Текст книги "Польский детектив"

Автор книги: Ежи Эдигей

Соавторы: Марек Рымушко,Барбара Гордон,Казимеж Козьневский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 40 страниц)

Иоланта: Я ничего об этом не знала. Может быть, отец ему дал.

Судья: Вы не заявили в милицию о пропаже вещей из вашего дома?

Иоланта: Нет.

Судья: Вы говорите, что отец давал ему деньги. Пан Прот ежемесячно платил тысячу злотых на содержание сына.

Иоланта: Анджей привык к жизни в достатке. У него всегда все было, мы ни в чем ему не отказывали, чего бы он ни пожелал. После развода я уже не могла обеспечить тех же условий. Я не так уж много зарабатываю…

Судья: Вы намекали сыну на то, что ваш развод с мужем стал причиной этих материальных трудностей?

Иоланта: А почему я должна была скрывать это? Со стороны моего бывшего мужа это была подлость, специально обдуманная тактика… то, что он давал Анджею деньги без моего ведома и согласия. Иногда я говорила ему, чтобы он дал мне денег побольше, чем обычную тысячу злотых, когда надо было что-то купить Анджею, но он предпочитал отдать деньги Анджею прямо в руки, на карманные расходы, как он говорил. И велел ему не говорить мне об этом. Он хотел поссорить меня с Анджеем. Хотел, чтобы сын возненавидел меня. Подрывал мой авторитет. Настраивал против меня сына. Он просто развращал его. Сын участвовал во всех его гулянках. Ему достаточно было подъехать к дому на своем «мерседесе» и свистнуть снизу, как сын бросал все и бежал, словно сумасшедший…

А вот диалог Михала Прота и судьи Былицы:

Прот: Увы, я должен обратить внимание высокого суда на то, что не я развращал собственного сына, а его мать, моя бывшая жена. Остается лишь сожалеть, что во время бракоразводного процесса суд, несмотря на мои протесты, оставил ребенка с матерью, а не поручил его воспитание мне. Моя семейная жизнь стабилизировалась, я женился, в моем доме царит мир и порядок. У нас бывают интересные люди из творческих кругов. Несомненно, все это очень привлекало Анджея. Но всякий раз, как он шел ко мне, мать устраивала ему чудовищный скандал. Обвиняла его бог знает в чем.

Мы с супругой хорошо зарабатываем, она хорошая хозяйка, в нашей семье нет материальных трудностей. Действительно, я часто брал мальчика собой на прогулки и экскурсии, я хотел хоть на время вырвать его из душной, прогнившей атмосферы дома его матери… Анджей очень подружился с Мариолой, моей новой женой. Мать совершенно о нем не заботилась. Сколько раз он приходил к нам грязный, оборванный. Моя жена пришивала недостающие пуговицы, чистила одежду, покупала ему носки.

Судья: Вы считаете, что мать не занималась как следует воспитанием сына? Может быть, у нее просто не хватало денег…

Прот: Хватало бы, если бы она вела нормальный образ жизни. Она зарабатывает литературным трудом, и неплохо зарабатывает. Если к тысяче, что я каждый месяц давал ей, добавить еще тысячу, на эти деньги можно прекрасно содержать ребенка. Но если, кроме ребенка, еще кого-нибудь содержать да еще прихоти этого «кого-нибудь» куда важнее насущных потребностей сына…

Судья: Но ведь ваша бывшая жена, пани Кордес, не вышла замуж во второй раз?

Прот: Тем хуже. Пан Нечулло, ее любовник, вовсе не собирался жениться на ней. Он прекрасно разобрался в ее характере, пока они вместе работали над сценарием. Это женщина безвольная, пассивная, не умеющая организовать ни домашнее хозяйство, ни вообще свою жизнь. Извините за грубость, неряха. Ни чувства времени, ни сознания цены денег. Ей никогда в жизни ничего не удалось как следует. Даже пирог, если она, не дай бог, бралась его испечь. Она любила говорить, что ей ужасно не везет. Да ведь это невезение было заключено в ней самой, в ее отношении к людям, к жизни. Трудно было выносить ее непрерывные жалобы, хныканья, стенания. Она всегда на всех обижалась. За то, что кто-то другой талантлив или любим, или удачлив. Всегда была недовольная, всегда с кислой улыбочкой. Ее зависть прямо-таки патологична. Насколько мне известно – об этом говорят в кинематографической среде, – пан Густав Нечулло сыт по горло обществом моей бывшей жены, так же как и я в свое время. С тех пор как они познакомились, он сменил уже не одну привязанность. Такая жизнь требует денег, а он, увы, не великий режиссер и вряд ли им будет. Так что зарабатывает он гроши. Моя бывшая супруга и пыталась удержать его возле себя, выполняя все его капризы.

Судья: Пан Нечулло жил вместе с пани Кордес? Каковы были его отношения с вашим сыном?

Прот: Хуже некуда. Анджей этого типа терпеть не мог, он часто говорил мне о нем с величайшим презрением, хотя Нечулло делал все, что мог, чтобы заслужить его хорошее отношение, думаю, пани Кордес уговаривала его делать это. Между прочим, это он научил Анджея курить и пить. А живет ли он на Финляндской, мне трудно сказать. Во всяком случае он часто ночует там, а иногда просто сидит целыми днями, это я знаю точно. Мне об этом не раз рассказывал сын. В такие минуты он и сбегал из дому. Он не хотел видеть всего этого, не хотел слушать скандалов матери и, давайте говорить прямо, альфонса, находящегося у нее на содержании.

Судья: Случалось ли вам в разговорах с сыном критиковать поведение его матери?

Прот: Естественно. Не мог же я позволить, чтобы он брал с нее пример, чтобы он считал ее образ жизни нормальным. В молодежи следует вырабатывать критические отношения к действительности.

Судья: Вы никогда не говорили сыну, что он плохо поступает, пропуская занятия в школе и проводя время в неподходящем обществе?

Прот: Современная молодежь реагирует на поучения старших одним словом: «Мура». Я не хотел отталкивать от себя сына лишним морализаторством. Кроме того, я уверен, что молодой парень должен перебеситься. Должен быть самостоятельным. Я сам в свое время не был примерным мальчиком, однако многого в жизни добился. Я могу смело сказать, что сумел сделать карьеру. А из примерных учеников редко вырастают великие люди.

Судья: Но на этот раз самостоятельность завела вашего сына слишком далеко, не так ли?

Прот: Да, конечно. Но я не чувствую за собой никакой вины в том, что произошло. Если бы у него была другая мать, ничего этого не было бы.

На последней странице еще осталось много свободного места. Его заполнил Хмура, написав красным карандашом: «Обязательно допросить Анджея Прота. Согласно информации, полученной от начальника исправительной колонии, в день убийства Анджея в колонии не было. Он ловко организовал побег, но через два дня вернулся добровольно, утверждая, что сбежал потому, что ему необходимо было увидеться с матерью».

6

Я отложила эти документы в сторону. Передо мной возвышалась целая кипа бумаг, которые надо было прочитать. Нет, Хмура просто морочит мне голову. Перед тем как вручить эту папку, он, похоже, старательно перемешал ее содержимое. Быть не может, чтобы нормальное расследование начиналось пошлым лирическим описанием джежмольско-мексиканской гасьенды наших кинознаменитостей – или просто верно передающим пошлость описываемого. И сразу же после этого Хмура преподносит мне семейную мелодраму, любовный квадрат, в самом центре которого, на пересечении диагоналей, безнадежно запутался пятнадцатилетний мальчишка.

Нормальное расследование по всем правилам начинается с протокола, составленного милиционером ближайшего отделения, и начинается этот протокол так:

«Данный протокол составлен в том, что 5 сентября я был вызван в 21.00 по телефону в дом Джежмоли, улица Жаворонков, 5, владельцем вышеупомянутого дома гр. Славомиром Барсом по поводу убийства гр…»

Затем идет детальное описание того, что застал вызванный сотрудник, меры, им предпринятые для сохранения возможных следов преступления, а в конце примечание о передаче дел в вышестоящую инстанцию. А тут ничего подобного. Я ведь даже еще не знаю, кто же был убит…

Тут, видимо, капитан Себастьян Хмура решил, что хватит уже испытывать мое терпение. Дальше в папке лежит отпечатанный на машинке текст. На первой странице – название: «Трагедия в Джежмоли», а также примечание, написанное рукой Хмуры:

«По моей просьбе один из участников приема в Джежмоли, на котором и было совершено убийство, подробно описал события этого вечера. Павел Бодзячек по профессии писатель, я считаю, что его творческая интуиция и наблюдательность могут подсказать нам множество подробностей, которые затерялись бы в процессе официальных допросов. Гражданин Бодзячек признал, что, давая показания таким образом, он будет чувствовать себя гораздо свободнее, чем на неприятном для него допросе. Естественно, это литературное описание нельзя считать официальным документом. Оно не является материалом следствия и не включается в протоколы».

Я понимаю, что Хмуре пришлось этим объяснением заранее защищаться от упреков начальства и насмешек коллег. Вот-де он забавляется романтическими описаниями и душевными излияниями вместо того, чтобы вести дело согласно инструкциям. А может быть, он пытался таким образом рассеять и собственные сомнения? Могут ли вообще быть абсолютно достоверны показания человека, близкими и сложными отношениями связанного с участниками того трагического приема?

Не знаю. Но посмотрим, что пишет о трагедии в Джежмоли Павел Бодзячек, наш писатель, скрывающий под маской английского сплина душераздирающие сомнения – кому и чему он должен служить своим творчеством. Как писать, где печатать, за кого и против кого, о чем, что, сколько и за сколько? О чем молчать, как молчать, с кем молчать и для кого? Сложные расчеты. Ничего удивительного, что Бодзячек все время ходит такой задумчивый.

Итак, Павел Бодзячек, по образованию филолог, по профессии писатель, главный редактор кинообъединения «Вихрь», место рождения – город Варшава, возраст – пятьдесят, женат, но его жену и дочку никто никогда не видел, слегка лысеющий шатен с серыми глазами, владелец трехкомнатной кооперативной квартиры на Мокотове и домика над Зегжиньским заливом, он проводит март в Закопане, июнь в Казимеже, сентябрь в Болгарии или Югославии, в полдень пьет кофе в литературном кафе, а вечером ужинает в ресторане Дома кино. Играет в теннис, курит только английскую трубку «данхил», набитую американским табаком, флиртует не теряя головы, хладнокровно подбирая себе партнерш, пьет, но никогда не напивается, ездит на зеленом «альфа-ромео», купленном во время длительной заграничной командировки, на всех заседаниях выступает последним, говорит коротко, не на тему и так неясно, что никто не может иметь к нему никаких претензий. И еще: он знал, когда следует прекратить слишком активное участие в политической жизни и отступить на нейтральную полосу. Говорят, он пишет «в стол» гениальные романы. Бодзячек утверждает, что их никогда не пропустит цензура, а его друзья считают, что от них отказались все издательства Польши. Ничего этого, конечно, нет в розовой папке Хмуры. Просто я кое-что вспомнила, увидев изящный росчерк на последней странице рукописи: Павел Бодзячек. Да, Павел Бодзячек впервые в жизни написал произведение, которым не может похвастаться и которое нельзя продать. То-то небось переживает, бедняга, по этому поводу. Впрочем, это неплохой случай нагадить кому-нибудь. Думаю, он им воспользуется.

Итак, вот этот шедевр – написанный Павлом Бодзячеком.

ТРАГЕДИЯ В ДЖЕЖМОЛИ

Нет ничего более скучного и унылого, чем приемы у Барсов. Так бывает, когда встречаются люди, которые слишком хорошо знают друг друга – притом не с самой лучшей стороны. Естественно, неписаные законы велят держать язык за зубами: «Если что знаешь, молчи». Истинно сатанинская заповедь, но ведь и единственно возможная форма существования на нашем Парнасе. Если кто-нибудь неосторожно выскочит со своими замечаниями, то может навсегда распрощаться с нашим творческим миром.

Неважно, что мы разделены на враждебные друг другу кланы и группировки, происхождение которых запутано и глубоко уходит в прошлое, как искривленные и переплетенные корни елей в Татрах, объединенные явными и тайными связями, политическими и семейными, идеологическими и примитивно-финансовыми, что наслаиваются один на другой, словно геологические слои, периоды общественно-политической жизни сформировали нас по своему образу и подобию. Чем короче эти периоды, тем быстрее они сменяют друг друга, и чем сильнее они отличаются от предыдущих, тем хуже для нас, людей искусства. На такую ситуацию творческая среда реагирует двояко. С одной стороны – приспосабливается к ней. У нас это выражается по-разному: в оппортунизме, конформизме, подхалимстве, карьеризме. Некоторые сторонники этой идеологии утверждают, что они просто выполняют социальный наказ – но это не всегда правда. Общество может заказать определенный ассортимент обувных изделий разного цвета и разных размеров. За общественный наказ у нас выдается или придуманный чиновниками лозунг, или итоги случайных анкет и писем, пришедших на радио, телевидение или в различные редакции.

С другой стороны – берет свое инстинкт самосохранения, инстинкт самообороны. Так же, как в средневековье для защиты интересов определенных групп людей возникали братства и цехи, тщательно стерегущие профессиональную тайну, так и мы, столь разные и постоянно враждебные друг к другу, сошлись без какого-либо письменного контракта, без резолюций и голосования, инстинктивно, иногда даже без осознания этого факта – в некий цех. Замкнутый, изолированный, герметический, отгородившийся от всякого вмешательства извне. Конечно, это нельзя назвать положительным явлением. Мы все больше становимся похожими на водолазов, опустившихся в батискафе в морские глубины. Мы наблюдаем за жизнью подводных миров, видим существа, проплывающие мимо нас, но нам неведомы цели, к которым они стремятся, причины, велящие им двигаться в том, а не ином направлении, их поведение, их язык. Так я иду иногда среди густой толпы, которая каждый день около четырех часов заполняет перекресток улицы Кручей и Иерусалимских аллей и спрашиваю себя: кто эти люди? О чем они думают? Что у них за цели? Прочитал ли кто-нибудь из них хоть одну фразу из моих произведений? Нашел бы я с кем-то из них общий язык?

Это цеховая элитарность, отгороженность и одновременно оторванность от окружающей нас действительности, служащие охране нашей творческой свободы, которая, впрочем, не что иное, как наша иллюзия, – порождает своеобразную цеховую солидарность. Ту, что велит нам молчать о наших профессиональных и личных проблемах, не допускать к ним людей извне. И не только о профессиональных проблемах – но также о многих других, важных, общезначимых.

Что грозит тому, кто нарушит этот запрет? Конечно, никто не закует его в кандалы и не подвергнет пыткам. Но то, что с ним случится, означает для художника смерть – а может, и кое-что похуже. Потому что исчезнет не художник, а его произведение. Это как бы смерть на вырост, умирание в будущем. Все жанры искусства имеют такие склепы. Разные методы используют против того, кто нагадил в своем творческом гнезде. Иногда это упорное, жестокое и безжалостное осуждение – устно и печатно. Иногда насмешка, передаваемая из уст в уста, иногда одно слово, один намек, который по мере распространения обрастает, словно подводный камень водорослями, скользкой, запутанной сетью сплетен, лжи и предположений. Бывает и доносец, вовремя подсунутый туда, откуда может пасть на несчастного гнев и немилость.

Эта немилость, так же как и изоляция в творческой среде, значит очень много. Никто из нас не живет за счет своего творчества в прямом значении этого слова. Куда важнее так называемые «приработки». Куда-то пригласят консультантом, где-то закажут рецензию. А там – участие в жюри, выступление на радио, потом экранизация, какая-нибудь премия, награда, второе и третье издание, фиктивное соавторство, авторские вечера, участие в редакционной коллегии, переводы, поездки, заграничные командировки – вот они, источники нашего существования. Если, не дай бог, что-то не так – кто-то поморщится, кто-то буркнет: «Может, лучше не надо…» Кто-то шепнет, что есть возражения… И прощай, тугая мошна. А напечатанным стишком не заплатишь за квартиру, за свет и телефон.

Однако самое страшное – это молчание. Наказание за болтливость – молчание. Молчание о художнике – это и есть то великое наказание, которого боятся все. Вроде бы существуешь, вроде бы что-то делаешь, но тебя нет. Один старается перетерпеть, надеясь в будущем вернуть себе утерянное расположение, другой – ломается.

Зачем я пишу все это так искренне? Во-первых, как заверил меня капитан Хмура, моя исповедь никогда не увидит света и навеки останется в архиве комендатуры. Во-вторых, затем, что в моих интересах помочь как можно скорее раскрыть, кто совершил таинственное убийство в Джежмоли, потому что я – один из подозреваемых. А тайну эту не удастся узнать, если не исследовать сложные и запутанные связи между всеми участниками приема. Надо понять атмосферу, в которой мы живем и в которой осушали бокалы шампанского в тот трагический вечер, чтобы рискнуть предъявить конкретные обвинения кому-либо из нас.

Мы были дружной компанией, потому что каждый знал обо всех грехах и грешках, лежащих на совести другого; каждый был готов утопить в ложке воды любого из участников встречи, если бы только подвернулся удобный случай. Но ведь мы уже не раз встречались. Даже можно сказать, мы встречались часто и в том же составе, но никогда никто ни на чью жизнь не покушался. Не дошло бы до преступления и на этот раз, если бы не был оскорблен наш дьявол-хранитель – наша цеховая солидарность. Если бы нас не поставили лицом к лицу с опасностью нарушить заговор молчания. Одним словом, прием у Барсов по случаю пятой годовщины их свадьбы был бы еще одним обычным, занудным, хотя и богатым приемом, о котором и сказать-то потом нечего, разве что зевнуть – если бы Иоланта не впала в безумную, я бы сказал, провокационную болтливость.

Меня на этот вечер пригласила Божена Норская. Я хотел бы обратить внимание читателей моей исповеди на то, что в нашем кругу обычно не принято, чтобы женщины брали фамилии мужей, разве что фамилия мужа составляет единственный козырь в биографии какой-либо дамы. Но если женщина не просто жена, но и сама что-то значит в искусстве, она оставляет свою фамилию или пользуется псевдонимом.

Божена тщательно соблюдала все условности. Для нее было важно дать понять, что своей творческой карьерой она вовсе не обязана тому, что вышла замуж за человека, который уже чего-то достиг. Вроде бы это исключительно ее заслуга, что при разделе ролей в новом фильме говорят: «Ну это может сыграть только Божена Норская!» Может, это и правда. Во всяком случае, никто, если желает сохранить добрые отношения с нашей звездой, не должен говорить о ней как о пани Барс.

Божена позвонила мне накануне приема. Я был несколько обижен. Очередность приглашений у нас тоже очень важна. Уже несколько дней мне было известно о том, что у Барсов намечается семейное торжество. Этот секрет мне выдал Тадеуш Фирко, директор нашего кинообъединения «Вихрь». Мы встретились в секретариате объединения, где я получил рукописи сценариев, которые должен был прочитать. Секретарша вручила мне три или четыре папки, и я с удивлением разглядывал их. Коллеги по перу давно уже приставали ко мне в кафе Союза писателей на Краковском Предместье, интересуясь судьбами своих сценариев, предложенных «Вихрю». Одни подозревали меня в зловредности, другие – в интриганстве. Некоторые прямо намекали на то, что готовы поделиться гонораром, если я «протолкну» их сценарий. Особенно упорствовал один лирик, которому уже снились афиши с его именем, напечатанным огромными буквами, – компенсация за те неудачи и обиды, которые постигали его в последнее время. К сожалению, среди этих рукописей не было сценариев, о которых мне говорили. Я уже обратил внимание, что в последнее время руководство объединения заботилось о том, чтобы я не был слишком загружен работой. Все чаще, придя в объединение или позвонив туда, я узнавал, что для меня пока ничего нет. Пора было серьезно поговорить с Барсом, но он явно избегал встреч со мной. Но тут уж я рассердился не на шутку. Накричал на ни в чем не повинную секретаршу. Она пробормотала, что пан Дудко еще не отослал, и я уже хотел взорваться – с каких это пор внештатные рецензенты получают литературный материал раньше, чем главный редактор объединения! Но тут кто-то мягким, но решительным движением положил мне руку на плечо. Я обернулся. Это был Фирко, которого я не заметил, занятый ситуацией, что из неприятной и двусмысленной становилась уже вполне определенной: кто-то хотел выжить меня из объединения.

Фирко стоял немного сбоку, около столика для посетителей. Он держал телефонную трубку и кивнул мне, давая понять, чтобы я помолчал, пока он не закончит разговор. Фирко заказывал цветочной фирме пана Новаковского двадцать одну чайную розу, которые в красивой корзинке надо было отправить пани Божене Норской в Джежмоль.

– Весной ты посылал ей орхидеи, – заметил я не без иронии, когда он положил трубку.

Он усмехнулся снисходительно и добродушно, как человек, который знает гораздо больше своего собеседника и испытывает к нему презрительное сочувствие, не сомневаясь, что из своих сведений сможет извлечь максимум пользы для себя. Меня раздражает эта его саркастическая усмешка. И вообще я его терпеть не могу. Сам вид его пробуждает во мне странное чувство: отвращения, смешанного с опасливым беспокойством, может быть, даже подсознательным страхом. Я знаю, что с ним надо держать ухо востро. Никогда не известно, чего от него можно ждать. Высокий, худой, с запавшей грудью, сутулый, с темным, плохо выбритым лицом, похожим на морду шакала, как их представляли древние египтяне на своих рисунках, с бегающими бурыми глазками, вечно непричесанный и неряшливо одетый – он вызывает во мне прямо-таки физическое отвращение. Я знаю, что другие относятся к нему точно так же и что сам он об этом тоже знает, но не делает ничего, чтобы заслужить симпатию окружающих. Именно поэтому он мстит нам, всеми способами старается нагадить, навредить.

– Ты сам сказал «весной», – пробурчал он с таинственной улыбкой, словно его развеселила моя наивность или мое неведение, – а сейчас уже осень. Может быть, под Новый год она и кактуса не будет стоить…

Секретарша хихикнула. Она может позволить себе такие вольности. Это «его человек» в объединении, благодаря ей ничто не укроется от глаз и ушей всемогущего Фирко. Он повел глазами в ее сторону, и она немедленно притихла. Я думал, что он пригласит меня в свой кабинет и мы поговорим о делах объединения, которые, как мне кажется, шли все хуже, и нет никаких надежд, что в ближайшем будущем они улучшатся. Я думал, что за чашкой кофе с кубинской сигарой, которые он обожал, услышу от него самые свежие сплетни и сориентируюсь, что он там против меня имеет. В нашем кругу позиция человека в некотором смысле определяется теми сплетнями, которые он может услышать и сам передать. Когда акции его на нашей бирже стоят высоко, ему рассказывают о возможных или предполагаемых изменениях в высших сферах. Особам, ничего уже не значащим, выдают информацию о том, кто с кем развелся или в данный момент разводится. Когда о какой-нибудь творческой неудаче говорят с человеком, имеющим вес в официальных кругах, то утверждают, что виноваты авторы. А авторам, тяготеющим к оппозиции, говорят, что виноваты официальные круги, что нынешний политический курс душит творческую свободу.

Мои надежды не оправдались. Приятельским, но весьма решительным жестом он пригласил меня присесть к столику, предназначенному для навязчивых графоманов и актрисок, согласных на любую роль. Столик этот стоит в секретариате рядом со скрипучей вешалкой. Естественно, никаких серьезных, доверительных разговоров тут вести нельзя. Здесь говорят дежурные слова или сообщают пустяки, давно всем известные. Так что мне было очень неприятно, когда он спросил меня:

– Ты уже приглашен на это сборище к Барсам?

Наверняка он знал, подлец, что я не приглашен! Это было уже прямое оскорбление с его стороны! Я ответил небрежным вопросом:

– И что же, шикарный будет прием?

– Говорят, да. И все из-за этой дурацкой, между нами говоря, награды на фестивале в Цитроне. По слухам, пол-Варшавы съедется в Джежмоль. А ты? – Он нажимал, припирал меня к стенке. Ему необходимо было оскорбить меня, смешать с грязью. Он хотел, чтобы я признался в том оскорблении, которое мне нанесли Барсы.

У нас говорят: «Если не загрызут, так залижут». Я решил, что не дам себя съесть ни тем ни другим способом. Если хочешь удержаться на поверхности, а не пойти на дно вместе со всем стадом пишущих (и может быть, даже способных) растяп и недоумков, пассивных и, значит, беззащитных – надо уметь крутиться. Атаковать и контратаковать. Кусаться самому и не быть последним в очереди тех, кто спихивает на дно очередную жертву. Это неправда, что можно уцелеть, ни во что не вмешиваясь и тихо возделывая свой сад. Тут же затопчут, если ты сам не успеешь растоптать грядки соседа. Если ты ни с кем не ругаешься, значит, ты всем чужой. А если чужой – так всем на тебя наплевать. И никто не заинтересован в том, чтобы позволить тебе жить и творить. И уж не дай господи – выбиться из рамок посредственности. Итак: не оборона, а нападение, атака, не гнушающаяся никакими, самыми жестокими приемами. Я ответил ударом на удар, хотя и старался придать своему голосу тон крайней скуки:

– Награда? Ты прав, хвалиться нечем. Скорее милое семейное торжество по поводу пятой годовщины свадьбы. Во всяком случае, мне так кажется, если я правильно помню. Даже если бы получил приглашение, не знаю, право, воспользовался бы я им или нет.

Маска равнодушия дрогнула на его лице. Он что-то почуял. Посмотрел на меня внимательно, изучающе. Я не ошибусь, если скажу, что он подумал: «Ага, значит, и он уже что-то прослышал. Ясное дело, крысы бегут с тонущего корабля. Последние слова свидетельствуют о том, что за его спиной кто-то стоит. Ведь отказаться от приглашения Барсов – это порвать с ними. А значит – уйти из объединения. Главный редактор кинообъединения – теплое местечко, которое не бросают, если нет ничего в запасе. Человек на таком месте никогда не пропадет: приятели печатают в журналах его бред только потому, что надеются пропихнуть свои сценарии. Должно быть, Бодзячек имеет в перспективе что-то не хуже „Вихря“. А может, даже лучше? Надо бы разузнать, с кем он встречался в последнее время. Девичья фамилия его жены Сковронкевич… Не имеет ли она чего-нибудь общего с тем Сковронкевичем, который ездил с делегацией в ООН? Ну и дурак этот Барс, что хочет поменять Бодзячека на этот абсолютный нуль, Дудко. Может быть, Бодзячек уже просто перерос Барса, а наш Славек этого не любит…»

Фирко встал с креслица, дружески взял меня под руку и конфиденциально шепнул:

– Пойдем ко мне в кабинет. Там можно поговорить спокойно.

А секретарше приказал:

– Сделай нам два кофе. По высшей категории.

Уже в его кабинете, попивая кофе, настоящий кофе, а не ту бурду, которую подают обычным посетителям, окутавшись клубами дыма, я объяснил Фирко мою точку зрения, рассчитывая на то, что хотя бы часть моих рассуждений дойдет до Барса с его помощью, а мне именно это и нужно было. Пускай этот позер не думает, что ему удастся так легко от меня избавиться. Я сказал:

– «Вихрю» конец. Ты это знаешь лучше меня. Барсу тоже конец. У него было две или три удачи, но это были именно случайные удачи. Он почувствовал конъюнктуру, а ремесленник он неплохой, ну и удалось попасть в десятку. Большой оригинальностью он не отличается. Уже сейчас начинает повторяться, когда снимает сам. Зарабатывает на дебютантах. Понятия не имеет, что они там снимают, но денежки за художественное руководство берет. А я себя уважаю. Мне, например, не нравятся наши производственные планы на ближайшие годы. Барс говорит – «творческое развитие». Да нет там никакого творчества. Пошлость и халтура. И кончится все это большим скандалом. Прежде всего – финансовым. Но в тех сценариях, которые Барс проталкивает на редакционной коллегии, есть роли для Боженки. Не могла бы она играть в другом объединении, только нас должна осчастливливать? Я сказал все это Барсу. Отчаливаю. У меня есть несколько предложений. На телевидении, в новом журнале, на дипломатическую работу приглашают. Я мог бы очень неплохо зацепиться при ООН. Но уж как только я выберусь из нашего «Вихря», сразу толкну в «Культуру» или в какой-нибудь другой журнал большую принципиальную статью, в которой выложу все, что я думаю о положении в нашем кинематографе и откуда пошло все это болото. Опираясь на собственный опыт.

Если бы мне и в самом деле что-нибудь светило, я бы не пикнул, чтобы мне не напакостили заранее. Что касается ООН – ну, это была чистейшая выдумка. На телевидении я пробовал устроиться, но пока мне ничего серьезного не обещали. Журнал – это было самое приличное, но отдел, который мне предлагали, был маленький и неинтересный. Однако я вынужден был блефовать. Удар достиг цели. В прищуренных глазах Фирко блеснуло нечто вроде уважения. Покровительственный тон исчез. От его хамства не осталось и следа. Напротив меня сидел добрый приятель и, соглашаясь, кивал головой. Я мог заметить, как его небрежно взлохмаченные волосы старательно прикрывают плешь на макушке.

– О, да-а-а, – сказал он, растягивая это «а» с каким-то английским акцентом, – в том, что ты говоришь, много правды. Но, честно говоря, не знаю, подходящий ли ты выбрал момент, чтобы затевать эти забавы с Барсом. Ты же знаешь, ВКП сидит у нас на шее.

Конечно, я знал. Инспектора верховной контрольной палаты почти не покидали здание на Пулавской. Они уже чувствовали себя здесь как дома. Непрерывно рылись в бумагах и, словно антиквары, интересовались больше всего тем, что было датировано давно прошедшим временем.

– А мне-то что, – пожал я плечами. – Я за Барса отвечать не собираюсь. И защищать право «Вихря» на существование – тоже. И вообще, думаю, что, когда эта бомба взорвется, меня здесь уже не будет.

Я специально не упомянул о том, что не собираюсь ломать копья и в защиту чести коллеги Тадеуша Фирко. Поиграем пока в союзников.

У него было снисходительное лицо доброго дядюшки, который предупреждает ребенка, что не надо совать пальцы в дверь, когда он ударил снарядом самого тяжелого калибра:

– Ты брат, совершаешь серьезную ошибку. Есть такая пословица: «Отсутствующие всегда не правы». В чем бы ни обвинили в результате всех эти ревизий «Вихрь», легко будет свалить вину на тебя. Все объединение подтвердит, и никто не встанет на твою защиту. Потому что тебя уже здесь не будет. И как ты будешь защищаться? Тебе еще долго придется отвечать за каждый неудачный фильм, за каждый нереализованный договор, за отвергнутые сценарии, которые оказались негодными для съемок, но на которые ты подписал договор и выдал аванс. А таких договоров… сам знаешь сколько. Полный шкаф. Огромные суммы. Ты из этого никогда не выберешься. Если и есть возможность уйти живыми, то только всем вместе. Коллективно. В конце концов, существуют так называемые объективные обстоятельства. На них и свалим всю вину, но сам факт существования этих объективных обстоятельств должны доказать мы все, без исключения. И пусть ВКП занимается этими обстоятельствами, пусть их ловит и наказывает! Тем более что многие из них вообще не существуют… И в этой ситуации тебе приспичило состряпать инквизиторскую статейку в «Трибуне» или в «Культуре»! Да еще упомянуть конкретные фамилии! Помилуй, даже в официальных речах этого не делают! Как частное лицо частному лицу ты можешь Барсу хоть все зубы выбить, если у тебя к нему есть какие-то претензии, но не дай бог нападать на него в печати. Не советую. Ты подумай обо всем, что я тебе сказал. Как другу говорю.