Текст книги "Польский детектив"

Автор книги: Ежи Эдигей

Соавторы: Марек Рымушко,Барбара Гордон,Казимеж Козьневский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 40 страниц)

Поручик Левандовский старался говорить ровным, спокойным голосом. В кабинете, где они сидели втроем, царила абсолютная тишина. Плотно сдвинутые шторы отгораживали комнату от вечернего уличного шума и неровных отблесков редких в такой час огней. Стены были увешаны полками со множеством книг и журналов. Низкая лампа бросала круг света на маленький столик, на котором лежала пачка сигарет „Кармен“. Хозяин сидел, глубоко уйдя в кресло, и слушал логические выводы поручика Левандовского…

Кедровский прервал поручика:

– Это еще не доказательство, – сказал он. – Отсутствие следов не заменяет следов.

– Мы могли подозревать четверых. Познанский, служащий судоверфи, весь вечер пятнадцатого мая провел дома с женой и гостями. Живут они на окраине, очень далеко от центра. Итак, алиби, не вызывающее никаких сомнений. С Грычером, журналистом, дело обстоит сложнее, но он в конце концов признался, что утаил одно обстоятельство чисто личного порядка. Алиби Грычера засвидетельствовано. Алиби следующего подозреваемого, Лубия, оставляет желать лучшего. Наряды на автобазе заполнялись неточно и недобросовестно. Мы не знаем, где находился Лубий в то время, когда было совершено убийство: то ли у себя на базе, то ли еще в нашем городе. К тому же Лубий курит „Спорт“, и забытая в номере пачка сигарет могла принадлежать ему. Лубий – левша. Удар кинжалом нанесен с безошибочной точностью правой рукой.

– И это еще не прямое доказательство, – вставил майор Кедровский.

– Однако в цепи других оно приобретает большой вес. Еще один человек из четырех подозреваемых не мог доказать свое алиби. Собственно, у него не было никакого алиби… Но подозрения у нас возникли по совершенно иной причине. Убийца оставил нам важнейшее доказательство, причем, по-видимому, сделал это сознательно. Сорвав с головы убитого парик, он хотел показать его истинное лицо, не похожее на то, которое знали окружающие. Сравнительно быстро мы установили, что убитый не был Анджеем Кожухом. Мы выяснили, кем он не был, но не знали, кем он был.

Левандовский остановился и закурил сигарету. Хозяин не сделал ни единого жеста, не произнес ни единого звука. Все трое молчали. Потом опять заговорил Левандовский:

– Мы без труда установили, что судьбы Грычера и Познанского никогда не пересекались с судьбой мнимого Анджея Кожуха. Нам казалось, что его прошлое знали два человека, которые несколько лет назад показали в познанском суде, что знакомы с ним давно, с довоенных времен. Одного из них, Закшевского, незадолго до автомобильной катастрофы, в которую попал Кожух, убили и ограбили в Познани, в городском саду. В тот период Кожух очень волновался, рассказывая жене, что ему угрожают воры, которых он якобы поймал с поличным на заводе. Сказки рассказывал! Потом, после катастрофы, он сказал Лубию, что Закшевский шантажировал его, грозя разгласить прошлое. Тут, кстати сказать, вскрылась еще одна любопытная деталь. По словам жены Кожуха, никогда не видевшей Закшевского, ее муж знал, что у убитого украли бумажник с деньгами. А ведь подробности этого дела не оглашались! Каким же образом это стало известно Кожуху?

– Такие вещи зачастую знают все соседки, – заметил майор Кедровский.

– Бывает и так. Но я не поручусь, что Закшевского задушил не Кожух. Видимо, этого мы уже никогда не выясним. Оставался еще Лубий, тоже знавший изрядный кусок биографии мнимого Кожуха. И на него падает подозрение. Однако в нашем списке был еще один человек, уроженец того самого галицийского городка…

Левандовский опять умолк. И снова никто не шелохнулся, никто не проронил ни слова.

– Идя по этому следу, чуть приметному, мы наткнулись на людей, проживавших когда-то в Станиславуве. Бывший бургомистр этого города рассказал нам о трагической участи доктора Смоленского и его семьи. Бывшая дворничиха дома, напротив которого жили Смоленские, не только подтвердила его рассказ, но и распознала человека, выдававшего себя за Анджея Кожуха. Когда мы показали ей фотографию без парика, она уверенно заявила, что это ни кто иной, как Анджей Коваль, проворовавшийся служащий больницы, провокатор, виновник гибели доктора Смоленского, его семьи и еще нескольких человек. Я кончаю… Скажу только вкратце о дальнейшей судьбе Коваля, которую нам удалось воспроизвести в самых общих чертах. Опасаясь мести, несмотря на помощь и поддержку гестапо, он надел парик и раздобыл документ человека, также убитого гестаповцами, но по другому делу, вступил в банду УПА, однако быстро сориентировался, что бандиты обречены. Намеревался уехать на Запад. Мы не знаем, что ему помешало осуществить это намерение. Он поселился в Познани, женился, стал мирным, приторно вежливым. Быть может, до Закшевского каким-то образом дошли некоторые подробности прошлого Коваля – Кожуха. Не исключено, что, спасая себя, Коваль решился на убийство Закшевского, а их страха перед разоблачением он без колебаний совершил бы второе убийство. Быть может… Автомобильная авария была действительно случайностью, простой случайностью… Однако не стоит гадать, вернемся к фактам. Коваль в тяжелом состоянии попал в больницу. Без парика. И в больнице его узнал хирург. Не так ли?

– Да, – хозяин, сидевший в глубоком кресле, сказал это тихо, очень тихо, после длинной, длинной паузы. – Да… Но не только я его узнал, когда закончил первую серию операций. Он тоже узнал меня. Он спросил медсестру, как зовут доктора, которому он обязан жизнью. Ловко выпытал, сколько мне лет, откуда я родом. Он ничем не выдал себя, однако я понимал, чего он боится, почему хочет поскорее выписаться из больницы, исчезнуть. Он надеялся, что я его не узнал, фамилия другая, да и был я тогда ребенком… Но ему приходилось держаться настороже, скрывать от меня свой страх. Ему пришлось выдержать разговор о парике, начатый мною, пришлось принять из моих рук новую жизнь и свой новый парик…

– Но ведь вы могли, доктор… – заикнулся Левандовский.

– Нет, не мог, дорогой мой, именно этого доктор не мог сделать, – тихо сказал майор Кедровский. – И именно поэтому наша встреча носит такой характер. Несмотря на все, она носит такой характер и вообще состоялась.

– Совершенно верно, именно этого я не мог сделать. Достаточно было какого-нибудь недосмотра, попросту недосмотра – и я развязал бы себе руки, а на свете стало бы одним негодяем меньше… Но я подумал, что общее число негодяев в таком случае не изменится. Одного не станет, зато прибавится другой. Нет, дело тут не в клятве, которую дает каждый врач. Я не придаю значения никаким клятвам, для меня это не более как формальность. Я прислушивался только к голосу своей совести. Вы и представить себе не можете, сколько часов я просиживал ночами в этом самом кресле, в котором сижу сейчас, и думал, неотступно думал: как мне поступить?

– Но почему вы не обратились к нам, в прокуратуру, в суд? – Кедровский поднялся, наклонился к хирургу.

– Потому что приговор был уже вынесен.

– Чей приговор?

– Пожалуйста, взгляните сами! – Доктор, не вставая с кресла, повернулся, взял с полки тонкую картонную папку, развязал тесемки, вынул большой лист, на который была наклеена узкая пожелтевшая полоска папиросной бумаги, густо исписанная на машинке, и протянул ее Кедровскому. Майор наклонился еще ниже, чтобы в свете лампы разобрать пожелтевшие буквы: „Приговор. Подпольный суд приговаривает Анджея Коваля к смертной казни за измену польскому государству, сотрудничество с гестапо и выдачу польских граждан – борцов за независимость… 1943 год“.

– Приговор был вынесен, в Коваля стреляли. И попали. Но только ранили, не убили. Он оправился и после этого стал носить парик. Шрам от той пули я нашел во время операции… Копию приговора хранила моя сестра и отдала мне, когда я уже стал мужчиной… Нет, ни она, ни я в то время не рассматривали это как посвящение в мстители. Нам и в голову не приходило искать Коваля. Она просто передала мне страшную семейную реликвию.

– Но ведь этот приговор сейчас не имеет законной силы! Он ничего не значит!

– Для меня значит.

– Как гражданин нашего государства, доктор, вы обязаны подчиняться его законам, согласно которым у нас, как во всем цивилизованном мире, самосуд недопустим. А это был самосуд…

– Да, можно расценивать это так. Однако чувствовать можно иначе. Кроме того, как известно, жернова правосудия при таком сроке давности мелются очень медленно, порой еле ворочаются. Существуют суровые статьи закона, но существует также и амнистия! Двадцать лет спустя суды стали более снисходительны. Да, майор, я во всем отдаю себе отчет с самого начала, и если бы кто-нибудь пришел ко мне посоветоваться, как ему поступить в подобном случае, я бы посоветовал ему обратиться в милицию, в прокуратуру, в суд. Однако куда легче дать умный совет другому, чем самому себе.

Не вдаваясь в лишние подробности, нескольким своим друзьям я рассказал, что кто-то столкнулся с гестаповским провокатором, виновником смерти десятков людей. А может быть, сотен? Ведь я не знаю всех преступлений Коваля. Может быть, он выдал и настоящего Анджея Кожуха?.. Так вот, я спрашивал друзей, что делать человеку, раскрывшему тайну… Все мои друзья предлагали пойти в милицию, к прокурору, в суд. Они повторяли мне то, что я и без них прекрасно знал. Однако я знал еще одну вещь. Я знал, что не смогу недобросовестно подойти к лечению этого человека. Каждого пациента я лечу добросовестно…

– Нам известно, что вы замечательный врач…

– Допустим… Но по отношению к нему мне надо было проявить максимальную добросовестность. Его мне надо было во что бы то ни стало вылечить, поставить на ноги, возвратить к жизни. Я должен был этого добиться, чтобы не упрекать себя в том, что избрал бесчестный способ мести. И потому, пока он лежал у меня в больнице, пока он был моим пациентом, я не мог пойти, например, к вам, майор, и выдать его вам. Ведь это, собственно, одно и то же. До тех пор, пока он оставался в больнице под моим наблюдением, я не имел права, не имел никакого морального права мстить. Тогда мне было уже все дозволено. Я знал, что в действительности вылечил его именно для этого. Перед судьбой мы теперь равны, надо свести старые счеты. И побыстрее, потому что он собирался уезжать, я рисковал потерять его из виду. Хотя в то время еще не был вполне убежден, что он узнал меня, что он именно меня боится…

– А теперь вы уверены в этом?

– Уверен. Он сам признался мне в последнюю минуту своей жизни. Я вам скажу, как это было. С медицинской точки зрения не было никакой необходимости в моих визитах. Однако я пошел к нему через несколько часов после того, как он выписался из больницы. Я ходил к нему, чтобы не упустить его. Каждый вечер я шел гулять и часами бродил взад и вперед возле гостиницы. Я подсчитал, какое окно его, и два вечера подряд сторожил это окно, как собака, пока в нем не гас свет. В среду я был у него во второй половине дня и все еще не знал, что делать. То есть я понимал, что надо отвести его в милицию, но мне было как-то неловко, неудобно. Он сказал, что очень мне благодарен, что завтра уезжает…

– Он собирался ехать только через несколько дней. Ждал машину, обещанную Познанским…

– Мне он сказал так. Он хотел, чтобы я перестал к нему ездить. Вы полагаете, что он убил Закшевского, грозившего ему разоблачением… Меня он не мог убить. Быть может, потому, что я подарил ему жизнь. Быть может, потому, что его все же мучили призраки прошлого. А может, попросту он был еще слаб. Вполне возможно, что он хотел лишь убежать от меня. И тогда-то я решил больше не медлить. Вечером я надел тонкие кожаные перчатки. Вы их найдете в шкафу. Я взял кинжал, который был у меня очень давно, он однажды попался мне на базаре. Я купил его, подумав, что такая вещь пригодится в хозяйстве. По пути, не снимая перчаток, я купил сигареты.

– „Спорт“, – прошептал Левандовский. – Сейчас мы уже знаем. Вы курите „Кармен“ и „Спорт“.

– Сигаретами „Кармен“ я угощаю, сам курю только „Спорт“. Я очень волновался. В вестибюле гостиницы было очень людно. Никто не обратил на меня внимание. Я рассчитывал, что даже если портье меня заметит, предыдущие визиты обернутся мне на пользу. Я считал, что мои приходы и уходы в гостиницу спутаются у него в памяти. Дверь в номер была не заперта. Он уже переоделся в пижаму. Он смотрел на меня с изумлением. Я положил на стол пачку „Спорта“, которую все время нес в руках – ее я потом забыл взять, – и сказал ему, что знаю, кто он: Анджей Коваль. Тогда он сказал, что он меня тоже узнал, что я сын доктора Смоленского, брат Кристины. Он сидел в кресле, даже не пытаясь встать. Быть может, он оцепенел от неожиданности? Я вынул из кармана приговор, вынесенный двадцать лет назад, и прочел ему его. Я спросил, что он может сказать в свое оправдание. Он ответил: ничего. Тогда я вынул кинжал и ударил его прямо в сердце…

Страшные слова тонули в уютной мирной комнате, растворялись, пропадали. Неужели действительно человек, сидящий в глубоком кресле, все это сделал? Он продолжал:

– Отец наклонился надо мной и поцеловал в лоб. Как каждый вечер. Мне было тринадцать лет. Я боготворил отца, он был для меня всем. Наша дружба возникла с началом войны. Раньше каждый из нас жил своей жизнью. Во время оккупации жизнь семьи сосредоточилась в стенах дома. Отец стал для меня ее центром. Он читал мне прекрасные книги, несколько, быть может, преждевременно приобщил меня к большой литературе, говорил со мной о величии и жестокости мира. Отец внушал мне любовь к жизни. Разумеется, не к гитлеровскому порядку, который он учил меня ненавидеть так же, как ненавидел сам. Я участвовал в подпольной работе моих сестер. И отец в ней участвовал. Неправда, что подпольную организацию у нас создал Коваль. Когда Коваль приехал, организация уже действовала. Коваля приняли в организацию, потому что отец и сестры ему доверяли. Неправда, что Коваль был влюблен в одну из моих сестер. Это не более как досужий вымысел городских сплетниц. Не знаю, чем объяснялось доверие моего отца к этому человеку. Для меня оно непостижимо, однако я верю, что отец руководствовался какими-то серьезными соображениями. Мы проводили с отцом вместе долгие часы. У отца стало больше свободного времени. Он разговаривал со мной как со взрослым человеком, никогда не называл меня уменьшительным именем, всегда полным: Ежи. Часами он рассказывал мне обо всем на свете. Мы говорили до поздней ночи, погасив огонь. На прощание он наклонялся и целовал меня в лоб, а я жал ему руку. Это была прекрасная дружба сына с отцом. Он уходил потом к маме, в спальню. Сестры спали в своей комнате. А я – в маленькой клетушке в конце коридора. Там стоял шкаф. В тот угол не доходил свет тусклой лампочки, едва тлевшей у входа. И вот однажды меня разбудил шум. Я оцепенел от страха. Ускользнув на минуточку от гестаповцев, отец просунул голову в мою дверь и тихо сказал: лежи не шевелись… Этой двери, загороженной шкафом, гестаповцы не заметили. Дождавшись, когда все ушли, я соскочил с постели. Пустой дом был опечатан. Младшая сестра, Ванда, через окно первого этажа убежала в сад, а оттуда пробралась к соседям. Я остался один, залился слезами. Я был потрясен. Весь день просидел в опустевшем доме, не в силах двинуться с места. Лишь к вечеру я оделся, взял немного вещей, вылез через окошко и побежал к соседям. Там мне дали адрес сестры, которая скрывалась от фашистов. Гестаповцы, вероятно, решили, что я убежал с сестрой, меня не искали. Больше отца я не видел. Никогда не знаешь, когда видишь самого близкого человека в последний раз. Может, это и к лучшему… Простите! Мне не следует так много говорить. Я должен только подтвердить добросовестность и объективность следствия и протянуть вам руки…

– Это не обязательно, доктор.

– Каждый призван выполнять свой долг. Вы в первую очередь.

– К сожалению, вы правы, – вздохнул майор Кедровский. – Но вам не надо протягивать рук. Вы нас ждали?

– Откровенно говоря, ждал… Собственно, выйдя из комнаты Коваля – уже мертвого, – я хотел идти в милицию, сказать вам всю правду. И передумал, решил подождать до завтра. Мне хотелось вернуться в свою пустую квартиру – такую же пустую, как отцовский дом в ту страшную ночь, захотелось опуститься в кресло, в котором я сейчас сижу, захотелось наедине с собой оценить свой поступок. Поступил ли я правильно? Я не был в этом уверен. В глубине души я до сих пор не уверен в этом. Но иначе я поступить не мог. И в эту бессонную ночь я стал взвешивать все „за“ и „против“. „С какой стати, – спрашивал я себя, – мне и моим пациентам страдать за то, что этот преступник убил моего отца, мать и десяток других жертв? С какой стати мне обвинять себя? В чем? В том, что я избавил людей от чудовища?“

– У которого есть дочь, очень любившая его, – прошептал Кедровский.

– Невозможно вечно сочувствовать всем и каждому! Я волею судеб привел в исполнение приговор, справедливость которого не подлежит сомнению. Свершилось предначертание судьбы. В чем же мне каяться, ради чего ускорять развязку? Нет! К утру я принял твердое решение: ничего не предпринимать. Не скрываться и не сознаваться. Предоставить исход дела самой судьбе, подвергнуть то, что произошло между мною и этим негодяем, как сказал бы верующий, суду Божьему, поручить себя провидению. Если в один прекрасный день вы придете за мной, я протяну руки – надевайте наручники! Если же не придете… Что ж, я не стану торопить вас. Не буду возражать, ни слова не скажу первый…

– Доктор, – тихо прервал Смоленского майор. – Мы обязаны найти виновного. Кем бы он ни был и чем бы ни руководствовался.

– Я на вас не в обиде. Вам незачем передо мной оправдываться, человек обязан выполнять свой долг. Я свой выполнил, поэтому сохранил уважение к себе. И вы тоже, что бы ни услышали от меня сегодня, выполняете свой долг.

– Вы взялись сами вершить правосудие, а это никому не дозволено. Вас придется арестовать.

– Для того вы ко мне и пришли.

– И вы готовы?

– Нет, майор, я еще не готов. Я буду готов через несколько часов, утром…

– Вы сами к нам придете.

– Благодарю вас за доверие, майор.

Утром Левандовский вбежал в кабинет майора.

– Сегодня ночью Смоленский покончил с собой. Порошки и газ. Выломали дверь, но было уже поздно…

Майор ничего не ответил. Наступило молчание…

Марек Рымушко
Дело чести

1
Фён утих перед рассветом

Оркестр в который уже раз за эту новогоднюю ночь принялся играть „Рамайя“. Танцы были в самом разгаре, толпа бушевала – возбужденная, потная, бессмысленно веселая. Эти люди не поддавались даже фёну, который дул уже несколько дней. Он свалился на Закопане сразу после Рождества и с тех пор не затихал ни на минуту, превращая остатки снега в грязные лужи, обволакивая серой пеленой бело-пушистые скалы и терзая курорт необыкновенно теплой для этой поры погодой. Развеселая толпа, которая с самого начала года шаталась по Крупувкам, явно упала духом. Не помогали даже зонтики, придающие „покорителям гор“ унизительно-комический вид. Фён не уходил из долины назло всему этому изысканному обществу, которое целый год в разных уголках Польши примеряло лыжи, мечтая о празднике в горах, а потом всю ночь ехало стоя в переполненных, опаздывающих поездах, и зачем? Чтобы в конце концов оказаться под дождем, в тумане, во власти мучительно-теплого, влажного ветра, вызывающего сердечные приступы.

Мне с самого начала все это не нравилось, но Мацек и Данка праздник, как всегда, решили провести в Закопане. Они еще со студенческих времен признавали лишь этот вид отдыха и не изменили своей традиции и сейчас, достигнув немалых успехов в научной карьере. Только на этот раз они захватили аспирантку со своей кафедры, которая – они сообщили об этом в первую же минуту встречи – пишет кандидатскую диссертацию о банковских контрактах. Эля оказалась необыкновенно милой девушкой, и так в новогоднюю ночь мы все четверо оказались в ресторане, где царила страшная толкотня. К счастью, наш столик стоял у самого окна, пляшущая толпа была далеко от нас.

Вокально-инструментальный ансамбль „Стасик и Ясек“ как раз закончил исполнение „Ла Паломы“. Руководитель ансамбля вел переговоры о дальнейшей программе с мрачным типом, который вытащил из кармана пятьсот злотых. Где-то в центре зала с грохотом лопнул воздушный шарик, вызвав взрыв одобрительного смеха. У стойки бара адвокат Закаптурны и его супруга дегустировали все сорта коньяков по очереди. Увидев меня, адвокат вежливо кивнул величественной седой головой.

Ожидая, пока не началась музыка, Эля поправляла прическу. И тут я заметил, что к нашему столику пробирается пан Тосек. Он рассекал толпу, словно ледокол. До недавнего времени пан Тосек служил курьером в прокуратуре. Пару месяцев назад он решил покинуть это уважаемое заведение и стал гардеробщиком „Ватры“. Мне такая перемена принесла определенную пользу, поскольку я мог получить столик в этом ресторане в любую минуту, и это весьма укрепило мою репутацию в здешнем „высшем свете“.

Пан Тосек наконец добрался до нас. Воротник его рубашки был помят, а глаза возбужденно блестели. Сначала он почтительно поклонился Эльжбете, а потом таинственно шепнул мне на ухо:

– Пан прокурор, вас к телефону.

Ах да, я забыл сказать, что голос у пана Тосека очень громкий, и поэтому секретное сообщение произвело немалый эффект: все вокруг уставились на нас, а одна из танцевавших пар отступила на безопасное расстояние. Оркестр снова заиграл, на этот раз какую-то незнакомую мне мелодию.

– Пан Тосек, – сказал я с упреком, – сколько раз я просил вас, чтобы вы не пугали народ официальными званиями! Где телефон?

Пан Тосек оскорбленно засопел.

– У пана директора в кабинете, пан про… – мой ледяной взгляд лишил его дара речи. Он повернулся и отправился в обратный путь, расталкивая танцующих. Следя за его действиями, я пришел к выводу, что именно таков должен быть охранник президента, который не может прорваться к трибуне сквозь толпу ошалевших избирателей.

В кабинете никого не было. Я взял трубку, лежавшую на столе.

– Прокурор Боровый слушает. В чем дело?

В трубке послышалось смущенное покашливание.

– Гражданин прокурор, говорит дежурный городской комендатуры, поручик Клос. Простите, что помешал, но вы очень нужны. У нас тут труп.

Я присел к столику, покрытому салфеткой с такими безумными цветами, какие мог придумать только шизофреник.

– Послушайте, поручик, – сказал я как можно любезнее. – Во-первых, поздравляю вас с Новым годом. Во-вторых, позвольте напомнить вам, что я сегодня не дежурю, так что не совсем понимаю, почему вы решили вызвать именно меня.

Поручик долго молчал.

– Пан прокурор, – начал он наконец, и в его голосе уже явно звучала неуверенность, а меня начала охватывать злость. – Дело в том, что туда трудно добраться… я позвонил прокурору, и было решено… то есть я получил приказ найти вас, ну и…

Я стиснул зубы. Ну, конечно. Черт бы вас… Я никак не могу к этому привыкнуть. Романтический образ прокурора-шерифа, который я лелеял в студенческие годы, давно уже, к сожалению, утонул в бумажном омуте, который с каждым днем все больше засасывал меня: протоколы, отчеты, инструкции…

Я почувствовал, что очень устал. Посмотрел на часы: десять минут второго.

– Пан прокурор… – позвал меня обеспокоенный дежурный, – вы еще там?

– К сожалению, я еще здесь, – вздохнул я: – Где труп?

– В Муловой. Похоже, бедняга свалился с Кшесаницы. Спасатели наткнулись на него пару часов назад. Туда уже поехал поручик Лабендский с оперативной группой. Мулова – это, пан прокурор, за Ментусей, там сначала надо…

– Благодарю вас, поручик, – пробурчал я. – Слава Богу, хожу по горам с детских лет и знаю, где находится Мулова долина. Только за каким чертом мне переть туда в эту пору? Если это несчастный случай в горах, так мы давно договорились, что вы сами с врачом производите осмотр, а мы потом утверждаем протокол. Вы что, вчера родились, и я должен вас нянчить?

Дежурный замолчал. Собственно, ни к чему весь этот разговор, особенно если учесть, что пан Тосек подслушивал за приоткрытой дверью.

– Пан прокурор, – продолжал дежурный, – не могу вам больше ничего сказать, сам знаю немного. Что-то там не так, это спасатели сказали поручику Лабендскому, а он просил передать вам. Вы там поглядите, у входа вас должна ждать машина, я послал ее десять минут назад. Мы думали о вертолете, но ничего не получится. Фён, вы же знаете… Если бы хоть немного утих, так ведь нет, все дует. Может, завтра…

– Ну ладно, ладно, уже иду. Связь с ними есть?

– Так точно, гражданин прокурор.

– Передайте, что я еду. Пусть направят хоть одну фару в нашу сторону, чтобы мы не блуждали по Ментусе, как духи погибших альпинистов.

Я положил трубку и, делая вид, что не замечаю горящих глаз пана Тосека, в которых можно было прочитать сто семьдесят восемь важных вопросов, вышел в вестибюль. Я подумал, что, видимо, надо предупредить друзей и объяснить им как-нибудь мое исчезновение, но толпа, несущаяся в бешеном вальсе, отрезала столик, за которым они сидели, от всего остального мира. Ладно, сами догадаются.

Из сияющего огнями, качающегося на волнах вальса ресторана я вышел в серый туман. Накрапывало. „Газик“ ждал меня у самого входа. За рулем сидел молодой сержант. Увидев меня, он включил зажигание. Мы поехали в сторону Каспруси, где мне выделили служебную комнату. Считалось, что я поживу там недолго, пока найдется что-нибудь подходящее, но временное, как известно, вечно, и я застрял там надолго. Обычное дело.

Пять минут мне вполне хватило, чтобы переодеться. Фён дул все время, пригибая к дороге оголенные деревья. Около пекарни на Крептувках выписывал кренделя пьяный с воздушным шариком, привязанным к пуговице. Ветер мешал ему удерживать равновесие и время от времени укладывал на тротуар.

– Красивый шар, – заметил водитель. – А вы, пан прокурор, купили себе какой-нибудь шарик?

Я уже хотел сказать, что в данный момент у меня шарики за ролики заходят от небывалого хамства комендатуры милиции, но вовремя прикусил язык. Я все время забывал, что должен сохранять определенную дистанцию в общении с подчиненными.

На большой скорости мы свернули в Косчелискую долину. Ветер вроде бы утих, но подул с новой силой в ту минуту, когда „газик“, подскакивая на камнях и рыча захлебывающимся двигателем, пополз вверх, к Ментусе. Мы продвигались вперед с большой осторожностью. Земля была мокрая, хотя, к счастью, не такое болото, как я предполагал. Я достал карту.

– Езжайте на Вантуле, а потом придется идти пешком, – буркнул я.

Мы проехали еще с полкилометра, пока нашим глазам не открылось нагромождение огромных камней. Мы вышли из машины. Недалеко стоял с зажженными фарами второй „газик“, тот, что привез группу поручика Лабендского.

– Я пойду вперед, – водитель, молодой парень, говорящий с явным местным акцентом, уверенно опередил меня. Я узнал в нем одного из спасателей, награжденных недавно за операцию на Менгушовском перевале.

Ветер ударил нам в спину, толкая к скалам, белеющим во тьме. Проход котла Большой Свистувки занял у нас больше часа. А теперь предстояло преодолеть Муловый цирк. Мы карабкались вверх под моросящим дождем, сопя от ярости. Наконец стал виден свет в Муловой на фоне скрытого в тумане ущелья Кшесаницы. Мы добрались до места в три тридцать пять.

– Привет. – Поручик Лабендский пожал мне руку. В свете фар сновали спасатели и члены оперативной группы. Я узнал доктора Семпорека.

– Спасибо, поручик, что не дали мне умереть со скуки нынешней ночью, – сказал я. – А теперь, может быть, я наконец узнаю, что же случилось?

К нам подошел Михал Стемпень. С тех пор, как он в грозу снял с Амвона двух пижонов, которые совершенно рехнулись на отвесной стене, его посылали на самые трудные и самые неблагодарные дела.

– Ох, дьявол, что за день! – пожаловался он. – Утром мы искали какую-то выжившую из ума тетушку, которая возомнила себя заправским альпинистом, а с десяти вечера стаскивали с Кшесаницы парня со сломанной ногой. Слава Богу, его приятель догадался известить нас. Мы сняли его в полночь. Тогда-то ребята и увидели под скалой этого, – он кивнул на темную бесформенную кучу, над которой склонился доктор Семпорек. – Похоже, не один день лежит. Мы проверили на всякий случай в рапортах, но никто не заявлял об исчезновении.

– Ну, хорошо, – прервал его я, – только что из этого? Ясно, упал со стены, даже знаю, с какого места, сам там однажды чуть не слетел в тумане. На Кшесанице есть такое понижение тропы, – объяснил я, заметив интерес в глазах поручика. – В плохую видимость можно не заметить, особенно если человек не знает гор. Я только не понимаю, мне-то тут что делать?

– Да вот, пан прокурор, – отозвался Лабендский, – странный это какой-то случай. Парень одет как опытный альпинист. Для этой трассы и на эту погоду – все как надо. А рюкзака нет. И вообще у него ничего с собой нет.

– Как это нет? Может быть, когда он падал, рюкзак оторвался и лежит где-нибудь поблизости?

– Мы искали, но ничего не нашли. Да и невозможно это. Он упал бы вместе с рюкзаком. Странно.

– А кстати, кто он такой?

– Мы обыскали его, но никаких документов. Бог его знает.

Мы пошли к Семпореку. Фотограф заканчивал делать снимки. Доктор выпрямился.

– Каша, – сказал он. – Все переломано до последней косточки да еще голова разбита. Чудес, не бывает, друзья мои, посмотрите, откуда он падал. Если это все, то, может, вы отвезете меня обратно. Я предпочел бы встретить Новый год в собственной постели. А протокол я подпишу послезавтра.

– Минутку, доктор, – остановил я его. – И никаких других следов вы не заметили?

Он поднял на меня тяжелый взгляд.

– Дорогой прокурор, – начал он с иронической усмешкой, – я как раз хотел сообщить вам, что если человек летит несколько сот метров вниз, то останки его пребывают к месту назначения в таком состоянии, которое почти исключает какое-либо умозаключение.

– А время? – сказал я. – Когда это произошло?

Семпорек пожал плечами и снял резиновые перчатки.

– Думаю, три-четыре дня назад, – осторожно сказал он, – это приблизительно, точнее можно будет определить после всех необходимых исследований. Вы же не потащите его прямо сейчас вниз, – вдруг забеспокоился он.

– А вы как думаете, поручик? – обратился я к Лабендскому.

Он неуверенно поправил фуражку.

– Вам решать, – буркнул он. – Не нравится мне этот рюкзак. И то, что никаких документов нет. Но если доктор говорит, что нет никаких сомнений…

Я подошел ближе и откинул брезент, прикрывающий труп. Мурашки поползли у меня по спине.

– Идите сюда, – глухо приказал я капралу, который стоял неподалеку с мощным фонарем. Голос мой, видимо, звучал так странно и тревожно, что он кинулся ко мне и направил луч света прямо мне в лицо.