Текст книги "Смертельный код Голгофы"

Автор книги: Филипп Ванденберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

Левезов молча кивнул.

– Фото можете оставить себе. А здесь, – она вынула из сумочки сложенный листок, – здесь я составила список всех имен и адресов из личного окружения моего мужа, включая эту маленькую шлюшку из клиники, с которой он ложится в постель дважды в неделю.

Левезов в изумлении просмотрел данные и одобрительно заметил:

– Высокопрофессионально, госпожа Гропиус, действительно высший класс!

Вероник сделала недовольный жест, как будто хотела сказать: пожалуйста, поберегите ваши комплименты для себя. Вместо этого она через стол протянула своему собеседнику заполненный чек и сказала:

– Пять тысяч. На первое время этого хватит. Рассчитаемся позднее.

Едва ли было еще что-то, кроме денег, что могло быстро поднять Левезову его депрессивное настроение. По старой памяти он привык целовать чеки. Так он поступил и в этот раз.

– Я уверен, что смогу быть вам полезен.

* * *

Когда профессор Гропиус вошел в отделение интенсивной терапии, Арно Шлезингер уже умер. Аппарат ЭКГ пищал непрерывным высоким звуком. Гропиус оттолкнул долговязую черную, с белым воротничком фигуру священника, который бормотал какую-то неразборчивую молитву.

– Как это могло произойти? – крикнул он на главврача доктора Фихте.

Этот веселый человек с темной копной кудрявых волос и примерно одного с Гропиусом возраста только покачал головой. Он растерянно взглянул на Шлезингера, который лежал весь опутанный проводами, с полузакрытыми глазами, открытым ртом и упавшей набок головой. Тихо, едва слышно, Фихте произнес:

– Внезапно открывшаяся тахикардия, потом остановка сердца. У меня нет объяснений.

– Почему вы меня раньше не позвали? – обратился Гропиус к дежурной сестре.

Медсестра, дородная блондинка, которая уже успела насмотреться на смерть, безучастно ответила:

– Мне очень жаль, господин профессор, все произошло так быстро, – и не менее безучастно, показав пальцем на все провода, которые были подведены к умершему, сказала: – Так я отключаю.

Пока сестра выключала аппаратуру и собирала провода, Гропиус и Фихте подошли к окну и посмотрели вдаль. Не глядя на коллегу, профессор спросил:

– Что вы думаете?

Главврач помедлил.

– Вам не нужно меня щадить! – подбодрил его Гропиус.

– Предположительно кровотечение варикозных узлов пищевода.

Гропиус кивнул:

– Похоже на правду. В этом случае мне следовало бы упрекать себя.

– Я ни в коем случае не имел в виду чью-либо вину… – поспешил возразить врач, но Гропиус прервал его:

– Да ладно. Вы абсолютно правы. Кровотечение здесь самая вероятная причина. Поэтому я хочу дать распоряжение о вскрытии.

– Вы хотите…

– Это необходимо для моей репутации. Я бы не хотел, чтобы появился слух о том, что Гропиус допустил халатность в своей работе. Я настаиваю на вскрытии.

Когда сестра-блондинка заметила, что разговор пошел о вещах принципиальных, она предпочла покинуть отделение. Многолетний опыт работы научил ее тому, что подобные разговоры между врачами заканчиваются бесславно, причем не будет произнесено именно то слово, в котором, собственно, все дело, – врачебная ошибка.

Своим решением проводить вскрытие Гропиус хотел избежать всех возможных слухов еще до их появления. Ему было совершенно ясно, что никакой ошибки он не сделал. Но почему Шлезингер умер так внезапно?

Вопрос этот не давал Гропиусу покоя, ответ на него он получит завтра, в течение дня. Тот, кто страдает от смерти пациента, любил он повторять, не должен быть врачом. Это не имеет ничего общего с бессердечием или бесчеловечностью. Клиника была большим коммерческим предприятием по оказанию услуг, у которого тоже могли случаться неудачи.

Несмотря на такую уравновешенную зрелость в восприятии отдельной человеческой судьбы, этот случай со Шлезингером очень беспокоил профессора. Это была самая обычная для него операция, которая прошла абсолютно гладко, без каких бы то ни было осложнений. И все равно пациент умер, и интуиция подсказывала Гропиусу, что тут что-то не так.

Около восьми вечера Гропиус вернулся домой в дурном настроении. С тех пор как Вероник его оставила, дом казался ему пустым, хотя она взяла с собой мебель только из своей комнаты. В нее он больше не заходил – почему, он не мог себе ответить.

Он включил телевизор, принес с кухни бокал вина, обессиленно опустился в большое кресло и уставился в пустоту. Среди друзей он шутливо называл свое состояние в одиночестве D.T., от delirium tremens[1]1
  Delirium tremens – горячка белая. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Но это была, безусловно, шутка по отношению к состоянию человека, от которого ушла жена.

Гропиус выпил глоток и отставил бокал – зазвонил телефон. Он посмотрел на часы и решил не брать трубку, так как у него не было никакого желания ни с кем разговаривать, а если это и была Рита, та самая медсестра из рентгенологии, то уж секса ему не хотелось тем более.

После почти бесконечного звонка аппарат наконец замолчал, но после небольшой паузы снова начал действовать на нервы.

– Да?! – раздраженно рявкнул он в трубку.

Никто не ответил. Гропиус уже хотел было бросить трубку, но услышал голос.

– Кто это? – выкрикнул он несдержанно.

– Сообщение для профессора Гропиуса, – услышал он холодный, слегка надтреснутый голос, – речь идет о смерти Шлезингера.

В одно мгновение Гропиус пробудился:

– Кто вы? Что вы знаете об этом? Говорите же!

– Шлезингер умер от печеночной комы, вашей вины здесь нет. Поэтому вы должны прекратить все дальнейшие расследования. Это в ваших личных интересах.

– Черт возьми, да кто вы такой? – закричал Гропиус.

Звонивший повесил трубку.

В смятении Грегор Гропиус прижал трубку к рычагу телефона с такой силой, будто не хотел допустить, чтобы он снова зазвонил. Кто был этот странный человек? В нерешительности Гропиус стал вспоминать все знакомые голоса, но это ничего не дало. Процесс длился несколько минут, потом он сдался. Грегор схватил бокал, опустошил его одним глотком и выключил телевизор. Гропиус мог считать себя кем угодно, но не трусом, но тут вдруг испугался: ему показалось, что за ним наблюдают, и одним нажатием на кнопку он опустил автоматические жалюзи во всем доме.

Кто знал о смерти Шлезингера? И кто мог назвать настолько точную и абсолютно возможную причину смерти? Этому находилось только одно объяснение: это кто-то из его коллег. Соперничество среди медиков может превзойти, пожалуй, только соперничество среди голливудских звезд.

– Фихте, это главврач Фихте, – бормотал Гропиус вполголоса. Но уже в следующее мгновение он отбросил эту мысль. Если бы Фихте хотел подпилить ножку его стула, то он был бы больше всех заинтересован в выяснении причин смерти Шлезингера, во всяком случае он был бы сумасшедшим, если бы потребовал от Гропиуса приостановить медицинское расследование по этому случаю.

Как дикий зверь, Гропиус метался по гостиной. Сложив руки за спиной, он только растерянно тряс головой. Вероник! Она говорила ему в лицо о своей ненависти. Сначала это очень сильно ранило его, ведь когда-то они любили друг друга; но после многократного повторения уже и это больное место перестало болеть. Без сомнения, Вероник была вполне способна организовать и более грандиозную интригу. Она даже заявила об этом в открытую. Но была ли она в состоянии устроить смерть больного? У нее вряд ли были какие-то контакты в клинике. Общество врачей она жаловала не особо. «Одни обыватели, на уме одни потроха и карьера, отвратительно!» – сказала она однажды. Нет, Вероник тоже исключается, она не зачинщица этого заговора. А мистический звонок только еще больше запутывает все дело.

Гропиус отправился в постель и долго не мог заснуть. Сегодняшнее происшествие, смерть больного, не давало ему покоя. Почти до рассвета он промаялся без сна.

Наутро в клинике его встретила секретарша, заботливая, как мамочка, пятидесятилетняя дама, – никого другого Вероник не подпустила бы к нему – как обычно, она была в хорошем настроении и приветливо сообщила ему, что результат вскрытия Шлезингера уже есть и профессор Лагерманн просит его перезвонить.

Лагерманн! Хотя он еще не успел ничего сказать Гропиусу, его голос был Грегору неприятен заранее. Лагерманн вполне мог быть тем таинственным звонившим! С деланным спокойствием Гропиус вошел в свой кабинет и закрыл за собой дверь. Он заметил, что у него трясутся руки, когда он начал набирать номер патологоанатома.

– Вас это не удивит, дорогой коллега, когда я назову причину смерти Шлезингера, – начал тот без обиняков, – анатомическое заключение – печеночная кома.

Гропиус не издал ни звука, и Лагерманн переспросил:

– Вы слушаете?

– Да-да, – пробормотал Гропиус, с трудом пытаясь хоть как-то разобраться в услышанном, но тщетно.

– Что вас действительно удивит, так это гистология: донорский орган был неасептичен. Я обнаружил хлорфенвинфос[2]2
  Хлорфенвинфос – токсичное жидкое вещество, ядохимикат. – Примеч. пер.


[Закрыть] в довольно высокой концентрации. Похоже на инъекцию в препарированный орган. У пациента не было никакого шанса выжить. В связи со сложившимися обстоятельствами я посчитал своим долгом подключить к делу прокурора. За мной письменный отчет.

– Лагерманн! – пробормотал Гропиус, после того как повесил трубку. Он почувствовал, как на затылке выступил холодный пот. – Лагерманн?

* * *

В следующие дни произошло столько событий, что потом Гропиусу было сложно расположить их в хронологической последовательности. Все началось с ужасной ситуации, которая возникла в результате переплетения злополучных обстоятельств, – более неудачный вариант развития событий трудно было придумать.

Почти как во сне выполнял Гропиус каждодневную работу, при этом он ловил себя на том, что подозрительно смотрит на каждого, с кем встречается, и пытается понять, знает ли тот о произошедшем инциденте или еще нет. При этом его не покидало ощущение, что большинство коллег намеренно его избегают.

Ближе к вечеру Гропиус сидел в переговорной комнате, обставленной в минималистском стиле мебелью из стальных трубок и черными кожаными креслами. Он положил перед собой на стол карту Шлезингера с данными о проведенной трансплантации и ломал голову над одним и тем же вопросом: как такое могло произойти и кто заинтересован в этом?

Он чуть было не пропустил робкий стук в дверь. В нерешительности он ответил:

– Да, войдите.

Это была Рита, очень миловидная и верящая в гороскопы девушка, – редкое сочетание, поскольку гороскопами увлекаются, как правило, далеко не красавицы. В любом случае он знал, с тех пор как они близко сошлись, что он Дева с асцендентом во Льве и с Солнцем в первом доме.

Увидев девушку, Гропиус испуганно вскочил.

– Разве я тебе не говорил – в клинике мы не знакомы, – тихо прошипел он.

– Я знаю, – возразила Рита, – но в отделении шушукаются, что произошло что-то ужасное, убийство! – Она обвила руками его шею.

Он оттолкнул ее и схватил за запястья.

– Ах, шушукаются, – заметил Грегор раздраженно.

– Это правда? – вскрикнула девушка тоненьким голоском.

– Нет! То есть да, что-то произошло. Донорский орган был отравлен. Пациент умер почти сразу после операции. Теперь довольна? – Гропиус говорил с негодованием и раздражением.

Оба не заметили, как в комнату вошли два человека: секретарша и неизвестный. Гропиус все еще держал девушку за руки.

– Я стучала, – сказала секретарша, впившись в своего шефа осуждающим взглядом.

– Все в порядке, – ответил Гропиус. Он выпустил руки девушки и сказал ей: – О вашей проблеме мы договорим позднее!

Рита поспешно вышла.

– Это прокурор Реннер, – сказала секретарша, указав на незнакомца.

Гропиус оценивающе посмотрел на прокурора, молодого жилистого мужчину в очках без оправы и короткой прической ежиком, и к нему постепенно пришло осознание того, насколько щекотливой в его ситуации была последняя, брошенная Рите фраза.

– Я ждал вас, – обратился он к молодому человеку, – садитесь, пожалуйста.

Маркус Реннер находился в самом начале своей карьеры, но его манеры были далеки от сдержанных.

– Вы знаете, о чем идет речь, – начал он, – вы не должны себя обвинять и в любой момент можете отказаться от дачи показаний; но, судя по положению вещей, будет возбуждено дело об убийстве по неосторожности. Скорее всего, будет предъявлено обвинение. У вас есть что сказать?

Слова прокурора пронизывали пространство, как выпущенные стрелы, нацеленные и прямые, и они задели Гропиуса за живое.

– У меня нет никакого объяснения произошедшему, – растерянно возразил он, – и вы можете мне поверить, что я, как никто другой, заинтересован в разъяснении этого мистического случая. В конечном итоге речь идет о моей врачебной репутации.

Реннер удовлетворенно кивнул.

– Я прошу передать мне карту с данными о проведенной трансплантации. Мне нужно имя хирурга, который извлекал донорскую печень, имена всех участвовавших в транспортировке органа из Франкфурта в Мюнхен и имена всех, кто соприкасался или мог соприкасаться с органом в клинике.

С кислой улыбкой Гропиус протянул прокурору папку:

– Здесь вы найдете все документы.

Почти безразлично, с холодностью, удивительной для человека его лет, Реннер взял папку. Он перелистывал бумаги, как будто это был рекламный проспект или что-то в этом роде, потом посмотрел на Гропиуса:

– Профессор, я хотел бы вас попросить о тесном сотрудничестве с прокуратурой. Я могу надеяться, что в ближайшие дни вы не покинете пределы города?

Гропиус раздраженно кивнул и с неменьшим недовольством добавил:

– Ну, если это так необходимо…

Прокурор Реннер сухо попрощался с профессором и вышел, не подав ему руки. Едва он закрыл за собой дверь, как Гропиус раздраженно прошипел:

– Наглец!

Доведенный до белого каления, он вытер лоб ладонью, как будто хотел стереть этим движением мрачные мысли.

Он начал рисовать на листе бумаги прямоугольники, линии и стрелы, которые беспорядочно двигались по лабиринту: путь чемоданчика с донорской печенью, начиная от приемного покоя до операционного зала. В некоторых местах Гропиус рисовал значок X, в других – знак вопроса. Лабораторию на третьем этаже, где прошло последнее гистологическое обследование, он обвел в кружок. С этого места путь в операционную он отметил восклицательными знаками рядом с каждой дверью. Покушение на орган должно было произойти здесь, на этом пути, после того как были проведены все анализы, исключены любые отклонения и было выдано лабораторное заключение.

Гропиус дождался ночных дежурных, которые сменились в восемь. Во всех отделениях воцарился покой и тишина. Взяв свои рисунки, он неслышно отправился в путь по пустым коридорам. Он не мог даже подумать, что ему придется тайком, как вору, красться по своему отделению. Ему необходимо было выяснить для себя на месте все, что только возможно. Из страха, что его могут заметить за этим странным занятием, он по нескольку раз медленно прохаживался по коридорам, при этом делая вид, что изучает в папке что-то очень важное. На самом деле он записывал каждую дверь, мимо которой проходил, и отмечал скрывавшиеся за ней помещения. При этом он не исключил даже туалеты и подсобное помещение со швабрами.

Облегченно, поскольку по дороге ему не встретился никто, кто мог бы его в чем-то заподозрить, он направился к лифту. Тут он заметил, что за угол завернул мужчина, которого в этот час и в этом месте он ожидал увидеть меньше всего.

– Господин прокурор?

Маркус Реннер лукаво улыбнулся и поправил очки. Сощурившись, он бросил изучающий взгляд на схемы, которые держал в руках Гропиус, и заметил свысока:

– Кажется, нас обоих посетила одна и та же мысль.

Гропиус решил промолчать. Что бы прокурор ни хотел сказать своей фразой, он, Грегор Гропиус, не собирается давать никаких объяснений. В конце концов, он в своей клинике. Этот честолюбивый наглый юнец был ему несимпатичен – и не только потому, что эта смерть сделала их врагами; ему не понравилась напускная лихость в манерах молодого человека. Так случилось, что эта неприятная встреча прошла в молчании. Каждый пошел своей дорогой.

Когда Гропиус около 11 вечера вернулся домой, перед входной дверью его ждала Рита. Он даже не удивился. Начался дождь, и девушка промокла до нитки.

– Я подумала, что в такой день, как этот, ты не откажешься, если кто-то тебя немного подбодрит. Но если ты хочешь, я уйду.

В этом было что-то трогательное.

– Нет-нет, заходи же!

В такие моменты, как этот, Гропиус спрашивал себя, была ли их связь чем-то большим, чем просто секс. И за Ритой он это откровенно признавал. О серьезных отношениях он ничего не хотел знать. Конечно, она ему нравилась, но о любви не могло быть и речи. Рита это знала. На его откровенность она лишь ответила замечанием, что подождет.

– Ты должна понять, – начал Грегор Гропиус, когда они оказались в доме, – дело не в тебе, но сейчас у меня нет никакого желания заниматься сексом, извини.

– Хм. – Рита выпятила нижнюю губку, как маленькая девочка. В таких ситуациях, как эта, она отлично знала, как показать себя с выгодной стороны.

– Ты должна принять горячую ванну и высушить одежду, – сказал Грегор и обнял девушку.

Рита разделась у него на глазах – правда, сегодня вечером это не вывело его из равновесия – и развесила мокрые вещи на батарее в прихожей.

«Какая она красивая», – подумал Гропиус. Телефонный звонок вернул его к действительности. Не успел он назвать свое имя, как в трубке раздался голос, который он уже слышал однажды:

– Сообщение для профессора Гропиуса. Речь идет о смерти Шлезингера. Шлезингер умер от печеночной комы, вашей вины здесь нет. Поэтому вы должны прекратить все дальнейшие расследования. Это в ваших личных интересах.

После этого связь прервалась.

Окаменевшим взглядом Гропиус смотрел на обнаженную девушку. Он отлично помнил первый звонок. В этот раз звучание было абсолютно идентичным. Это магнитофонная запись!

– Что-то неприятное? – спросила Рита.

– Да, – ответил Грегор с отсутствующим видом.

* * *

Примерно в это же время профессор Лагерманн и доктор Фихте сидели за стойкой в пивной «Экстраблатт» – в одном из излюбленных мест встреч журналистов, поскольку редакции самых крупных газет находились неподалеку. Лагерманн и Фихте никогда не были друзьями, для этого они были слишком уж разными, но судьба все-таки случайно объединила их, поскольку отец Фихте и мать Лагерманна были родственниками, кажется двоюродными братом и сестрой, – степень их родства прослеживалась довольно смутно. В клинике оба предпочитали об этом умалчивать – у каждого для этого был свой резон.

Если Фихте[3]3
  Die Fichte (нем.) – ель, пихта. – Примеч. пер.


[Закрыть] по прозвищу Деревце был любимцем женщин, то Лагерманн уже давно охладел к противоположному полу. При этом, двусмысленно подмигивая, он называл себя последовательным протестантом, способным производить потомство. Впрочем, однажды он признался своему кузену: «Какая женщина добровольно согласится связать себя с „трупорезом“?» Он говорил, что не может представить себе, как вечерами после работы жена будет спрашивать его за ужином: «Ну, как сегодня прошел день?» А он бы отвечал между сменой блюд: «Сегодня у меня был целый стол почек и переполненных желудков».

Лагерманн рассматривал свою профессию как довольно хлебное дело, средство неплохо заработать себе на жизнь, но ни в коем случае как призвание. Его, как и большинство патологоанатомов, просто занесло на эту стезю, кто-то же должен выполнять и такую работу. Факт, что его честолюбие особо себя не проявляло, как и то, что он злоупотреблял алкоголем в количествах, которые организм взрослого мужчины едва выдерживал, он предпочитал не афишировать.

Фихте был его полной противоположностью: невысокий, свободный от предрассудков и жизнерадостный человек. У него была очень симпатичная жена и две горячо любимые дочки, а карьера была целью его жизни. И несмотря на то, что вообще-то Гропиус стоял на пути этой карьеры, казалось, что Фихте Гропиус даже нравится, по крайней мере он старался показать это при первом удобном случае.

Вальтер Лагерманн, напротив, не скрывал своей неприязни к Гропиусу, не утруждая себя подробным обоснованием причин. Так что неудивительно, что он вдруг заявил о своей готовности сотрудничать, когда ему позвонил и попросил встретиться Даниэль Бреддин, репортер газеты «Бильд». Лагерманн посчитал, что присутствие при разговоре доктора Фихте делу совершенно не помешает. Оба встречались каждые две недели за кружкой пива, и Лагерманн не хотел отказывать себе в этом безобидном удовольствии.

Даниэль Бреддин, а для своих просто Дэнни, – его замедленные движения и тучная фигура совершенно не сочетались со смекалистым острым умом. Он сразу перешел к делу:

– По ленте DPA[4]4
  DPA, Deutsche Presseagentur (нем.) – Немецкое агентство печати. – Примеч. пер.


[Закрыть] мы получили сегодня сообщение о загадочной смерти в университетской клинике. Что у вас случилось, профессор?

– Это было убийство, – по-деловому заметил Лагерманн.

Фихте тут же встрял в разговор:

– Но Вальтер! Это нельзя так назвать.

Лагерманн поднял руки в успокаивающем жесте:

– Ну хорошо, тогда я скажу по-другому: больной прожил после трансплантации печени только час. При вскрытии я обнаружил в печени высокую дозу инсектицида. Иными словами, орган был отравлен!

Глаза Бреддина округлились, он почуял сенсацию.

– Значит, смерть произошла не из-за врачебной ошибки? – спросил он.

Лагерманн театрально пожал плечами, так что его широкий череп оказался чуть ли не ниже плеч.

– У Грегора Гропиуса, без сомнения, великолепная репутация! – возразил он таким тоном, что было непонятно, уверен ли он сам в том, что сказал.

Фихте снова встрял в дискуссию и дипломатично заметил:

– Вы должны знать, что мой кузен Вальтер Лагерманн и Грегор Гропиус друг друга недолюбливают, точнее, это Вальтер не терпит Гропиуса, вы понимаете? На самом деле в трансплантируемый орган, предположительно, была сделана инъекция. О преступнике и его мотивах можно только гадать. Во всяком случае реноме нашей клиники эта история уж точно пошатнет. Я могу вас попросить, чтобы мое имя в вашей статье не упоминалось? Мне было бы в высшей степени неприятно, если бы начали думать, что таким образом я хотел нанести Гропиусу удар с тыла. Моя позиция – Гропиус тут не виноват.

Лагерманн широко ухмыльнулся, одним глотком допил пиво и с шумом отодвинул пустой стакан. Его пьяный взгляд блуждал от Фихте к Бреддину.

– Гропиус был ответственный за операцию, поэтому если что-то случилось, в первую очередь отвечать должен он. Или я не прав? И вообще, я не понимаю, чего ты так вступился за Гропиуса. Я убежден, что, если ему представится возможность, всю вину он свалит на тебя.

– Да ты с ума сошел! – Фихте в ярости грохнул кружкой об стол, наклонился к Лагерманну и зашипел так, чтобы Бреддин его не услышал:

– Прекращай пить, Вальтер. А то поплатишься за свои слова!

Лагерманн поморщился и оттолкнул Фихте:

– Чушь! Я сам решаю, с кем и о чем говорить!

Тогда Фихте полез в карман, достал оттуда купюру, положил ее на стойку и сказал Бреддину:

– Вам не стоит верить всему, что может рассказать мой кузен за вечер. Он, бывает, выпьет лишнего и на следующее утро уже не помнит, о чем говорил. А теперь прошу меня извинить.

Это был не первый случай, когда Фихте просто-напросто бросал своего кузена. А тот, разогретый внушительным количеством алкоголя, говорил без умолку, слишком легко выходя из себя.

Едва Фихте исчез, Бреддин понял, что пришел его час и сейчас он вытащит из Лагерманна все, и пусть тот потом жалеет о сказанном сколько угодно. Поэтому он поспешил задать следующий вопрос в довольно откровенной форме:

– У профессора Гропиуса есть враги?

– Враги? – Лагерманн сглотнул. Он как раз дошел до той стадии, когда уже с трудом мог формулировать умные ответы. Поразмыслив несколько мгновений, он выпалил:

– Да, конечно, я! Уж другом-то я его точно не считаю.

При этом он громко и искусственно рассмеялся, так что посетители заведения недовольно посмотрели на него.

– А кроме вас?

Лагерманн махнул рукой.

– Вы должны знать, что между медиками одной клиники каждое утро разворачивается настоящая война. Поводы для военных действий со стороны покажутся вам смешными: лучшее место для парковки, более дорогая машина, лучше расположенный кабинет, более красивая секретарша, более знаменитые пациенты. Зависть, конкуренция и жажда славы могут породить самые удивительные плоды. Мне, простому патологоанатому, все это по большей части до лампочки. У меня нет конкурентов, и никто не может подпортить мне репутацию, поскольку ее в принципе не существует. А может, вы слышали о каком-нибудь знаменитом патологоанатоме? Мне необязательно слишком осторожно обращаться с моими пациентами – они все и так уже мертвые; и не важно – будь то нищий или звезда, – единственная разница между ними – это номерок на большом пальце ноги.

Лагерманн тяжелым взглядом посмотрел на стойку перед собой и, не глядя на журналиста, продолжил:

– А вы знаете, как отвратительно мы выглядим изнутри? Над своим внешним обликом человек работал тысячи лет, он становился все красивее, все желаннее. Вы только вспомните дискобола Мирона или статую Давида Микеланджело! Но под кожей мы все одинаково гадки и несовершенны, как и миллион лет назад. Вы когда-нибудь видели человеческое сердце, такой бесформенный кусок мышц, окруженный желтым жиром? Или печень, заплесневелую губку, или артерии, которые выглядят как гнилые водоросли? И все это каждый день, между завтраком и обедом! – Лагерманн сунул палец в свою рюмку с водкой и плаксиво проскулил: – Говорю вам, Бреддин, все это вы смогли бы вытерпеть, только приняв на грудь достаточную дозу. А, Бреддин?

Лагерманн поднял взгляд и, растерянно озираясь, стал искать своего собеседника. Но Бреддина уже давно и след простыл.

* * *

На следующее утро в газете «Бильд» красовался заголовок: «Таинственная смерть в университетской клинике». В статье цитировался профессор Лагерманн со словами: «Этот случай представляет нашу клинику не в лучшем свете! Очень бы хотелось, чтобы виновный скорее понес наказание».

Утром по пути в клинику этот заголовок бросался Гропиусу в глаза на каждом перекрестке. Ему казалось, что люди, переходившие дорогу, заглядывали к нему в машину, а некоторые даже показывали на него пальцем и язвительно ухмылялись. Чтобы избежать этого ощущения, он утыкался лбом в руль и сидел так до тех пор, пока не загорался зеленый свет и нетерпеливые гудки сзади не возвращали его к действительности. Проезжая по набережной Изара, он абсолютно серьезно обдумывал, как бы преодолеть высокий бортик и отправить свой автомобиль в реку; но разве такой поступок не был бы признанием собственной вины?

Преследуемый такого рода мыслями, он выехал на дорогу к клинике, ведомый старой привычкой, как осел, который даже вслепую может найти свое стойло. Позднее он уже не мог вспомнить, как случилось то, что случилось.

Грегор Гропиус вопреки своей обычной привычке вызвал лифт не вверх, а вниз, где находилось отделение патологоанатомии. В конце коридора, ведущего в секционную лабораторию, как привидение, возникла фигура Лагерманна, одетая в длинный белый халат. Гропиус сделал вид, что он приехал на лифте, как раз чтобы потребовать у него объяснений, и более ничего. Но теперь, в коридоре, освещенном резким неоновым светом, где взгляд терялся в затененных углах, оба встали друг напротив друга, как дуэлянты, как смертельные враги, внимательно следящие за тем, кто же первым спустит курок. Когда Гропиус узнал Лагерманна, он ускорил шаг. Главное – не показывать страха. Но и Лагерманн не представлял себе иного. И вот они решительно приближались друг к другу, тяжело ступая, не зная, с каким исходом они выйдут из этой встречи.

Тут Гропиус занес руку и отправил своему сопернику в лицо сжатый кулак. Лагерманн, запутавшись в своем долгополом халате, потерял равновесие, стукнулся головой о стену и рухнул на пол, как куль с мукой.

К счастью для Гропиуса, свидетелей не было и Лагерманн не получил серьезных увечий. Но в тот же день руководство клиники решило временно освободить Гропиуса от занимаемой должности до окончательного выяснения обстоятельств по скандальному делу о трансплантации.

* * *

Сообщение в «Бильде» вызвало большую шумиху, и Бреддин, которому нельзя было отказать в профессиональном нюхе на скандалы, подозревал, что в действительности за этим криминальным случаем кроется совсем другая история. Гропиус, которого он по телефону попросил об интервью, отказался с ним разговаривать, поэтому теперь журналист искал новые зацепки.

На деле это оказалось намного сложнее, чем он предполагал вначале. Люди из «Евротранспланта» во всех вопросах, касавшихся донорского органа, были немы, как могила. В свою очередь, мюнхенская клиника после провоцирующего заголовка в газете, в которой работал Бреддин, официально объявила, что по этому делу не дает никаких комментариев. Даже Лагерманн, которому он позвонил в тот же день, отвечал неприветливо и заявил, что в тот вечер действительно немного перепил и сболтнул лишнего – и уж никак не ожидал, что он, Бреддин, процитирует его дословно. Это может ему, Лагерманну, сильно повредить.

Между тем на ежедневной телефонной конференции газеты, в которой принимали участие все редакции «Гамбургер цайтунг», было решено и дальше подогревать интерес к этому делу, а конкретнее – каждый день печатать новую статью со скандальными подробностями по делу о пересадке печени.

Развалившись в кресле и водрузив ноги на стол, Бреддин изучал экран ноутбука, на котором светился главный заголовок сегодняшнего номера. Он смотрел на белый лист бумаги, как будто ждал, что вот сейчас компьютер начнет печатать сам собой и раскроет ему всю подоплеку этого загадочного дела.

По результатам расследования на сегодняшний день у Бреддина имелось две теории: самая простая, лежащая на поверхности, была, конечно, та, что пациента хотели убить. Но это было бы, без сомнения, одно из самых необычных убийств, известных криминальной истории. В конце концов, существуют тысячи более простых способов отправить человека на тот свет. Кроме прочего, такой способ требовал помощи сотрудников клиники, а это огромный риск. Вторая причина казалась куда более реальной. По всему, что он услышал от Лагерманна, было ясно, что между «богами в белых халатах» велась жесточайшая конкурентная борьба. Это было больше похоже на правду: таким вот оригинальным способом один медик отправил под нож карьеру другого. Коварный план, который можно осуществить с минимальным риском и довольно легко – с помощью своих же.

В таких делах Бреддин был стреляный воробей. Он знал, что провести розыск в клинике очень сложно. И вот когда он обдумывал, каким бы способом разговорить Лагерманна, мысленно пробегал по картотеке своих друзей и знакомых (а такой картотекой живет каждый уважающий себя репортер) и проверял каждого на предмет связей с клиникой, на помощь ему пришел случай в образе привлекательной молодой женщины.