Текст книги "Странствия"
Автор книги: Фернан Мендес Пинто
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 53 страниц)
Так пропели они еще много других песнопений, которые, будь они христианскими, могли бы вызвать набожные чувства у слушателей. Когда ролин торжественно прибыл в Мартаван, было уже темно, и поэтому он не сошел на берег, как первоначально предполагалось, а подождал утра. Но так как ему нельзя было никоим образом прикоснуться ногами земли из-за высокого занимаемого им положения, на берег король перенес его на плечах, а там передал принцам и вельможам, и так вот, переходя с рук на руки, он был доставлен в пагоду Киая Понведе, самую большую и роскошную в городе. Посредине храма была сооружена богатейшая сцена, отделанная желтым атласом, ибо желтый цвет является цветом их жреческих одеяний. Там ролин после новой церемонии возлег на небольшое золотое ложе и принял вид мертвого. Ударили три раза в колокол, и все ролины простерлись ниц и пролежали так с полчаса, а народ между тем в знак печали прикрывал руками глаза и громко повторял:
– Воскреси, господи, к новой жизни этого святого раба твоего, дабы было кому молиться за нас.
В это время ролина, покрытого вместо савана желтой атласной одеждой, подняли с ложа, поместили на носилки, отделанные тем же цветом, и с печальными песнопениями и множеством слез трижды обнесли вокруг храма, уложили в заранее приготовленную могилу, вокруг которой лежали человеческие черепа, и прикрыли куском бархата. Над ним было прочтено несколько молитв, причем все плакали, и король выказывал немалую скорбь. Потом водворилось молчание и три раза ударили в колокол, на что немедленно все городские колокола откликнулись таким ужасным и устрашающим звоном, что затряслась земля. После того как гул их стих, двое талагрепо, людей весьма знаменитых и искушенных в своих науках, поднялись на два убранных шелком и богатыми коврами агрена, похожих, как я уже не раз говорил, на наши кафедры, и объяснили присутствующим смысл происходящей церемонии, останавливаясь на каждой подробности, а затем, пересказав шаг за шагом всю жизнь и кончину усопшего ролина, изложили, как произошли выборы последнего и какими заслугами он обладает, чтобы занимать столь высокий сан, на который он призван был самим богом, равно как и многие другие вещи, исполнившие народ глубоким удовлетворением. Раздались снова три удара в тот же колокол, в который звонили и в первый раз, после чего кафедры со всеми украшениями были сожжены с новой церемонией, описывать которую я воздержусь, ибо мне кажется праздным тратить время на все эти языческие выдумки, и хватит того, что я о них сказал. Когда с этим было покончено, на некоторое время воцарилось молчание, между тем из соседнего храма, отстоявшего от этого на расстояние выстрела из арбалета, вышла процессия мальчиков со множеством золотых украшений на шее и золотыми цепями на ногах, очень роскошно и богато одетых в белую тафту, означавшую их непорочность и невинность. Они держали в руках восковые свечи, а на головах у них были венчики из разноцветной крученой шелковой ткани, вышитые серебряной и золотой нитью и украшенные многочисленными жемчужинами, рубинами и сапфирами. Посреди этой процессии двенадцать мальчиков несли на плечах богатые носилки, покрытые золотой парчой, а вокруг них шествовали дети с серебряными булавами и курильницами, распространявшими сладостное благоухание. Дети эти все играли на разнообразных инструментах, пели хвалу всевышнему и просили его воскресить к новой жизни усопшего. Когда носилки приблизились к тому месту, где лежал ролин, дети опустили их на землю и отдернули прикрывавшую их парчу, и из них вышел мальчик по виду лет трех. Хотя он был совершенно наг, тела его видно не было из-за золота и драгоценных камней, которыми он был покрыт. Выглядел он так, как у нас изображают ангелочков, – с золотыми крыльями, скипетром в руке и драгоценнейшим венком на голове. Когда он вышел из носилок, все присутствующие пали перед ним ниц и возопили столь громкими голосами, что страшно становилось:
– Ангел божий, присланный с небес для нашего спасения, когда ты вернешься на небо, помолись за нас.
К мальчику тотчас подошел король, взял его на руки со всеми знаками почтения и с диковинной церемонией, долженствовавшей изобразить, что он недостоин прикоснуться к нему рукой, словно это и впрямь сошедший с небес и богом посланный ангел, поставил его у края могилы и совлек с нее бархатный покров. Все тем временем стали на колени, обратили глаза к небу, и воздели руки, а к мальчику подошли шесть священников и окурили его пять раз ладаном, после чего он громким голосом произнес, как бы обращаясь к мертвому:
– Тебе, грешник, греховно зачатый в низкой и постыдной плоти, приказывает ныне господь через меня, незначительнейшего муравья его кладовой, восстать для новой, угодной ему жизни, чтобы, пребывая в страхе перед могучей его десницей, при последнем дыхании своем ты был чист совестью и не уподобился суетным чадам мирским, и из гроба, в котором ты покоишься бездыханный, подняться с великой поспешностью, ибо он говорит тебе: «Я утвердил тебя высшим из высших служителей храмов моих. Иди за мной, иди за мной, иди за мной!»
В это время король снова взял мальчика на руки, а ролин, находившийся в могиле, словно пораженный этим видением, поднялся из нее и стал на колени перед мальчиком, которого держал король, и воскликнул:
– Принимаю эту новую милость из рук господних, изъясненную мне твоими устами, и обязуюсь до смерти являть собою пример смирения и быть самым низким из рабов его, дабы жабы земли не погибли от пресыщения благами мирскими.
Мальчика тем временем опустили на землю, он подошел к могиле и протянул руку ролину, как бы помогая ему окончательно из нее выбраться. В этот миг пять раз ударили в колокол, и при этом знаке народ опять простерся ниц, восклицая:
– Благословен будь господь за столь великую милость!
Все колокола в городе снова забили с таким гулом, что голоса человеческого нельзя было услышать, но гул и грохот стали особенно оглушительны и невыносимы, когда к ним присоединились бесчисленные пушки, стрелявшие как с берега, так и с реки, на которой стояло две тысячи судов.
Глава CLXIX
Как ролин был доставлен на остров Моунай и введен в исправление своей должности
Новый ролин был отнесен из того храма в роскошнейшем, золотом с драгоценными камнями отделанном паланкине, который покоился на плечах восьми самых высоких сановников государства. Перед ними шествовал король, держа на плече богатый меч, и таким образом ролин был доставлен в королевский дворец, отделанный богатейшим образом для его приема, где оставался трое суток, пока заканчивались некоторые приготовления на острове Моунай. За время его пребывания принцами, вельможами и местными жителями было устроено в Мартаване для народа много дорогостоящих увеселений. Два из них посетил с большой торжественностью сам король. О них я рассказывать не буду, так как, по правде сказать, не знаю, что там было. Когда наступил день, в который ролин должен был отправиться к себе на остров Моунай (который они, как я уже говорил, считают чем-то вроде нашего Рима, то есть престолом своего дьявольского папы), вся армада серо, жанга, лауле и всяких прочих судов более двух тысяч числом, находившихся на реке, была выстроена в две кильватерных колонны на всем протяжении от города до острова, что составляет примерно одну легуа, и таким путем образовалась наипрекраснейшая улица, которую только можно себе представить, ибо все эти суда были украшены ветками с плодами, множеством роз, маргариток и прочих цветов, а также шелковыми навесами, штандартами и флагами, причем все с таким радостным увлечением соревновались, кто наряднее украсит свое судно, будто им за это будет даровано полное отпущение грехов, прощение всех грабежей, которые они совершили, без малейшего обязательства вернуть похищенное, или великодушно преданы забвению их гнусные противоестественные пороки, о которых я предпочитаю умолчать, ибо это предмет, недостойный благочестивых ушей, хоть он и прекрасно вяжется с их дьявольскими культами и с учениями омерзительных основоположников их религии, ибо в любодеяниях и плотских излишествах они проявляют такой же разврат и распутство, как и прочие неверные и еретики.
Вместе с ролином отправилось тридцать легких гребных лауле, гребцами на которых должна была быть знать. Самому ролину был отведен богатейший серо, где он восседал на серебряном возвышении с балдахином из золотой парчи. У ног его сидел король, ибо другого места он не был достоин, а вокруг них на коленях разместились тридцать мальчиков в ярко-красной одежде со своими серебряными булавами на плечах, а двенадцать других мальчиков, одетых в белый штоф, стояли за ними, держа в руках курильницы с благовониями. Кроме них, на судне было примерно двести талагрепо самых высоких санов (как наши архиепископы), в их число входило шесть или семь королевских сыновей {306}. Так как судно было переполнено и усадить гребцов не было возможности, его вели на буксире пятнадцать лауле, гребцами на которых были высшие священнослужители девяти религий этого королевства.
В этом порядке флотилия вышла из Мартавана за два часа до восхода и пошла по дороге, образованной двумя рядами судов, на которых зажгли всевозможные фонари, висевшие среди зеленых веток, украшавших эти ладьи. В мгновение, когда ролин отчаливал от берега, был дан залп из трех орудий, и вслед за ним со всех сторон раздались столь громкие колокольный звон, пальба из пушек, звуки варварских музыкальных инструментов, шум и крики толпы, что казалось, море и земля сливаются воедино.
Когда суда прибыли к набережной, где надо было сойти на берег, встречать ролина вышла процессия ролинов-отшельников, которых они называют менигрепо (нечто вроде наших капуцинов) и к которым все эти язычники питают огромное почтение за их строгий образ жизни, ибо устав их предписывает большее воздержание, чем всем прочим духовным лицам. Отшельники, которых должно было быть от шести до семи тысяч, шли босые и покрытые черной рогожей, чтобы показать свое презрение к мирским благам; на головах у них были укреплены человеческие черепа и кости, а на шее висели толстые веревки из кокосовых волокон, лоб их был измазан грязью, и на нем была надпись: «Грязь, грязь, не взирай, не взирай на свое ничтожество, но воззрись на награду, которую господь определяет тем, кто унижает себя во имя его». Когда ролин приблизился к ним и ласково их приветствовал, они бросились перед ним ниц, потом, пролежав так некоторое время, один из них, по-видимому, старший, взглянув на ролина, произнес:
– Да будет угодно тому, из рук которого ты принял главенство над всеми людьми, сообщить тебе ту праведность и святость, которые сделают дела твои столь же приятными ему, как невинность младенцев, чей плач смолкает, когда мать дает им грудь.
На что все прочие громко и нестройно ответили:
– Да позволит свершиться этому всевышний о могучей деснице.
С набережной процессия двинулась к месту погребения усопшего ролина. Для большей торжественности ее возглавлял король с несколькими из самых именитых вельмож, которых он для этого пригласил. Когда дошли до гробницы, новый ролин простерся перед ней ниц и, пролив множество слез, печальным и прочувственным голосом произнес, как бы беседуя с покойным:
– Да будет угодно тому, кто царит среди великолепия светил своих, воздать мне за труды, сделав меня рабом твоим, дабы в Обители Солнца, где ныне ты пребываешь, я послужил тебе веником, о который ты утрешь ноги свои, ибо таким образом я буду созерцать твое совершенство, ценность коего превосходит все богатства мира.
На что грепо отвечали хором:
– Massirao fatipau, – что означает: «Да дарует сие господь».
Взяв в руки четки, лежавшие на могиле, он надел их себе на шею как величайшую реликвию и возложил на надгробие свой дар: шесть серебряных лампад, две курильницы и шесть или семь кусков фиолетового штофа. Затем он удалился в сопровождении короля, принцев, высших сановников королевства и толпы собравшихся здесь священнослужителей и, дойдя до своих покоев, распрощался со всеми, а потом из окна бросал им на головы зерна риса, что у них значит то же, что у нас окропление святой водой, причем все опустились на колени и воздели руки к небу. По окончании этой церемонии, продолжавшейся почти три часа, ударили три раза в колокол. По этому знаку ролин скрылся в своих покоях, а люди направились к судам. Весь этот день суда покидали остров. Король расстался с ролином уже под вечер и ночевать отправился в город. На другое утро он отбыл в Пегу, в восемнадцати легуа от Мартавана, куда прибыл на следующий день через два часа после захода солнца. Возвращение его не было отмечено никакими торжествами и празднествами, ибо король хотел выказать этим свое горе по поводу смерти старого ролина, которого, как говорят, он высоко чтил.
Глава CLXX
О том, что сделал бирманский король после своего возвращения в Пегу; как он пошел походом на город Савади и что приключилось с нами, девятью португальцами
Бирманский король двадцать дней спустя после своего возвращения в Пегу, видя из письма, которое доставил ему его посол, что император Каламиньяна собирается заключить с ним союз против короля Сиаммона лишь через своего посла, а поэтому поход на Сиаммон в это лето уже не удастся совершить, так как для этого еще многое нужно было сделать, равно как и намечавшийся им поход на королевство Ава, решил послать своего молочного брата (которого, как я раньше говорил, он пожаловал титулом брата) на город Савади, находившийся в ста тридцати легуа к северо-востоку от Пегу. Для этого он собрал войско в сто пятьдесят тысяч человек, в которое входило тридцать тысяч чужеземцев из разных стран и пять тысяч слонов (две тысячи боевых и три тысячи для перевозки грузов и провианта). Воины были посажены на тысячу триста гребных судов, которые 5 марта и отбыли из Пегу и 14 марта прибыли на поле Гуампалаор в виду Савади. Высадившись там, Шаумигрен ждал еще пять дней прихода пяти тысяч слонов, следовавших сушей. Едва они прибыли, он немедленно двинулся на город, окружил его и попытался взять приступом с помощью лестниц, но вынужден был трижды отступить со значительными потерями как из-за сопротивления осаждаемых, так и потому, что грунт оказался неподходящим для установки лестниц, ибо стены были возведены на сланце. Ввиду этого был собран совет, чтобы решить, как действовать дальше, и военачальники высказались за то, чтобы пробить стену с двух артиллерийских позиций в тех двух местах, где, как казалось, она наиболее уязвима, ибо, если снести два участка стены, можно было гораздо легче и с меньшими потерями проникнуть в город. Решение это стали немедленно осуществлять. С этой целью инженеры, используя балки, щебень и фашины, возвели два обращенных к городу бастиона и за пять дней подняли их на такую высоту, что они возвышались над стенами более чем на две брасы. На каждом бастионе установили по двадцати крупных осадных орудий и мортир, заряжающихся с казенной части, и, обстреляв из них стены, пробили там две бреши. Кроме этих орудий, у бирманцев было более трехсот фальконетов, непрерывно стрелявших по городу с единственной целью убивать народ, ходивший по улицам, что привело к большим потерям среди осажденных. Последние, видя гибель стольких сограждан, будучи весьма отважными, решили дорого продать свою жизнь, и однажды перед рассветом, сделав вылазку через бреши в стене, с таким бесстрашием набросились на лагерь, что меньше чем за час почти полностью разгромили бирманское войско. Вернулись в город они лишь тогда, когда стало светло, оставив на поле боя восемь тысяч убитых врагов. После этого савади очень быстро починили разбитые участки стены при помощи подстенка, сделанного из балок, земли и фашин, который уже не могли пробить никакие ядра. Шаумигрен, видя, как неудачно обернулось все это дело, решил напасть теперь на окрестные населенные места и, назначив главного королевского казначея Диосорая, у которого мы, девять португальцев, были пленниками, полковником отряда в пять тысяч человек, приказал ему идти на селение, называемое Валеутай, откуда савади много раз получали провиант. Поход этот оказался весьма неудачным, ибо, прежде чем Диосорай дошел до Валеутая, на него напало примерно две тысячи савади, и меньше чем за полчаса из пяти тысяч его войска в живых не осталось ни одного. Однако господу нашему было угодно, чтобы восемь наших, воспользовавшись темнотой, спаслись бегством. Куда идти, мы не знали, но решили забраться на ближайшие скалистые горы, по которым с большим трудом продвигались в течение трех с половиной суток. Наконец мы вышли на болотистую равнину, где, кроме тигров, змей и всяких других лесных животных, приведших нас в немалое смущение, мы не встретили ни единого живого существа. Но поскольку господь наш, к которому мы, заливаясь слезами, непрестанно взывали, всегда направлял нас, сбившихся с дороги, на путь истинный, он дал нам к вечеру этого дня увидеть огонь на востоке. Мы пошли в эту сторону и под утро оказались у большого озера, вокруг которого раскинулось несколько довольно бедных деревень, как нам показалось по внешнему их виду. Не решаясь обнаружить себя, мы углубились в покрытые касатиками болотные заросли, где жестоко намучились из-за бесчисленных пиявок, которые высосали из нас огромные количества крови. Едва стемнело, мы продолжили свой путь и к утру оказались у большой реки, вдоль которой мы пошли, и после пяти дней пути вышли к еще большему озеру, на берегу которого стояла небольшая часовня, наподобие скита, где жил старый отшельник, оказавший нам гостеприимство. Он разрешил нам пожить у него двое суток, за которые мы постарались расспросить его о всем том, что могло представить для нас интерес. На все наши вопросы он отвечал с полной откровенностью и рассказал, что земля, на которой мы находимся, принадлежит королевству Савади, а озеро называется Орегантор, что означает «Зевок ночи», часовня же посвящена Киаю Вогарену, богу помощи. Когда мы спросили его о происхождении этого названия, он поклялся нам, возложив руку на медного идола в образе коня, стоявшего на алтаре, что он неоднократно читал в одной книге, толковавшей об основании этого государства, что двести тридцать семь лет назад на месте озера стоял большой город, называвшийся Окумшалеу, который захватил некий аванский король. Чтобы отблагодарить достойным образом небо за такую победу, священнослужители, под влиянием которых находился король, посоветовали ему принести в жертву Киаю Гуатору, богу войны, всех взятых в плен детей мужеского пола, ибо, как говорили они, если он этого не сделает, дети, когда станут мужчинами, отберут у него завоеванное государство. Опасаясь этого, король велел собрать всех детей города в день, почитавшийся у них большим праздником, и все восемьдесят пять тысяч мальчиков предал мечу с величайшей жестокостью и кровопролитием, для того чтобы на другой день предать их жертвенному сожжению. Но в ту же ночь, как старался нас уверить отшельник, земля содрогнулась и на город посыпалось такое количество искр и молний, что за какие-нибудь полчаса весь он был спален. Эта кара божья постигла короля и всех его людей, причем никому не удалось спастись, в том числе и тридцати тысячам жрецов, голоса которых с той поры и поныне в каждое новолуние доносятся из озера. Они испускают такие страшные вопли и так пугают народ, что никто больше не хочет здесь жить, земля обезлюдела, и единственными ее обитателями являются восемьдесят пять тысяч отшельников в память восьмидесяти пяти тысяч младенцев, беспричинно умерщвленных здесь по наущению жрецов.
Глава CLXXI
Что с нами еще случилось во время нашего пути и об удаче, которая выпала нам на долю
После того как мы в течение двух суток пользовались щедрым гостеприимством отшельника, о чем я уже говорил, на третий день рано утром мы распрощались с ним, весьма пораженные и напуганные тем, что от него услышали, и продолжали идти вдоль реки весь этот день и следующую ночь. Когда начало рассветать, мы оказались у больших зарослей сахарного тростника, где мы запаслись несколькими тростинами, ибо никакой другой пищи у нас не было. Держась той же реки, от которой мы решили не удаляться, поскольку нам казалось, что рано или поздно, пусть даже поздно, она обязательно выведет нас к морю, где господь бог, на которого мы уповали, предоставит нам возможность спастись, мы на следующий день дошли до деревни под названием Поммизерай, где углубились в густые заросли, чтобы не быть замеченными людьми, ходившими по этой дороге. Спустя два часа после захода солнца мы уже снова были в пути, осуществляя наш замысел, который, как я уже говорил, заключался в том, чтобы идти вслепую вниз по течению этой реки туда, куда поведет нас судьба, пока мы не добьемся спасения или господу нашему не будет угодно смертью положить конец денно и нощно осаждающим нас мукам, ибо мысль о ней не покидала нас ни на мгновение и заставляла страдать даже больше, чем если бы мы и впрямь умирали.
Но на шестнадцатый день этого печального и мучительного пути угодно было господу нашему в очень темную ночь, когда лил дождь, показать нам огонь на расстоянии выстрела из трехфунтового орудия. Боясь, что мы опять придем к населенному месту, мы долгое время пребывали в смятении и нерешительности, не зная, что предпринять, пока не заметили, что огонь этот движется. Не прошло и получаса, как мы заметили гребную лодку с девятью людьми. Они подошли к крутому берегу неподалеку от нас, зашли в небольшую бухточку, образованную в этом месте рекой, разложили костер, на котором вскоре начали готовить еду, а потом, шутя и смеясь, принялись за ужин, за которым просидели достаточно долго. Напившись и наевшись до отвала, все девять, среди которых было три женщины, улеглись спать и вскоре погрузились в беспробудный сон. Видя, что наступило самое подходящее время воспользоваться великой милостью, которую оказал нам господь, все мы восемь тихонько подошли к лодке, которая была привязана к какой-то ветке и наполовину увязла в иле, налегли на нее плечами и вытащили, и, едва она оказалась на плаву, мы вскочили в нее с возможной поспешностью, разобрали весла, отвалили от берега и стали спускаться вниз по течению, стараясь не шуметь и не плескать водой. Поскольку течение и попутный ветер нам помогали, за ночь мы успели пройти десять легуа и утром оказались возле пагоды Киая Хинарела, бога риса, в которой мы нашли одного мужчину и тридцать семь женщин, в большинстве своем старух, которые состояли монахинями при этом храме. Они проявили милосердие и оказали нам гостеприимство, впрочем, нам показалось, не столько из добрых побуждений, сколько из страха перед нами. Когда же мы стали расспрашивать их о том, что нас интересовало, они ничего не могли ответить и только сказали, что их уже не трогают мирские дела и у них нет другой жизни, кроме той, в которой они непрестанно молятся Киаю Понведе, движущему небесными тучами, чтобы он даровал влагу возделанным ими полям и им не было недостатка в рисе. В этом монастыре мы провели целый день, приводя в порядок лодку. Запасы свои мы пополнили рисом монахинь, а также сахаром, бобами, луком и солониной, которых накоплено здесь было большое количество. Отвалив от берега через час после захода солнца, мы продолжали свой путь попеременно то на веслах, то под парусами в течение семи суток, причем за это время никто из нас не отважился сойти на берег, так как все мы опасались беды, которая легко могла с нами приключиться в любом селении, стоявшем на берегу. Однако никто не может уйти от того, что определено ему свыше, и злосчастной судьбе нашей было угодно, когда, полные страха и смущения, трепеща от того, что мы видели, и содрогаясь при мысли о том, что может с нами случиться, мы продолжали свой путь и перед рассветом столкнулись у входа в рукав реки с тринадцатью парао пирата, напавшего на нас так стремительно, что в одно мгновение ока были убиты трое наших товарищей, а мы пятеро, оставшиеся в живых, обливаясь кровью из ран, от которых двое потом погибли, бросились в реку.
Доплыв до берега, мы спрятались в зарослях, где провели весь этот день, оплакивая горестное происшествие, увенчавшее все пережитые нами невзгоды. Выбравшись из зарослей, мы, израненные, с большим трудом продолжали путь уже по суше, ожидая скорее гибели, нежели спасения. Мы были настолько перепуганы и так дурно представляли себе, что нам надо делать, что порой принимались все вместе плакать от отчаяния, полагая, что уже ничто не может нас спасти. И вот, когда мы находились в этом безнадежном положении и двое из нас пятерых уже были при смерти, угодно было господу нашему (который всегда приходит на помощь тогда, когда человек уже ни на что не способен), чтобы как раз мимо того места, где мы находились, проходила ладья, на которой оказалась некая христианская женщина по имени Виоланте, вышедшая замуж за язычника. Этому язычнику принадлежала и ладья, направлявшаяся с грузом хлопка в город Козмин {307}. Увидев нас, она воскликнула:
– Господи Иисусе! Да, никак, это христиане?
И тотчас приказала убрать паруса. Они поспешили на веслах к берегу и вместе с мужем, который хоть и был язычником, но жалостлив сердцем, подбежали к нам и обняли нас, проливая множество слез. Усадив нас в ладью, они тотчас занялись перевязкой наших ран, а также постарались, как только могли, снабдить нас одеждой, проявив при этом истинное христианское милосердие. Поплыли мы отсюда, позабыв прежний страх, и с помощью божьей через пять дней оказалось в Козмине, портовом городе королевства Пегу, где остановились в доме этой христианки {308}, пользуясь щедрым ее гостеприимством, и окончательно излечились от наших ран. И так как милостями господь наш всегда богат, он определил, чтобы как раз в это время в порту оказалось отправлявшееся в Бенгалию судно, принадлежащее некоему Луису де Монтарройо. Распрощавшись с нашей хозяйкой и выразив ей должную благодарность за все, что она для нас сделала, мы сели на корабль к этому Луису де Монтарройо, который также весьма сердечно нас принял и, проявив необыкновенную тороватость, в изобилии снабдил нас всем, в чем мы нуждались. Когда мы прибыли в порт Шатиган в Бенгальском королевстве, где в то время было много португальцев, я перебрался на фусту некоего Фернана Калдейры, отправлявшуюся в Гоа, куда угодно было господу нашему благополучно меня доставить. Там я встретил бывшего коменданта Малакки Перо де Фарию, которым я и был отправлен в Мартаван с посольством к Шаубайнье, как я об этом уже сообщал. Ему я во всех подробностях пересказал все, что со мной случилось, и очень его этим огорчил; после чего он постарался хоть в какой-то мере возместить мне то, что я из-за него утратил, как он полагал по благородству и щепетильности своего характера. С этими средствами я решил воспользоваться муссоном и отправиться на юг, чтобы затем снова попытать счастья в Китае и Японии. Мне любопытно было узнать, не смогу ли я в этих странах, где я столько раз лишался последнего плаща, обзавестись наконец не столь потертым, как тот, который был у меня на плечах.
