Текст книги "Прогулка под деревьями"

Автор книги: Филипп Жакоте

* * *

Возвращаюсь мыслью к «двум» ночам: светлой, неоглядной, завораживающей – и безвыходной, как тюрьма. Бывает, чувствуешь себя замурованным на постели, в темной комнате, встаешь, толкаешь дверь, спускаешься по лестнице (тишина в такие минуты совершенно непроницаемая!), но и дом – та же тюрьма; выходишь на крыльцо, но и там – стены, которые еще выше, гигантский свод без единого просвета. Может быть, если б ты и вправду вышел на улицу, ты бы вспомнил, что ночь открыта во все концы; но в действительности ты даже не поднимался с постели, а над тобой, как стена выше любых стен, высится ограда куда длинней и неодолимей, которая неизбежно превращается в образ смерти или, скорее, подставляет вместо себя более несокрушимый образ смерти, смерти без рассвета. И все-таки ты еще в силах ждать, запастись терпением, усовестить самого себя. Да, эта тишина не успокаивает, а душит. Даже поражаешься, до чего она беззвучна: ее не нарушает ничто – ни единый вздох, ни единый крик ужаса. Тебя как будто сносит в сторону, тащит течением. Но стоит перетерпеть, и ты поймешь, что стена вот-вот рухнет. Вот и птицы; они – вроде затемно вставших землекопов, которые пробивают брешь и шаг за шагом работают все жарче. Иногда к ним прислушиваешься, как арестант – к звуку ключа, сулящего свободу. Позвякивание в узком коридоре.

А другая, гибельная, мысленная ночь – это ночь последняя, птиц здесь не бывает. (Их голоса, хлопочущие, разводя огонь на востоке, – и вдруг этот огонь вспыхивает. Упорные, неутомимые, не покладающие рук маленькие пастухи.)

Ночь, когда их ждать напрасно. Выхода нет. К этой стене нас прижимает с самого рождения. Она приближается, растет, нависает, давит. Но все это – лишь образы; хорошие или плохие, они всегда слишком хороши.

Единственное, что на самом деле серьезно, – это преждевременная смерть, смерть еще до смерти, при жизни. Она приходит – и конец; словно по стебельку зрения полоснули секачом, и вот дни и ночи по-прежнему сменяются, ни на йоту не отличаясь теперь друг от друга.

Странная вещь – зрение, вбирающее мир и перерабатывающее его в невещественные – или не совсем вещественные – образы. Сначала острое, потом – ослабевшее, затем – померкшее. До чего же трудно дается нам жизнь!

июнь

Вечер, десять часов, листва темнеет, цветы на лаврах блекнут, небо серебрится, как зеркало.

Жидкая, юркая змейка воды.

сентябрь

Китайская поэзия. «Девятнадцать древних стихотворений» («Пресс юниверситер франсэз»), известных в Китае каждому. Датируются, скорее всего, эпохой Хань (между третьим веком до нашей и третьим веком нашей эры)[74]74
  Стихотворения (десятое и четырнадцатое) приводятся в переводах Л. Эйдлина.


[Закрыть].

 
Далеко, далеко в выси неба звезда Пастух,
И светла, и светла ночью Дева, где Млечный Путь.
И легки, и легки взмахи белых прелестных рук,
И снует, и снует там на ткацком станке челнок.
День пройдет, а она не успеет соткать ничего,
И от плача ее слезы падают, точно дождь.
Млечный Путь – Хань-река с неглубокой прозрачной водой —
Так ли непроходим меж Ткачихою и Пастухом?
Но ровна и ровна полоса той светлой воды…
Друг на друга глядят, и ни слова не слышно от них!
 

В основе стихов – легенда о двух звездах, Пастухе (Альтаир) и Ткачихе (Вега в созвездии Лиры), которые разделяет Млечный Путь. Небесные созвездия и совершенно конкретная работа ткача чудесно, без малейшего нажима, сопоставлены здесь и говорят о разлуке.

Другая вещь в комментариях не нуждается:

 
Все то, что ушло, отчуждается с каждым днем,
И то, что приходит, роднее нам с каждым днем…
Шагнув за ворота предместья, гляжу вперед
И только и вижу холмы и надгробья в ряд.
А древних могилы распаханы под поля,
Сосны и кипарисы порублены на дрова.
И листья осин здесь печальным ветром полны.
Шумит он, шумит, убивая меня тоской.
Мне снова прийти бы ко входу в родимый дом.
Я хочу возвратиться, и нет предо мной дорог!
 

* * *

Музыка. Листва нот – вроде укрытия, живой стены, сквозной изгороди, фильтра. Мелодия, как цепочка гор или холмов, когда неподвижная, спокойная, когда взвихренная, неустрашимая, драматичная. Но прежде всего – как линия, отделяющая и обозначающая невидимое, неведомое, мечту каждого ребенка: посмотреть, что там, за ней? Мираж, его власть над нами.

Вроде вод, струящихся по камням. И вот в эти влажные, скорее сумрачные дни я вижу за окном скалы, покрытые мохом и плющом, похожими на темную, медленную воду, воду ночи.

декабрь

Сон. Мы с А.-М.[75]75
  Анн-Мари Эслер, жена автора, живописец и график.


[Закрыть] снова оказываемся в Венеции. Сначала я вижу нас в каком-то огромном и высоком зале, неподалеку от моря, где ходит множество людей, – что-то вроде крытого рынка с расписным потолком; здесь же во сне я вспоминаю, что мысленно уже рисовал себе такую Венецию, с залитыми светом судами снаружи, которые видны сквозь широкие проемы (наподобие портиков у Клода Лоррена); кажется, это представляется мне и великолепным, и совершенно не похожим на подлинную Венецию. Но мой взгляд немедленно переходит на росписи стен и потолка, знаменитую работу Тинторетто, где мне бросается в глаза необыкновенный блеск одного из плафонов, только что отреставрированного, и сквозной, организующий всю композицию мотив пик и клинков (напоминающий скорее Учелло, чем Тинторетто).

Потом мы идем вдоль канала. И кажется, тут замечаем на торчащем из воды столбе первую из больших черных птиц, похожих на корморанов, которые виделись мне в свое время птицами смерти – из-за их окраски, названия (которое звучит как «тела умирающих», corps mourants) и тогдашней болезни моей матери. Сон тут же превращается в кошмар. Теперь я вижу нас в церкви, тоже просторной, очень высокой, но запертой; пол в ней полуразрушен или перекопан, и над этими пещерами и ямами возвышаются гигантские колонны, некоторые из них – с росписями в духе примитивов, с преобладанием золотых, солнечных тонов. Внутри, с угрожающим видом, готовая на нас броситься, начинает кружить одна из тех птиц. Куда бы мы ни пошли, они всюду. На набережной, где прогуливаются матери с детьми, кажется, вдруг выделяется одна, расхаживающая среди прочих, безобидных, но крупных, что-то вроде индюков или павлинов, и среди гуляющих вспыхивает паника. Нужно воспользоваться первым отходящим судном, чтобы немедленно покинуть этот город. (Во сне я как будто зову – и на самом деле считаю – этих птиц гарпиями.)

Финал этого кошмара, или сцена из другого сна той же ночи, разворачивается на солнечном склоне горы, у подножья которой, за лесом, открывается поле, поросшее какими-то высокими побегами, похожими на кукурузу. Я – наверху, под чудесным летним солнцем. А по полю внизу идет человек с косой, я его ясно вижу; так или иначе, на земле уже лежат срезанные побеги; и в эту секунду я как на планере отрываюсь от горного склона, оборачиваюсь птицей, и лечу, и торжествую над гарпиями – и понимаю (или кто-то говорит мне), что, не скоси тот человек побеги на зеленом поле, этого чуда бы не было.

1977

март

Во сне оказываешься в старом доме детских лет (откуда сорок четыре года назад уехал): высокие окна, камин и почему-то снег; на каминной доске ледяные бляшки – и чувство, что говоришь (или слышишь): «Снег…»

июнь

Поразительная вера, вопреки всему утверждаемая Бонфуа в эссе «Бодлер и Рубенс»[76]76
  Имеется в виду эссе Ива Бонфуа «Бодлер против Рубенса» (1969), вошедшее позднее в сборник 1977 г. «Красное облако».


[Закрыть], стихи Мандельштама (загадочная «Грифельная ода» с ее миром потоков, кремния, ветра и пастухов, с ее кремнистыми путями), «Иевфай» Кариссими[77]77
  Джакомо Кариссими (1605–1674) – итальянский композитор, «Иевфай» (до 1650) – его латинская оратория на библейский сюжет из Книги Судей (11:28–40).


[Закрыть], снова услышанный через долгие годы: мелодия, которая – словно птица или светящийся шар, светящаяся вода – плывет высоко в воздухе, так высоко, с таким обещанием чего-то неведомого, и модуляция на «Plorate, montes»[78]78
  Плачьте, горы (лат.) – точнее: Plorate colies, dolete montes (Плачьте, холмы, скорбите, горы).


[Закрыть], связывающая слезы и скалы, непорочность и смерть, – этот ручей высоко-высоко в воздухе…

август

Стая ласточек – щебечут, не унимаются. Каждую секунду вскидывают крылья, словно пробуют, проверяют их на крепость; так перед забегом разминаются бегуны. Это городские, красногорлые ласточки. Бюффон об их пируэтах писал: «Кажется, она чертит в воздухе живой и летучий лабиринт…»

* * *

Музыка, которая «собирает тебя по костям», снова их, раздробленные, скрепляет, сращивает. (Слушая, как за окном, в ночи, под падающими звездами, две скрипки выводят Гайдна, и думая о старой тетушке Э., едва живой, полуразбитой, но еще достаточно сильной, чтобы встать на ноги.)

сентябрь

Ночью смутные мысли о том, чего, мне кажется, недостает сегодняшним французским поэтам или чего мне у них недостает. Во-первых, не только реальности, но даже самой возможности сорваться в отчаянный крик или просто прийти в смятение, которые еще находишь у Бодлера, Леопарди, Гёльдерлина. Во-вторых, тех неповторимых «модуляций», присутствующих в музыке, особенно в ариях Монтеверди или Моцарта, модуляций, которые вспахивают почву сердца, раздвигают створки пространства – так что все сущее охватывает дрожь – и которые порой все-таки удаются поэтам, скажем, Рембо, когда он говорит: «Уже осень…»[79]79
  Начало стихотворения Рембо «Прощание» (кн. «Лето в аду»).


[Закрыть]

1978

март

Стихи – наподобие фонариков, где еще теплится отблеск другого света.

Или самый розовый закат на стенах и впрямь бывает только в лютую стужу?

октябрь

Вещи реальные, подлинные, да, но отдаленные и почти недостижимые, чужие – может быть, оставленные в небрежении? Меньше, чем когда бы то ни было, связанные с повседневностью, перешедшие в разряд исключений, почти химер – и вместе с тем единственно способные придать смысл писанию, заставляющие опять браться за перо. Почти утраченные, скорее ушедшие, чем предстоящие – что и парализует. Самое время их высказать, совсем скрывшиеся, замолчавшие, уже неслышные – и как их сейчас передашь?

* * *

Я хотел бы сказать еще несколько слов

из благодарности или просто в знак дружбы

(до меня долетел чей-то голос, я его слушал

и собирался ответить, а он уже смолк)

и все-таки я хотел бы договорить

или лучше скажите вместо меня вы, кусты штокроз, если я и впрямь не сумею,

если я не смогу, если предам то, что вижу,

расскажите, каким был ветер сегодня ночью,

тополя (тополь, склоненный бурей),

как вы поили воздух вашими розами

расскажите, сумевшие почти что вобрать все это:

луну с ее розоватой пылью,

лес, шумящий на склоне горы

(лес, который похож на медведя),

и чуть дальше, чуть выше

этот спокойный гребень горы, эту чистую кровлю, этот черный, недвижный, беззвучный сланец, немного темнее небесного серебра

расскажите бутонами, запахом, хрупкими колоннадами, ломкими черенками,

потому что мои слова перед вами пасуют,

уже недостойные войти в тот заветный край,

и остаться, и жить в нем,

потому что я все дальше и дальше от вас,

со слепыми кротами земли.

ноябрь

Снова думая о Греции: удивляться ли тому, что прощание Антигоны со светом дня звучит так пронзительно и что к дорогому существу греки обращаются в стихах «свет моих глаз»? Нигде на земле я не видел больше такой кристальной ясности без малейшего холодка.

* * *

В нынешнем одиночестве, в распаде до меня иногда все же доходит чей-нибудь более или менее далекий голос, и стихи опять говорят со мной так, как это привычно мне с давних пор. К примеру, в последней книге Ж. М. Франка[80]80
  Жан Мишель Франк (род. в 1922 г.) – французский поэт.


[Закрыть] («Храни эти розы, Господь!») есть две небольшие вещи на смерть матери, а в них – строчки:

 
У той неведомой земли,
Где камень обернется пеной.
 

Или у Кэтлин Райн[81]81
  Кэтлин Джесси Райн (1908–2003) – английская поэтесса и прозаик.


[Закрыть] в ее «На пустынном берегу», переведенном Жаном Мамбрино[82]82
  Жан Мамбрино (род. в 1923 г.) – французский поэт, переводчик Дж. М. Хопкинса и других английских поэтов.


[Закрыть]:

 
Ночь в дешевой гостинице —
Но я себя чувствую
Гостьей в доме любви.
И благословенны, трижды благословенны
Те, кто ступают по легким травам земли,
Кто погружается в реку времени,
Кто отдыхает в тени деревьев
Нашим недолгим днем.
 

Не потому ли, что такие стихи восстанавливают единство, которое может оказаться только соблазном, но которым дышишь тем глубже, чем острее чувствуешь, что оно мало-помалу разрушается изнутри?

* * *

«Подступы», заметки Жака Мазюи, собранные после его смерти Журданом[83]83
  Пьер Альбер Журдан (1924–1981) – французский поэт, друг семьи Жакоте; представительный том его стихов «Здравствуй и прощай» с предисловием Ф. Жакоте вышел в 1991 г.


[Закрыть]:

«Наша эпоха не оставила места крикам несогласия. Кто их услышит, кроме нескольких человек? С людьми уже почти невозможно разговаривать. Все кончено. Нужно принять молчание, ни от чего не отказываясь. Нужно по-прежнему слушаться той силы в себе, которая заставляет идти вперед. Нужно, чтобы освещающий дорогу слабый свет не угасает. Никто не может отнять у нас чудо существования, так будем же по-прежнему радоваться ему до последнего вздоха». (14.07.1960)

«Наше время должно было бы привести человека к полному отрицанию… но наталкивая на кажущийся абсурд… оно дает считанным единицам последнюю возможность через предельное отрицание снова найти дорогу к обетованной земле, к истинному видению вещей». (20.11.1960)

«Когда-нибудь воссоздадут настоящую священную географию, и мы, вероятно, узнаем, почему иные вызванные в уме, но прежде открывшиеся во сне или наяву луга, долины, горы обращаются к нам со словами, чье действие мы прекрасно чувствуем, но чей смысл не в силах выразить и еще меньше способны уяснить». (Май 1961)

Эти отрывки объединяют все лучшее, все самое несомненное во мне самом; последний вообще мог бы стать эпиграфом едва ли не ко всем моим «пейзажным зарисовкам» – в нем только нет того, что у меня их подтачивает или разрушает.

1979

январь

Превосходная – и замечательно переведенная – повесть Штифтера[84]84
  Адальберт Штифтер (1805–1868) – австрийский писатель, дальше упоминается его неоконченный роман «Бабье лето».


[Закрыть] «Человек без потомства». Словно в «Бабьем лете», на этих страницах как будто лежит совершенно реальный, привычный и вместе с тем нездешний свет.

* * *

Что-то похожее – в опубликованных уже посмертно сонатах Шуберта: голос абсолютно близкий и бесконечно далекий, переплетение звуков разной высоты и к тому же беспрестанно меняющих высоту, прожилка меланхолии в кристально прозрачном воздухе.

май

Крупные набухшие розы, их тона в похолодевшем воздухе трогают почти до слез. Спущенные с тетивы стрижи, разворачивающаяся зелень. Цветы каштана у самых глаз: странные, почти восточные, с нанизанными на их пирамидки насекомыми, сияющие розовым и белым.

Шубертовские «Экспромты» в исполнении Шнабеля[85]85
  Артур Шнабель (1882–1951) – австрийский пианист, композитор и дирижер, с 1939 г. жил в США.


[Закрыть]: звук, его дыхание, контур, выведенный им где-то внутри тебя как некий чертеж, и тебе вдруг приоткрывается – что, мираж? нет, он вполне реален, и это набросок храма, как будто бы нарисованного старым Гёльдерлином, чертеж внутренней архитектуры, звуковая роза, распускающаяся каждый раз, как слышишь эту музыку.

* * *

Слово «радость»: подумать о нем еще, без спешки. Удивление, которое оно вдруг стало вызывать.

июнь

Полная луна, давняя спутница, замшелая, как скалы, откуда я на нее смотрю.

Шалфей вдоль дороги напоминает начало повести Гюстава Ру[86]86
  Гюстав Ру (1897–1976) – швейцарский поэт и прозаик, переводчик Новалиса, Тракля, Гёльдерлина, учитель и друг Ф. Жакоте.


[Закрыть], которое с давних времен поет у меня в памяти: «Цветы на откосе, не знающие росы, участливые к прохожим…»

Чудесные «Отрывки» Пьера Альбера Журдана.

* * *

Бюффон о малиновке: «Ни одна птица не просыпается раньше… доверчива к людям… не зря ее зовут „спутницей дровосека“…» А про соловья он пишет, что тот, замечтавшись, может пропеть весь день. «Соловьи прячутся в самой глубине кустарника».

июль

Звездная пыль, облако Млечного Пути. Закрываешь глаза, и кузнечики звенят, как далекие сани с бубенцами или, скорее, как сухие семена, перекатывающиеся по лугам. Краски неяркие: розовая, золотистая, сизая, голубоватая, сиреневая.

август

Концерт Пёрселла в церкви Сен Флоран в Оранже[87]87
  Оранж – небольшой город в департаменте Воклюз.


[Закрыть]. Лучшей декорации, чем тень от неоклассического алтаря на каменной стене (две коринфские колонны, балдахин с чем-то вроде плюмажа), для музыки из сцены с Дидоной не придумаешь. И уже не удивляешься, увидев между этими тенями от колонн и ее скорбную тень.

* * *

Сегодня утром, при всем тепле, – первое предвестье осени: далекая дымка на перегибе от холмов к полям. Неумолкающая славка еще здесь, устроилась между акацией и липой. Орфей летнего сада. Она ведь тоже свободно переходит из одного царства в другое; неужели я никогда не последую за ней?

________________

Перевод Б. Дубина

САМОСЕВ
(Том второй)

Записные книжки 1980–1994

1980

июль

На выходе из дубового леса, густо заросшего буксом и плющом (словно потемневшего от какой-то суровой, безрадостной, чуть ли не траурной мысли), – лощина с полем овса, и вдруг нахлынувшие опять удивление, взволнованность, радость. Откуда они? Подумалось почему-то – как ни абсурдны такие мысли, ими тоже дорожишь – о встрече в Эммаусе. Дело, наверно, не просто в цвете поля, напоминающем хлеб на столе. Скорее в другом, в том, что доходит оттуда, снова доходит с этим особым, блекловатым светом из мира мертвых. Что просвечивает через завесу и тем не менее говорит совершенно внятно. И после, когда всматриваешься: этот невесомый, сухой, почти белый рой, это беспрестанное кишение, этот шорох. Единство сверчков и семян.

По-прежнему иду на закат дорогой среди травы (сухие былки бессмертника и клевера), вдоль которой стоят старые, обомшелые стволы зеленеющих дубов. Словно ограда из необработанных камней, а за ней – царство сурового, холодного, как будто изначального света. Поражаюсь покою, который излучают эти места.

август

Мадригал Джезуальдо («Moro, lasso…»[88]88
  Умираю, несчастный… (ит.).


[Закрыть]): как будто стоны и жалобы доносятся с самих звезд, как будто это ночь ожила и созвездия подали голос, каждое – свой, в полифоническом строе, сохраняющем расстояния между ними. Просветление стона.

«Plaint» из «Fairy Queen»[89]89
  Имеется в виду «Плач» из оперы Генри Пёрселла (по мотивам поэмы Э. Спенсера) «Королева фей».


[Закрыть] Пёрселла. Тенор Деллера[90]90
  Альфред Деллер (1912–1979) – английский певец (контртенор), руководитель камерного ансамбля «Деллер Консорт».


[Закрыть] звучит так, словно покидает родные края и возвращается на родину или просто домой из далекого пути. Как будто у него есть домашний кров или удерживающие его корни. Так птица в полете не абсолютно свободна, а подчиняется невидимым законам.

* * *

Я как будто расколот, разобран; таковы же временами и захватывающие меня образы. Они разбросаны в жарком воздухе, в горячих, почти оплотневших лучах лета. Словно угадывая мой разброд, они отказываются созревать. Я им не подхожу. Глухо пробуждающийся во мне огонь – не то питание, которое им нужно. Лето нашептывает телу обжигающие советы – безнадежные, запоздалые. Дыхание олеандра, вместо свежести, опаляет.

Сандалии тонут в разогретом грунте. Комья рассыпаются в пальцах. Пашня. Кое-где она напоминает цветом раскаленный кирпич, с оттенками от желтого до красного – тона густые, тяжелые, но на земле они выглядят такими же умиротворенными, как синева и зелень над ней, только более стойкими. Земля, опора. Дороги, тех же кирпичных и огненных оттенков, через выгоревшие травы, через луга. Былинки до того тонкие, хрупкие, что кажутся почти невесомыми – совсем как колышущийся воздух. Мерцающая земля.

(Мы ковыляем вдвоем: спутанные, раздавленные, не в силах даже ускорить шаг, куда уж там взлететь.)

* * *

Разрываясь на части, но не отступая; колеблясь, но на самом деле так и не отступая от происходящего здесь и сейчас ни в прошлое, ни в будущее. День за днем вбирая свет во всем его многообразии и переменчивости от заревого серебра до закатного золота; поднимаясь, чтобы снова вбирать его неистощимые отблески в небесной пыльце, уже почти за пределами зрения.

Свет в конце дня тает, как аромат.

сентябрь

На стихотворениях «Дней недели» и «Месяцев года» Фольгоре ди Сан Джиминьяно[91]91
  Фольгоре ди Сан Джиминьяно (собственно Джакомо ди Микеле, ок. 1280 – ок. 1330) – итальянский поэт, от него дошло три цикла сонетов, два из которых здесь упомянуты.


[Закрыть] (конец XIII – начало XIV века) – тот же изящный, многоцветный, радостный отблеск, как на большей части ренессансной живописи, особенно – в более миниатюрных вещах: пределлах, украшениях «кассони». Наслаждение и утонченность.

ноябрь

Снежный отсвет в комнатах. Вспоминаю стихи Леопарди из «Ricordanze»:

 
In queste sale antiche,
Al chiarordelle nevi… [92]92
  «Воспоминания»: «В той старинной комнате, // Освещенной снегом…» (ит.).


[Закрыть]
 

Может быть, все мы живем в пустыне, в ночи, потерявшей красоту ночи. Упадок, который считаешь общим, затрагивает и тебя. Когда кто-нибудь говорит теперь: «Бог умер», – это не звучит радостным криком. Но странно, в нескольких итальянских словах о снеге (как в другие дни – о чем-то другом) мне чудится какой-то серебряный звук – думаю, что-то в этом роде слышит верующий в колоколах Вознесения. Да, похоже. И опять в этой точке схода – иной мир. Или по-настоящему наш?

1981

январь

Миларепа[93]93
  Миларепа (1040–1123) – тибетский поэт-мистик.


[Закрыть]. Мысли о нем в связи с тибетской музыкой, которую открыл для себя несколько дней назад. Его книга, иных моих друзей восхищавшая, меня – за исключением нескольких страниц – оставила почти холодным. Почему? Может быть, слишком легкомысленно с моей стороны спрашивать, во имя чего, собственно, все эти подвиги аскетизма? На модную йогу они в самом деле не похожи, и это хорошо; но замуровывать себя живьем, есть крапиву, чтобы самому стать того же цвета и обойти законы природы, – не извращение ли это?

Сознание, что я в подобных вопросах топчусь на месте, все сильнее парализует. Год за годом я возвращаюсь к тому же противоречию, ни на шаг не продвинувшись вперед, скорей даже отступив назад: груз неотвеченного перевешивает. Свет все дальше, все разреженнее, а темнота все ближе и плотней, – кажется, само сердце черствеет. Я как будто наперед знаю, что написанное другими (глубочайшими мыслителями, величайшими святыми) не завладеет мной настолько глубоко, чтобы целиком изменить. Отсюда эти открытые, бегло пролистанные и немедленно, слишком быстро закрытые книги (кроме стихов – они еще способны светить мне более или менее долго, более или менее издалека), что-то вроде картин, мелькающих в окне. Но кажется, эти картины стали теперь так бледны, так редки, что и слова для рассказа о них тоже не успевают кристаллизоваться.

«Возможно, еще этот образ…» – эти слова родились в полусне – и тут же оборвались. Так, наверно, чувствовал бы себя тот, у кого дрожат руки, возводящие карточный домик, который кажется уже почти обитаемым. И в тишине, которую я по-прежнему – как во времена «Непосвященного»[94]94
  Имеется в виду «L’ignorant» – сборник стихов Ф. Жакоте 1957 г.


[Закрыть], только став еще более непосвященным, – пытаюсь в себе воссоздать, кажется, если что и родится, то слово-другое, не больше; в полной внутренней опустошенности.

Как вообразить себе, что глаза, как будто готовые погаснуть, стоит лишь краскам дня – их постепенно сносившейся до отдельных нитей и уже не заслоняющей от ночной темноты, все больше похожей на тусклое серебро тканине – окончательно стушеваться, развеяться, найдут в себе силы снова раскрыться перед черной бездной, откуда встанут не привычные созвездья, а совсем другие фигуры, светящиеся в каком-то ином пространстве?

* * *

Эти, кажется, отворяющиеся двери, образы и т. д.

 
Словно рука, легшая на плечо,
чуть похлопав затравленного,
этот свет от снега на гребешке хребта,
еле видный свет…
 

После нескольких подобных «озарений» и попыток их осмыслить (понятно, негодных, и что мне всякий раз мешало?), после уже стольких лет

 
я не в силах найти другие слова, кроме все тех же:
«словно дверь отворилась…»
 

Так и боярышник поражал меня всякий раз, как я его видел. Его ветки сплетались аркой моста, под которым тянуло пройти, чтобы оказаться в каком-то ином пространстве, отчетливо помня тем не менее, что все это «невзаправду».

Так – или чуть по-другому – и полет козодоя, словно нащупывающего дорогу между днем и ночью, между землей и небом, всегда чудился вначале чем-то иным, как бы предвестьем, пускай потом оно всякий раз оказывалось мнимым.

Так и невидимый ручей под густыми, колючими, непролазными кустами – его несмолкающий, неуловимый голос, как будто бы тоже доходящий до нас откуда-то из иных краев,

и вся поэзия подобного склада, вся музыка, вся живопись,

уводящие к затаенному и безымянному.

февраль

Слова из «Беседы птиц»[95]95
  Мистическая поэма (ок. 1175) персидского поэта-суфия Фаридаддина Аттара; Питер Брук поставил по ней спектакль в 1973 г.


[Закрыть], которую я видел в замечательной парижской постановке Питера Брука (птицы прилетают в долину Небытия, но звездочет приободряет их, побуждая лететь дальше): «Даже если этот мир и мир иной вдруг исчезнут, мельчайшая крупинка песка не перестанет существовать. Даже если от людей и духов не сохранится ни следа, капля воды останется той же тайной». Эпиграф к любой книге стихов, которую кто-то еще рискнет написать и напечатать в наше время.

* * *

Мое давнее неприятие и сюрреализма, и мистики как-то связаны. Мне хотелось найти для себя средний путь; может быть, этой мечте не хватало силы.

Сегодня мне случается слышать визионеров, говорящих с куда большим напором или более острой ностальгией; свет для них – несомненное озарение, они как будто не чувствуют в нем обмана. На нижнем пути рискуешь потерять всякое представление о ясности. И, как знать, действительно ли он все еще более труден?

Если единственная путеводная звезда – это едва заметный розовый отсвет на бахромчатом краю ангельского крыла, то чем это может помочь? Тут был бы нужен пожар – иначе эту стену не одолеть. Или все это опять не более чем слова, зачаровывающие, но не затрагивающие повседневной реальности?

Слишком далекие от жизни? Как беглец, прячущийся в лучах, в сиянии зари.

Как беглец, прячущийся в утренних лучах…

апрель

Уже давно, с первых опубликованных переводов Лейриса, Хопкинс[96]96
  Джерард Мэнли Хопкинс (1844–1889) – английский священник, религиозный поэт; имеются в виду переводы его стихов, сделанные Пьером Лейрисом (1908–2001).


[Закрыть] притягивает меня, как еще раньше – хоть и не с такого расстояния, ведь я мог читать его в оригинале, – притягивал Гёльдерлин. Мне кажется, первый поднялся в воздухе поэзии на высоту не меньшую, чем второй, и так же мучительно с нее рухнул. Но у Хопкинса куда больше внимания к видимому миру, куда больше его знания, что, может быть, естественно, когда от Германии переходишь к Англии (впрочем, Гёте меня в данном случае полностью опровергает).

 
Мои дорогие осины, воздушные колыбели,
Баюкающие, усмиряя, непоседливый свет…
 

Эти несколько слов – сущая мелочь (всего лишь отсвет, не больше). Тем не менее их достаточно, чтобы меня коснулась и в который раз перенесла за пределы любых размышлений и колебаний внутренняя сила поэзии. Так что мне пришлось бы снова спрашивать себя, как это случилось, и наверняка не находить, задай я этот вопрос, никакого объяснения.

Или в «Величии Господа», которое перевел Мамбрино:

 
Новолунье:
Месяц прозрачен и тонок, как полукружье ногтя,
просквоженного огнем свечи…
 

Кажется, мы, когда это видим, уже не одни и вдруг застигнуты, задеты чем-то вроде отзвуков малого колокола, зазвонившего в далекой горной церквушке.

А через несколько страниц – «эта синь, словно дождь изобилья», все признаки Рая, звучная трель дрозда, вроде пения славки, только что донесшегося до меня с ближней липы. Внезапное ощущение эстафеты, передаваемой, при всей разнице уровней, от поэта к поэту, и вместе с тем ощущение пути след в след.

Эти прохожие в «Фонаре за городской стеной», исчезающие, как огоньки в ночи. И Христос как единственная надежда.

* * *

Светящаяся пшеничная (или ячменная) полоса вечером, часов около десяти, вишня с сочными красными ягодами на краю поля, почти полная луна. Это сияние колосьев в тихий вечерний миг, несколько овец под дубами – и далекая трель козодоя.

июль

Славка на ветке липы: поразительно, загадочно ясная трель словно прокалывает, пронизывает какую-то завесу, переходит предел.

Связь с тем, что я читаю сейчас у Сухраварди[97]97
  Шихаб ад-дин Сухраварди (ок. 1155–1191) – персидский мыслитель-мистик.


[Закрыть], чьи образы, особенно в превосходной «Повести о багряном Архангеле», как будто присоединяются к моим разрозненным предчувствиям непосвященного.

И даже к увиденному наяву, вроде двух вчерашних маленьких удодов в дорожной пыли с их головками, похожими на невесомые молоточки. У Сухраварди они указывают путь в таинственном странствии:

«Но в ночные часы мы поднимались во дворец, который высился над огромным пространством, открывавшимся за окном. К нам часто прилетали голуби из лесов Йемена, рассказывая о том, что происходит в запретном краю. Порой до нас доходил и свет йеменской звезды, которая сияла с правой, „восточной“ стороны, сообщая о семействах, живущих в Наджде. Ветер, пропитанный ароматами арака, рождал в нас один взрыв восторга за другим. И тогда мы дышали желанием вернуться на родину, смешанным с тоскою по ней.

Так мы поднимались по ночам и спускались вниз днем. И вот однажды, ночью полнолуния, мы увидели влетающего в окно и приветствующего нас удода. В клюве он держал письмо, присланное „с правой стороны дола, располагающегося на благословенной равнине, в глубине кустарника“.

Удод сказал: „Я нашел способ освободить вас обоих и принес вам „верные вести из земли царицы Савской“. Вы найдете все объяснения в письме вашего отца“».

Меня особенно тронуло то, что «йеменская звезда», встающая на этих страницах, это Канопус, который я полюбил, открыв его для себя однажды поутру только этим летом.

* * *

«О Давид! Домашний кров теперь не для меня. Мое место среди тех, чье сердце разбито». Загадочные слова Сухраварди из трактата под названием «Язык муравьев». Может быть, я не понимаю их до конца, но слышу всем сердцем.

Как и эту фразу из «Книги испытаний» Аттара: «Кто знает, до каких высот способна подняться утренняя молитва простой старухи?»

* * *

Утро, и этот летний свет, из года в год неминуемо переносящий меня к тому давнему переезду на лодке через Невшательское озеро к Эставайе, когда этот город на миг показался мне издали тем швабским городишком, каким, должно быть, виделся Гёльдерлину, хотя он в ту пору еще не упоминал о «философском свете» за окном, который через полтора века так заворожит Гюстава Ру (свидетельством чему наброски его «Реквиема» – обязательно нужно их опубликовать).

август

Книга Корбена[98]98
  Анри Корбен (1903–1978) – французский историк религии, виднейший специалист по гностическим течениям в иранском мусульманстве, переводчик классиков суфизма.


[Закрыть] об Ибн Араби в итоге противопоставляет «богоявление» и «воплощение». Есть путь «чистой святости», а есть другой, подразумевающий муки, – юный и взрослый Христос, которые смотрят друг на друга со стен Сант Аполлинаре Нуово в Равенне; замечтавшись, я иногда почти воочию представляю себе это противостояние вечности и времени.

* * *

Идти дорогами, когда они уже почти неразличимы, когда вот-вот исчезнут из глаз; кое-где кажется, что шагаешь по углям, которые тем не менее не обжигают. И попутчиками в этих, пока еще освещенных солнцем местах одни бабочки.

Идти. Дороги диктуют – или как будто диктуют – путь, исчезая из виду.

сентябрь

Сон. Какой-то юноша (из тощей, угловатой породы неуемных, ни в чем не сомневающихся книгочеев) заставляет меня прямо посреди города стрелять из лука в кого-то, кого я не знаю и не уверен, знал ли когда вообще (кажется, это тоже юноша). Я с опаской пробую пальцем наконечник стрелы – она острая и вполне способна убить. Поскольку я – конечно же, намеренно – промахиваюсь, он принуждает меня повторить выстрел, я пытаюсь вырваться из-под его власти; стрелять нужно в месте, похожем на галерею или подземный переход, где полно людей. Я показываю ему, что одна из стрел кривая, – словом, стараюсь увильнуть, как могу. Он убеждает, чтобы я не обращал внимания на группу молодых велосипедистов-израильтян, которые появятся как раз в ту минуту, когда мне нужно стрелять: дескать, это просто цыгане. Возмущенный подобной выдумкой, издавна оправдывавшей антисемитов, я осыпаю его оскорблениями. Вспыхивает ссора. В конце концов я кричу, что не буду стрелять или выстрелю в него. Пытаюсь бежать (и вижу, что дело происходит на площади Святого Франциска в Лозанне). Тут он, в той же нападающей и настырной манере, спрашивает: «Она любит марки?» – и отправляется их покупать. Она – это моя дочь. Я понимаю, что он хочет убить ее, намазав марки ядом. Я снова кричу. Наконец мне удается от него освободиться.