Текст книги "Подъем (СИ)"

Автор книги: Евгения Стасина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

– Здравствуйте, – не знаю, ждет ли она, что я поцелую ее руку, привстав со своего стула, но если она решила, что сейчас я начну сыпать комплиментами, то глубоко заблуждается. Для меня в делах нет полового признака, хотя, окажись на ее месте другая, я бы, возможно, галантно ее поприветствовал. Но не сейчас, когда я прождал эту дамочку двадцать минут, а она даже не удосужилась извиниться.

– Здравствуйте. Перейдем к делу? У меня еще одна встреча, поэтому обойдемся без прелюдий.

Мой юрист, все это время простоявший у открытого окна, передает женщине папку с уже знакомым ей договором, но она не торопится брать в руки ручку, неприлично долго разглядывая меня. Не знаю, о чем она думает, но губы уже сложились в ухмылку.

– Могли бы мы пообщаться прежде, чем я передам вам дело своего отца.

– Правильно говорить, продадите. А то звучит, как благотворительность.

– Гриша, не выйдешь на пару минут? – игнорируя мою речь, Рита все так же не отводит взгляда, и мне ничего не остается, кроме, как указать своему адвокату на дверь одним кивком головы. Вообще, меня удивляет отсутствие Медведева на такой важной для его женщины сделке, но я не вправе лезть в чужую жизнь со своими расспросами.

– Говорите, – когда дверь за мужчинами закрывается, решаю ускорить процесс, подгоняя даму, кажется, вознамерившуюся и дальше играть в гляделки.

– Сергей, – она вздыхает, собираясь вывалить на меня все то, что, видимо, не давало ей покоя, но я одергиваю Маргариту, желая сразу установить границы.

– Юрьевич, – неважно, повлияло ли ее появление в жизни Машиной семьи на мое будущее, а она, несомненно, сыграла мне на руку, разбив ее брак, Маргарита чужой незнакомый мне человек, в общении с которым я не потерплю фамильярности.

– Сергей Юрьевич, – немного смутившись, она все же старательно держит лицо. – Я не сильна в бизнесе, но по своей природе очень любопытна. За последний год акции заметно упали в цене, потому что фирма не заключила ни одной стоящей сделки.

– Хотите пожаловаться мне на свои неудачи? Или хотите спросить совета, как снова встать в строй?

– Нет, лишь делюсь наблюдениями. В сентябре прошлого года “Интерстрой” увел у нас из-под носа тендер на застройку нового спального района, и это притом, что все прочили победу нам. В ноябре с нами расторгли контракт на строительство гипермаркета в центре города. В марте от наших услуг отказались еще два крупных партнера.

– Что делать, наверное, черная полоса…

– Я бы согласилась. Если бы не примелькавшийся “Интерстрой”…

– Теперь вы жалуетесь на то, что моя кампания более компетентна в вопросах застройки и более привлекательна, нежели ваша?

– Хотите сказать, что я надумала?

– Вы же сами сказали, что ничего не смыслите в бизнесе. Может и не стоит направлять мыслительный процесс на то, что вам не под силу освоить?

– Вот как? – она бледнеет, поддаваясь назад, как от удара, и вновь начинает поправлять прическу, давая себе передышку. – Вы что, так мстите?

– Что простите?

– Мстите мне за свою жену?

Я начинаю смеяться над абсурдностью ее предположения, хоть улыбка и не касается моих глаз, а Рита нервно начинает теребить поясок своего платья, видимо, не зная, как себя вести.

– Вы смешная, Маргарита Олеговна. Я не воюю с женщинами. Лишь извлекаю выгоду, – взяв себя в руки, сцепляю пальцы в замок облокотившись на длинный дубовый стол. – Я удовлетворил ваше любопытство?

– Нет. Вы не ответили. Разве не подозрительны все эти совпадения?

– Обратитесь к гадалке. Уверен, по части совпадений, она куда более сведущая, – я бросаю взгляд на часы, вопросительно посмотрев на наследницу Олега Скрипник, а она, в свою очередь, начинает хмуриться, кусая нижнюю губу.

– Так что?

– Я передумала, – женщина расправляет плечи, победно закидывая ногу на ногу, а я чувствую, как внутри закипает гнев, и, откинувшись на стул, прочищаю горло.

– Это у вас юмор такой?

– Возможно. Сами же сказали, что я смешная…

– Отлично, – вставая, я забираю папку и решительно намереваюсь уйти. – Был рад знакомству.

Я не бью представительниц слабого пола, но ей бы не помешала отрезвляющая оплеуха. Терпеть не могу самодурства в делах и если честно, не понимаю, чего она добивается, нарушая все договоренности.

– Что, даже не попытаетесь меня уговорить? – ухмыляется, разглядывая маникюр на своих пальцах, явно возомнив себя хозяйкой положения.

– Разве я похож на воспитателя ясельной группы? Уверен, с таким наблюдательным руководителем у вашей кампании впереди открытие новых горизонтов, – с сарказмом бросаю я напоследок.

– Стойте! – я не успеваю перешагнуть через порог, когда слышу ее растерянный оклик и замираю, удерживая в руке опущенную вниз дверную ручку. – Зовите юриста…

* * *

Маша сидит в плетеном кресле, подставляя лицо июньскому солнцу. На ней надета широкая футболка, спадающая с одного плеча, хлопковые шорты и сланцы, а вокруг головы намотана повязка в мелкий синий цветочек. Мне нравится проводить выходные на нашем участке, я даже согласен жить здесь все выходные, бросив в спальне матрас, поскольку с мебелью у нас до сих пор напряженка. Меня не пугают комары и не заботят снующие по территории рабочие, сейчас взявшиеся за отделку вместительного гаража. Здесь я чувствую себя полноценным семьянином: дом построил не сам, но ведь вот он возвышается позади, деревья тоже не моя заслуга, но каждый кустик мной честно оплачен. И пусть у меня дочь, но все же и Сему нельзя списывать со счетов.

– Ты все-таки счастливая женщина… – натянув на глаза очки, отпиваю чай, закусывая его зефиром.

– С чего взял?

– Ну, у тебя есть я…

– Фу, как самонадеянно… – сегодня моя жена настроена игриво, по-боевому. Она не спускает глаз с ворот, стараясь выглядеть беспечно, а заметив поля широкой шляпы, идущие впереди своей обладательницы, и вовсе хищно улыбается, отряхивая с коленки невидимую соринку.

– Вот и она! Светлана Викторовна, – она манерно кланяется, и принимает из ее рук Софийку, теребящую отобранные у бабушки бусы.

– Осторожней. Вообще-то, это жемчуг, – предостерегает мать, заметив, что Маша излишне сильно тянет драгоценную нить, которую дочка уже вознамерилась сгрызть.

– Зачем же тогда вы дали такую ценную вещь ребенку?

– Она моя внучка, а значит априори не может быть криворукой.

– Какое самомнение! Не забывайте, что в ней есть и мои гены.

– Об этом трудно забыть, – взглянув на мою жену из-под опущенных очков, мама недовольно кривит рот.

– Чай? Кофе? Или может быть…

– Яду? Нет уж, увольте. Сынок, я украду Руслана до вечера? Хочу обновить гардероб перед отлетом.

– Конечно. Маша на машине.

– Как там Семен? Надеюсь, он уже изучил строение вещества? Не хотелось бы, чтобы он нахватал двоек сразу после каникул. Он ведь взял с собой учебник?

– Да, – заметив, что Маруся готовится к очередной колкости, беззастенчиво лгу, ни на секунду не веря, что за прошедшие полторы недели парень хотя бы однажды заглядывал в книгу. – Я даже пару раз консультировал его по Броуновскому движению.

– Отлично. Лимонад? – заметив графин на столике, мама наливает в бокал напиток, но сделав глоток, морщит лоб, отставляя его в сторону. – Все-таки пьет…

– Это Мохито. Им я обычно разогреваюсь. Что? – заметив, что я недовольно закатываю глаза, жена, замолкает, переключая свое внимание на ребенка.

– Боже, не давай ей садиться за руль!

– Молчи, – расстелив на газоне плед, Маша устраивается на земле, высыпая из корзины разноцветные погремушки, предостерегая меня от нотаций, поднесенным к губам указательным пальцем. – Она сама начала!

– Разве? – я срываю ветку с растущего вблизи кустарника и, заложив руки за голову, смотрю в голубое небо, покусывая тонкий прутик.

– Да! Чтобы ты знал, до встречи с вами я была милой уравновешенной женщиной, – Маша укладывает свой подбородок на моей груди и довольно улыбается, пока Софийка увлеченно занимается делом, разбрасывая в разные стороны свое богатство. Я тону в ее взгляде – чистом, открытом, неспособном скрывать эмоции, и отчего-то задумываюсь над тем, как можно было променять ее, такую чуткую и ранимую, на ту, в глазах которой вряд ли отыщешь хоть что-то мало-мальски напоминающее доброту и безоговорочную веру в своего спутника. Я не поговорил с Ритой и двадцати минут, но это тот редкий случай, когда хватает одного взгляда, чтобы увидеть очевидные вещи. Наверное, полезно для разнообразия оглядываться вокруг, и лишний раз убеждаться, что самое ценное рядом – что-то рассказывает о своем магазине, отчаянно жестикулируя, пока ты лыбишься как дурак, завидуя собственному счастью.

– Папа, – подойдя ко мне, Софийка заваливается верхом, кусая меня за плечо. И это самое худшее, на что способна годовалая девчонка. Намертво сцепляя зубы, она вызывает возглас даже у такого сдержанного крепкого мужчины, как я. – Дай!

Я вручаю ей свои солнечные очки, опасаясь, что дочь отгрызет от меня кусочек, и вновь принимаюсь любоваться той, кто привнесла в мою жизнь улыбку. Во мне еще живы воспоминания об обуявших меня эмоциях, словно только вчера, она в ужасе округлила глаза, глядя на электронный тест, пока я сидел и, не шевелясь, ждал вердикта. Будто лишь пару часов назад, я как последняя размазня торопливо вытирал глаза, ожидая, пока акушерка вручит мне маленький сверток, считая эту сморщенную девчушку самым лучшим творением природы. За одно это она достойна пьедестала, особого места в моем сердце, которое принадлежит ей на веке, потому что иначе я уже не умею.

– Машка.

– Что?

– Я тебя сейчас поцелую.

– Дурной? – она начинает хохотать, прервав свой рассказ о новом поставщике материалов, пока я, как сумасшедший, приникаю к ее губам. И это здорово, срывать с ее губ не только теплое дыхание и ощущать одурманивающую мягкость податливого рта, но и слышать мелодичный звук женского хихиканья.

Андрей

Рита со мной не говорит. Не сыплет колкостями, не задает вопросов, не пускается в рассказы о том, как прошла сделка. Лишь молча бросает на меня косые взгляды. Иногда замирает, сидя на диване, и, думая, что я не замечаю, пытается прожечь во мне дыру, то и дело хмуря брови. Она все чаще пропадает на выставках, посещает вечеринки со своим менеджером, и больше не берется писать картины, спрятав мольберт в кладовку. Туда же она отправила коллекцию масляных красок, свое разнообразие акварели и увесистый чехол с кисточками разных толщин и размеров. Этот этап нашей совместной жизни можно назвать соседством. Мы как два когда близких человека, между которыми пробежала черная кошка, делим кухню, пользуемся одной ванной и больше не спим в одной постели. Я не знаю, что произошло в момент подписания договора, но в Рите явно что-то резко изменилось. Взгляд какой-то затравленный, налицо глубокий самоанализ и тягостные думы о бренности бытия. Не будь между нами долгих месяцев изнурительной борьбы, я бы, пожалуй, попытался разведать, отчего она перебралась в гостиную, но сейчас я наслаждаюсь затишьем, и не тороплюсь вносить ясность в наши с ней отношения. Две недели, не показавшиеся мне долгими и безрадостными, хотя, по логике вещей, я должен был испытывать дискомфорт от повисшего в квартире молчания, позволили мне выдохнуть и насладиться покоем. Прошлые выходные я бродил с сыном по выставкам, которые мы посетили скорее для галочки, так и не получив эстетического удовольствия от созерцания предметов искусств. Мы много фотографировались, ели в различных кафе, обсуждая нашумевшие фильмы, и долго спорили о том, кто же из современных хоккеистов лучший. К семи я возвращал его в лагерь, который, кажется, пришелся ему по душе, а, вернувшись домой, закрывался в кабинете, не спрашивая, куда собралась Рита в таком вызывающе коротком платье. Думаю, она тоже заметно выдохлась, и поэтому не спешила переходить к очередной конфронтации.

До сегодняшнего субботнего утра… У каждого человека, старательно сдерживающего свои эмоции, рано или поздно наступает момент, когда сущий пустяк выводит его из себя. Есть грань, перейдя которую он перестает сдерживать рвущегося на волю зверя, уже оскалившегося и обнажившего свои огромные желтые клыки. Не знаю, что ее разозлило больше – опрокинутая мной чашка или молчаливые сборы осколков, но стоило ей открыть рот, где-то внутри меня загорелась красная лампочка, оповещая о приближающейся буре. Я выкинул раскрошившуюся керамику в мусорку, не обращая внимания на ее отповедь, в пух и прах разносящую мою способность хоть что-то сделать нормально, неторопливо сполоснул ладони, протер их зеленым полотенцем и удалился в свой кабинет, ощущая затылком острый, холодный как лед взгляд Маргариты Скрипник.

– Убери свои чертовы бумаги! – одним махом смахнув со стола документы, над которыми я работал в собственном кабинете, Рита зло сверкает глазами. – Видеть их не могу!

– Ты с ума сошла? – завожусь не на шутку, приподнимаясь со стула.

– Я тебя ненавижу! Понял! Тебя и все, что ты сделал с моей жизнью! – одному богу известно, что на нее нашло, но мне уже не хочется ее успокаивать, или молча сносить оскорбления.

– Ты долго вынашивала эту речь? Выйди и закрой дверь с той стороны!

– Иди ты к чертям собачьим! Вот, видел? – она начинает рвать разбросанные по полу листы, не на шутку пугая меня своим пылом. – Ненавижу! Ненавижу!

Я подхожу к обливающейся слезами женщине, и, подхватив ее под руку, ставлю на ноги, внимательно вглядываясь в ее лицо. Запах ее приторного парфюма наполняет помещение, и мне хочется распахнуть окно, чтобы сделать хотя бы один глоток свежего воздуха.

– Ты пьяна? – отталкиваю ее, брезгливо передергивая плечами. – Прими успокоительное…

– Нет. Я тебе все скажу, понял? Потому что это невыносимо. Невыносимо каждый день видеть, как ты мельтешишь перед глазами, как говоришь по телефону, строя из себя важного начальника! Невыносимо видеть, каким довольным ты возвращаешься после прогулок с ребенком. С ребенком, Андрей! Которого у меня нет! Ты ведь никогда не задумывался над тем, что чувствую я!

– Рит, ты не в себе…

– Я не в себе! Не в себе с той минуты, когда решила с тобой связаться! Ты меня обманул! Обвел вокруг пальца, обещая светлое будущее! А что я получила? Мне же на тебя смотреть тошно! – она хлюпает носом, осыпая мою грудь ударами своих кулачков, пока по щекам льются слезы, оставляя черные дорожки от растекшейся туши. – Давай, скажи что-нибудь! Хоть раз будь мужиком!

Я отворачиваюсь, вовремя увернувшись от рассекающей воздух ладони, чем еще больше распаляю ее запал.

– Лучше бы я тебя не встречала! Лучше бы я сожгла к чертовой матери эти треклятые фиалки!

– Да приди в себя! – обхватив ее сзади, сдерживаю Марго, яростно вырывающуюся из моего захвата.

– Я тебя не люблю! Понял? Не люблю и никогда не смогу полюбить вновь! – больно ли мне? Возможно. Это сродни укола в самое сердце, хотя я давно уже знал, что чувства выжжены из ее нутра ударами судьбы и горькими разочарованиями. Хотя, слышать это, видя, как ее губы безобразно кривятся, а руки царапают мое бедро – не самое приятное, что может испытать человек.

– Ты больная, Рит…

– Не больше чем ты! Во что мы с тобой превратились? Убери от меня свои пальцы! Мне противно, понял? – ее лицо идет красными пятнами, а слов почти не разобрать, и, взвалив ее на плечо, я быстро забегаю в ванную и заталкиваю ее в кабинку, надеясь, что холодный душ приведет ее в чувства. Когда она порывисто дышит, отводя назад мокрые волосы, а взгляд становится осознанным, я протягиваю ей полотенце, устроившись рядом с трясущейся женщиной на кафельном полу. Не знаю сколько мы молчим, но могу точно сказать, что эта тишина давящая, такая, от которой закладывает уши…

– Андрей, больше так нельзя, – я недоверчиво кошусь на сжавшуюся рядом женщину, удивляясь ее спокойному выражению лица и тихому голосу. Я сейчас и не вспомню, когда в последний раз она говорила со мной так сдержанно, не пытаясь задеть.

– Ты права, – я легко позволяю этой мысли проникнуть в голову и, достав пачку сигарет, щелкаю зажигалкой, выпуская тонкую струйку дыма. Она протягивает свои дрожащие пальцы, и я отдаю ей сигарету, подкуривая для себя вторую.

– Ты как живое напоминание о каждой моей неудаче… Как памятник всему тому, что я так и не смогла осуществить… Нет ни семьи, нет ребенка, нет даже элементарной радости… А я хочу настоящий дом. Хочу разговоры за чаем… Чтоб как в любой нормальной семье!

– Разве я не пытался дать тебе это? Ты же палец о палец не ударила, так о каком счастье может идти речь? -

Рита молчит, а я, измотанный скандалом, горестно усмехаюсь, сбрасывая пепел на пол.

– Мы с тобой слишком похожи. И изначально были обречены на провал.

– Это еще почему?

– Потому что не будешь ты счастлив с такой, как я. Тебе нужна такая, как Маша. Чтобы вытягивала отношения, заботилась о тебе, жила для тебя. Мы с тобой умеем только брать…

– Я ведь все бросил, Ритка. Теперь не говори, что я не думал о тебе! Я предал собственного сына, идя у тебя на поводу, а ты называешь меня эгоистом?

– Ради меня? Ни одного человека нельзя заставить делать то чего он не хочет! Найди уже смелость признать, что тебе так было удобней, не прикрываясь моими истериками! Если мужчина действительно чего-то хочет, он ни перед чем не остановиться. Тебе ли этого не знать?

– Лучше замолчи, Рит, – сцепив зубы, крепко сжимаю кулаки, опасаясь, что сейчас нарушу еще один принцип.

Я не слежу за временем, не чувствую неудобства от прилипшей к телу рубашки, но ощущаю поднимающееся с самых глубин естества раздражение на всю ситуацию в целом. На женщину, теперь накинувшую на плечи мой махровый халат, который доходит ей до пят, на ее хмурое выражение лица и нескрываемую досаду, на разбросанные ей по полу ванной комнаты мокрые вещи, на повисшее в помещение облако табачного дыма, на ощущаемое кончиками пальцев приближение финала, отдающее легким покалыванием и дрожью, внезапно проходящей по всему телу.

– Я когда тебя увидела, думала, вот бы и мне так. Я позавидовала твоей жене, женщине, ради которой ты завалил мой телефон сообщениями, желая купить понравившуюся ей картину. Ты был такой… Такой уверенный, что ли, непоколебимый. Так серьезно рассуждал на тему верности, что мне отчаянно захотелось узнать, каково это, когда тебя так любят. А, знаешь, что самое смешное? – она ухмыляется, не замечая, как тлеющий уголек осыпает серые хлопья на подол ее домашнего платья, торчащего из-под приоткрывшего ногу халата, – ты ведь и не любил ее никогда…

– Неправда, – отчего-то считаю нужным заступиться за свои прошлые отношения.

– Нет, Андрей, – качая головой, она не спешит со мной соглашаться. – Ты любил ту жизнь, которую она для тебя создала: любил приходить в уютную квартиру, любил считать себя порядочным, любил эту иллюзию счастливого брака. Не появилась бы я, вы бы все равно разбежались. Ты бы нашел себе кого-нибудь, может, чуть позже. Или Маша, с возрастом поняла, что ничего не получает взамен.

– Я не стану тебе ничего доказывать.

– И не надо, – ухмыльнувшись, она качает головой, закусив нижнюю губу, а после минутного молчания продолжает. – Когда я увидела Сергея Титова, я поняла, что все твои слова о жизненных ценностях и морали, которыми ты так долго прикрывался, не делая шаг, который был неизбежен, всего лишь фарс. Вот уж образец идеального мужа. Ему и говорить ничего не надо, чтобы убедить человека в своей верности, это у него на лбу крупными буквами выбито. В его взгляде, повадках… Думаешь, ему нужна папина фирма? Брось, он просто пытается себя убедить, что вовсе не карает обидчиков, а пытается приумножить состояние… Небо и земля, Андрей. Можешь порадоваться за бывшую, ей повезло узнать, что значит быть рядом с достойным человеком…

– Ты бредишь, Рит…

– Нет, – вновь качает своей головой, устало прикрывая веки. – Я просто устала, Андрей…

Я поднимаюсь, чувствуя, как на моем лице поселяется гримаса отвращения и, ополоснув лицо прохладной водой, опираюсь руками на раковину, посылая ухмылку собственному отражению.

– Заберу вещи завтра. Меня ждет ребенок.

Я пуст. Выпит до дна той, для кого когда-то был готов достать звезду с ночного неба. Не находя в себе сил на переодевание, я медленно бреду в прихожую, и, присев, начинаю обуваться. Марго появляется в дверном проеме, внимательно следя за моими действиями, и это, как дежавю… Все это уже было когда-то: тот же тяжелый молчаливый взгляд, мои неторопливые сборы, разве что только женщина, стоящая рядом, вряд ли скована болью и осознанием неотвратимости перемен…

– Что будем делать с квартирой? Знаю, что так и не расписались…

– Забирай, – прерываю ее болтовню, не давая ей возможности договорить.

– Андрей… – она подходит ближе, касается моей щеки, пытаясь что-то разглядеть в моих глазах, но я отворачиваюсь, не позволяя ей запечатлеть на моих губах поцелуй. Рита одергивает руку, высокомерно приподнимая бровь, а я беру с полки ключи и, не дожидаясь лифта, спускаюсь вниз, делая глубокий вдох свежего воздуха.

* * *

Я резко торможу у трехэтажного здания, где располагается спортивный лагерь, и бью кулаком по рулю, оглашая округу резко прервавшимся автомобильным сигналом. Меня трясет от злости на Риту, на себя и стремительно утекающее, как песок сквозь пальцы, время. Я опоздал. На три часа. Заставил влюбленного мальчишку, всю неделю отсчитывающего минуты перед встречей с подружкой, ждать, пока я разберусь с Марго, не отвечая на его звонки. Показав охраннику паспорт, я ожидаю, пока он пропустит меня в коридор, и, пройдя через турникет, стремительно мчусь к кабинету директора, рядом с которым, повесив голову, сидит мой сын, чьи ожидания я вновь не сумел оправдать. Рукава моей рубашки, закатанные кверху, еще влажные, и на светлой ткани хорошо различимы мокрые пятна. Набрав воздуха в грудь, я уверенно подхожу к Семену, который открывает глаза, заслышав мое приближение.

– Привет, – остановившись в двух шагах от парня, я засовываю руки в карманы, кожей ощущая, как наэлектризовался воздух вокруг нас. Он вновь закрывает веки, упираясь затылком в стену, но ничего не говорит, кусая нижнюю губу, отчего та уже заметно раскраснелась.

– Я опоздал, прости, – присаживаюсь рядом, и не подаю вида, что заметил, как сын отодвинулся, когда наши ноги соприкоснулись. – Еще ведь не поздно? Давай, я поговорю с заведующей и поедем прямо сейчас? Позвони своей Милане…

Я встаю, но Сема коротко бросает: “Не надо”, и я вновь сажусь, обхватывая голову руками.

– Сын, прости! Перенесем на завтра и поедем, куда захотите: концерт, хоккейный матч, футбол…

– Я же сказал, не надо! – резко вставая, Семен сжимает пальцы в кулаки, и по его взгляду я понимаю, что расстояние между нами теперь ни за что не перешагнуть. – Уезжай!

– Сем!

– Так всегда, пап! Ты всегда опаздываешь! Я же не настолько важен, как твои автосервисы!

– Не говори так…

– Не говорить? Да тебя никогда нет! – он переходит на крик, а в глазах встают слезы – чистые, как горный хрусталь, и до того соленые, что одним видом скатывающихся по щекам горошин, способны прожечь в моей груди дыру, которой уже никогда не затянуться. Я делаю шаг, желая коснуться его плеча, но парень мгновенно заводит руку за спину, начиная порывисто втягивать воздух.

– Не трогай, понял! И уходи!

– Сема! – я сглатываю, зная, что получаю сейчас по заслугам. – Я виноват. Я во многом перед тобой виноват. И перед твоей мамой… Но я очень тебя люблю…

– Неправда! Ты нас бросил! Что тебе стоило приезжать ко мне? Где ты был, когда я первый раз подрался? Когда в прошлом году вывихнул лодыжку? Ты работал, папа!

– Я старался для тебя…

– Для меня?! Мне нужно было, чтобы ты просто был со мной! Не трогай! – он орет так, что охранник спешит нам навстречу, держа руку на висящей на поясе рации, но останавливается в десяти метрах, заметив, что дверь директорского кабинета открылась… Сын быстро поднимает с пола дорожную сумку, которую я даже не заметил, и, перекинув лямку через плечо, поспешно вытирает лицо рукавом толстовки. Подойдя вплотную, он смотрит мне прямо в глаза, хлестая меня льдом, хорошо различимым на дне карего взора:

– Пошел ты, – словно плюет мне в лицо, полушепотом, но собравшиеся вокруг, наверняка слышат адресованную мне фразу, – вместе со своей работой и хоккейным лагерем!

Я не двигаюсь, забывая дышать, когда Сергей Титов бросает моему сыну ключи от машины, и тот бегом направляется к выходу.

– Спасибо, Валентина Филипповна, – заставляет меня обернуться голос мужа моей бывшей жены, и я, уперев руки в бока, поднимаю голову, начиная быстро моргать. Женщина прощается, с пониманием отнесясь к ситуации, и, не задав ни одного вопроса, возвращается на рабочее место.

– Подпиши документы. Я забираю Семена, но ты как отец, должен…

– Я понял, – не даю ему договорить, но все так же не двигаюсь.

– Ни черта ты не понял, – устало выдает Титов, намереваясь уйти.

– Куда вы?

– В гостиницу.

– Он поедет со мной.

– Нет, – голос, как сталь, а плечи воинственно расправлены.

– Он мой сын!

– Почаще произноси это вслух.

– Я позвоню ему завтра?

– Ты меня спрашиваешь? – развернувшись, он недоверчиво смотрит на меня, словно я сморозил несусветную глупость. – Врезать бы тебе хорошенько.

– Так, давай, действуй, – раскинув руки в сторону, начинаю нездорово смеяться. – Давай! – подхожу вплотную, и схватив его за ворот пиджака, отпускаю наружу ярость. – Ты ведь у нас правильный дядя Сережа? Забрал моего сына и возомнил себя судьей? Отлично, да?

Я встряхиваю его, собираясь сказать что-то еще, но все мысли покидают голову, когда в мою челюсть врезается кулак, отбросив меня на пол. Он тоже уходит молча. Смерив меня брезгливым взглядом, и потерев ушибленные костяшки пальцами. Я сплевываю на пол кровавую слюну, и начинаю смеяться как сумасшедший, вцепившись пальцами в свои волосы.

– Все правильно, – говорю сам себе, ничуть не смущаясь растерянного взгляда выбежавшей на шум директрисы. – Где подписать?

Женщина с опаской прижимается к стене пропуская меня в помещение, в центре которого стоит п-образный стол, заваленный какими-то папками, и проследовав за мной, кладет договор, указывая пальцем на галочку внизу страницы.

Я потерял все. И самое страшное, что я впервые не знаю, как отстроить свою жизнь заново…

Можно несколько раз в неделю ходить на прием к психотерапевту, можно часами беседовать с лучшим другом, можно слушать родителей, проживших жизнь, и делать выводы из сюжетов вечерних ток-шоу. Но окончательно осознать свою неправоту можно лишь наедине с самим собой. Ни тогда, когда рядом неравнодушные к тебе люди, готовые тратить свое время, вытягивая тебя из грязи, а когда память услужливо посылает картинки, в которых самые дорогие без лишних умалений твоей вины, глядя в глаза, наотмашь бьют тебя твоими же промахами. Когда слезы в глазах ребенка говорят куда красноречивей, чем едкие фразы, слетевшие с его уст…

Я больше не вернулся в нашу с Ритой квартиру. Она прислала мне в офис коробку с бумагами, которые наспех в нее побросала, и, так и не дождавшись ответа на то и дело раздающиеся от нее звонки, прислала СМС, что выбросила мои тряпки на помойку. Именно тряпки, она была довольно резка в формулировках… Наверное, тяга к откровениям и спокойным диалогам покинула ее, едва я закрыл за собой дверь нашей квартиры. Кто-то сочтет мое решение не переступать порог ее дома слабостью, а я словил себя на том, что за последние семь лет – это единственное правильное решение. Рубить, так без возможности оглянуться, под самый корень. Нет, я не боялся, что, увидев некогда любимую женщину, паду к ее ногам, пожалею о нашем решении и стану возвращать ее в свою жизнь. Я лишь ощутил жуткое отторжение ко всему, что когда-то считал таким манящим, и больше не желал погружаться в эту трясину: ее взгляды, ее ядовитые фразы, которые все же, стоит признать, не лишены смысла, – пресытили меня на долгие годы вперед.

– Андрюша! – мама крепко прижимает меня к себе, кажется, до конца не веря, что я из плоти и крови. – Паша! Господи, что же ты стоишь!

Я удерживаю в объятиях ее хрупкое тело, наслаждаясь позабытым чувством покоя, охватившим меня, едва я вдохнул запах родительского дома. Папа, вышедший из гостиной на довольный зов супруги, деловито снимает очки и откладывает газету на трюмо, чтобы поприветствовать нерадивого сына.

– Вот так сюрприз! – кинув удивленный взгляд на мой чемодан, отец отступает, позволяя мне внести пожитки в прихожую.

Я сообщил им о нашем с Ритой разрыве в августе, хотя неуверен, что они сильно переживали из-за нашего с ней расставания. Прожив три месяца в гостинице, я день и ночь наводил порядок в документации, готовя к продаже все то, что создавал последние шесть лет. И пусть я успел прикипеть душой к уже установленному столицей ритму, я вряд ли испытывал грусть, поднимаясь на борт самолета.

– Пустите? – смеюсь, и сбрасываю с ног кроссовки, делая вид, что не вижу их переглядываний по поводу моего гардероба. Наверно, они уже успели позабыть, когда в последний раз их сын ходил по городу в простом спортивном костюме…

– Глупый какой, – мама треплет меня, как мальчишку, по волосам и довольно прижимает ладони к раскрасневшимся щекам. – Что ж я за мать, если своего оболтуса из дома выгоню? Что ж ты не позвонил? Я бы хоть пирогов напекла!

– Успеешь еще. В этот раз я надолго.

– Правда? – опережает свою опешившую жену мой папа, отчего-то схватившись за сердце, словно ошеломлен моим известием до глубины души.

– Правда. Вернулся. Насовсем.

* * *

Завтра моему сыну исполнится тринадцать. Добрую половину прожитых им лет я провел вдали от него недодавая, да что уж там, нагло воруя у него воспоминания, которые могли бы согревать его сердце в глубокой старости. Я не поддерживал его, не давал мужских советов, не мастерил с ним скворечник, желая помочь с заданием школьной учительницы, считая более важным работу и свою личную жизнь. Плевать на то, что я многое отобрал у самого себя – мне жить до конца дней с осознанием своей несостоятельности, как отца – его душевная боль всегда будет преследовать меня немым укором в карих глазах, каждый раз, когда наедине с собой я буду вспоминать нашу с ним последнюю встречу. Я потерял право звонить собственному ребенку, теперь игнорирующему мои сообщения и вызовы на своем мобильном, и пал настолько низко в собственных глазах, что теперь реже смотрю в зеркало, всякий раз брезгливо передергия плечами на собственное отражение.

Я бесцельно брожу по городу, в котором когда-то был счастлив. Вот в том кафе мы ели мороженое по воскресеньям, занимая столик у окна, потому что Семка любил вскакивать со стула, с довольной улыбкой махая прохожим. Не каждое воскресенье… И даже не раз в месяц… Это еще одна шпилька в копилку моих проколов. В парке через дорогу я учил его кататься на велосипеде. Ему было шесть. Припозднился? Наверное… А весь ужас в том, что и тогда я вряд ли мог претендовать на звание “отец года”. Пока моя жена сидела на лавочке, краска с которой заметно облупилась и ей пришлось подложить пакет, чтобы не испачкать свою летнюю юбку, а я поддерживал за багажник двухколесный велосипед, опасаясь, что наездник свалится на асфальтированную дорожку, мыслями я был далеко. Рядом с Маргаритой Скрипник… А в этом загсе четырнадцать лет назад я скрепил союз с женщиной, которую смог оценить по достоинству только сейчас. Ведь все познается в сравнении? Я глупец, но порою мне хочется быть еще более глупым, чтобы не мучиться повсеместно рождающимися в голове выводами…