Текст книги "Польский детектив"

Автор книги: Ежи Эдигей

Соавторы: Марек Рымушко,Барбара Гордон,Казимеж Козьневский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 40 страниц)

– Куда вы светите? – рявкнул я. – С ума сошли? Сюда светите!

Луч света выхватил из темноты тело погибшего, метнулся в сторону и остановился на лице. Я инстинктивно отступил и сказал громко:

– Я его знаю. Это Анджей Зволиньский.

– Тот журналист, специалист по уголовным делам? – удивился поручик. – Это точно?

– Мы с ним учились на одном факультете и дружили. Я с ним не виделся с тех пор, как уехал из Варшавы. Ох, черт…

Кто-то протянул мне сигарету. На ветру закурить было трудно.

– Он ходил в горы в любое время года, – пробормотал я. – Когда-то занимался большим альпинизмом, но потом перешел на туристские маршруты. Горы знал, как свои пять пальцев. И не только Татры, но и Родопы, Пирин, Кавказ. Не могу поверить, что именно он…

– Так что же делать, пан прокурор? – спросил поручик. – Все мы страшно устали.

Я машинально поднял воротник куртки.

– Похоже, что это обычный несчастный случай. И понесло же его в такую погоду! – я тихо выругался. – На всякий случай проверьте, с какой базы он вышел.

– Он мог идти из города, – заметил один из спасателей.

– Мог, конечно, но мог выйти и с Орнака – не знаю, проверьте. Надо сообщить домой и в редакцию. Подготовьте протокол, в понедельник подпишу.

Я повернулся и медленно пошел вниз. Ноги подгибались, словно резиновые. Неприятное чувство. Фён, все еще круживший между Ментусей и Литворовым цирком, остывал в долине.

Светало.

2
Последние следы

Ну, хорошо. Я закрыл папку с протоколами и задумался. Пора возбуждать уголовное дело. Осталось еще ознакомить подозреваемого с материалами следствия. Странно, совсем не было похоже, что именно этот бухгалтер, маленький, высохший человечек, украл шестьсот тысяч, долгие годы систематически подделывая накладные. У него был дом, жена, дети, впереди – пенсия, и он даже не мог как следует объяснить, что же склонило его заняться этим жонглированием цифрами, за которое грозило как минимум пять лет. Не подвести ли под двести восемнадцатую председателя кооператива – за преступную халатность? За три года – ни одной ревизии, никакого контроля… балаган в учетности… Во всяком случае, допросить его не мешает.

С тех пор, как я возвратился из добровольной ссылки в Закопане, прошло несколько месяцев, и я уже почувствовал, что такое столица. Изо дня в день кручусь, как белка в колесе, а работы не уменьшается, и все быстрее, быстрее… И все-таки хорошо вернуться на старое место. В районной прокуратуре меня приняли с распростертыми объятиями; впрочем, они всегда считали мой отъезд глупым капризом. Мне поручили, как и раньше, „особо тяжкие“: убийства, разбой, грабежи. А дело о злоупотреблениях я получил, собственно говоря, случайно, но раз уж взялся, то решил, что и закончить должен сам.

Я как раз собрался звонить в комендатуру, чтобы вызвали на допрос председателя кооператива, когда на письменном столе Витека, который целый день торчал в суде, вдруг зазвонил телефон. Я лениво побрел к его столу и взял трубку.

– Можно попросить прокурора Борового? Это поручик Зачик.

– Привет, поручик Коломбо, – сказал я и уселся на стол. – Чем ты меня на этот раз порадуешь?

Роман обиженно засопел. Он очень не любил этого прозвища. А шеф, в свою очередь, не любил таких разговоров, и если бы услышал нашу беседу, устроил бы нам основательную головомойку.

– Ладно, ладно, – примирительно сказал я. – Ты же понимаешь, что в нашей унылой работе хочется иногда пошутить. У тебя что-нибудь новенькое?

– Естественно. – Роман перелистывал какие-то бумаги. – Мы задержали Калапута.

– Калапута? – удивился я. – Ну и на здоровье. А мне-то что?

– Ага, – в голосе Романа снова зазвучали обиженные нотки, – я понимаю, что это дело тебя не интересует. В таком случае и то, что мы нашли у него пару колец, имеющих отношение к ограблению в Анине, тебя тоже не должно интересовать. Извини ради Бога, что отнимаю у тебя время. Дай мне только ордер на арест, и больше я не буду морочить тебе голову.

– Ладно, не сердись, – сдался я. – Как вам это удалось?

Анинское дело уже несколько недель не могло сдвинуться с мертвой точки. Ночное ограбление было проведено истинно в гангстерском стиле. Преступники все время были в масках. В доме находились только женщина и ребенок, они спали, когда грабители проникли в дом. Похоже, им было известно, что хозяина нет: за два дня до этого он уехал на неделю за границу. Преступники забрали все драгоценности, триста двадцать тысяч злотых и хранившиеся в сейфе восемьсот долларов. Затем один из них – предварительно выведя из комнаты сына – изнасиловал молодую женщину. Они покинули дом около двух часов ночи. Никто из соседей ничего не видел. Две недели мы топтались на одном месте – никаких отпечатков пальцев, никаких зацепок. Ничего. И вот, пожалуйста…

– Ну, и как вы его поймали? – нетерпеливо повторил я.

– А может, заглянешь к нам? Я пришлю за тобой машину.

Минут через пятнадцать я был в комендатуре. Рослый дежурный старательно проверил мое удостоверение, вернул и отдал честь. На лестнице я встретил милиционера, конвоировавшего Балубу. Увидев меня, она широко улыбнулась. Это было не слишком приятное зрелище, поскольку в течение своей бурной жизни Балуба потеряла несколько передних зубов.

Роман колотил по клавишам пишущей машинки.

– Вижу, вы собираете старых знакомых, – одобрительно заметил я. – Калапут задержан, Балубу я только что видел. Не хватает только Честерфильда…

– И этот здесь. – Роман спокойно вытянул лист из каретки. – Но сначала ознакомься.

Я быстро просмотрел машинописный текст. Это был протокол, составленный оперативниками, работающими в районе базара Ружицкого. Из него следовало, что вчера утром был задержан некий молодой человек, пытавшийся продать кольцо с зеленым камнем. Приглашенный в машину, он, не упираясь, сообщил адрес дома на Тарговой. Адрес был нам давно известен, там жил Тони, старый и опытный скупщик краденого. Тони начал было выкручиваться, но, когда увидел, что оперативная группа приступает к основательному обыску всей квартиры, быстро сменил тактику и признался, что кольцо купил у Балубы за полторы тысячи злотых, а потом продал за две.

– А сколько оно стоит? – спросил я Романа.

– От четырех до пяти тысяч, не больше. А теперь посмотри, что говорит наша красотка.

Я пробежал глазами по первым строчкам протокола, где были анкетные данные Балубы, в действительности – Мажены Чайко. Мы уже знали их наизусть. Балуба была нашим частым гостем. Я принялся внимательно читать основную часть протокола. Он был написан особым канцелярским языком, к которому я долго не мог привыкнуть.

„Будучи предупреждена об уголовной ответственности за дачу ложных показаний, заявляю следующее: отвечая на вопрос допрашивающего меня следователя об обстоятельствах передачи кольца, золотого, с зеленым камнем, которое было мне только что предъявлено, Яну Антоляку, кличка Тони, проживающему по адресу: ул. Таргова, 81, кв. 2, заявляю, что предъявленное мне кольцо я опознала, это и есть то самое, которое я передала Яну Антоляку, кличка Тони, проживающему по адресу: ул. Таргова, 81, кв. 2…“

– Неужели нельзя написать как-нибудь по-человечески? – поморщился я. – Десять раз одно и то же повторяете. Вам что, построчно платят, или как?

Роман пожал плечами.

– Чего ты хочешь, ее же допрашивали в районном отделении. Неважно как, важно, что она говорит. Читай.

„Предъявленное мне кольцо я приобрела следующим образом: восемнадцатого числа с. г., вношу исправление, семнадцатого числа с. г., ко мне на квартиру пришел Честерфильд. В ответ на вопрос заявляю, что не знаю фамилии Честерфильда, мы так называем его между собой. Не знаю, почему мы его так называем. Насколько я помню, Честерфильд пришел ко мне около трех часов пополудни и предложил мне вступить с ним в половое сношение. Я приняла это предложение и вступила в половое сношение с Честерфильдом. Затем Честерфильд вытащил принесенные с собой пол-литра водки, которую мы выпили. На мое предложение, чтобы Честерфильд дал мне что-нибудь в обмен на половое сношение, он сказал, что у него в данный момент нет денег, потому что вся касса у Калапута, и посоветовал обратиться за платой к Калапуту. Я не восприняла это как шутку, потому что сожительствовала также и с Калапутом, от которого неоднократно получала различные подарки. Настоящей фамилии Калапута я не знаю. Что касается имени, то мне кажется, что его зовут Стасик. На заданный мне вопрос отвечаю, что Калапут последнее время жил по адресу: ул. Бжеская, квартира, не помню какой номер, но могу показать. Затем я отправилась к Калапуту, на улицу Бжескую, которого застала дома. Это было в семь или восемь часов вечера. Вместе с Калапутом мы выпили еще примерно пол-литра водки, а потом Калапут еще чекушку, но уже без меня, потому что я чувствовала себя пьяной. После распития алкоголя Калапут удовлетворил меня, а потом уснул. Я решила самостоятельно осмотреть квартиру и нашла в кухонном шкафу кольцо. Я украла это кольцо, вношу исправление, взяла это кольцо, поскольку считала, что Калапут и Честерфильд мне должны. Больше никаких драгоценностей я там не видела. Кольцо я продала Тони, который мне известен тем, что покупает и продает разные вещи. В ответ на заданный мне вопрос заявляю, что мне ничего не известно, будто бы Тони был скупщиком краденого. Я с Тони, кроме этого кольца, больше никаких дел не имела. За вышеуказанное кольцо я получила от него 1500 злотых наличными, которые употребила на покупку пальто. Дополнительно, после заданного мне вопроса, сообщаю, что Честерфильд, будучи в состоянии алкогольного опьянения, сказал следующее, цитирую: „За деньгами иди к Калапуту, у него вся касса после дела“. Это все, что мне известно. На этом допрос был закончен“.

– Ну, хорошо, – сказал я. – А что говорит по этому поводу наш общий друг Калапут?

– Ясное дело, не признается. Вообще не хочет с нами говорить. Допроси его, может, с тобой он будет более разговорчивым.

Ввели Калапута. Ромек вышел.

– Привет, Калапут! – сказал я. – Так мы друг другу по сердцу пришлись, что не можем долго выдержать в разлуке. Извини за неделикатный вопрос, но не мог бы ты напомнить мне, когда кончилась твоя последняя отсидка?

Он молчал, тупо уставясь в зарешеченное окно комнаты.

– Ага, мы обиделись, – закивал я головой. – Только это нехорошо, нечестная игра. Помнишь, как вы подломили халупу Толстого Яся? Ободрали вы его тогда, как липку. Вот если бы я тогда на тебя обиделся, то написал бы в обвинительном акте на пятьдесят тысяч больше. Были, были эти пятьдесят тысяч, голову даю на отсечение. Но ты ведь знаешь, вы отвечали лишь за то, что у вас нашли. И это сберегло тебе, Калапут, не считая нервов, полтора года свободной жизни. Так вот, ты мог бы чувствовать по отношению ко мне нечто вроде благодарности.

Калапут, не отрывая глаз от окна, положил ногу на ногу.

– Все? – сонно спросил он. – Ну и ладно, а то я боюсь опоздать домой к обеду.

Это был крепкий орешек. Он никогда не сдавался без борьбы. Если бы шеф слышал, как я разговариваю с этим прощелыгой, за спиной у которого были четыре судимости за кражи со взломом и грабеж, он немедленно вызвал бы меня на ковер. Шеф терпеть не мог какой-либо иной формы общения с подозреваемыми, нежели те, что предусмотрены инструкцией. Он знал законы, но я знал еще и жизнь. Именовать на допросе „гражданином“ я мог директора „Певекса“, у которого испарился вагон джинсов, но не такого молодчика, как Калапут, который диктовал правила рискованной игры и мог признать свое поражение лишь в равном поединке.

Я начал шагать по комнате.

– К обеду, говоришь? – спросил я озабоченно. – Придется мне огорчить тебя, Калапут. По моим приблизительным расчетам, ты впервые пообедаешь дома, если все будет хорошо, лет через пятнадцать. Как ты думаешь, что подадут: пирожки с капустой или омлет по-японски? А представь себе, как водка подорожает за это время!..

Калапут был невозмутим.

– Ничего вы не докажете, – сказал он наконец. – Я чист как слеза.

– Как слеза? – искренне удивился я. – Калапут, будь добр, не смеши меня. Я вчера уже посмотрел по телевизору один психологический фильм, этого мне надолго хватит. А кольца и браслеты, которые мы нашли в поддувале твой печки, гномы тебе подбросили? Одно колечко свистнула Белоснежка, не надо было класть его в супницу. Ошибка вышла. Да, стареешь, Калапут. Но перейдем к делу. Нам не хватает кое-каких мелочей по тому ограблению. Где деньги?

– Отдал на реставрацию варшавского Замка, – заверил он меня.

Я подумал, что самое главное – не нервничать.

– Понятия не имел, что тебя так волнует варшавский Замок, – заметил я, – до сих пор тебя интересовали совсем другие. Как вы попали в тот дом в Анине?

Он снова молчал, на этот раз уставившись в стену.

– Не скажешь? Ну так я тебе скажу, как это было. Честерфильд захватил с собой свой любимый набор отмычек и прочий инструмент. Я только не знаю, кто был третьим. Я предлагаю, чтобы ты нам его, представил, пока еще есть время. Подумай, Калапут, это шанс.

– Ничего вы не докажете, – повторил он, совершенно не обращая внимания на мои доводы.

– Не докажем? А что ты запоешь, если окажется, что кое-кто вас видел, когда вы уже вышли из дома и сняли свои карнавальные маски? Этого вы не ожидали, не так ли? Дело плохо. Человек этот точно вас описал… Устроим опознание, и точка. Если уж вы устроили этот костюмированный бал, так не лучше ли было переодеться не ковбоями, а предусмотрительными ворами? Ты проиграл, Калапут, вот и все.

Теперь я затеял нечестную игру. Бандитов никто не видел, у нас все еще не было ни малейшей зацепки. Однако я хотел спровоцировать Калапута, чтобы он хоть на момент раскрылся. Он продолжал молчать, но я заметил, что последние мои слова произвели на него впечатление.

– Плохи твои дела, Калапут, – сказал я тоном строгого учителя, который обнаружил в работе отличника грубую орфографическую ошибку. – Похоже, у тебя нет выхода.

Он заерзал на стуле.

– Бог не выдаст, свинья не съест, – напомнил он мне народную мудрость.

– Бог-то не выдаст, – согласился я. – Но что у тебя за козыри? Четыре судимости, вышел ты совсем недавно, а суд в таких случаях не слишком снисходителен. Ты понимаешь, что это значит, Калапут?

Нет, он опять надулся и деловито заметил:

– Никогда не бывает так плохо, чтобы не было еще хуже.

Я пришел к выводу, что сегодня, видимо, мне не удастся расколоть его. Он был в прекрасной форме, этого я не ожидал. Но я предпринял последнюю попытку.

– Хуже, говоришь? – и снова спокойно прошелся по комнате. – Что это значит – хуже? Во-первых, тебя будут судить за грабеж, да притом еще по статье двести десятой, часть вторая, потому что у нас есть показания, что вы грозили этим людям ножом. Минимум – пять лет, а верхняя ступенька ведет на небо. Во-вторых, изнасилование с угрозой применения оружия – сто шестьдесят восьмая, часть вторая. Минимум три года, но это хорошо для детсадовцев. Тебе по этой статье грозят все пятнадцать. А все вместе… сам посчитай, Калапут. А ты говоришь: „Не так плохо, может быть еще хуже“. И как мне понимать такую откровенность? Хуже может быть, пожалуй, только убийство. Не хочешь ли ты сказать, что пришил кого-то, а мы об этом не знаем?

Калапут что-то мысленно взвешивал.

– Я в этом не виноват.

– В чем?

– В изнасиловании. Можете судить меня за ограбление, но изнасилование – это не по моей части. Я говорил этому идиоту Честерфильду, что из-за него мы влипнем.

Я перевел дух. Достал сигареты и протянул пачку Калапуту. Он подумал и взял сигарету.

– Если бы не эта шлюха, которая увела у меня кольцо, вы бы сроду ничего не раскопали, – объяснил он свое неожиданное признание.

Я раскрыл материалы следствия и принялся листать их. Собственно, уже можно было приступать к протоколу допроса, но я хотел еще сравнить список вещей, пропавших из виллы в Анине с результатами обыска в квартире Калапута. Нужных мне документов не оказалось, я вызвал милиционера, чтобы покараулил Калапута, а сам пошел в соседний кабинет, где Роман заваривал кофе. Он взял нужный протокол и прежде, чем протянуть мне, пробежал глазами первые строчки.

– Значит, так, – сказал он, – шестнадцать колец и два браслета, точно соответствующие описанию. Дальше – японский транзистор, фотоаппарат марки „Пентакон-Сикс“ и золотой брегет, но эта вещь проходит по другому делу: кража в квартире Зволиньского. Помнишь того журналиста, что погиб в Татрах? И… ты что? – удивился он, заметив странное выражение моего лица.

– Квартиру Зволиньского обокрали? Я ничего не знал.

Роман удивился еще больше.

– А откуда ты мог знать?

– Ну как бы тебе это сказать, мы дружили. Очень давно, еще в студенческие времена. Откуда ты знаешь, что это именно его часы?

Роман пожал плечами.

– На крышке выгравировано его имя, да и все остальное сходится. Кража произошла несколько месяцев назад, этим потом занималось мокотовское отделение. Когда известие о гибели журналиста пришло в Варшаву, мы искали его родственников, но оказалось, что мать живет где-то под Щецином, она приехала только через два дня. Первой пришла девушка, с которой он последнее время жил, ее адрес у нас есть. Собственно, они то сходились, то расходились. Он часто оставался у нее, но работал обычно в своей квартире, на Боксерской улице. Когда мы поехали с ней, чтобы открыть его квартиру, оказалось, что кто-то устроил там настоящий погром. Все было перевернуто вверх ногами, ящики письменного стола выброшены на пол, вещи из шкафа – тоже, все перерыто.

Я вдруг почувствовал странную тревогу, как и в ту ночь, у подножия Кшесаницы.

– Что пропало? – официально спросил я.

– Да Бог его знает. Оказалось, что деньги он держал в сберкассе, а книжка была у нее. Ничего особо ценного у него в квартире не было, только эти часы, о которых и сказала девушка. Говорила, что еще пропал магнитофон, но потом оказалось, что он оставил его в редакции. Дело прекращено, потому что расследование не дало никаких результатов. Теперь, когда мы нашли эти часы у Калапута, все стало ясно. Почти год прошел. А почему это тебя так интересует?

Я машинально барабанил пальцами по столу. Роман поглядывал на меня с беспокойством.

– Что-то быстро закрыли это дело, я не мог скрыть злости. – Погиб человек, квартира его ограблена, а вам плевать, „нет результатов“ – и точка. Очень мило.

Роман пожал плечами.

Я же сказал тебе, что этим делом занималось мокотовское отделение, а не мы. И вообще, чего ты злишься? Ведь это был несчастный случай. Ты, говорят, был там в это время, так что знаешь лучше меня. А что?.. – он задумчиво поглядел на меня. – Есть какие-нибудь подозрения?

Я потер лоб.

– Нет, нет… Это действительно был несчастный случай: туман, ветер, а он и раньше не слушал никаких предупреждений и лазил по горам в любую погоду.

– …Так же, как и ты, – вставил Роман.

– …Мы потом проверили, оказалось, Зволиньский вышел с базы на Орнаке, он там ночевал, а до этого провел день на Хохловской. Пошел через Томанову и потом на Червоне. В хорошую погоду это просто приятная прогулка. Может, он хотел спуститься на Малый луг… неизвестно. Слушай, где живет эта девушка?

Роман снял телефонную трубку.

– Сейчас узнаю ее адрес. А собственно, зачем это? У тебя же есть часы и Калапут.

– Да, но… Что у этого проходимца могло быть общего с Анджеем? Предположим, что он узнал о несчастном случае из газеты, хотя он не похож на человека, который читает хоть что-нибудь, тем более газеты. Но даже если так, то откуда он знал адрес? Подожди, я с ним еще поговорю. Насчет Анина он уже признался…

– Быть не может! – Роман присвистнул от изумления. – Как тебе это удалось?

Мы вернулись в комнату. Калапут сидел с равнодушным лицом и курил. Капрал вышел.

– Есть еще одно дело, о котором я хочу с тобой поговорить, – сказал я ледяным голосом, глядя ему прямо в глаза. – Эти часы. Откуда они у тебя?

Он снова ощетинился.

– Получил от фирмы за бесплатную рекламу на базаре Ружицкого, – ответил он тем же тоном, каким и начал разговор со мной.

Мне, однако, совершенно расхотелось шутить. Я изо всей силы стукнул кулаком об стол.

– Калапут, предупреждаю тебя, что дело серьезное. Часы принадлежали журналисту Анджею Зволиньскому. А убеждать нас, что это недоразумение, я тебе не советую. И я вовсе не собираюсь тратить время на выслушивание твоих баек о том, что ты получил эти часы в подарок от жены на годовщину свадьбы. Будь так любезен и скажи как человек человеку: каким образом ты оказался в квартире, где украл эти часы?

Калапут не отозвался ни словом. Я сел напротив него. Неожиданная мысль пришла мне в голову.

– Помнишь? – спросил я. – „Не бывает так плохо, чтобы не могло быть еще хуже“… Что-то вроде этого ты мне сообщил час назад, правда? И помнишь, что я тогда ответил? Так вот, Калапут, слушай теперь внимательно: вспомни как можно подробнее все, что связано с этими часами, если… если не хочешь предстать перед судом по обвинению в убийстве.

Краем глаза я увидел, что Ромек просто обалдел. Калапут явно встревожился. Выпучил глаза и уставился на меня.

– Какого убийства? – пробормотал он наконец. – Дело шьешь?

Я холодно смотрел на него.

– Ты прекрасно понимаешь, в чем дело, Калапут. Итак, что ты знаешь о журналисте Зволиньском?

На этот раз он испугался всерьез.

– Я ничего не знаю, пан прокурор. Да что вам от меня нужно, Боже мой? Все скажу, только не надо впутывать меня в такие истории.

– Говори.

– Вот как дело было, – начал он. – Когда в газетах напечатали некролог про журналиста, где-то сразу после Нового года, пришел ко мне Доцент и говорит…

– Какой доцент? – резко прервал я его.

– Ну, Доцент, он живет в той же высотке, что и журналист. Он и навел меня на эту квартиру. Я, пан прокурор, сам бы туда сроду не сунулся, я ведь ни газет не читаю, ни на Боксерской не бывал никогда. Доцент сказал, что в квартире должны быть деньги, потому что у журналиста машина была, и книжку он недавно издал…

– Ну, Доцент как прочитал некролог, сразу сообразил, что надо пользоваться случаем. Он сначала к Честерфильду пошел, но Честерфильда тогда не было, он на Гданьском вокзале носильщиком в ту пору устроился, значит, Доцент предложил эту хату мне. Сам он туда лезть не хотел, потому что милиция с него глаз не спускала. И точно, менты потом у него были, но он на те дни сделал себе железное алиби. Сидел под Варшавой и мороженым с шуриным торговал. Мы договорились, что за наводку на хату плачу ему четверть доли. Я пошел туда в тот же день вечером. Думал, что придется с дверями повозиться, но пошло легко, журналист замков не менял, а оставил простой государственный, который я, пан прокурор, не хвастаясь, открываю за две минуты.

– Ну ладно, ладно, и что дальше?

– …И вот, пан прокурор, ей-Богу, вошел я в квартиру, а там все перевернуто вверх дном. Сначала я сдрейфил и хотел сматываться, а потом все-таки заглянул в шкаф и нашел часы. Лежали на виду, даже странно, что те, кто были там до меня, не взяли их. Доцент потом сказал, что часы дорогие, но не советовал продавать. Сказал, что надо подождать, пока все утихнет. Предложил, чтобы я эти часы у него хранил, да я не такой дурак. У Доцента руки липкие, видал бы я потом часики! Да и понравились они мне, так что продавать я их не собирался. Откуда же я мог знать, что вы у меня все добро заберете, – вдруг загоревал он над своей несчастной долей и понесенными убытками.

Я стоял и задумчиво на него поглядывал.

– И я должен тебе верить, Калапут? – спросил я. – А почему, собственно? Откуда мне знать, что ты говоришь правду? Мало ты мне врал прямо в глаза?

Он в ужасе вскочил и снова рухнул на стул.

– Пан прокурор, ей-Богу, чистая правда, все, как было! Эту хату кто-то обчистил до меня. Доцент тоже не хотел верить, думал, я делиться не хочу, но это правда!

– Хорошо, теперь можешь пойти выспаться, – сказал я добродушно. Когда дверь закрылась, я посмотрел на Романа. Мы поняли друг друга без слов.

– Кажется, на этот раз он говорил правду. – Роман пожал плечами. – Хотя…

* * *

На другой день у меня было слушание дела в суде, которое обычно тянется до четырех-пяти часов всякий раз, когда заседание ведет Подбельский. Он расспрашивал свидетелей дотошно, исследовал все подробности – это полностью освещало все стороны дела, но создавало пробки в коридоре суда, так что сроки рассмотрения следующих дел систематически переносились. После каждого такого слушания я возвращался домой усталый и помятый, как прошлогодний костюм, который, я, впрочем, еще носил, что решительно не устраивало Элю, так же как и то, что я покинул ее в новогоднюю ночь, ничего не объяснив. Вообще с тех пор, как мы стали жить вместе, мне пришлось изменить образ жизни, ранее совершенно безалаберный и непредсказуемый, мне это нравилось, зато с точки зрения Эли было совершенно неприемлемо. Человек от природы аккуратный и педантичный, она дала мне понять, что если уж я решился вернуться в Варшаву и переносить ее общество, то следует подчиниться хотя бы некоторым – последнее слово она подчеркивала особенно старательно – нормам семейной жизни. Тот факт, что свадьба намечалась лишь где-то около Нового года, не имел для нее большого значения. Ее пожелания пока ограничились тем, чтобы я хотя бы приблизительно сообщал о времени возвращения домой, а также содержал в порядке выделенную мне комнату. Требования эти, следует признать, были вполне разумны, да только выполнить их не было никакой возможности. Однако я старался не очень огорчать Элю, потому что, в сущности, кочевой образ жизни, который я вел последние два с половиной года, порядком надоел мне.

Анжей Зволиньский не давал мне покоя. На третий день процесса один из заседателей вдруг расхворался, и слушание дела отложили. Я решил воспользоваться этим и поехал в комендатуру. Расследование ограбления в Анине явно продвигалось вперед. Жена владельца виллы узнала Честерфильда по голосу и опознала того, кто руководил всей шайкой. Ребята взяли и третьего, парня по кличке Рябой, это он связывал и затыкал подростку рот кляпом. Но денег до сих пор не нашли. Калапут твердил, что они уговорились подождать, пока все утихнет, а до тех пор он хранит у себя драгоценности, а Честерфильд деньги, в том числе и доллары. Честерфильд вообще отрицал свое участие в ограблении, Рябой придерживался той же линии поведения. Я бы очень удивился, если бы они вели себя иначе.

В комендатуре меня ждало важное известие. Роман „повязал“ Доцента в тот момент, когда он в „Бристоле“ покупал у шведа тысячу крон. Обыск в квартире Доцента ничего не дал, зато у его подружки нашли шестьсот долларов и почти триста тысяч злотых. Доцент пытался убедить ребят, что это наследство после бабки-валютчицы. Он отрицал, что навел Калапута на квартиру Анджея. Сейчас в комендатуре устанавливали последние контакты Доцента с Честерфильдом. Дело раскручивалось, это могли быть именно те деньги, которые мы искали.

Я попросил дать мне возможность поговорить с Доцентом. Его одного из всей шайки я не знал лично. Он появился уже во время моего „изгнания“ в Закопане. Способности, говорят, средние, но зато язык подвешен – дай Бог каждому. Когда он вошел в комнату, я слегка удивился. Для своих сорока выглядел он прекрасно.

– Привет, Доцент, – сказал Роман. – Пан прокурор хочет поговорить с тобой.

Доцент взглянул на меня с интересом.

– Так вы прокурор? – спросил он уважительно. – Совсем не похоже, что вы зарабатываете на жизнь таким мрачным ремеслом.

– Спасибо, Доцент, – ответил я, – это очень мило с твоей стороны, я люблю комплименты. Но должен предупредить тебя, что становлюсь мрачным, имея дело с такими, как ты.

Доцент широко улыбнулся. Он был спокоен и снисходителен.

– Пан прокурор, – заметил он, – я просто ломаю голову, чем бы поправить ваше настроение, да все никак не могу придумать.

– Слушай, Доцент, – прервал я его, – будь так любезен, перестань валять дурака. Давай будем говорить коротко. В три часа – футбольный матч, я хотел бы успеть на него.

– А вы где играете: в защите или в нападении? – спросил он, щуря глаза.

Я стиснул зубы.

– Я вижу, Доцент, что у тебя своеобразное чувство юмора. Жаль, пропадают твои таланты. Было бы лучше, если бы ты поступил на работу в журнал „Карусель“ сатириком, чем общаться с примитивными типами, которые не могут оценить твой глубокий интеллект, да еще при каждом удобном случае подводят тебя. Давай посчитаем: с деньгами от Честерфильда ты влип…

– Не знаю никакого Честерфильда, – запротестовал он, не переставая лучезарно улыбаться.

– Такие тексты можешь продавать в серию „Почитай мне, мама“, а у нас это не пройдет. Но меня, Доцент, как это ни странно, Анинское дело пока что не интересует. Речь идет о квартире журналиста Зволиньского, на которую ты навел Калапута. Что ты надеялся там найти?

Доцент сделал удивленное лицо.

– Пан прокурор, я не понимаю, о чем вы говорите. Калапут – мелкий жулик, я с ним даже не здороваюсь, а с журналистом у меня были хорошие отношения. Он меня даже однажды подвез к „Гонгу“ на своем „фиате“, и мы так мило поболтали…

Я почувствовал, что терпение мое вот-вот лопнет. Увы, дальнейшая беседа развивалась в том же плане. Доцент, почти не скрывая, смеялся надо мной, и мне ничего не удалось из него вытянуть.

Вечером я поехал на Венявского. Это была узкая улочка на Жолибоже. Прежде чем я нашел нужный дом, совсем стемнело.

Дверь открыла девушка с длинными распущенными волосами.

– Пани Анна Седлецкая?

– Да… а в чем дело? – она смотрела недоверчиво.

Я сказал, что я друг Анджея и хотел бы поговорить с ней. Я заметил, что какая-то тень скользнула по ее лицу. Она пригласила меня войти. Квартирка была уютная, но небольшая: две комнаты и кухня. На туалетном столике стояла фотография мужчины лет тридцати пяти, в спортивном свитере. Я подошел ближе: это был не Анджей.

Мы сели за стол.

– Я хотел бы, чтобы вы рассказали мне о нем. Мы не виделись и не переписывались с тех пор, как я уехал из Варшавы. Вы давно с ним знакомы?

Она помолчала.

– Вы хорошо знали Анджея? – ответила Анна вопросом на вопрос.

– Когда-то хорошо. В институте мы очень дружили. А потом каждый пошел своим путем. Анджей начал писать, я зарылся в свои бумажки. Не знаю, говорил ли он вам, что был еще Матеуш. Матеуш остался в институте, защитил диссертацию, но по-настоящему его интересовало лишь одно: горы. Он все время организовывал какие-то экспедиции. Он был на афганском Гиндукуше, в Альпах, на Кавказе. Погиб пять лет назад во время восхождения на южную стену Дхаулагири. Это была настоящая трагедия, они почти поднялись на вершину, и тут их накрыла лавина. Из четырех уцелел один. Вы слышали об этом?

Она кивнула.

– Анджей много рассказывал о Матеуше. Наверное, между ними было нечто большее, чем дружба… какая-то общность цели, очень сильная эмоциональная связь, источник которой надо искать именно в горах. Анджей жить не мог без гор. Он проводил там каждую свободную минуту, что, впрочем, вызывало массу сложностей в его… в нашей, – поправилась она, – жизни.