Текст книги "Польский детектив"

Автор книги: Ежи Эдигей

Соавторы: Марек Рымушко,Барбара Гордон,Казимеж Козьневский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 40 страниц)

«…Имеются отпечатки пальцев и даже ладоней нескольких человек. Удалось идентифицировать отпечатки: Божены Барс-Норской, Мариолы Прот, Иоланты Кордес, Тадеуша Фирко и Ромуальда Дудко».

Иоланта мертва. Божена и Мариола как-нибудь выкрутятся. Но что делали Фирко и Дудко у окна мастерской Барса? Думаю, Хмура не забыл спросить их об этом.

Ромуальд Дудко, кинокритик и внештатный редактор кинообъединения, давно находившийся в дружеских отношениях со многими сотрудниками «Вихря», не исключая и самого Славомира Барса, автор трогательного репортажа из Джежмоли и трубадур организованной травли Иоланты Кордес. Ему тридцать восемь лет, он не женат. Как он умудрился остаться холостяком в таком возрасте, это его тайна.

Себастьян Хмура подчеркивает, что Ромуальд Дудко, видимо, один из всей компании присутствовал в салоне при финальной сцене укрощения Иоланты Кордес Павлом Бодзячеком. Что он может рассказать об этом? Что такого сказала или начала говорить Иоланта Кордес о делишках Бодзячека, чтобы он, забыв правила хорошего тона, ударил ее по лицу? Мужчина – женщину. В приличном обществе. Как это случилось?

Ромуальд Дудко, к сожалению, не может исчерпывающе ответить на этот вопрос.

«Не повезло, пан капитан. Просто не повезло. У меня, видите ли, почки… того… не совсем в порядке. Перепью – приступ. Переволнуюсь – то же самое. А у Барсов мы пили, как черти. Да еще мешали одно с другим. Пока Иоланта изливала свою желчь, я еще как-то держался. Потом уже не мог больше терпеть. Надо было сбегать в туалет, притом быстро. И так уж получилось, что мне приспичило именно в тот момент, когда Иоланта накинулась на Бодзячека. Я могу доказать, что все именно так и было. Я вышел в дверь, ведущую в прихожую, потому что там есть проход в коридорчик, из которого можно пройти или на кухню, или в туалет. За мной в прихожую вышел Прот и стал рыться в пальто и плащах, не знаю, чего он там искал, а может, прятал что-то. Потом влетела Лилиана, а за ней Густав. Они меня не видели, а я их слышал. Я могу слово в слово повторить их разговор. Вы, пан капитан, скажете, что тем хуже для меня, потому что из прихожей можно выйти на террасу и я, конечно же, мигом облетел вокруг дворца принца Барса, чтобы швырнуть кота с отравленными когтями на кудлатую, немытую башку Иоланты. Только это неправда. Мне не нужны были такие фокусы, чтобы обезвредить эту язву. Мне не надо было ни бить ее, как Бодзячек, ни травить, как… как не знаю, кому. Я просто мог бы обляпать грязью еще пару раз, как говорится, „на страницах прессы“. И все. Точка. Конец Иоланте. Так вот и вышло, пан капитан, что я ничего не знаю о последних словах нашей незабвенной мастерицы пера… И вообще, я понятия не имею, что такого придумала или пронюхала о делишках Бодзячека Иоланта. Она еще раньше говорила, что его приятели делятся с ним гонораром, а он пропихивает их сценарии в „Вихре“. Тоже мне, сенсация! Она должна была знать что-то посерьезнее. Но что?.. Мне и самому интересно…»

Этот фрагмент Хмура тоже обвел красной чертой, но пунктирной. Это значит, что Хмура заинтересовался показаниями и принял их во внимание, но в них нет ничего нового, что продвинуло бы расследование вперед. Затем Хмура спросил, действительно ли Нечулло и Бодзячек были заодно в желании выжить Барса из объединения. И вообще, что думает Дудко, человек в «Вихре» посторонний, об отношениях в объединении. Этот фрагмент протокола обведен двойной красной линией. Похоже, Хмура почувствовал себя рыбаком, на удочку которого попалась не плотва, а, по крайней мере, щука. И крупная щука. Дудко говорит:

«Я знаю, что Бодзячек и Нечулло затевают что-то против Барса. Вроде бы они собираются представить в соответствующие инстанции докладную, в которой не только обвинят Барса в руководстве феодальными методами, помещичьем образе жизни, зажимании молодых талантов, сползании на ревизионистские позиции и пропаганду „чистого искусства“, но и изложат свои предложения по оздоровлению польской кинематографии вообще и кинообъединения „Вихрь“ в частности. Однако это временный союз. Как только удастся спихнуть Барса, они тут же перегрызутся. Нечулло не семи пядей во лбу, но все-таки не такой дурак, чтобы оставить у себя в объединении главным редактором человека, который гораздо, гораздо умнее его. Он знает, что Бодзячек – опасный тип. Бодзячек охотится только из засады. Чтобы никто никогда не мог доказать, что это именно он выстрелил. Нет, нет и нет. Нечулло никогда не пойдет на постоянное сотрудничество с Бодзячеком, на зависимость от него. Откуда я это знаю? Да хотя бы оттуда, что Нечулло уже предлагал кое-кому место главного редактора в своем будущем объединении. Кому? Мне. Потому что он знает, что я ему не опасен. Я еще не вошел в самый центр этого круга, я еще хожу себе с краешку. Я был бы второй скрипкой. Имел бы ровно столько, сколько Нечулло позволит взять. Так что еще не знаю, соглашусь ли. Надо подумать. Знает ли Барс об интригах своих дорогих друзей? Думаю, что знает. Это хитрая лиса. У него везде связи, везде свои люди. Он без борьбы не сдается. Знаете, что мне пришло в голову? Что Барс затеял этот прием для каких-то своих целей. Это был ход в его игре. Ведь это он пригласил Иоланту, разъяренную, обиженную на всех Иоланту. Он знал, что достаточно пустяка, чтобы вывести ее из себя. Это он натравил ее на нас. Может, и сам кое-что сообщил ей. Ее руками он надавал нам всем оплеух. Зачем? Чтобы показать нам, какие мы, чтобы мы поняли, что ни один из наших грешков не останется в тайне, что мы все у него в руках. И еще чтобы мы все перегрызлись между собой. И чтобы иметь аргументы в случае серьезных нападок на „Вихрь“: „Смотрите, кто на меня клевещет!“ Он мог бы сказать тогда: „Разве можно верить таким людям? Кому вы хотите передать наследие Барса?“»

Я думаю, что протокол точно передает страсть и вдохновение речи Дудко. Интересно – как изменился стиль, лексика в тот момент, когда его действительно задело за живое. Он перестал иронизировать, снял маску циника и мелкого мошенника, предстал проницательным наблюдателем человеческих характеров, конфликтов и поступков. Может, эта маска служит ему защитой в ежедневной борьбе за место под солнцем? Может, не будь этой маски, с ним поступили бы так же, как с Иолантой? Как долго он будет носить эту маску? Не изуродует ли она его настоящее лицо, не срастется ли с ним навсегда?

Меня ожидает еще один сюрприз. Еще одна метаморфоза Ромуальда Дудко. Это произойдет в тот момент, когда Хмура спросит его о том страшном и щекотливом деле – о девушке, выпавшей из окна во время вечеринки. И вот что он рассказал:

«Нечулло тогда закончил съемки фильма „Отголоски бури“. Фирко пристал к нему, что надо „обмыть“ по традиции. Старый пьяница, он ни одного случая не пропустит. Барсов не было в Польше. Проту не до того было, он разводился и женился. Нечулло не хотел один пить с Фирко и пригласил меня с моей девушкой, двух молодых актеров и трех девиц, каких-то начинающих актерок или певичек. Мы весь вечер колобродили, меняя рестораны. В Варшаве их, впрочем, не так уж много. В одних было скучно, в других грязно, третьи уже закрывались, потому что время было позднее. Одна из девиц пригласила нас к себе, у нее еще не было квартиры в Варшаве, и она обреталась в гостинице, благодаря протекции портье. Мы купили в дежурном гастрономе выпивку и закуску, ну, и веселье пошло как следует. Я редко пьянею, но в ту ночь напился, как никогда в жизни. Если бы не это, я не допустил бы того, что произошло. В какой-то момент я потерял сознание, мне казалось, что я тону, что бреду куда-то впотьмах на ощупь, как во сне, все было окутано туманом, я что-то видел и слышал, но не понимал, что это и где. Из этого транса меня вырвал чей-то крик. Кто-то звал меня по имени и просил о помощи. Я очнулся и увидел на фоне открытого окна мою девушку, полуголую, в разорванном платье. Она вырывалась из рук Фирко, который выглядел страшно. Он и вообще-то не красавец, а как выпьет – может напугать и человека с крепкими нервами. Ему помогали два молодых актера, их фамилий я предпочел бы не упоминать. Они тоже были совершенно пьяные. Две девицы, видимо, сбежали, потому что их в комнате не было, а Нечулло спал в объятиях хозяйки комнаты. Из транзистора доносились звуки песенки. Все это я вижу, как тогда, так ясно и подробно, что аж мурашки по спине ползут. Моя девушка, Кама, любила эту мелодию, а когда ей случалось немного выпить, она начинала капризничать и твердить, что хочет летать, как птица. Наверное, и на этот раз так было, потому что они толкали ее к открытому окну, гнусно хохотали, ржали, как кони, и бормотали: „Полетай, полетай, ну, покажи, как ты умеешь порхать…“ Не знаю, что со мной было тогда, потому что я все видел и слышал, как самый трезвый человек на свете, а двинуться не мог. Меня словно парализовало, я не мог ни рукой, ни ногой пошевелить. И они ее столкнули. Она упала, страшно крича. А я, словно падая с ней на тротуар с пятого этажа, провалился в черную пропасть…

Подробностей я вам рассказывать не буду, вы уж меня простите, пан капитан. Не могу. Погодите… Вы же наверняка слышали об этом деле. В свое время это была сенсация. Следствие установило, что произошел несчастный случай. Все три джентльмена в один голос твердили, что Кама была пьяна и в полубессознательном состоянии подошла к окну, перевалилась через подоконник и потеряла равновесие. Моих показаний никто не принял во внимание, потому что меня так долго пришлось приводить в сознание, что казалось неправдоподобным, чтобы человек в таком состоянии мог что-то видеть и слышать. Барс, конечно, пустил в ход свои связи, это было бы не в его стиле – допустить скандал, в котором был бы замешан кто-нибудь из ЕГО объединения. У одного из этих молодых людей отец занимал высокий пост, другой был талантлив. Говорили, что жаль ломать им жизнь и карьеру. Дело замяли. Никто не ответил за смерть моей Камы. А я до сих пор не пришел в себя. Кама была для меня самым близким человеком на свете. Она была удивительно красива и обаятельна. Фирко… я бы и сегодня удушил его своими руками. Так почему же я продолжаю жить в этом кругу, почему не порвал с людьми, которые вызывают у меня только ненависть и отвращение? Видите ли, я занят своим делом в кино. Здесь мое мнение, мое слово, моя рецензия что-то значат. А в любом другом жанре журналистики я был бы ничто, нуль. Так что если я хочу удержаться на каком-то уровне в своей работе, мне нельзя ссориться с Барсом и его людьми. Я попал бы в „черный список“. Да, этот список существует, хоть и неписаный. Никто – не только из людей Барса, но и Трокевича, и другие – не прислал бы мне приглашения на премьеру, не дал бы интервью, не пустил бы на съемочную площадку… Меня бы выставили за дверь нашего кинематографического храма, как выставляют из ресторана гостя, который дебоширил. А так – все в порядке. Они милы со мной, потому что у них еще остался какой-то стыд и они помнят, что натворили когда-то. Я предатель? Что ж, это правда. А кто бы не стал им на моем месте? Я видел людей, „выпавших из обоймы“, и здоровый инстинкт самосохранения советует мне не повторять их судьбу. Но… пан капитан, не заставляйте меня описывать эту сцену: Бодзячек бьет Иоланту по лицу на фоне открытого окна, за которым видно ночное небо. Даже если бы мне не пришлось в ту минуту выйти из салона, я все равно ничего не мог бы рассказать вам. Потому что глаза мои смотрели бы на Иоланту, а видели Каму. Я глядел бы на Бодзячека, а видел Фирко. А то дело, к сожалению, не вы расследовали, пан капитан».

Из всего этого довольно большого фрагмента Хмура отметил лишь одну фразу своим красным карандашом: «Фирко я и сегодня удушил бы своими руками». Однако не снабдил этот протокол никакими комментариями. Тему Камы он, видимо, считал исчерпанной, потому что больше не возвращался к этому вопросу на допросе Тадеуша Фирко, директора кинообъединения «Вихрь», вдовца, 58 лет. С Фирко Хмура обсуждал главным образом финансовые проблемы «Вихря», потому что именно Фирко знает их лучше, чем кто бы то ни было другой.

Фирко говорит много, нудно, сыплет профессиональными терминами и цифрами. Не знаю, следил ли Хмура внимательно за его рассуждениями – я лишь бегло проглядываю страницы протокола и останавливаюсь в двух местах, которые кажутся мне важными для следствия:

«Можно ли утверждать, что „Вихрь“ находится на краю банкротства? Слишком резко сказано, но довольно близко к правде. Во всяком случае, банк заморозил наш счет и отказывается производить выплаты…»

«Почему вы спрашиваете меня о результатах ревизии и выводах комиссии? Они вам известны. Прежде, чем кинообъединение „Вихрь“ будет ликвидировано, необходимо установить степень личной финансовой ответственности лиц, руководивших объединением и работавших в нем… Очень неприятная ситуация. Но, слава богу, не для меня. У меня на все есть документы, счета, квитанции, расписки, приказы и так далее с подписями Барса и Бодзячека. Особенно Барса. Он велел платить, я платил. Мне-то ничего не грозит. А он пусть объясняется».

Не знаю, будет ли в самом деле так, как представляет это себе Фирко, и удастся ли ему уйти от ответа. Сомневаюсь, хотя, как видно, водка еще не убила в нем умения пользоваться юридическими крючками, которые часто помогают укрыть истинное положение дел.

Видно, что Хмуре он омерзителен, потому что, как ни странно, он не расспрашивает Фирко ни про Мариолу, которой он якобы приходится родным отцом, ни про неприязнь к Божене и Проту, ни про многое другое, о чем, мне кажется, должен был спросить. Может быть, Хмуре все ясно и понятно? И говорить уже не о чем? Лишь к одному вопросу упрямо возвращается Хмура, повторяет его снова и снова, расспрашивает подробно и долго: какую роль в объединении играет Бодзячек и каковы его отношения с Барсом?

Фирко, несомненно, будет одним из первых дезертиров разбитой армии Барса, поскольку он и не скрывает своего мнения о двух этих джентльменах:

«Если Барс кого-нибудь когда-нибудь и боялся, то только Бодзячека. Он давно уже хочет избавиться от него любой ценой, но до сих пор это ему не удавалось. Бодзячек хоть и кланялся ему, хоть и изображал из себя преследуемого и обиженного, но свое дело делал и не сдавался. В последнее время он плел интриги вокруг меня. Может, рассчитывал на то, что я поддержу его, может, хотел что-то у меня вывёдать. Он как-то разоткровенничался со мной и объявил о своем намерении уйти из объединения и опубликовать большую критическую статью о положении в нашем кино и, в частности, в „Вихре“. Я подозреваю, что он хочет успеть напечатать эту статью до того, как будет готова докладная, которую он вроде пишет для вышестоящих инстанций вместе с Нечулло. Нечулло знает факты, так что без него Бодзячек ничего бы не написал. Но под статьей он подпишется один, без Нечулло. А докладная – это ведь для внутреннего пользования, о ней общественность не узнает. Таким образом Бодзячек обскачет Нечулло. Вышел бы в авангард спасителей польского кино и безупречных стражей морали. Рыцарь без страха и упрека. Эта роль ему очень нравится. Отомстить всем, всем напакостить, только это ему и нужно. Место Барса он в любом случае занять не может, он ведь не режиссер, а литератор. Правда, со мной у него ничего не получилось. Я ему отсоветовал публикацию, а Барса предупредил о намерениях Бодзячека. Этого требовали мои отношения с Барсом – как с руководителем объединения и моим старым другом. Хотя, честно говоря, я всегда осуждал легкомысленное отношение Барса к государственным средствам и даже подал соответствующее заявление инспектору высшей контрольной палаты. Нечулло я тоже предупредил об интригах Бодзячека. Весь вечер он смотрел на Павла как на злейшего врага. Но мне важно разбивать все их альянсы. Они не сожрут меня до тех пор, пока грызутся между собой…»

Вот и получается, что одним выстрелом можно убить не двух, а трех и даже четырех зайцев. Фирко хорош для Бодзячека, хорош для Барса, для Нечулло – и даже для высшей контрольной палаты, хотя все эти четыре «зайца» преследуют совершенно противоположные цели. Нет, я недооценивала Фирко. Это серьезный игрок.

Протокол допроса Славомира Барса Хмура положил в самом конце подборки. Не знаю, случайно это вышло или нет. Скорее всего специально – чтобы испытать мое терпение, чтобы только теперь, в самом конце, я узнала, почему Павлу Бодзячеку необходимо было любой ценой заставить замолчать Иоланту.

Целые страницы рассуждений Славомира Барса Хмура пропускает мимо ушей. Его красный карандаш повисает над долгими размышлениями маэстро о непорядочности Прота, об ошибках Божены в юные годы, о двойной игре, которую ведут некоторые сотрудники объединения… Карандаш нигде не опускается, не оставляет даже черточки. Так летчик с высоты бесстрастно глядит на шахматную доску полей, лесов и лугов, на дороги и реки, вьющиеся ниточками, едва замечает крохотные точки – а ведь это люди с их большими и малыми проблемами. Но все это – не цель его полета. И только когда внизу замаячит аэродром, пилот снижает свой самолет, и вот уже выпущены шасси, и колеса чертят на посадочной полосе длинный, резкий след.

Хмура жадно бросается на фрагмент показаний, которые сам же и спровоцировал вопросом: о чем разговаривал Славомир Барс с Иолантой Кордес целый час до начала приема? Тут уж его карандаш приземляется и не расстается с показаниями Славомира Барса до последнего слова, чертит на полях сверху вниз жирную, вызывающе красную черту.

Славомир Барс рассказывает:

«Жена была обижена на меня за то, что я пригласил Иоланту на прием. К сожалению, другого выхода не было. Иоланта позвонила мне. Это был обыкновенный шантаж. Она сказала, что знает о предстоящем приеме и хочет, чтобы я ее пригласил. А если не приглашу, она все равно придет. Ей надо поговорить со мной об одном очень важном деле. Кроме того, ей надо встретиться с определенными людьми, которые наверняка у нас будут, ей было бы удобно как бы случайно столкнуться с ними. Я предложил, чтобы мы встретились где-нибудь в кафе, если уж она не хочет прийти в объединение. Отказалась. Она якобы заканчивает роман, и ей необходимо отдать его в издательство в срок, так что до пятого сентября она будет страшно занята, но как раз пятого – она совершенно свободна, и этот день идеально ей подходит для обсуждения проблем, которые и меня тоже касаются. Она даже сказала, что проблемы эти гораздо более касаются меня, чем ее. При этом она упомянула Бодзячека. Этим и объясняется мое решение. Я согласился на то, чтобы она приехала в Джежмоль. В конце концов, подумал я, главный прием мы сможем перенести на другое время, ничего страшного. Я сказал об этом Божене. Я не ожидал, что она выкинет такой фокус – пригласит Протов. Можно было заранее предвидеть, что из встречи Иоланты с ними ничего хорошего не выйдет.

Иоланта приехала на час раньше, так мы с ней договорились. Мы пошли ко мне в мастерскую, чтобы нашей беседе не помешали. Никто не имеет права входить туда без моего разрешения. Иоланта очень жаловалась на безденежье. Она написала какой-то роман, это должен был быть ее дебют, ведь до сих пор она писала только статейки и рассказики. Однако она не была уверена, что издательство примет ее произведение, поскольку, как она сказала, слишком много в нем „чернухи“ и пессимизма. Работая над романом, она забросила другие свои дела, и вот оказалась прямо-таки на краю нищеты. Она еще раз вернулась к вопросу об этом несчастном фильме „Их двое и ничто“. Она требовала, чтобы я поделился с ней деньгами, которые заработал на этом фильме как сценарист. Она сказала: „Ты должен вернуть то, что украл у меня“. Она показывала мне разные документы, какое-то заключение Союза кинематографистов, какую-то ревизию члена конфликтной комиссии Союза писателей, кстати, это ее старый знакомый. Она заявила, что подаст на меня в суд и устроит показательный процесс, что она сделает все, чтобы это дело стало крупным прецедентом. Короче, грозила скандалом. Честно говоря, мне легко было бы поставить ее на место. Слишком высоко мое положение, я слишком известен, чтобы опасаться происков какой-то Иоланты Кордес. Я бы выиграл дело. Наверняка. Но ведь она была психопатка. И что я мог бы объяснить сумасшедшей, которая хочет воевать, как Дон Кихот, с ветряными мельницами? Впрочем… признаюсь вам, пан капитан, я в данный момент нахожусь в сложном положении. Мы, люди творческие, не имеем необходимой свободы у нас в стране. Мы связаны тысячью инструкций и запретов. А если хочешь создать нечто по-настоящему великое – нельзя считать каждый грош. Гениальный скульптор испортит не одну глыбу мрамора, прежде чем из-под его долота выйдет статуя, которая обессмертит его имя. А у нас считают каждый метр пленки, якобы „бесполезно“ истраченной, каждую мелочь в реквизите. И делают это люди, совершенно не разбирающиеся в нашей работе. Например, я снимал исторический фильм. Мне нужны были старые сабли. Много сабель, я хотел показать грандиозную атаку конницы. И вот один из таких проверяющих умников говорит мне: „А может, хватит и трех-четырех? Наездники могли бы передавать их из рук в руки…“ Вот так. Снимай тут исторические эпопеи. Но извините, пан капитан. Я отвлекся от темы нашего разговора, хотя и не так сильно, как могло показаться. Дело в том, что как раз сейчас у меня в объединении сидят ревизоры, именно такие умники, как тот, о котором я только что рассказал, да еще вдобавок очень меня не любящие, а как может серый чиновник любить знаменитого художника? Тут ведь дело еще в заработках, которые в кино выше, чем у людей других профессий. Ну и, как говорится, они на нас „зуб имеют“. Да если бы они знали, как эта работа выглядит, если бы они хоть раз испытали на своей шкуре, какая это каторга – съемки фильма… Еще раз извините, я возвращаюсь к непосредственной теме нашей беседы. Так вот, ни к чему мне было бы именно в этот момент публичное выступление Иоланты с ее претензиями. Ревизоры роются у меня в мусорных ведрах и считают листы бумаги, которые мы истратили, а тут вдруг еще один аргумент против нашего объединения, добрая слава которого мне дороже всего. В связи с этим я решил утихомирить нашу разгневанную графоманку. Я прежде всего напомнил ей, что купил в свое время ее дурацкий рассказик только благодаря усиленным просьбам Вожены да потому, что у Иоланты и тогда были какие-то финансовые трудности. Я это сделал из милости. Благодаря мне она поднялась на ступень выше в своей литературной карьере. Так неужели она могла надеяться на что-либо большее, чем то, что в титрах фильма будет указано ее имя как автора рассказа, по которому – или по мотивам которого – сделан сценарий и сам фильм? Она что же, в самом деле считала, что я, Барс, стану снимать фильм по сценарию никому не известной репортерши? Что я вообще опущусь до того, чтобы снимать фильм по чьему бы то ни было сценарию, кроме моего собственного? Она молчала, подавленная моими аргументами, с довольно кислой физиономией. Тут я сделал паузу, потому что ни добивать ее, ни загонять в угол не собирался. Я объявил ей, что, несмотря на все это, понимаю ее положение и готов помочь ей, но не потому, что чувствую какую-то свою вину, а лишь потому, что мне ее жаль. Я сказал, что, конечно же, ни о каком „дележе“ гонорара и речи быть не может, это просто смешно. Однако предлагаю ей следующее: я куплю у нее любую киноновеллу, любой рассказик, да вот хоть бы этот роман, о котором она упоминала. Я не знаю, пан капитан, разбираетесь ли вы во всех этих тонкостях, что это такое – купить рассказ, или повесть, или вообще литературное произведение для кино. Это значит, что мы покупаем как бы тему, саму идею. Платим за это несколько тысяч злотых, и автор уже не имеет права предъявлять какие-либо претензии, вмешиваться в работу сценариста, который делает по его материалу что хочет. Иногда автор является и сценаристом, но только в том случае, если мы имеем дело с опытным специалистом. Люди, не имеющие опыта работы в кино, дилетанты, практически не способны написать мало-мальски приличный сценарий. За него полагается более высокий гонорар. Чаще всего сценарий пишут сценарист и режиссер фильма в соавторстве, это естественно, потому что режиссер уже тогда закладывает основу концепции своего фильма. Я мог, ничем не рискуя, купить у Иоланты любой ее рассказ в качестве материала для будущего фильма. Дело в том, что сам факт покупки не обязывает нас использовать это произведение, мы не обязаны снимать его. Иногда литературный материал лежит у нас в объединении год, два, а то и дольше, пока не найдется кто-нибудь, кому эта тема интересна, кто ею „загорится“. А иногда купленные произведения остаются мертвым грузом. Что поделаешь. Нелегкое это дело – формировать тематический план кинообъединения, работающего на таком высоком художественном уровне, как наш „Вихрь“. Иоланту мое предложение оскорбило. Она истерически взвизгнула: „Ты хочешь швырнуть мне подачку! Я не милостыни прошу, я требую то, что принадлежит мне по праву! Нет, я поняла: ты не подачку мне хочешь дать, а заплатить за молчание. За то, чтобы я успокоилась и все забыла. А я не возьму, понимаешь?!..“ – „Не хочешь – не надо“, – холодно ответил я. „Ты еще пожалеешь“, – процедила она, и на этом наш разговор закончился. Мы пошли в сад, где уже собрались гости.»

Под этими показаниями Барса в протоколе виднеется дыра: тут были фрагменты, касающиеся Йоги и цианистого калия.

Видимо, Хмуру поразило то же, что и меня: тот факт, что разговор, как его передал Барс, никак не мог продолжаться целый час. Ну, хорошо, полчаса занял скандал из-за полагающейся Иоланте «доли», а дальше что? Что они делали еще тридцать минут? Делились семейными сплетнями, расспрашивали друг друга о здоровье? При той ненависти, которую они испытывали друг к другу, такая светская болтовня была бы невозможна. Похоже, Хмура тоже думал об этом, потому что он возвращается к этой проблеме на следующем допросе.

Однако прежде, чем в лоб атаковать Славомира Барса, Хмура выясняет непонятное обстоятельство: как могли появиться на подоконнике мастерской отпечатки пальцев Ромуальда Дудко и Тадеуша Фирко? Интересно, почему Хмура не спросил у них самих? Или он им не доверяет?

Неожиданно оказывается, что Барс может помочь Хмуре в этом деле. Он вспоминает:

«Когда я препарировал ночного мотылька, Дудко заглянул в окно, опершись руками на подоконник. Он вовсе не интересовался моей работой. Это Божена, не зная, что я в мастерской, просила его найти меня и привести к гостям. Он искал меня в саду, потом увидел освещенное и открытое окно мастерской, подошел и позвал меня. А Фирко… Что там было с Фирко?.. Ах, да! Когда остальные танцевали, мы разговорились о наших делах, о проблемах нашего объединения. Фирко сейчас собирает материал, который послужит опровержением вывода ревизоров. Музыка нам мешала, и мы вышли на террасу и разговаривали там стоя, опершись на перила, а потом прогуливаясь туда и обратно. Вдруг мне показалось, что стукнуло окно моей мастерской. Сам не знаю почему, но я испугался. Видимо, уже тогда меня мучило предчувствие, что случится что-то недоброе. Мы подошли к окну – оно было широко открыто, а ведь я прикрыл его, уходя из мастерской. Ни ветра, ни сквозняка не было. „Может, там внутри кто-то есть?“ – сказал Фирко. Я подал ему маленький карманный фонарик, который всегда ношу с собой – японский, величиной с зажигалку, настоящее чудо. Иногда летом я сажусь на скамейку в саду и включаю его. Ночные бабочки слетаются на свет, а я разглядываю их, нет ли экземпляров, которые пока еще отсутствуют в моей коллекции. Фирко взял у меня фонарик и закрыл окно. Видимо, тогда он и оставил на раме отпечатки своих пальцев. Я отвернулся от окна, и тут мне вдруг показалось, что кто-то шевелится у меня за спиной и вздыхает. На фоне темных деревьев маячило какое-то белое пятно. Это Йоги сидел на перилах террасы. Он казался испуганным, шерсть у него стояла дыбом. Я протянул к нему руку, но он злобно фыркнул, и я оставил его в покое. Я подумал, что Вожена забыла закрыть его, а плохое настроение кота объясняется шумом и присутствием чужих людей в доме. Я не связал тогда открытого окна со странным поведением Йоги. Сейчас, размышляя об этом, я все больше убеждаюсь в том, что все-таки Йоги, ища убежища в моей мастерской, наступил нечаянно на открытый экзикатор, на дне которого еще оставался цианистый калий. Фирко, по-моему, вообще не обратил внимания на кота. Он взял меня под руку и сказал: „Идем, нам пора вернуться в салон и посмотреть, что там творится. Мне не нравится поведение Иоланты. А о наших возражениях ревизорам поговорим завтра на работе“. Мы вернулись как раз в тот момент, когда Иоланта начала свой безумный танец…»

Из протокола видно, что Хмура не возражает против наивных выводов Барса о прогулках кота Йоги по дну экзикатора. Он удовлетворяется объяснением по поводу отпечатков пальцев Дудко и Фирко на подоконнике мастерской и переходит к вопросу, в котором он видит ключ к разгадке. На этот раз я читаю очень внимательно и не только ответы Барса, но и вопросы Хмуры, окружающего противника.

Хмура: Я хотел бы вернуться к вашим предыдущим показаниям о разговоре с Иолантой Кордес в вашей мастерской.

Барс: Вот как… Но вам придется напомнить мне, что я там говорил. Ведь это происходило уже две недели назад, а у меня сейчас столько важных дел, что вряд ли я смогу точно припомнить каждое слово.

Хмура: Вы разговаривали в течение часа. Иоланта предъявила свои претензии, а вы, в виде компенсации, предложили купить у нее какое-нибудь произведение в качестве материала для сценария.

Барс: Ах, да, конечно. Помню. Я это говорил. Так оно и было тогда. А вы, пан капитан, в чем-то сомневаетесь? Или вам нужны какие-то дополнительные подробности того разговора?

Хмура: Вот именно. Я хотел бы, чтобы вы более подробно рассказали о вашей беседе.

Барс: Да мне и добавлять-то больше нечего, я все сказал. Эта «беседа», как вы ее называете, была довольно краткой.

Хмура: Если так, она не могла продолжаться час. Двадцать, ну, тридцать минут, никак не больше. Я провел маленький эксперимент: расписал ваш разговор на два голоса, даже принял во внимание паузы, минуты задумчивости и так называемое «тяжелое молчание». А потом мы с нашей сотрудницей прочитали это здесь, в комендатуре. Мы делали все, что было в наших силах, чтобы тянуть время. Так вот: весь разговор не занимает и получаса.

Барс: Не возражаю. Видимо, так и было.