Текст книги "Странствия"
Автор книги: Фернан Мендес Пинто
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 53 страниц)
Глава LXII
Об остальных наших бедах и опасностях и о помощи, которая нам была оказана
После того как ночь мы провели нагие и босые, все в ссадинах и едва способные отдышаться после тяжелой работы, которую нам пришлось выполнить, ветер начал понемногу стихать и джонку стало бросать несколько меньше, хоть она и засела на самом гребне мели и в трюме у нас было тринадцать пядей воды. Все на корабле ухватились за снасти наветренного борта, чтобы огромные валы, разбивавшиеся о него, не увлекли нас с собой и не выбросили на скалы, как это уже случилось с теми, кто не сумел уберечься.
Когда совсем рассвело, господу нашему было угодно, чтобы нас увидела джонка Мена Таборды и Антонио Анрикеса, которые всю ночь пролежали в дрейфе, убрав паруса, держа на буксире большие деревянные плоты, на китайский лад, – средство, придуманное их корабельщиками, чтобы их не так сносило. Едва они нас заметили, как немедленно направились в нашу сторону и, сблизившись с нами, сбросили большое количество бревен на тросах, чтобы мы могли за них ухватиться, что мы не замедлили сделать. На все это ушло почти час и стоило больших жертв, из-за того что каждый, позабыв о достоинстве мужчины, старался спастись первым, не обращая внимания на других. По этой причине утонуло двадцать два человека, из которых пять было португальцев, о чем Антонио де Фариа сожалел больше, чем о потере джонки и всего груза, хоть ценность он представлял немалую, ибо только серебра там было свыше ста тысяч таэлей. Большая часть захваченного раньше и отобранного у Кожи Асена была погружена как раз в ту джонку, на которой находился Антонио де Фариа, ибо казалось, что на ней, как самой большой и прочной, груз подвергается меньшей опасности, чем на других судах, не столь хороших и надежных.
После того как мы с великим трудом и опасностью для наших жизней перебрались на джонку Мена Таборды, остаток дня ушел на слезы и жалобы по поводу столь несчастного и печального поворота судьбы. Об остальных наших судах мы ничего не знали. Но господу нашему было угодно, чтобы во вторую половину дня мы увидели два судна, делавшие столь короткие галсы, будто старались не сдвинуться с места, из чего мы заключили, что они из нашей армады. Но так как было уже почти темно, по некоторым соображениям решили, что идти к ним не следует, поэтому мы лишь посигналили им фонарем, на что они нам немедленно ответили. Едва прошла половина утренней вахты, как они подошли к нам и, весьма печально поприветствовав, осведомились о нашем начальнике и об остальных, на что мы пока ответили, что сообщим обо всем, когда наступит день, а теперь просим их отойти, пока окончательно не рассветет, ибо волнение еще настолько велико, что им грозит опасность потерпеть крушение.
Как только появилась утренняя звезда и начала заниматься заря, с джонки Киая Панжана прибыли два португальца; увидев, что Антонио де Фариа находится на джонке Мена Таборды, ибо его судно уже погибло, и услышав от него о всех его несчастиях, они сообщили и о своих невзгодах, которые оказались почти столь же великими, что и наши. Так, они рассказали, что порывом ветра у них сбросило трех человек за борт, причем те отлетели на бросок камня – нечто доселе не виданное и не слыханное. Далее, они сообщили о гибели небольшой джонки с пятьюдесятью человеками экипажа, причем большая часть их, если не все, были христиане, а семеро из них португальцы, среди которых был Нуно Прето, ее командир, человек всеми чтимый и мужественный, как он это доказал во время прежних наших испытаний, и о гибели которого Антонио де Фариа очень сожалел.
В это время прибыла также одна из двух лантеа, о которой пока не было ничего известно, и тоже сообщила о своих злоключениях; с нее видели, как вторая лантеа сорвалась с якорей и разбилась в щепы о берег, с нее спаслись только тринадцать человек – пять португальцев и восемь мосо из крещеных, каковых местные жители взяли в плен и отвели в некое место под названием Ноудай. Таким образом, во время этой злополучной бури утонули две джонки и одна лорча, или лантеа, на которых погибло больше ста человек, в том числе одиннадцать португальцев, и это не считая пленных. А погибшее имущество – серебро, дорогие ткани, шлюпки, пушки, оружие, провизия и боевые припасы – было оценено в двенадцать тысяч крузадо, так что командир и солдаты остались все при том лишь, что на них было надето.
К таким вот крушениям приводит плавание вдоль китайских берегов, которые намного опаснее всех других, и никому еще не удавалось проплавать вдоль них хотя бы год, не потерпев какого-нибудь несчастья из-за бурь, происходящих в полнолуние, если он своевременно не находит укрытия в многочисленных превосходных китайских портах, в которые можно заходить без всякой опаски, ибо фарватер совершенно чист, за исключением только Ламау и Сумбора, в которых имеются отмели примерно в половине легуа к югу от бара.
Глава LXIII
Как Антонио де Фариа узнал о пяти взятых в плен португальцах и что он предпринял для их спасения
Едва эта свирепая буря окончательно успокоилась, Антонио де Фариа перешел на другую большую джонку, отобранную у Кожи Асена, которой теперь командовал Перо да Силва де Соуза, и, поставив паруса, отправился в путь вместе с остальным отрядом, состоявшим из трех джонок и одной лорчи, или лантеа (как их называют китайцы), и стал на якорь в бухте Ноудай, дабы получить там известия о тринадцати пленных. Для этой цели он отправил незадолго до наступления ночи две шлюпки с командой, чтобы понаблюдать за портом и произвести промеры в реке, осмотреть якорную стоянку, выяснить, что имеется на берегу и какие суда стоят в гавани, равно как и прочее, что ему надо было знать для выполнения своего замысла. Шлюпкам также было наказано забрать кого-нибудь из городских жителей, дабы узнать от них, действительно ли португальцы находятся в городе и какова их участь, ибо он опасался, что их уже увезли в глубь страны.
Шлюпки тотчас отвалили и в два часа пополуночи прибыли в небольшую деревню, расположенную у бара в глубине небольшой бухты под названием Нипафау, где по милости господней они так хорошо справились со своей задачей, что еще до рассвета вернулись назад с лодкой, наполненной посудой и сахарным тростником, которую нашли на якоре посреди реки и на которой было восемь мужчин, две женщины и маленький мальчик шести или семи лет. Все они были переправлены на джонку Антонио де Фарии, который заверил их, что опасаться им нечего, так как пленники решили, что он их хочет убить.
Но когда их начали допрашивать, то, кроме слов: «Sugui hamidau nivanquao lapapoa dagatur» (что значит: «Не убивай нас без причины, так как бог потребует от тебя отчета за нашу кровь – мы люди бедные»), – ничего не удалось добиться.
При этом они плакали и дрожали так, что слова выговорить не могли.
Видя их горе и бесхитростность, Антонио де Фариа не захотел их больше тревожить, но, скрывая до поры свои намерения, попросил крещеную китаянку, которую прихватил с собой штурман, поговорить с пленными приветливо и успокоить их, дабы они смогли дать разумные ответы на вопросы, которые им будут задавать. Китаянка обошлась с ними так ласково, что меньше чем через час они сказали, что, если капитан даст им беспрепятственно уйти на лодке, на которой их забрали, они, не кривя душой, расскажут ему все, что они видели собственными глазами и что слышали от других. Это Антонио де Фариа им пообещал и заверил многими красноречивыми выражениями. Тогда один из них, самый пожилой и, по-видимому, наиболее уважаемый, сказал:
– Не очень-то я верю твоим красивым словам, потому что ты столько нам наобещал, что, боюсь, не сможешь сдержать свое слово. Поэтому, поклянись этой вот морской водой, которая несет твой корабль, а если ты нарушишь свою клятву, то всесильный господь вознегодует на тебя, и тогда горные ветры и морские течения вечно будут тебе врагами. Ибо клянусь красотой небесных светил, что ложь столь же презренна и ненавистна очам бога, как надменная пыха тех, что поставлены судить мирские дела, когда они грубо и надменно говорят с тяжебщиками, пришедшими искать у них справедливого решения.
И когда Антонио де Фариа поклялся ему со всей торжественностью, потребной для его цели, что он слово свое сдержит, китаец объявил себя удовлетворенным и сказал:
– Я видел, как этих твоих людей, о которых ты спрашиваешь, позавчера засадили в ноудайскую шифангу {182}и заковали в кандалы, объявив при этом, что делают так потому, что они грабили суда в море.
Это привело Антонио де Фарию в замешательство и очень его раздосадовало, так как он поверил, что дело обстоит именно так. И дабы возможно быстрее найти средство спасти пленников, ибо всякое промедление, как он понимал, могло грозить большой опасностью, он послал им письмо с одним из захваченных китайцев, оставив остальных заложниками, и китаец отправился на берег, как только рассвело.
Так как китайцам очень хотелось поскорее вырваться из плена, посланец, который оказался мужем одной из женщин, захваченных в лодке с гончарным товаром и еще остававшихся на джонке, постарался выполнить свое поручение с возможной быстротой и уже к полудню вернулся с ответом, написанным на обратной стороне письма и подписанным всеми пятью португальцами, в котором кратко излагалось, что держат их в самом жестоком заключении и, без малейшего сомнения, приговорят к смертной казни, а посему они заклинают его ранами господа нашего Иисуса Христа не бросать их, беззащитных, на погибель и помнить их верность и преданность, ибо, как он прекрасно знает, только из-за него попали они в эту беду. За этим следовали другие жалостные слова в том же духе, только так и могли писать несчастные, попавшие во власть жестоких и трусливых людей, какими являются китайцы.
Антонио де Фариа прочел это письмо перед всеми и попросил совета, как поступить, и так как говорили многие, многоразличными оказались и предложения, но ни одно его не удовлетворило. А посему, когда дело дошло до длительных пререканий и он увидел, что из-за разнообразия мнений ни к какому решению не прийти, он обратился к собравшимся с гневной речью:
– Сеньоры и братья мои, я торжественно поклялся господу нашему не уходить отсюда, не вызволив этих несчастных солдат и товарищей моих каким бы то ни было путем, даже если мне придется тысячу раз поставить жизнь свою под угрозу или потерять имущество, что мне представляется ничтожной малостью. А поэтому, сеньоры мои, очень, очень, очень вас прошу, ради бога, не препятствуйте выполнению моего замысла, ибо от этого зависит моя честь. Клянусь обителью назарейской божьей матери, что всякий, кто будет противоречить мне, станет злейшим моим врагом, как и всякий, кто будет несогласен со мною.
На это все в один голос ответили, что то, что сказала его милость, то и является самым правильным и верным и что он не должен никоим образом уклоняться от велений своей совести, ибо все они не оставят его и готовы пожертвовать ради него жизнью. Он выказал им свою живейшую благодарность и, сняв шапку и со слезами на глазах, обнял каждого по очереди, произнося при этом самые учтивые слова, и снова заверил их, что в будущем деле докажет им то, что пока он мог им только пообещать, чем все остались весьма удовлетворены и обрадованы.
Глава LXIV
Как Антонио де Фариа написал письмо мандарину Ноудая относительно пленников, какой ответ он получил и что он после этого предпринял
Приняв это решение, Антонио де Фариа созвал совет, чтобы найти наилучший способ добиться успеха в этом предприятии. Все согласились, что первым долгом нужно попытаться уладить дело мирно, попросив вернуть пленников и обещав за них мандарину разумный выкуп. В зависимости от того, что он ответит, можно будет решить, как дальше поступать. Итак, было составлено прошение по той форме, которая принята в суде, и отправлено с двумя китайцами из тех, которые были захвачены на лодке и которые казались наиболее почтенными. К письму Антонио де Фариа присовокупил одиа стоимостью в двести крузадо, полагая, что между людьми воспитанными такого подарка достаточно и большего не потребуется, в чем жестоко ошибся, как вы вскоре узнаете.
Китайцы отвезли прошение и подарок и вернулись на следующий день с ответом, написанным на обороте. Сообщение было краткое и гласило:
«Пусть твой рот приблизится к моим стопам, и когда я тебя выслушаю, я решу, заслуживает ли твоя просьба удовлетворения».
Видя оскорбительный ответ мандарина, гордость и небрежность его слов, Антонио де Фариа несколько огорчился и опечалился, ибо понял по этому началу, что освободить пленников будет не так-то легко. Тайно обсудив ответ с несколькими лицами, которых он для этого созвал, причем и в этом случае мнения разошлись, Антонио де Фариа пришел к выводу вместе со своими советниками, что нужно отправить еще одно письмо и еще решительное просить об освобождении этих людей, предлагая за них две тысячи таэлей выкупа серебром и товарами, и весьма ясно дать понять мандарину, что португальцы никуда не уйдут, покуда им не вернут пленных, ибо, возможно, когда мандарин убедится в их решимости, он уступит из страха, хотя, вероятно, его можно было бы заставить сдаться, и пробудив в нем корысть.
С письмом отправили опять тех же китайцев; на этот раз оно было запечатано и написано так, как пишутся частные письма, без соблюдения всех церемонных обращений, принятых в прошениях, и прочих витиеватостей, которые китайцы любят употреблять между собой в подобных случаях, дабы мандарин по голому слогу его почувствовал, что все, что в нем написано, не является пустыми словами.
Однако, прежде чем идти дальше, я хочу остановиться на двух местах в этом письме, повредивших переговорам. Во-первых, Антонио де Фариа сказал мандарину, что он иностранный купец, португалец по национальности и идет по торговым делам в порт Лиампо, где много купцов, живущих на берегу и держащих там свои склады, и что купцы эти всегда исправно платили положенные им налоги и никогда не были повинны ни в каких грабежах или злодеяниях, как мандарин это утверждает. Во-вторых, Антонио де Фариа писал, что, поскольку португальский король, его повелитель, по благорасположению к китайскому государю является истинным его братом, португальцы рассчитывают быть принятыми на китайской земле так же, как китайцы; прибывающие в Малакку, на португальской, где к ним относятся вполне искренне, доброжелательно и справедливо и никогда не чинят им ни малейших обид.
Хотя мандарину не понравились оба эти места, но мысль о том, что король Португалии является братом китайского государя {183}, показалась ему особенно оскорбительной, – и, не обращая на прочее никакого внимания, он приказал наказать плетьми обоих посланцев и отрезать им уши и в этом виде отправил обратно к Антонио де Фарии с ответом следующего содержания, написанном на обрывке бумаги.
«Жалкий червяк, рожденный мухой, завязшей в никогда не очищаемом нужнике подземной тюрьмы, кто позволил твоему дерзкому ничтожеству рассуждать о делах небесных? Когда я приказал прочесть твое прошение, в котором ты обратился ко мне как к господину и просил меня сжалиться над тобой, несчастным и бедным, я уже по великодушию своему склонялся к милости и был почти удовлетворен той малостью, что ты мне прислал, но тут ушей моих коснулось кощунство, произнесенное твоей гордыней, – ты сказал, что твой король – брат Сына Солнца, льва, возведенного неизреченной властью на престол вселенной, чьи стопы попирают венцы всех тех, кто правит землей королевскими державами своими и скипетрами, кои суть не более, чем гвозди в подошве его сандалий, расплющенные поступью его пят, о чем писатели золотого храма возвещают истинностью своих свидетельств во всех краях, обитаемых людьми. И вследствие этой чудовищной ереси я приказал сжечь твою бумагу, поступая в ее подлом лице с ней так, как должно было бы поступить с тобой по жестокому приговору правосудия, каковой казни я еще хочу тебя подвергнуть за столь великое прегрешение. Настоящим же приказываю тебе сейчас же без малейшего промедления поставить паруса и покинуть сей порт, чтобы не были они прокляты морем, которое тебя поддерживает».
Когда толмач (который там называется «тансу») закончил чтение письма и сообщил его содержание, все слушавшие его почувствовали себя униженными, а Антонио де Фариа более, чем кто-либо другой. Долгое время все пребывали в некотором смятении, ибо совершенно потеряли надежду выкупить пленных.
Обсудив, как отнестись к оскорбительному письму и к озлобленному мандарину, решили наконец высадиться на берег и напасть на город, надеясь на помощь господа нашего, поскольку руководствовали нами добрые намерения. Для этого немедленно были приведены в боевой порядок четыре рыбачьих лодки, захваченные этой ночью.
Был произведен смотр всем, кто мог пойти в эту экспедицию, причем выяснилось, что подходят для этой цели триста человек, из коих семьдесят было португальцев, а остальные рабы и матросы, а также люди Киая Панжана, из которых сто шестьдесят были вооружены аркебузами, а остальные копьями, пиками, зажигательными бомбами и многим другим оружием, необходимым для успеха этого дела.
Глава LXV
Как Антонио де Фариа напал на город Ноудай и что он при этом делал
На другой день, когда уже почти совсем рассвело, Антонио де Фариа поднялся под парусами вверх по реке, взяв с собой три джонки, лорчу и четыре захваченных им баркаса и стал на якорь в шести с половиной брасах выше прежней стоянки у самой городской стены. Убрав паруса, он не стал производить салюта или палить из пушек, а просто поднял торговый флаг, как это делают китайцы, чтобы этим изъявлением мирных намерений избавиться от всех дальнейших церемоний, хотя знал, что в глазах мандарина все равно он человек погибший и всякие любезности бесполезны.
С места своей новой стоянки он послал мандарину еще одно письмо. В нем он обещал еще больший выкуп за пленников и выражал всяческие дружественные чувства. Письмо это, однако, лишь ожесточило этого пса, который велел распять несчастного китайца-посланца и показать его с городской стены кораблям. Тут Антонио де Фариа убедился, что все надежды, которые пытались еще внушить ему некоторые его спутники, окончательно утрачены. Тем временем солдаты Антонио де Фарии пришли в большое возбуждение и сказали ему, что раз уж решено делать высадку, то нечего мешкать, иначе враг сможет подтянуть к городу много людей.
Антонио де Фариа с этим согласился, сел немедленно в баркас с отобранными для высадки людьми, ожидавшими лишь его приказаний, и велел джонкам стрелять по неприятелю и по городу, едва увидят большое скопление народа, но делать это только тогда, когда не будет рукопашных стычек между ними и противником. И, высадившись ниже якорной стоянки примерно на расстоянии арбалетного выстрела, направился, не встречая ни малейшего сопротивления, вдоль берега к городу, на стену которого высыпало к тому времени довольно много народу. Все они размахивали шелковыми знаменами, били в колокола и издавали громкие крики – видно было, что эти люди рассчитывают запугать нас показной воинственностью и больше возлагают на нее надежд, чем на самые дела.
Когда наши приблизились на мушкетный выстрел ко рвам, окружавшим город, из двух ворот его вышло, по подсчету иных очевидцев, от тысячи до тысячи двухсот человек, из которых от ста до ста двадцати были на конях, а вернее сказать, на тощих одрах. Всадники стали палить и вольтижировать, причем проделывали это так хорошо и ловко, что нередко сталкивались, причем несколько человек валилось на землю. По всему было видно, что это люди, пришедшие сюда не по доброй воле, а согнанные из окрестностей.
Антонио де Фариа в веселых выражениях старался воодушевить своих на бой и, подав сигнал джонкам, стал дожидаться, когда неприятель выйдет в открытое поле, где, как можно было заключить из его хвастливого поведения, он намеревался померяться силами с Фарией. Но, очевидно, полагая, что показной воинственности будет достаточно, чтобы заставить нас отказаться от своего намерения, они снова принялись гарцевать, да еще поездили по кругу, словно лошади, молотящие пшеницу катком. Когда им стало ясно, что мы не обращаемся вспять, как они предполагали и, возможно, надеялись, они собрались все вместе и так, сбитые в кучу, задержались на мгновение, не двигаясь с места.
Тогда наш капитан, видя их нерешительность, скомандовал всем стрелкам, которые до сих пор не произвели ни единого выстрела, дать по ним залп. И господу нашему было угодно, чтобы он был метким, и половина всадников, находившихся в первых рядах, повалилась наземь. Видя успешность наших действий, мы набросились на них, громко произнося имя Христа, и угодно было ему по милости его, чтобы неприятель обратился в бегство, столь беспорядочное, что одни падали на других, а когда дело дошло до того, чтобы перебраться через мост, перекинутый через ров, все смешались так, что ни взад ни вперед податься не было возможности.
В это мгновение их настигли наши и расправились с ними; больше трехсот врагов полегло тут же на месте, и трупы их лежали в несколько рядов, – зрелище поистине жалостное, – ибо никто из них даже не вынул меча из ножен.
Воодушевленные этой победой, мы немедленно бросились к воротам и там увидели мандарина с примерно шестьюстами людьми. Мандарин сидел на добром коне и одет был в старинный золоченый панцирь на фиолетовом бархате, принадлежавший, как мы впоследствии узнали, некоему Томе Пиресу, которого король Мануэл отправил послом в Китай на каравелле Фернана Переса де Андрадо во времена, когда владениями нашими в Индии правил Лопо Соарес де Албергариа.
Мандарин и те, кто был с ним, попытались дать нам отпор и не пропустить в ворота, из-за чего между нами и ими завязался жестокий бой, и через несколько мгновений они уже стали сражаться с нами несравненно более смело, чем то, на кого мы напали на мосту, но в этот миг один из наших мосо выстрелом из мушкета попал мандарину в грудь, и тот свалился с коня. Китайцы были так этим потрясены, что все разом повернули назад {184}и начали беспорядочно отступать через ворота в город, а мы все, бросившись за ними вслед, поражали их пиками, и никто из них не догадался запереть ворота. Мы прогнали их таким образом, точно стадо, по очень длинной улице, пока они не вырвались через другие ворота, выходившие в заросли, в которых все и попрятались, так что в стенах города не осталось ни одного.
Антонио де Фариа, собрав вокруг себя всех своих людей, велел им, во избежание беспорядка, построиться, после чего они проследовали к шифанге – то есть к тюрьме, где были заключены наши, и те, завидев нас, так громко закричали: «Господи боже, смилуйся над нами!» – что можно было содрогнуться всем существом. Капитан наш приказал немедленно высадить двери и решетки топорами, а так как желание и рвение у всех было большое, в один миг все разлетелось на куски; оковы, в которых находились узники, были сбиты, так что за очень непродолжительное время товарищи наши оказались совершенно свободными.
Всем солдатам нашим и остальному бывшему с нами народу было сказано, чтобы каждый брал себе то, что он сможет захватить, так как дележа никакого не будет. Что каждый с собой заберет, то и будет его собственностью, так как более получаса Антонио де Фариа на это предоставить им не может. На что все ответили, что они вполне довольны.
Все разбежались по окрестным домам, Антонио де Фариа же отправился во дворец мандарина, который он определил себе на долю, где только одного серебра он нашел на восемь тысяч таэлей и пять больших кувшинов мускуса, которые он приказал забрать. Остальное же отдал сопровождавшим его мосо, а было там множество тканей из простого и крученого шелка, атласа, штофа и плетенок с тонким фарфором, которыми все нагрузились так, что едва могли нести, и четыре баркаса и три сампана, на которых наши высаживались, должны были четыре раза нагружаться и разгружаться в джонки, так что не было мосо или матроса, который не мог бы похвастаться сундуком или сундуками пес, не говоря уже о том, что он припрятал от других.
Антонио де Фариа, видя, что уже прошло более полутора часов, приказал всем быстро собраться, но людей никак нельзя было оторвать от грабежа, причем чем выше был начальник, тем сильнее в нем проявлялась алчность. Поэтому, опасаясь, как бы с ними не произошло какого-нибудь несчастья, так как ночь уже была близка, Антонио де Фариа приказал поджечь город с десяти или двенадцати концов, а так как большая часть домов была построена из сосновых и других досок, через четверть часа он так страшно пылал, что казался геенной огненной.
Тут все отошли к берегу и сели в шлюпки уже безропотно, очень довольные тем, что разбогатели, а кроме того, тем, что уводили с собой много весьма красивых девушек. Больно было смотреть, как они идут, перевязанные аркебузными фитилями по четыре, по пять, и все плачут, а наши смеются и распевают песни.
