Текст книги "Польский детектив"

Автор книги: Ежи Эдигей

Соавторы: Марек Рымушко,Барбара Гордон,Казимеж Козьневский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 40 страниц)

Барс вынимает из пачки одну фотографию, даже не взглянув на нее. Остальные старательно прячет обратно в карман. Просовывает твердую картонку под чашу и довольно усмехается. Осторожно поднимает чашу и уходит на террасу. На одной руке он держит фотографию пани Божены, а толстыми пальцами другой прижимает перевернутую хрустальную чашу. Кто-то включил свет на втором этаже, в спальне Божены. Барс шагает в потоке света по траве. Белый ночной мотылек мечется в бессильном отчаянии, бьет крыльями по фотографии. По глазам, по губам, по волосам женщины, застывшей в ненатуральной позе. Нежная белая пыль осыпает, словно пудра, щеки, шею и, наконец, все лицо нашей знаменитости.

Барс останавливается и бросает мне через плечо:

– Извини, но я должен усыпить ее немедленно…

Я остаюсь за крестьянским столом, сижу, как парализованный. Теперь в мастерской Барса, рядом со столовой, зажегся свет. Я вижу его силуэт, он что-то делает на столе, отходит к подоконнику. Окно открыто. Еще есть время, я мог бы подбежать к окну, схватить его за руку и крикнуть: «Не делай этого! Позволь ей жить. Она слишком прекрасна, чтобы умереть». Но я понимаю, что не сделаю этого. Не выставлю себя на посмешище. Ославили бы меня как слабонервного, сентиментального придурка. Что мне до этого мотылька, пусть умирает.

Из спальни Божены через открытое окно до меня доходят отголоски ссоры. Собственно, я слышу лишь одну фразу, точнее, восклицание:

– Если не перестанешь, я тебя убью!

Я узнаю голос Мариолы Прот.

В углу террасы – две тени. Они стоят, прижавшись, кажется, даже обнявшись. Кто-то плачет. Но кто? Непонятно. Через минуту тени расходятся. Одна исчезает, перескакивает через перила террасы и скрывается среди деревьев. Другая медленным, неуверенным шагом направляется к открытым дверям столовой. Проходит мимо освещенного окна и останавливается на мгновение, наблюдая за действиями Барса.

Теперь я вижу: это Иоланта Кордес.

Собственно, к тому времени я уже протрезвел. На меня свежий воздух действует очень хорошо, хотя некоторых именно от него и развозит окончательно.

Я тоже пошел в дом.

– Полцарства за чашку кофе! – высокопарно воскликнул я, обращаясь к Божене, которая как раз спускалась со второго этажа, соблазнительно покачивая бедрами.

Дудко спорил с Нечулло. Не знает, бедняга, что есть у нас «неприличные» темы. Например, теоретические споры о направлениях и путях современного кинематографа. Мы к этим вещам на самом деле серьезно не относимся, об этом в пристойном обществе говорить не принято. Это ведь что-то вроде заклинаний или тех лозунгов, которые надо отбарабанить на официальном собрании. Да, еще живут на этом некоторые кинокритики. Но мы, которые «это делают», не придаем никакого значения пустым формулам. Смешно бывает, когда какой-нибудь наивный журналист выпытывает, каковы были намерения режиссера, какую идею он хотел воплотить и совпадает ли результат с его мировоззрением и тем идеалом, которому он служит. Так называемые «тайны» нашей кухни, киношной или писательской! Господи, много можно бы порассказать о том, как это все происходит на самом деле. Во всяком случае, Густав, не совсем лишенный разума, не прерывал разглагольствований Дудко, он важно кивал головой, время от времени улыбаясь с тактичным одобрением. Мне расхотелось затевать диспут с Дудко. Он уже достаточно осрамился этим спором с Нечулло. Будет вполне достаточно, если я завтра мимоходом замечу Барсу: «Ты не слышал вчера принципиальной дискуссии Ромека и Густава? Очень жаль. И конец Ромуальду Дудко. Возможно, Барс хочет иметь главным редактором своего объединения послушного парня, но он не сумасшедший, чтобы ставить на такой пост дебила. Главный редактор – особа важная. Сколько щекотливых проблем можно решить с его помощью!

Я заскучал. И уже подумывал о том, как бы незаметно ретироваться, потеряв всякую надежду дождаться какой-нибудь забавной сцены. И вдруг наконец-то началось…

Кто-то включил магнитофон с записями самых модных танцев. Кажется, это сделала Мариола. Она не может жить без музыки. Записи эти привезла Божена из Америки, мы все ждали их и поэтому одобрили инициативу Мариолы. Божена не отличается хорошим вкусом. Ей нравится все, что блестит – об этом, впрочем, свидетельствует сам стиль ее жизни, ее дом, ритуал знаменитых „приемов“. В сущности, она не отличает настоящих произведений искусства от однодневных сенсаций и модного китча. Поэтому на кассетах, которые она привозит отовсюду, собраны шедевры и дешевки, серьезная музыка, экзотический фольклор и обычные, пошлые, но зато шумно разрекламированные шлягеры.

Мы в благоговейном молчании прослушали мазурку Шопена, исполненную восходящей звездой американской музыки, – сыграно было якобы специально для Божены. Но сразу после этого был твист, а потом – последний крик моды, о котором Божена нам уже говорила дрожащим от волнения голосом. Шейк – по-английски значит трясти, встряхивать, дрожать или шататься. Мариола сказала, что продемонстрирует нам, как это делается. Итак, партнеры стоят лицом друг к другу и выделывают несложные па ногами и определенное движение бедрами, раскачиваясь в разные стороны. Смотрят в глаза и обязательно ведут беседу. Как сообщила Божена, наиболее подходящим считается разговор на философские темы. Кроме того, необходимым реквизитом считаются бокалы с изысканными напитками, которые партнеры держат в слегка поднятых руках. Бокал тоже должен колыхаться в такт танца, однако нельзя пролить из него ни капли, зато можно и даже нужно время от времени отпивать из него глоток-другой.

Партнером Мариола выбрала своего мужа. Михал, которого среди друзей зовут „Мики“, а любовницы называли „Медвежонком“, выступил в этой роли без особого восторга: за последнее время он потолстел, отяжелел, он чувствовал, что будет выглядеть смешно рядом с худенькой, гибкой Мариолой. Но в нем еще жив шутовской дух, он не растеряется в ситуации, похожей на театральную мизансцену или съемочную площадку. Это даже было неплохо: возвышаясь над Мариолой, он изображал то разбойника, который хочет напугать маленькую девочку, то добродушного рыцаря или защитника, то английского лорда… Микульского и Кидриньского… Холоубека и Ханушкевича… Мы видели лишь то, что он объявлял своим бархатным баритоном, которым так легко соблазняет женщин. Кто-то однажды сравнил его голос с красным деревом. Светлые и темные слои на срезе красного дерева ложатся рядом мягкими волнами, их нежный, ни с чем не сравнимый цвет создает впечатление, что дерево пылает, выделяя невидимое тепло. Наверно, Дудко придумал это сравнение, это совершенно в его стиле. Он только забыл, бедняга, что под тонкий слой красного дерева часто кладут обычную сосновую доску. Интересно, как звучит этот „красно-деревянный“ баритон нашего героя-любовника в скандале с женой по поводу домашних расходов…

Я не знаю, шептал ли он ласковые слова или цедил сквозь зубы оскорбления, когда танцевал с Мариолой шейк. Салон у Барсов огромный, по нему можно на велосипеде кататься. Проты танцевали довольно далеко от того места, где я сидел с Лилианой, прижавшейся к моему плечу, так что расслышать, что они говорили друг другу, танцуя лицом к лицу, глядя прямо в глаза, я не мог. Нет, не так. Прот поглядывал на жену сверху, со снисходительной усмешкой, Мариола смотрела на него снизу вверх, запрокинув голову. Движениями она напоминала кобру, покачивающуюся в такт флейте заклинателя змей, как это изображают в научно-популярных фильмах или показывают в цирке. Но эта ее голова, откинутая назад, которую она с некоторым усилием постоянно удерживала в полугоризонтальном положении, невольно заставляла думать о голове утопленницы. Повторяю еще раз: не знаю, какой разговор вели Проты – раз уж в этом танце обязательно надо говорить, – но Мариола – это настоящая великая артистка. Своим танцем она может выразить все. Я в ее интерпретации обычной салонной „трясучки“ увидел страстную просьбу, гнев, а в конце – зловещую угрозу.

Когда они закончили под громкие аплодисменты, Божена скомандовала тоном, не терпящим никаких возражений:

– А теперь все! Все вместе! Танцуют все!

Она ловко подобрала пары. Их было только четыре в тот вечер, потому что было четыре дамы. Я танцевал с Лилианой, мы болтали о каких-то ничего не значащих пустяках. Себе Божена Норская выбрала Прота. Они подходили друг другу. Не знаю почему, но они всегда производят впечатление близких людей, в их фамильярности есть оттенок какого-то общего прошлого, они понимают друг друга с полуслова, с полувзгляда. Так было и на этот раз. Их согласованные движения, их сияющие лица говорили о том, что танец забавляет и радует их. Мариоле достался Дудко. На этот раз она танцевала с каменным лицом, как будто все вдохновение ушло у нее в предыдущий танец. Дудко паясничал. Я видел, что он болтает, не умолкая ни на мгновение, до меня донеслись обрывки фраз. Главным образом – „каноны современной хореографии“, „технократическая цивилизация“, „носитель интеллектуализма“, „человек перед лицом апокалиптической перспективы“, „угроза ядерной катастрофы“ и тому подобные трюизмы.

Совершенно особой парой были Иоланта Кордес и Густав Нечулло. Они даже танцевали в стороне, словно не хотели, чтобы кто-то подслушал их разговор. Насколько я понимал, Густав был раздражен и даже взбешен. Он говорил мало, я успел заметить это, когда мы с Лилианой приблизились к ним. Зато Иоланта не умолкала. Видно было, что она чувствует облегчение, извергая из себя потоки слов. Лицо ее, сначала болезненно напряженное, как бы оттаивало. Черты лица разгладились, глаза заблестели.

Барс решительно отказался участвовать в танцах. Он сохраняет достоинство гения, которое не следует подвергать даже таким встряскам. Он попыхивал трубкой со спокойствием сфинкса, равнодушно выслушивая какие-то рассуждения Фирко, которые тот шептал ему на ухо.

– Интересно, что там замышляют наши акулы, – подумал я. А когда через минуту снова посмотрел в ту сторону – оба пуфа около низкого столика были пусты. Джентльмены исчезли. Чуть позже я заметил их на террасе, они стояли, облокотившись на перила, спиной к дверям. Фирко все говорил. Барс время от времени кивал головой, то соглашаясь, то подвергая сомнению рассуждения собеседника. Был момент, когда он повернулся к нам. В свете, падающем на террасу через открытую дверь, я увидел нечто странное. Я увидел страх на лице Славомира Барса.

Мелодия шейка оборвалась. Покачиваясь и еще подергиваясь, мы отправились к нашим пуфам, креслам и подушкам. Мы не знали, что зазвучит теперь: хорал Баха или новый вариант чарльстона. Магнитофонная лента продолжала с легким шипением перематываться в кассете.

Лишь Иоланта не заметила, что шлягер кончился. Нечулло оставил ее, отступил на несколько шагов, но она и этого не заметила. Как загипнотизированная, она продолжала покачивать бедрами и неуклюже притопывать, переступая с ноги на ногу в самом центре салона. В одной руке она держала пустой бокал, а другую протянула вперед, то ли приглашающим, то ли молящим жестом. В этот момент зазвучала музыка. Это была какая-то ритуальная мелодия американских индейцев, она обрушилась на нас хриплым грохотом барабанов и пронзительным визгом дудок. Голос – непонятно, мужской или женский – монотонно выводил одну и ту же ноту. Иоланта и на это не обратила внимания. Она продолжала танцевать шейк, правда, соло. Ее движения даже совпадали с этой ритуальной мелодией, ей пришлось лишь чуть убыстрить темп.

Нечулло шагнул в ее сторону. Он, видимо, хотел остановить Иоланту и посадить на место. С присущей ему трезвостью ума он решил, что Иоланта не годится на роль жрицы, исполняющей танец в честь бога Солнца. Но Вожена Норская быстро схватила его за руку и, удерживая на месте, что-то шепнула ему на ухо. Он захихикал, заслоняя рот ладонью. Я все понял.

А Иоланта все танцевала. Она выгибалась в разные стороны, безвольная и сосредоточенная одновременно, заглядевшись на что-то, чего никто из нас не видел, сначала бормотала непонятно и бессвязно, может быть, заканчивала спор с Густавом, потом начала подпевать индейской мелодии. Да, да! Иоланта пела! Будто мало ей было того, что она танцует. Напоказ, одна, под обстрелом девяти пар насмешливых глаз.

Иоланта, сколько я ее помню, умела многое – но танцевать не умела никогда. Подолгу, бывало, приходилось ее уговаривать, пока она соглашалась на тур вальса в ресторане или у кого-нибудь на именинах. И делала она это неохотно, шла в круг с мрачной миной приговоренного, которого ведут на эшафот. Она не была ни музыкальна, ни грациозна, что бы она ни надела – все сидело на ней плохо. Она понимала это, так что ее неприязнь к танцам была обоснована. Это скорее мы, приглашая ее, хотели сделать ей приятное, пытались помочь ей избавиться от мучительного комплекса неполноценности. Даже то, что Густав ее в свое время расшевелил, когда она разошлась с Протом и стала лучше одеваться и следить за собой, даже это не помогло. В танце у нее путались ноги, она не слышала ритма, все время казалось, что она вот-вот упадет в обморок. И точно так же она никогда не умела петь – даже самой простой песенки не могла повторить, не фальшивя. А сейчас – этот ритм, такой однообразный, что даже причинял боль, тяжкий ритм – словно биение больного сердца, упрямо колотящегося в ребра в борьбе со смертью… Этот напев, переменчивый в интонациях, капризный, с ним могут справиться лишь неграмотные деревенские певцы – и великие артисты. И ко всему этому – Иоланта! Немузыкальная, неуклюжая, беспомощная, в своем дурацком костюме, сидящем на ней коробом, растрепанная, с безумными глазами, размахивающая бокалом, а другой рукой, словно слепой, ищущая дорогу.

Это было трагично. И жалко. И этого было уже слишком для того вечера – потому что мы, при всех наших пороках и грехах, все-таки не банда хулиганов. Мы знаем, что такое такт, что такое нормы поведения, умеем сдерживать свои чувства и вести себя в рамках приличия.

Но тогда в нас вселился какой-то злой дух. Может быть, повлияла эта странная, как бы усыпляющая мелодия. Может быть, напряжение, в котором прошел весь вечер, требовало разрядки. Потому что каждый из нас в тот вечер вел свою борьбу. И никто не мог сказать себе, что победил. Никто. И в каждом из нас еще сидел, еще клубился злой дух гнева, ненависти и неуверенности. А тут – такой чудовищный фарс. Что-то в нас прорвалось.

Кто-то засмеялся. Не помню, кто. И никто уже сегодня не скажет, кто засмеялся первым, потому что смех этот был странный, неестественный, незнакомый, истерический. Возможно, Вожена. Или Мариола. Или Лилиана Рунич. Во всяком случае, это был женский смех. Пожалуй, все-таки Мариола. Ее больше всего должен был рассмешить одинокий танец Иоланты. А потом засмеялись все. Засмеялись громко и неудержимо, безумно, до слез. Мы хохотали, мы захлебывались нашим смехом, а Иоланта танцевала. Танцевала и пела монотонно, без слов, хотя наш смех почти заглушил навязчивые, глухие удары индейских барабанов. Мы задыхались, давились смехом, а Иоланта его вроде бы и не слышала. Если она и напоминала несколько часов назад бесцветную жалкую моль, то теперь эта моль попала в ловушку и кружилась в смертельно опасном для нее круге. Дело в том, что еще в тот момент, когда Мариола согласилась показать нам, как танцуют шейк, Вожена направила весь свет в салоне в самый центр. А может быть – не моль, а ее белая сестра, которую Барс накрыл хрустальной чашей.

У Барса первого не выдержали нервы. Одним прыжком, с ловкостью, которую в нем трудно было предположить, он подскочил к магнитофону и выключил его.

Мелодия оборвалась. Мы перестали смеяться. Словно и нас кто-то выключил.

В тишине, которая вдруг наступила в салоне, раздался лишь один звук: это Иоланта швырнула на пол бокал, который до сих пор держала в судорожно стиснутых пальцах.

Она стояла перед нами, выпрямившись, застывшая неподвижно в кругу света в центре комнаты. Она была похожа на актрису того театра, где спектакль играют не на сцене, а посреди зрительного зала, на актрису, которая готовится прочитать свой главный монолог перед зрителями, окружающими ее со всех сторон.

– Ах, вы! – крикнула она в ярости. – Вы, сволочи! Смеетесь надо мной! Я всегда была для вас посмешищем. Думаете, я не знаю об этом? Думаете, я всегда была той простушкой, которая ничего не понимает? Ошибаетесь. Я все помню. Все помню и, пока жива, ничего не забуду. Ни одну из ваших подлостей, хотя каждый из вас уверен, что никто никогда ничего не докажет. Что никто вас не разоблачит. Это вам только кажется. Страшный суд не смог бы так точно припомнить ваши грехи, как я это сделаю.

– Она сошла с ума, – шепнула мне Лилиана.

Я пожал плечами. Обвел взглядом всю компанию. На лице Мариолы отразилось крайнее изумление. Божена была взбешена. Она запланировала спектакль, но не такой, она с удовольствием посмотрела бы, как Иоланта, например, огреет Лилиану или Мариолу мексиканской трубкой. Фирко презрительно усмехался: и не такое он видел, и всегда выходил сухим из воды. Дудко пялился на Иоланту с глуповатым восхищением: может быть, он удивлялся, что особа, чьи акции на нашей бирже стоили так низко, вдруг проявила такую отвагу. Нечулло нервничал и беспокойно крутился на своем пуфике. Соседка моя тоже была смущена. Меня это удивило: чего может бояться Лилиана, недавно вступившая в наш круг? Мне самому эта сцена была просто неприятна, как всякая выходка дурного тона.

А Барс? Наш великий Барс? Он повел себя весьма странно. Он еще стоял около магнитофона, но то, что других вывело из равновесия, его как будто успокоило. Он скрестил на широкой груди руки – прямо-таки наполеоновским жестом – прислонился спиной к стене, выставил вперед левую ногу, чтобы было удобнее, – можно было подумать, что он готовится к большому, захватывающему спектаклю, который собирается посмотреть, не выпуская изо рта трубки. Он вел себя как олимпиец, которому не страшны и не опасны наши мелкие драмы. Я смотрел на него и до меня вдруг дошло, что он выражает своей позой, какой глубокий смысл. Он никогда не перестает быть режиссером. Это стало его второй натурой. И сейчас перед нами тоже режиссер на съемочной площадке, который внимательно следит за каждым движением актера, играющего данную ему роль. Режиссер пока не вмешивается: все идет согласно его плану.

– Иоланта, прекрати! Не поясничай!

Это крикнул Михал Прот. Видимо, после стольких лет супружеской жизни он не мог избавиться от чувства собственности, а может, ответственности за Иоланту.

Окрик этот вызвал совершенно противоположную реакцию, нежели та, на которую рассчитывал наш герой-любовник. Вместо того, чтобы утихомирить, он еще больше взбесил Иоланту. И он стал первой жертвой ее ярости. Глаза ее дико блестели, она выкрикивала со страстью:

– Молчи, красавчик! Ты был, есть и всегда будешь тряпкой. На все согласишься, ничего не постесняешься, лишь бы только остаться идолом, лишь бы только, увидев тебя, продавщицы падали в обморок за прилавком, а школьницы дрались из-за твоего автографа. Да ты умираешь от ревности, если не твоя физиономия украшает календари и копеечные сумки на деревенских ярмарках…

– Это правда, – пробормотал я, но Лилиана не слышала. Затаив дыхание, она смотрела на Иоланту, которая продолжала свою обвинительную речь. А Иоланта кричала:

– Ты от собственной матери отперся ради карьеры. Хороша была бедная уборщица, пока работала на тебя. Да и вначале это было выгодно: чем не пропуск – из простой семьи! А потом ты стал закрывать ее на кухне. Для твоих новых друзей, для твоих важных гостей она была домработницей… Что, не правда? Ну, попробуй возразить! Разве не при мне ты напился, как свинья, и избил ее, а она убежала и бросилась под трамвай?! Она говорила, что со стыда бы сгорела, если бы тебя судили из-за нее…

– Но ты-то ее не защищала! – воскликнула Мариола.

– Молчи! Не твое дело. Впрочем, у тебя, наверное, уже открылись глаза? Ты уже сообразила, что это не ты сделала карьеру, а он заключил выгодную сделку, женившись на тебе? Уже поняла, что женщины для него – лишь ступеньки лестницы, по которой он карабкается вверх? А если залезть выше уже нельзя, то ему нужны кариатиды, чтобы удерживали на себе всю тяжесть его жизни и карьеры. Он не имел ничего против, чтобы я спала с Густавом. Он хотел избавиться от меня. В самом начале, когда он еще выступал в провинциальных театриках, жена-журналистка была ему полезна. Мои знакомства, мои связи… Но потом этого оказалось мало. А я и Нечулло – это был выход. Что, разве не так, Густавчик? Разве ты не обещал ему, что когда мы выживем Барса, а ты станешь художественным руководителем объединения, то все самые лучшие роли в лучших фильмах достанутся Мики, дорогому Мики?

– Бред какой-то, – процедил сквозь зубы Михал Прот. – Ты все врешь. Просто я уже не мог больше вытерпеть с тобой и дня.

Она нетерпеливо прервала его:

– Знаю, знаю. После пятнадцати лет совместной жизни я оказалась вдруг некрасивой, глупой и скучной. Ты мне все высказал, я помню. А Мариола оказалась той единственной, которая может понять твою загадочную душу, потому что она моложе меня на двадцать лет. И больше зарабатывает. И еще ты рассчитывал на то, что, когда женишься на ней, Фирко перестанет выжимать из тебя подарки на водку за то, что дает тебе хорошие роли… вы же стали родственниками! А кому ты ее сейчас подкладываешь, ну-ка, скажи? Эй, Мариола, не стесняйся, поведай нам, в чью постель он тебя запихивает? Не Трокевича ли, например, ведь тот собирается снимать какой-то грандиозный боевик? А Медвежонок уже чует, что „Вихрь“ на ладан дышит… Все видели, как после премьеры последнего фильма он заталкивал тебя в машину Трокевича.

Да, это был удар! Конечно, все мы знали о романе Мариолы с режиссером Трокевичем, все началось с их якобы случайной встречи этим летом на курорте. Но это было не самое важное, Барс и Трокевич – вечные антагонисты, как сказал Словацкий, два бога на противоположных сторонах кинематографического небосклона. Барс, старый хитрец, знаток всех тайн ремесла, – и Трокевич, вундеркинд польского кино, оригинал, режиссер-философ, хотя и не каждый воспринимает его сложные конструкции в стиле барокко, его символику и метафоры, его видение нашей действительности. Мне лично произведения Трокевича напоминают венецианские зеркала, оправленные в драгоценные рамы, но зеркала с трещиной. Барс и Трокевич никогда не говорят один о другом плохо. Даже по-своему уважают друг друга. Но рано или поздно лишь один из них останется на поле боя, это понятно. Михал Прот не мог совершить большего предательства, нежели затевать тайные переговоры с Трокевичем. Он – человек Барса, он, которого Барс сделал из ничего.

– Ты думаешь, Мариола, что он только с нами так поступил? Только с тобой и со мной? А Божена? Ведь это Михал свел нашу знаменитую киношную пару. Это он пять лет назад подсунул Божену Славомиру. Божену, мою сестру, мою сводную сестру…

Вот этого я не знал, а я ведь всегда думал, что знаю о людях из „Вихря“ все. Да, это действительно сенсация! И смешная к тому же! Трудно представить себе двух женщин более непохожих, чем Божена и Иоланта. До брака с Боженой Барс был женат дважды. Первая погибла во время войны или сразу после, точно не помню. Вторая была политической деятельницей, занимала все более и более высокие посты в учреждениях, руководящих нашей культурной жизнью. Некоторым благодаря ей очень не поздоровилось в то время, которое называют „эпохой ошибок“, хотя, я думаю, правильнее было бы говорить об „ошибках эпохи“. Я сам тогда написал роман, о котором сейчас говорю, что он был ошибкой, хотя предпочел бы не стыдиться его. Да что там, признаюсь, что я очень к нему привязан – как мать к неполноценному ребенку. Но из-за одного этого романа мои коллеги поставили крест на всем моем творчестве. Впрочем, не будем об этом. Снова я отвлек я, а ведь речь шла о женах Барса. Пришло другое время, и Барс развелся со своей активисткой, потому что она портила ему репутацию в хорошем обществе. Довольно долго он жил в одиночестве. Этому великому лицемеру нравилось, когда за его спиной шептали: „Одинокий орел… Аскет в пустыне… Один, словно король пущи – зубр…“ Пошли даже сплетни, что его сексуальные интересы круто переменились. Это ведь сейчас стало модно. Видимо, эти слухи его раздражали, вот он и женился на Божене. Впрочем, вполне возможно, что с его стороны это настоящая большая любовь. Может быть, первая и последняя в его жизни. Ну что ж, стареющий, некрасивый мужчина и молодая, прелестная женщина…

– И до сих пор бы Боженка учила детей физкультуре в наших родных Кельцах, если бы не Медвежонок. И была бы она старой девой, потому что кто же из келецких женихов ей подходил? Но ведь есть эта идиотка, старшая сестра! Ненамного, правда, всего на два года…

Бац! Это значит, что наша Боженка гораздо старше, чем она говорит…

– Такая сестра должна помогать родне устраиваться в жизни. Вот и устроилась моя Боженка в Варшаве. Благодаря Медвежонку и мне.

Теперь я понял, почему это Барсу взбрело в голову купить у Иоланты рассказ и экранизировать его. Это Божена убила одним выстрелом двух зайцев. Это была плата Иоланте за то, что она пригрела сестру первое время в Варшаве, и магарыч Проту за хорошо сыгранную роль свата. Но только ли за это? Была ли Божена совершенно равнодушна к Медвежонку?

Невольно я пропустил мимо ушей что-то из рассуждений Иоланты, я просто задумался обо всем этом. Когда я опять прислушался к ее словам, она уже выкрикивала новую порцию оскорблений, голос ее вибрировал, он то поднимался до истерического визга, то срывался в глухих, сдавленных рыданиях, то вдруг снова резал уши, как бритва. Она наносила удары меткие и болезненные:

– Меня, Мариола, не обманешь. Я знаю, за что ты ненавидишь Божену. И за что меня. Это не ревность. Михал ведь только играет соблазнителей, а любовник из него никудышный. Мы с тобой это хорошо знаем. Ипохондрик, вечно у него тут болит, там колет. Устал после съемок. Должен как следует выспаться, чтобы хорошо выглядеть. Ему нянька нужна, а не жена и не любовница. Тебя снедает зависть! Ты завидуешь нам из-за наших детей. Ты отняла у меня Анджея и развратила его. Ты думала, что привяжешь его к себе, и что же – мы обе потеряли его. Ты ведь этого хотела? Этого, не так ли? Что ж, радуйся, твоя взяла. А теперь ты из-за Агнешки рвешь и мечешь…

– Какая Агнешка? – проскрежетал Барс.

У Барса голос неприятный, но он обычно владеет им. Впрочем, он считается молчуном. Но когда что-то выводит его из равновесия, голос его похож на треск разрываемой материи.

– Ах, так ты ничего не знаешь? – злорадно расхохоталась Иоланта. – Не знаешь о нашей маленькой семейной тайне? Этой тайне семь лет и она воспитывается в детском доме. Чтобы мамочке не мешать. И папочке тоже. Чтобы не усложнять им жизнь. Агнешка – это дочь Михала и Божены. Да ты не переживай, ведь это тебя не касается. Уговори Божену родить еще одного ребенка, на этот раз от тебя. Понимаешь, дорогой мой Славомир, с Мариолой дела обстоят совсем иначе. Она…

– Молчи! Молчи, или я убью тебя! – маленькая хрупкая фигура Мариолы в одно мгновение оказалась рядом с Иолантой.

Я думал, Мариола ее ударит. Схватит любой тяжелый предмет, что под руку попадется, и ударит. Но Иоланта предвидела это. Она отскочила в сторону и закончила:

– Она вообще не может иметь детей! Она никогда не родит! Никогда!

Она показывала пальцем на Мариолу, которая застыла в агрессивной позе. Не Мариола ударила Иоланту – это Иоланта раздавила Мариолу, даже не прикоснувшись к ней. Мариола вся сжалась, став еще меньше, еще худее, чем была на самом деле. Она стала похожа на обиженного ребенка. Отступила, на ощупь нашла кресло, бессильно упала в него и громко, отчаянно зарыдала.

Этот инцидент как бы сдвинул нас с наших мест, на которых мы застыли, как в трансе. Божена подошла к бару и налила рюмку коньяка. Подала Михалу, жестом дав понять, чтобы он велел Мариоле выпить. Прот нежно обнял жену и, откинув густые запутанные волосы с ее лица, принялся вытирать ей слезы носовым платком.

– Может, пора прекратить это представление, Иоланта? – обратился я к ней достаточно резко.

– О, нет! – Она обратила ко мне темные, сверкающие злым триумфом глаза. – Не заставляй меня молчать, Павел. И тебе от этого может быть кое-какая выгода.

– Мне? – удивился я.

– Не бойся. Я не буду считать денег, которые „Вихрь“ угробил, покупая киноновеллы и сценарии твоих друзей и знакомых, потому что тебе это было надо. Но, может, тебе интересно будет узнать, почему „Вихрь“ находится накануне краха? Да, финансового краха. Это контрольная палата может писать в протоколах и докладных: „бесхозяйственность“, „перерасход“, „неэффективное использование фондов“ и так далее. А я тебе скажу: обычный грабеж. Каждый брал сколько хотел и когда хотел. Фирко только предлоги выдумывал. Потому что были люди, которые держали его на крючке. Они знали то, что и я теперь знаю: почему такой человек не должен находиться на ответственном посту, куда он исчезал иногда на целые недели, что он уже наизлечимый алкоголик! Что доходит иногда до белой горячки. Что его надо тогда отвозить в клинику, а он оттуда сбегает, как только придет в себя. А одна пьянка была такая, – она показала пальцем на Дудко и Нечулло, – с этими вот господами, что девушку, которая не хотела с ними позабавиться, выбросили из окна пятого этажа. Потом говорили: несчастный случай или самоубийство. Ни то ни другое. Убийство. Обычное убийство.

– Ну, хватит, – высокая костлявая фигура Фирко выросла рядом с Иолантой, словно из-под земли.

Он схватил ее за плечи и попытался усадить на тахту.

Однако он не принял во внимание, что Иоланта находилась в состоянии страшного возбуждения. Истерик чувствует в себе необыкновенную силу, когда знает, что все внимание обращено на него. Иоланта рванулась и освободилась из его рук. Она отбежала на несколько шагов и, загородившись от него высоким креслом, продолжала:

– А знаешь ли ты, Павел, что останешься на бобах, когда „Вихрь“ разлетится вдребезги… Потому что все, кроме тебя, уже обдумали свою дальнейшую карьеру. Мой милый шурин, например…

Барс тупо уставился на носки своих модных итальянских туфель. Казалось, что ему уже все равно.

– Он все предусмотрел. В случае чего – фьюить! И нет его! Есть денежки в западных банках, есть контракты, жить можно. Есть с чего начинать. Он-то думает, что все рассчитал, а я, право, не уверена… Потому что я знаю свою дорогую сестричку, Боженку, а ведь по крайней мере половина его капиталов положена на ее имя… А вот пан Нечулло и пани Лилиана Рунич не собираются покидать отчий край. Пересидят кризис и снова выплывут. А пересидят, потому что деньги есть. Откуда? Интересно… Это ты, Густав, украл у меня драгоценности, которые я получила от Михала, а твоя новая пассия состряпала копии. Мне ты подбросил фальшивки, а оригиналы продал Божене. А может, подарил, не знаю… Ничего, клянусь, я из вас свое добро вытяну. Из горла вырву, или ты пойдешь за решетку, там и сгинешь. И за что же ты Боженке такую радость устроил?