Текст книги "Странствия"
Автор книги: Фернан Мендес Пинто
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 53 страниц)
Глава CXCVII
Как был обнаружен и доставлен бирманскому королю Шеминдо и какова была его судьба
После того как бирманский король двадцать шесть дней мирно процарствовал в городе Пегу, он решил, что в первую очередь ему необходимо завладеть главнейшими крепостями королевства, сохранявшими верность Шеминдо, так как там не знали еще о его поражении. Поэтому Шаумигрен послал туда своих военачальников с письмами самого дружественного содержании, называя в них жителей порой даже чадами своей души, даруя им полное прощение за прошлое, торжественно обещая им в будущем мир, спокойствие и справедливость во всем, освобождение от налогов и каких-либо притеснений, мало того – суля им те же милости, что и бирманцам, служившим ему в войне. К этому он прибавлял еще много приличествующих случаю и отвечающих его целям речей, подтвержденных письмами, написанными жителями города Пегу, в которых последние обстоятельно перечисляли все льготы и милости, исходившие от нового государя. Все это, разнесенное молвой, уже повсюду трубившей о благодеяниях Шаумигрена, быстро подействовало, и на сторону короля перешли все военные силы, то же сделали отдельные селения, города, области и провинции королевства. Таким вот образом Бирманец заново завоевал и подчинил себе страну, которую, как мне представляется, можно назвать лучшей, обильнейшей и наиболее богатой золотом, серебром и драгоценными камнями из всех известных мне стран мира.
Благополучно завершив покорение Пегу, бирманский король поспешил разослать по всему королевству множество всадников на поиски Шеминдо, которому, как я уже говорил, удалось, хоть и раненому, спастись. Но, к несчастью для него, он был опознан в деревне Фанклеу в одной легуа от города Потена, через который проходит граница между Пегу и Араканским королевством {350}, и с ликованием доставлен бирманскому королю неким простолюдином, который за это получил от короля земли, приносившие ему дохода тридцать тысяч крузадо в год. Король велел привести к нему Шеминдо, и когда тот предстал пред ним в наручниках, с железным ошейником на шее, насмешливо приветствовал его:
– В добрый час, король Пегу, можешь поцеловать этот пол, ибо его коснулись мои стопы. Из этого ты можешь заключить, как расположен я к тебе, раз оказываю тебе честь, о которой ты не мог и помыслить.
А так как Шеминдо не отвечал на это ни слова, король продолжал издеваться над несчастным, простертым у его ног:
– Как это понять? Речи ты, что ли, лишился, увидев меня, или онемел от счастья, что тебе оказали такую честь? Чего не отвечаешь на мои вопросы?
На это Шеминдо, уязвленный оскорблениями или неспособный уже больше владеть собой, ответил:
– Если бы тучи небесные, и солнце, и луна, и все творения, кои создал всевышний на благо человеку, дабы украсить ими величие небес и раскрыть перед нами сокровища его могущества, обрели язык и устрашающими раскатами грома могли выразить тем, кто видит меня так, как ныне я вижу себя перед тобой, великую скорбь, в которой томится моя душа, они бы ответили за меня и изъяснили причины, почему я немотствую в этом месте, куда привели меня мои грехи, но так как ты не можешь быть судьей того, о чем я говорю, ибо ты и обвинитель мой, и исполнитель своего же приговора, я не отвечу тебе, хоть и ответил бы милосердному господу нашему, который, как бы тяжка ни была моя вина, сострадательно взглянул бы даже на единую слезу, пролитую мной в сокрушении.
И, пав ничком на землю, дважды попросил дать ему воды, король же бирманцев, дабы огорчить его еще сильней, приказал, чтобы эту воду принесла Шеминдо его любимая дочь, которую Бирманец держал в плену и после водворения своего в Пегу отдал в жены принцу Наутирскому, сыну короля Авы. Как говорили, молодая женщина, увидев отца, простертого на полу, бросилась к его ногам, обняла его и, трижды поцеловав его, произнесла, заливаясь слезами:
– О отец, господин и король мой, умоляю вас во имя великой любви, которую я всегда к вам питала, не отстраняйтесь от объятий моих и возьмите меня в скорбный свой путь, дабы при вас нашелся человек, способный утешить вас глотком воды, если свет за грехи мои отказывает вам в том уважении, которое принадлежит вам по праву.
На это отец, как рассказывали, несколько раз порывался ответить, но не смог, ибо великая любовь, которую испытывал он к дочери, лишила его языка. Он снова упал ничком и пролежал так без чувств долгое время. Некоторые из присутствующих при этом вельмож не могли удержаться от слез. Это заметил бирманский король и, зная, что вельможи эти пегу и бывшие вассалы Шеминдо, а посему сомневаясь в их верности, приказал им тут же отрубить головы, гневно воскликнув:
– Если вам так уж жалко вашего короля, отправляйтесь вперед и приготовьте на том свете ему покои, он, надо думать, вознаградит вас за верность.
После чего, еще более распалившись, велел убить и дочь Шеминдо, обнявшую бесчувственного отца, совершив зверскую жестокость, ибо не хотел признавать даже естественного проявления чувств. А так как и вид Шеминдо ему тоже опостылел, он велел его бросить в тесную тюрьму, где тот провел последнюю свою ночь под надежной охраной.
Глава CXCVIII
Как отвели на казнь Шеминдо и как его казнили
Едва наступило следующее утро, по городу было громогласно объявлено о том, что всем надлежит присутствовать при казни несчастного Шеминдо, бывшего короля Пегу. Сделано это было для того, чтобы, убедившись воочию в его смерти, народ потерял всякую надежду вернуть его на престол, чего все желали, предсказывая, что когда-нибудь так и будет. Дело в том, что Шеминдо был пегу, а Бирманец чужаком {351}, а все пегу чрезвычайно боялись, как бы вскорости новый король не уподобился последнему, убитому сатанским шемином, бирманскому королю, проявившему у них такую ненасытную жестокость, что не проходило дня, за который он не казнил бы пятисот человек и более, а бывали дни, когда отрубалось и четыре и пять тысяч голов – и все это за самые незначительные проступки, за которые, будь в стране настоящее правосудие, не полагалось бы вообще никакого наказания.
Было уже около десяти часов утра, когда несчастного Шеминдо извлекли из его подземной темницы и повели на казнь. Происходило это следующим образом. Спереди, чтобы расчистить шествию путь, ехало сорок всадников с пиками в руках, а за ними столько же с обнаженными мечами; все они призывали народ, собравшийся в несметных количествах, посторониться; далее следовало множество воинов, по подсчетам очевидцев, не менее полутора тысяч числом, вооруженных аркебузами и держащих зажженные фитили наготове. За этими людьми (которых они называют «тише лакаухо», что означает «подготовители гнева короля») шло сто шестьдесят вооруженных слонов с башнями, покрытыми шелковыми балдахинами, расположены они были по пять в ряд, что составило тридцать две шеренги. Далее таким же порядком, по пять в шеренгу, ехали с черными знаменами, на которых были изображены кровавые пятна, пятнадцать всадников, громко возглашавших:
– Внемлите, несчастные люди, снедаемые голодом, коих непрестанно преследует судьба, властному воззванию десницы возмездия, карающей тех, кто оскорбил своего повелителя, дабы в памяти вашей запечатлелся ужас уготованной им казни.
Затем ехали еще пятнадцать всадников, одетых в ярко-красные одежды, придававшие им страшный и зловещий вид. Под пятикратный звон трех колоколов они громко произносили столь печальными голосами, что вызывали слезы присутствующих:
– Этот суровый приговор велит привести в исполнение бог живой, господин правды, стопы чьих священных ног суть волосы наши, повелевающий, чтобы ныне казнен был Шери Шеминдо, захватчик земель великого бирманского короля, властителя Тангу.
Этим возгласам шествующие впереди громко вторили: «Faxio turque panan acoutamido», – что означает: «Да погибнет содеявший это, и да не будет ему пощады!» Следом ехало пятьсот бирманских всадников, а за ними пехотинцы с круглыми щитами и обнаженными мечами, некоторые из них в нагрудных панцирях и кольчугах. Последние со всех сторон окружали осужденного на казнь. Его усадили без седла на тощего одра, на крупе которого сидел палач, поддерживавший его под руки. Страдалец был так нищенски одет, что тело его проглядывало сквозь дыры. И как верх унижения на голове его был надет шутовской венец наподобие кольца из соломы, который подкладывают, когда садятся на урыльник. Снаружи венец был весь обвешан раковинами, нанизанными на синие нитки, а на шею осужденному поверх железного ошейника, в который он был закован, накинули заместо ожерелья связку репчатого лука. Но, несмотря на то что Шеминдо ехал в этом унизительном наряде и лицо у него было как у мертвеца, выражение его глаз, которые он время от времени подымал, говорило, что царь – он, и это с такой суровой мягкостью в выражении лица, что нельзя было удержаться от слез. Вокруг осужденного, кроме описанной охраны, ехали еще тысячи всадников вперемежку с боевыми слонами. Миновав двенадцать главных улиц города, на которых собралось бесчисленное множество народа, шествие достигло наконец улицы под названном Сабамбайнья. Отсюда Шеминдо (как я уже, кажется, говорил) всего двадцать восемь дней назад выходил на бой с Бирманцем. Тогда выход Шеминдо был такой торжественный и пышный, что, по словам всех тех, кто был тому очевидцами, а свидетелем его был и я, он представлял собой одно из самых великолепных зрелищ подобного рода, которые когда-либо приходилось видеть людям. В свое время я нарочно воздержался от его описания, как потому, что не дерзнул при своих слабых способностях живописать такую картину, так и потому, что боялся, если бы я изобразил все как было, прослыть лжецом во всем, что я рассказываю. Но так как я собственными глазами видел оба этих события, если я и обойду молчанием великолепие первого, я желаю расписать всю убогость второго, чтобы на примере столь великой перемены, происшедшей всего за каких-нибудь несколько дней, люди уразумели, как мало следует ценить земное благополучие и все блага, которые дарует изменчивая и лживая фортуна. Проходя по улице Сабамбайнья, несчастный осужденный приблизился к тому месту, где стоял наш капитан Гонсало Пашеко с остальными ста с лишним португальцами, среди которых оказался человек низкого происхождения и низкой души. Если верить его словам, два года назад, когда страной правил еще Шеминдо, этот человек обратился к Шеминдо с жалобой на какую-то совершенную у него кражу, но не был выслушан с достаточным вниманием. Этот глупец до сих пор не позабыл своей обиды, и сейчас, едва несчастный поравнялся с местом, где находились Пашеко и прочие португальцы, извергая неразумные и бесполезные слова, решил, что сможет наконец отомстить обидчику, и закричал так, что все его услышали:
– Разбойник Шеминдо, припомни-ка день, когда я пришел жаловаться тебе на то, что меня обокрали. Почему не наказал ты виновных, которых я тебе назвал? Ну что ж, сегодня ты расплатишься по заслугам за все свои дела, а я сегодня еще поужинаю куском твоего мяса, которым поделюсь со своими собаками.
Несчастный осужденный, услышав слова этого безрассудного человека, поднял глаза к небу и после некоторого размышления повернулся к нему и сказал:
– Прошу тебя, друг, во имя доброты того бога, в которого ты веришь, прости мне то, в чем я, по словам твоим, перед тобой провинился, и вспомни, что не христианское это дело поминать былое человеку в столь тяжелом положении, как мое, когда тебе это понесенной тобой утраты не вернет, а меня лишь тревожит и огорчает.
Гонсало Пашеко, услышав слова своего соотечественника, велел ему замолчать, что тот и сделал, после чего Шеминдо, сохраняя серьезное выражение, взглянул на Пашеко с признательностью и, немного успокоившись, видимо, чтобы отблагодарить его хотя бы словами, поскольку сделать это иначе он не мог, произнес:
– Ничего бы больше я сейчас не хотел, будь на то божья воля, как лишний час жизни, чтобы принять ту веру, которую вы исповедуете, ибо вы, как мне не раз говорили, поклоняетесь единственно истинному богу, между тем как все иные ложны.
Услышав это, палач так ударил его по лицу, что кровь потекла у него из носа; но несчастному удалось остановить ее руками, несмотря на стеснявшие его оковы, после чего он сказал палачу:
– Оставь мне, брат, немного крови, чтобы тебе было на чем стушить мое мясо.
Следуя своим порядком, шествие достигло того места, где должна была свершиться казнь. Шеминдо к этому времени был уже настолько плох, что почти ничего не понимал. Он поднялся на высокий эшафот, особо воздвигнутый, и должен был выслушать приговор, который очень громким голосом прочитал с некоего подобия кафедры чиновник суда. Содержание его можно было бы выразить в следующих немногих словах:
«Бог живой глав наших, венчанный короной царей Авы, повелевает предать смерти изменника Шеминдо, возмутившего племена земли сей и бывшего всегда смертельным врагом бирманского народа».
Произнеся эти слова, он сильно махнул рукой, и палач единым махом отрубил Шеминдо голову и показал ее бесчисленному народу, столпившемуся у эшафота. После этого палач разрубил тело казненного на восемь частей, отложив кишки и прочие внутренности в сторону, и прикрыл все куском ткани желтого цвета, считающегося у них траурным. Так тело Шеминдо пролежало почти до ночи, после чего было предано сожжению так, как будет описано ниже.
Глава CXCIX
О том, как бирманский король вернул казненному Шеминдо отобранное у него государство и каким образом последний был погребен
Разрубленное на восемь кусков тело Шеминдо было выставлено на всеобщее обозрение до трех часов пополудни. Народ валом повалил смотреть на королевские останки, как опасаясь кары, ожидавшей уклонившихся, так и потому, что священники всем побывавшим на месте казни отпускали все грехи (это называется у них «ашипаран»), не требуя, если виновник совершил кражу, никакого возвращения украденного владельцу. В три часа, когда шум и крики смолкли, после того как глашатаи под страхом тягчайших наказаний потребовали тишины, раздалось пятнадцать ударов в колокол с перерывами после каждых трех ударов. По этому сигналу из деревянного дома, находившегося в пяти или шести шагах от эшафота, вышло двенадцать мужчин в черных одеждах, обрызганных кровью. Лица у них были закрыты; все они держали серебряные булавы на плечах. За ними последовало двенадцать талагрепо, о которых я уже несколько раз говорил, что таков у них самый высокий сан среди языческого духовенства и что народ почитает их за святых. Вслед за ними появился шемин Покасера, дядя бирманского короля, которому по внешнему виду можно было дать более ста лет. На его одежде были также траурные эмблемы. Окружали его двенадцать маленьких мальчиков в богатых одеждах с украшенными насечкой мечами на плечах. Последний, в знак величайшего почтения, с множеством церемоний, трижды простершись ниц, со слезами на глазах произнес, как бы обращаясь к покойному, следующие слова:
– О, священная плоть, драгоценнее всех королей Авы, белая жемчужина стольких каратов, сколько частиц движется в солнечных лучах, возведенная всевышним на вершину почестей и скипетром своим повелевавшая ратями могущества царей, я, незначительнейший муравей кладовой твоей, поселившийся в великом изобилии забытых тобою крошек и столь несхожий с тобой в ничтожестве своем, что едва могу быть замечен твоим зраком, прошу тебя, повелитель главы моей, во имя свежего луга, на коем ныне отдыхает душа твоя, выслушать опечаленным своим слухом то, что выскажут тебе перед всем народом уста мои, дабы получил ты удовлетворение за беззаконие, совершенное с тобою на земле. Оретанау Шаумигрен, брат твой, владетель Савади и Тангу, устами недостойного раба твоего просит тебя, прежде чем ты расстанешься с этой жизнью, милостиво простить ему все, чем он мог оскорбить тебя в прошлом, и взять себе во владение сие государство, которое он возвращает тебе целиком и полностью, ничего не удержав, и заявляет через меня, вассала своего, что, добровольно отрекшись от него в твою пользу, он остается чист перед тобою, так что все жалобы на него, которые ты мог бы направить с того света, не будут услышаны, а чтобы наказать себя за те огорчения, которые он тебе причинил, он соглашается в земном изгнании быть надзирателем и опекуном этого подаренного тебе королевства Пегу и клянется всегда исполнять на земле то, что ты прикажешь ему с небес, при условии, что ты разрешишь ему пользоваться плодами ее, словно милостыней, поданной ему на пропитание, ибо иначе он не сможет быть держателем этой земли, менигрепо никогда на это не согласятся и в час смерти не отпустят ему его грехов.
На это одни из присутствующих при этом священников, пользовавшийся, очевидно, большим противу других весом, ответил как бы устами умершего:
– Поскольку, сын мой, ты признаешь прошлые свои заблуждения и перед всем собравшимся здесь народом испросил у меня прощения, прощаю тебя от души и радуюсь, что в этом королевстве оставляю тебя отныне пастырем стада своего при условии, что ты не нарушишь данной мне клятвы, ибо этим ты совершил бы столь же великий грех, как если бы ты наложил сейчас руку на меня без разрешения на то всевышнего.
Тут весь народ принялся кричать:
– Mitay curtarao, dapano, dapano! – что означает: «Да разрешит это господь наш, господь наш».
А священник, поднявшись на агрен, или кафедру, и обратившись к народу, продолжал:
– Дайте мне как благодарственный дар часть слез, пролившихся из глаз ваших, чтобы душа моя могла испить их, услышав радостное известие, что Шаумигрен наш остается на этой земле по воле божьей и не обязан ничего никому возвращать {352}. А посему возрадуйтесь и вы, как добрые и верные подданные его.
При этих словах собравшийся народ пришел в такое возбуждение, что радостно захлопал в ладоши, оглашая воздух страшными криками:
– Exirau opaeum! – что означает: «Прославлен будь, господин».
Когда с этим было покончено, исполненные благочестивого рвения священники забрали куски покойного короля вместе с внутренностями и всем, что было из него извлечено, отнесли их со знаками величайшего почтения на место, расположенное несколько ниже, и возложили на костер из драгоценных пород сандала, орлиного дерева и стиракса, после чего три священника подожгли его с трех сторон. Затем, следуя какому-то диковинному обряду, совершили множество жертвоприношений животных, по большей части баранов, которым они отсекали головы.
Тело горело всю ночь до утра; пепел был собран и уложен в серебряную раку и отнесен торжественной процессией, в которой участвовало более десяти тысяч жрецов, в храм Киая Лакаса, бога тысячи божеств, где его поместили в нишу наподобие придела, всю покрытую золотом. Таков был конец короля Пегу Шеминдо, которого те два года с половиной, что он правил, чтили так, как, сдается мне, не чтили никакого другого монарха. Но так уж устроен свет.
Глава CC
Как из королевства Пегу я отравился в Малакку, а оттуда в Японию и о чрезвычайном происшествии, которое там имело место
Смерть доброго сиамского короля и прелюбодеяние преступной королевы, его супруги, о которых я выше подробно сообщал, положили начало и были первопричиной распрей и жестоких войн, свирепствовавших в Пегу и в Сиаме в течение трех с половиной лет и приведших к великому кровопролитию и разорению, как явствует из того, что я только что рассказал. В конечном счете бирманский король Шаумигрен сделался безраздельным властителем королевства Пегу. Но больше я сейчас о нем говорить не буду и перейду к событиям в других странах, пока этот самый бирманский король Шаумигрен не пойдет походом на королевство Сиам с таким огромным войском, которого даже в Индии не собирал еще ни один король, ибо числило оно миллион семьсот тысяч воинов и шестнадцать тысяч слонов, из коих девять тысяч было грузовых, а семь тысяч боевых. Эта экспедиция, как мне потом говорили, стоила нам гибели двухсот восьмидесяти португальцев, в число которых вошли два монаха-доминиканца, которые в то время проповедовали в этих краях. Но сейчас я хочу вернуться к тому, от чего я уже столько раз отклонялся. После того как успокоились все описанные мною волнения, Гонсало Пашеко отбыл из Пегу вместе со всеми жившими там португальцами, которых, как я уже говорил, освободил новый бирманский король, приказав вернуть им их товары, даровав им некоторые вольности и обласкав многими милостями. Все мы, сто шестьдесят человек, сели на пять кораблей, стоявших в это время в порту Козмин, одном из главных городов этого королевства, и рассеялись, словно паломники в Индии, по разным местам, где каждый рассчитывал повыгоднее устроить свои дела. Я вместе с двадцатью шестью спутниками направился в Малакку и, задержавшись там всего лишь на месяц, поспешил отправиться в Японию с неким Жорже Алваресом из Фрейшо-де-Эспада-а-Синта на корабле коменданта крепости Симана де Мело, который шел туда по торговым делам.
Мы уже двадцать шесть дней плыли с сильным попутным муссоном, когда увидели остров под названием Танишума, в девяти легуа к югу от южной оконечности японской земли и, взяв на него курс, на другой день стали на якорь посреди бухты, являющейся гаванью города Гуанширо, наутакин которого из любопытства и ради того, чтобы увидеть нечто новое и неведомое, сразу же самолично явился к нам на корабль и, изумленный видом его и устройством парусов, ибо это было первое европейское судно, посетившее эти места, выразил большую радость по поводу нашего прихода и всячески уговаривал нас остаться здесь торговать, однако Жорже Алварес и прочие купцы не согласились, так как нашли стоянку недостаточно безопасной в случае шторма. Поэтому на следующий день мы снялись с якоря и взяли курс на королевство Бунго, на сто легуа севернее. По милости господа нашего на шестой день плаванья мы благополучно стали на якорь против города Фушеу, где были хорошо приняты и королем и населением. Нам было оказано много милостей, и мы были освобождены от пошлин. Все шло бы хорошо и дальше, если бы за грехи наши в течение тех немногих дней, что мы стояли в Фушеу, короля Бунго не убил один из его вассалов по имени Фукарандоно, могучий феодал и сам сюзерен многих вассалов, владевший большими землями и получавший с них значительные доходы. Следует сказать, что в это время при дворе здешнего государя находился некий юноша по имени Аширандоно, племянник короля Аримы, который из-за притеснений, учиненных ему дядей-королем, уже с год, как переселился в Бунго и намеревался никогда более не возвращаться к себе на родину. Судьба, однако, оказалась ему благоприятной: дядя его умер, а так как прямого наследника он не оставлял, то завещал корону Аширандоно. Фукарандоно, о котором я только что упомянул, видя, как выгодно было бы ему выдать свою дочь за Аширандоно, попросил как милости у короля Бунго послужить ему в этом деле посредником, на что последний сразу же согласился. С этой целью король как-то раз пригласил принца поехать с ним в находившийся в двух легуа от города лес, где была прекрасная охота, а также и иные развлечения, к которым принц, как говорят, питал большую склонность. Там король поговорил с принцем о женитьбе на дочери Фукарандоно, сказав, что брак этот доставил бы ему большое удовольствие, и принц охотно согласился, чем весьма обрадовал короля. Он вызвал Фукарандоно к себе в город, рассказал ему об успехе сватовства и наказал ему немедленно же отправиться благодарить молодого человека, да и впредь обходиться с ним как с любимым сыном, чтобы больше расположить его к себе, ибо от этого и отец и дочь только выиграют. К этому король добавил, что и он не раз подумывал женить его на собственной дочери. Фукарандоно бросился к ногам государя и поцеловал их, выказав свою признательность в выражениях, сообразных с милостью и честью, которые благодаря посредничеству короля оказал ему господь. От него он немедленно поехал к себе во дворец, где с великим возбуждением и радостью рассказал о случившемся жене, детям и родственникам, чем всех их весьма обрадовал. По этому случаю все обменялись подарками, как это принято у них делать при помолвках важных лиц.
Мать невесты, особенно польщенная предстоящей свадьбой, вне себя от радости, направилась в покой, где молодая девушка занималась в это время рукоделием в обществе нескольких благородных девиц из своей свиты, и отвела ее за руку в зал, где находился ее отец и многочисленные ее братья, дядюшки и прочие родственники. Все принялись ее поздравлять с великой честью, титулуя ее, величеством, как будто она стала уже королевой Аримы. Так прошел этот веселый день в празднествах, пирах и взаимных посещениях дам, причем невесте было преподнесено множество драгоценных подарков. Но так как в делах такого рода благополучие или неблагополучие их определяется не по началу, а по концу, из доброго и радостного начала этой помолвки проистекло в дальнейшем столько бед и несчастий, что сравнить их можно разве с тем, что случилось незадолго до этого в Сиаме, о чем я уже ранее рассказывал. Утверждаю я это с полной уверенностью, ибо был очевидцем и тех и других событий и при этом чуть не поплатился жизнью. Итак, весь этот день прошел в приемах различных знатных персон, но среди всеобщего ликованья лишь невеста не выражала удовольствия, ибо была без памяти влюблена в молодого дворянина, сына некоего Гроже Аруна, титул которого соответствует нашему баронскому, хотя молодой человек этот по родовитости, имущественному положению и весу значительно уступал Фукарандоно, отцу невесты. Доведенная до крайности любовью, которую она к нему питала, молодая девушка, едва стемнело, послала к нему женщину, являвшуюся посредницей в ее любовных делах, умоляя похитить ее из отцовского дома, прежде чем она пойдет на какой-нибудь отчаянный шаг. Молодой человек, также питавший к ней нежные чувства, пришел на свидание туда, где они обычно встречались, и девушка упрашивала его до тех пор, пока юноша не увел ее из дома отца и не спрятал в монастыре, настоятельницей которого была одна из его теток. Там она оставалась девять дней в полном неведении того, что происходит дома. На другое утро ее воспитательница пришла за ней, но, не найдя ее там, где оставила накануне вечером, прошла в покои ее матери, ибо считала, что по случаю торжества она занята своими нарядами или чем-нибудь в этом роде, но так как не нашла ее и там, вернулась в ее спальню и обнаружила, что одно из окон, выходящих в сад, приоткрыто и к решетке прикреплена веревка, сплетенная из разодранной на полосы простыни, а внизу под окном лежит одна из сандалий девушки. Представив себе, что могло случиться, она обезумела от ужаса и, не помня себя, бросилась предупредить мать, которая еще лежала в постели. Последняя, потрясенная этим известием, немедленно встала и бросилась обыскивать комнаты служанок, полагая, что дочь могла в них спрятаться, но, не найдя ее, была так удручена, что упала на пол как бы в припадке и тут же умерла. Фукарандоно, который еще ничего не знал о случившемся, услышав крик и суматоху, поспешил узнать, в чем дело, и, удостоверившись в бегстве своей дочери, немедленно вызвал некоторых своих родственников. Последние, изумленные столь неожиданной и неприятной новостью, поспешили явиться к нему, после чего все стали думать, что надлежит предпринять в этом случае. Решено было прибегнуть к самым жестоким мерам. Начали с пристрастием допрашивать женщин, проживавших в доме, но ни одна из них ничего не смогла сказать. После допроса всем ста женщинам отрубили головы, а некоторых, занимавших более высокое положение, разрубили даже на куски, полагая, что все они соучастницы в этом деле. Высказывались самые разнообразные предположения, где она может находиться, и наконец решили, что дальше действовать не следует, пока не будет поставлен в известность король, что и было немедленно сделано. Фукарандоно очень просил государя отдать приказ обыскать некоторые дома, которые ему указали, но король не захотел пойти на это, не желая оскорблять их хозяев и опасаясь возмущения, которое мог вызвать подобный шаг. Фукарандоно, обиженный на короля за то, что тот не захотел удовлетворить его просьбу, вернулся к себе домой вместе со своими родичами и решил с ними самостоятельно сделать то, что казалось ему необходимым для восстановления своей чести, ибо только слабые и беспомощные люди, неспособные сами постоять за себя, обращались, по его мнению, за помощью к закону. Надо знать, что японцы самый щепетильный на свете народ в вопросах чести, поэтому Фукарандоно решил довести до конца свой замысел, не считаясь ни с какими препятствиями. С этой целью он созвал всех своих родственников, находившихся при дворе, и все они собрались у него в ту же ночь. Он объяснил им свое намерение, и все нашли его правильным и достойным одобрения. Не медля более, они бросились в те дома, где, как им казалось, могла укрыться девушка, но хозяева их, подозревая о возможном вторжении, уже приготовились к отпору. Из-за этого свалка и резня произошли такие, что за короткий промежуток времени, остававшийся до рассвета, и с той и с другой стороны было убито более двенадцати тысяч человек. Король, услышав о побоище, поспешил на место происшествия со своей охраной, намереваясь примирить противников, но последние дошли до такого остервенения, что не только не захотели его слушать и проявили к нему полнейшее неуважение, но даже обратили на него свою злобу. Потеряв значительную часть своих воинов, король вынужден был отступить с уцелевшими и скрыться во дворце, но и это ему не помогло, ибо разъяренные противники ворвались в его покои и перебили там всех, начиная с короля, причем количество убитых, как утверждали, превысило пятнадцать тысяч человек, в том числе двадцать шесть португальцев из сорока, находившихся тогда при дворе. Не удовлетворившись этим чудовищным побоищем, эти слуги сатаны принялись громить дворец королевы, которая в это время лежала больная, и убили ее, трех ее дочерей и пятьсот с лишним прислуживающих ей женщин, после чего, охваченные безрассудной страстью разрушения, подожгли с шести или семи сторон город, и пожар, раздуваемый сильным ветром, принял такие размеры, что за каких-нибудь два часа большая часть Фушеу была превращена в пепел. Мы, семнадцать уцелевших португальцев, с большим трудом добрались до нашего корабля, на котором нам чудом удалось спастись, снявшись с якоря и выйдя в море. Как только рассвело, все мятежники, которых к этому времени оставалось еще десять тысяч, ограбив город, разбились на два отряда и удалились на вершину крутой горы под названием Канафама, где и укрепились. Там они намеревались избрать себе короля, который бы правил ими, ибо к этому времени Фукарандоно погиб от удара копьем, которое пронзило ему горло, и погибли все его родичи – зачинщики этого дьявольского восстания.
