Текст книги "Подъем (СИ)"
Автор книги: Евгения Стасина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)
Подъем
Евгения Стасина
Весна в этом году выдалась на редкость теплой. Нет необходимости кутаться в огромные шали, спасаясь от не щадящего мартовского ветра, и отказывать себе в удовольствие пощеголять по оживающим улицам в любимых сапожках, опасаясь увязнуть в грязи коричневой замшей дорогой обуви. Даже птицы в этом году поют иначе. Словно сама природа решила вдоволь надо мной посмеяться, идя вразрез с моим душевным состоянием. Внутри, за показной улыбкой и блеском серых глаз, бушует буря смятения и полнейшего непонимания, как я умудрилась настолько запутать свою жизнь.
Останавливаясь перед окном, я придирчиво вглядываюсь в свое отражение, проверяю не выбились ли непослушные пряди из высокого хвоста, задерживаю свои пальцы на раскрасневшихся щеках, и несколько раз жмурюсь, пытаясь отогнать мысли о разговоре, который стоит в моей памяти, мелькая разнообразными картинками перед взором. Я захожу в дом крадучись, словно не имею никакого права осквернять это жилище своими мрачными думами, как-то воровато оглядываюсь по сторонам, отмечая, что Сергей уже вернулся из своей затяжной поездки и водрузил куртку на резную вешалку из белого дерева. Вокруг ни звука. Семен, как всегда, пропадает на тренировке, а Софья осваивает цвета в квартире моей свекрови, наверняка выслушивая от нее, как же ей не повезло с матерью. Я так и вижу, как Светлана Викторовна склоняет свою голову набок, недовольно цокает языком и выдает нечто, вроде: «Бедное дитя! Не волосы, а воронье гнездо! Вся в мать!». Для нее я всегда не так причесана, не так одета, не то говорю… Или устраивает ее на своих коленях, прижимая маленькую головку к груди, и, начиная поглаживать детские плечи, громко вздыхает. О чем она думает в этот момент? О том, что, как бы она ни любила свою внучку, смирится с тем, что единственный сын, достигший высот в строительном бизнесе, держащий в страхе своих конкурентов и твердо знающий, чего хочет, вопреки здравому смыслу предпочел связать свою жизнь с обыкновенной торговкой. Именно так она меня называет. И не спасает ни то, что я владею небольшим магазином, пользующимся популярностью, ни то, что по образованию я инженер-конструктор… Для нее я навеки – рыночная баба, коей она считает меня с той минуты, как впервые увидела за прилавком.
Огромное зеркало, перед которым я так часто задерживаюсь перед выходом, сегодня являет мне жуткую картину: губы поджаты, в глазах стоит страх, а руки потряхивает. Замерев перед дверью в гостиную, где я, наверняка, застану супруга, я сжимаю ладони в кулак, набираю побольше воздуха в лёгкие и, наконец, касаюсь рифлёной ручки, вздрагивая от скрипа дверных петель. Титов сидит в кресле, играя с бокалом, наполненным янтарной жидкостью, а по нездоровому блеску его глаз, отчего-то сейчас кажущихся черными, я явственно понимаю, что он уже изрядно принял на грудь. Сколько мы не говорили? Неделю? А у меня такое чувство, что в последний раз я видела его очень давно, в какой-то параллельной реальности…
– Пришла, – зло пронзая меня своим взглядом, то ли спрашивает, то ли констатирует факт моего присутствия. В голове звенит тревожный звоночек, но я не произношу ни слова, останавливаясь в центре комнаты. Что мне ему сказать? – Как отдохнула?
Я слежу за тем, как он отставляет бокал на журнальный столик, не выпуская меня из виду, неторопливо встает, засовывая руки в карманы брюк, и как хищник, медленно, с осознанием собственного могущества и превосходства, подходит ко мне, останавливаясь лишь в паре сантиметров.
– Ну и как? Он все так же хорош, как и прежде? – холодная сталь его голоса, заставляет меня вздрогнуть от осознания, что ему прекрасно известно, с кем я сегодня встречалась. Я цепляюсь взглядом за пульсирующую венку на его шее, скольжу своим взором по напряженной линии скул, так и не находя в себе сил заглянуть в глаза. Передо мной тот же Сергей, каким я впервые его увидела: жесткий, уверенный в своей правоте и не признающий никаких компромиссов…
– Не говори ерунды, – единственное, что приходит мне в голову.
Прекрасно зная, что ни к чему хорошему наш разговор не приведет, я разворачиваюсь, чтобы покинуть комнату, но грубые пальцы, сомкнувшиеся на моем предплечье, не позволяют мне удалиться, с силой возвращая обратно.
– Что? Даже не поцелуешь? – злая усмешка искажает его лицо, после чего губы жадно впиваются в мои. Он хочет меня наказать, хочет заставить страдать от этой близости, и мне ничего не остается, кроме, как подчиниться и обмякнуть в его руках, словно я тряпичная кукла. Наверно, проходит минута, прежде, чем он отталкивает мое тело на стоящий позади диван, и, тяжело дыша, возвращается к оставленному на столе стакану.
– Сереж, – знаю, что мой голос больше похож на писк, но никак не могу унять разрастающееся в животе предчувствие неминуемой бури.
– Лучше заткнись, – вновь наполняя бокал, командует он не оборачиваясь.
Сцепив свои пальцы в замок, я рассматриваю замысловатый узор диванной обивки и, больше не предпринимая попытки заговорить, начинаю считать в уме утекающие секунды.
– Чего тебе не хватает? – так и не развернувшись в мою сторону, спрашивает уже тише, взяв себя в руки за прошедшие десять минут молчания.
– Что? – удивляюсь нелепости его вопроса.
– Я спрашиваю, чего тебе не хватает?
– Не понимаю…
– Не понимаешь? – стремительно преодолев разделяющие нас метры, нависает надо мной и опускает свои ладони по обе стороны от моих бедер. – Денег? Внимания? Заботы? Скажи! Я всю голову сломал, пытаясь понять, чего еще ты от меня ждешь! Четыре года! Четыре года, я как какой-то юнец потакаю твоим капризам, исполняю твои желания. Ничего не прося взамен. Нет любви?! К черту, я готов мириться и с этим! Не хочешь светиться в прессе? Пожалуйста! Мне не привыкать эпатировать публику и плевать, что обо мне думают люди, когда я раз за разом прихожу один на эти чертовы светские сборища! Может, луну тебе с неба достать, чтобы ты перестала вспоминать своего бывшего?
Я, кажется, не дышу, слушая его тираду. Когда я вдруг стала такой холодной, что словно со стороны наблюдаю за драмой, где взрослый солидный мужчина, не знающий пощады для своих конкурентов, словно примеряет на себя образ Маши Медведевой, когда-то также недоумевавшей, чем заслужила пренебрежение со стороны собственного мужа?
– Хочешь к нему? – вновь хватая меня за рукав, поднимает мое тело с дивана. – Отвечай?
– Сережа! – больше не в силах сдерживать слезы, чувствую, как соленые дорожки стремительно стекают по моим щекам, пропадая где-то под воротом блузки. – Перестань!
– К черту! Давай, катись к нему, пока тебя не опередила очередная предприимчивая художница! Давай! – не обращая внимания на слабые попытки оказать сопротивление, тащит меня по коридору. – Давай! А я уже сыт по горло! Живи, как знаешь! Видимо, ты получаешь больное удовольствие, позволяя ему вытирать об себя ноги! Только не думай, что я стану ждать, пока он вдоволь наестся семейной жизни!
Вот так я оказываюсь за бортом. Стою и глупо пялюсь в одну точку, пока мое сердце бешено бьется в груди.
– Боже, – стирая влагу со своего лица, начинаю мотать головой, словно это поможет как можно быстрее осмыслить случившееся. Из-за двери раздается грохот, наверняка он крушит все, что попадается под руку. Даю голову на отсечения, что в эту самую секунду он вдребезги разбивает напольную вазу. К черту, она никогда мне не нравилась… Я устраиваюсь на ступенях и благодарю небеса за безветренный день, прячу лицо в ладонях, лежащие на коленях. И сижу. Сижу долго. Настолько долго, что успеваю отметить медленный переход солнечного полдня в приглушенные тона мартовского вечера.
– Семен переночует у моей мамы, – заставив меня вздрогнуть от столь внезапного появления, сообщает мне муж, устраиваясь рядом на выбеленных досках.
– Хорошо.
– Да, уж… – и вновь замолкает, погружаясь в свои размышления. Я бы многое отдала, чтобы суметь заглянуть в его мысли, понять, что он чувствует, помимо раздражения оттого, что я не стала к нему прислушиваться и все-таки встретилась с бывшим мужем. Чтобы, наконец, разобраться, к чему мы стремимся и одной ли дорогой следуем к своей цели, обходя стороной разговоры о чувствах. Разве, что только его ревность, которую он так и не научился скрывать в силу своего темперамента, мы обсуждали тысячи раз, громко, бурно, эмоционально. Не так, как когда-то с Андреем, а до изнеможения, до хрипоты в горле. Этого у него не отнять: Сергей обладает уникальной способностью вызывать во мне огромный спектр эмоций, о существовании которых я никогда не догадывалась.
– Устал я, Марусь. Пора нам с тобой закруглятся, – прикуривая сигарету, тихо сообщает Титов. – Не могу больше. Эти полгода вытянули из меня все соки.
– Сереж, – касаясь его прохладной ладонью, устраиваю щеку на обтянутом курткой плече, на пару секунд прикрывая глаза от запаха его свежего парфюма. – Я с ним не спала…
– Я знаю, – удивляет своей уверенностью, хотя несколько часов назад подозревал меня в чем-то подобном. – Только это мало что меняет. Я никогда не сомневался в твоей верности. Я знаю, что тут, – касаясь указательным пальцем моего лба, заглядывает в глаза, – есть я. Ты обо мне помнишь, думаешь, анализируешь мои поступки. Но мне этого мало. Мало одной благодарности, мало лишь уважения, привязанности… Как ты там говорила? Я твоя награда? Бред это все. Я скорее твое наказание, потому что, видит Бог, я из последних сил держусь, чтобы не прибить твоего Андрея к чертям собачьим. И я бы, пожалуй, сумел. Даже рука бы не дрогнула. Но я знаю, что ты никогда меня не простишь, если я трону его хоть пальцем. Когда-нибудь я задушу тебя своей ревностью.
– Он отец моего сына…
– Он человек, которого ты любила. И что-то подсказывает мне, что ты до сих пор не смогла его отпустить.
– Неправда!
– Разве? Во что превратился наш брак с момента его появления? Пора бы тебе разобраться в себе, потому что мне потребовалось куда меньше времени, чтобы понять, чего я от тебя хочу.
– И чего же?
Сережа, усмехается, задерживаясь взглядом на верхушках деревьев, высаженных вдоль забора, после чего переводит свой взгляд на меня.
– Думаешь, сейчас самое время говорить тебе о любви? – я сижу, стараясь не шевелиться, боясь спугнуть рожденную в нем решимость расставить все точки над i. – Ты и сама все знаешь, я привык доказывать действиями, а не кричать на каждом углу, какая умопомрачительная женщина мне досталась. В отличие от тебя… Такие, как ты о подобном молчать не умеют. А ты так ни разу мне и не сказала…
– Я…
– Что, к слову не пришлось? – улыбается, откидывая в сторону окурок. – Я пошел спать.
Он встает и преодолевает несколько ступеней, чтобы у самой двери кинуть мне напоследок:
– Дом не закрываю… Так что, выбор за тобой.
Стрелки моих наручных часов сошлись на половине седьмого вечера, и я неторопливо направляюсь в сторону гаража, потратив лишь пару секунд на решение, которое было для меня очевидным. Я не знаю, следил ли он за тем, как мой автомобиль выезжал с участка, или сразу направился в нашу спальню, так и не заглянув в холодильник, где его ждал любимый вишневый пирог. Я знаю наверняка лишь одно: сегодня между нами что-то измениться… И одному Богу известно, к чему приведут грядущие перемены.
Семь с половиной лет назад.
Несмотря на то что развод между мной и Андреем был вполне ожидаем и закономерен, если учесть, что ему напрочь снесло голову внезапно вспыхнувшим чувством к подающей надежды художнице, я так и не нахожу в себе сил перестать впиваться взглядом в потолок своей спальни. Теперь она уже только моя… не наша… Отныне – это моя кровать, и она настолько холодная и огромная для моего хрупкого тела, что я сворачиваюсь в клубок, обхватывая колени, всякий раз, когда на город опускается вечер. Хотя… Кому я вру? Я лежу постоянно: с утра, когда сын увлеченно играет в свои машинки на полу перед моей постелью, днем, когда он, съев приготовленный мной обед, устраивается рядом с планшетом, вечером, когда Сема вновь возвращается к машинкам… От этого еще больнее. Тяжело признавать, что я вдруг опустила руки и как последняя рохля свалилась под тяжестью выпавших на мою долю неурядиц. Если говорить откровенно, то до той минуты, когда Дмитрий Арсеньевич протянул мне свидетельство о расторжении брака, приближающийся раскол нашей семьи казался немного мифическим, подогреваемый запрятанной на самое дно души надеждой, что Андрей все же вернется. Можно было представить, что муж просто слишком увлекся бумагами, сведя наши встречи к минимуму… Словно это лишь сон, и стоит мне распахнуть глаза, как первое, что я увижу – его широкую спину, скрытую тонким верблюжьим одеялом… А вмиг, когда в мои пальцы попала эта злосчастная бумага, разделяющая жизнь на «до» и «после», мои иллюзии с шумом разбились о суровую реальность, в которой любимый мужчина в мгновение ока перестал быть любящим…
Прошло две недели с тех пор, как я официально стала свободной женщиной, которая никогда и не мечтала об этой чертовой оторванности от родного и необходимого мужчины. За эти неимоверно длинные четырнадцать дней, я постоянно балансирую на тонкой грани, между непрекращающимися потоками слез и, неизвестно откуда берущейся, ожесточенностью, когда мне хочется крушить все вокруг. Главный вопрос «За что?» сменился на не менее волнующий «Почему?». Поэтому, предоставленная сама себе, я анализирую нашу совместную жизнь, начиная чуть ли не с первого свидания. Пока безрезультатно…
– Мама, давай ты со мной порисуешь? – обращается ко мне Сема, от чего-то потупив взгляд, будто под его ярко-зелеными носками лежит что-то более интересное, чем вид изнуренной постоянным копанием в себе матери.
– Эй, – касаясь его нежной кожи своими тонкими пальцами, заставляю взглянуть на меня. – Что это ты свой нос повесил?
– Просто… – он вновь отводит глаза и его щеки мгновенно заливаются краской. – Просто я знаю, что ты мне откажешь… Мне скучно, а ты со мной не говоришь. И гулять мы с тобой вместе не ходим. Мама, ты умрешь? – удивляет меня своим вопросом, поспешно вытирая рукавом бегущие по щекам слезы.
– Господи, что за глупости? С чего ты это взял? – подхватываю его под руки и устраиваю на постели перед собой.
– Дедушка говорит, что ты приболела, поэтому ты грустишь. Я же неглупый! – еще сильнее заливаясь слезами, открывает мне Семен терзающие его детскую душу жуткие подозрения. – Мама, ты только не умирай, и я всегда буду тебя слушаться! Хочешь, я даже стану мыть посуду! – его плечи начинают трястись от рыданий, и я не придумываю ничего лучше, кроме как крепко прижать его к себе.
– Нет, что ты! Я и не планировала! Просто немного простыла, и… Хочешь, мы прямо сейчас пойдем и будем кататься на той огромной горке в центре? – чересчур оживленно предлагаю я, наглаживая его хрупкую спину.
– Хочу! И мы не будем сейчас ложиться спать? – вмиг успокаивается сын, недоверчиво глядя на меня широко распахнутыми глазами. Я бегло прохожусь своим взором по часам, стоящим на прикроватной тумбе, мысленно ругая себя за эту глупую идею, рожденную моим воспаленным мозгом, но так и не могу отказать малышу, во взгляде которого так хорошо читается надежда.
– Не будем! Но только сегодня! Так что сильно не рассчитывай, что так будет всегда!
– Хорошо! Мне уже одеваться? – с восторгом интересуется Сема, уже приготовившись бежать в свою комнату.
– Да, только дай мне минут десять. Как насчет молока с печеньем, пока я приведу себя в порядок? – зная его слабое место, хитро улыбаюсь ребенку, и через минуту ставлю перед ним стакан и вожделенное овсяное лакомство.
Опираясь на раковину, я разглядываю свое лицо в зеркало, отмечая, что вряд ли когда-то выглядела ужасней. До чего я себя довела, если даже мой сын начинает всерьез задумываться о возможности моей скоропостижной кончины?
– Вот ведь черт, – обдавая щеки ледяной водой, обращаюсь к своему отражению, от внезапно пронзающей мысли. Что я за мать, если настолько увлеклась жалостью к самой себе, что совершенно не замечала, как шестилетний мальчик, терзается ничуть не меньше? Боже, ему ведь куда труднее: отец с головой окунулся в любовь, а мать только и знает, как предаваться воспоминаниям, раскидывая на каждом шагу намокшие бумажные салфетки… Когда через двадцать минут мы оказываемся на свежем воздухе, я ежусь под ворсом своей коротенькой шубы, стараясь придать выражению своего лица хотя бы малую толику беспечности. Прохожих на улице не так много. Если учесть, что сегодня среда, а стрелки часов перевалили за девять вечера, такая немноголюдность не кажется удивительной.
Дома все еще радуют глаз переливающимися гирляндами в окнах жилых квартир, однако, такое пестрое украшение многоэтажных построек лишь больше вгоняет меня в тоску, напоминая, что в этом году я встретила праздники в полном одиночестве. Разве, что раздирающая душу тоска и накатывающая волнами боль в груди сопровождали меня всю эту длинную новогоднюю ночь. Я не решаюсь садиться за руль, не желая видеть Медведевский внедорожник, которым изредка пользовалась, отвоевав у мужа возможность не продавать его старое авто, считая, что он неотъемлемый атрибут нашей безумной любви. Первые поцелуи, первые разговоры, первые мысли о том, что рядом твоя половинка… Андрей уверял, что мне бы не мешало обзавестись небольшой машинкой, а я каждый раз испытывала трепет, касаясь ладонями местами протёртой кожи руля… И, знаете, пока я смотрю, как мой ребенок, сверкая счастливыми карими глазами, беззаботно скатывается с горки, я вдруг отчетливо понимаю, что больше никогда не смогу сесть на бежевую обивку серой тойоты. Вот ведь, помимо мужа красавица Маргарита лишила меня и любимой машины…
– Смотри, мама! Я качусь на ногах! – уверенно балансируя на скользкой поверхности, привлекает мое внимание сын. Я тепло улыбаюсь, искренне нахваливая его способности, и в эту самую минуту даю себе обещание, что больше никогда не позволю этому маленькому человечку расстраиваться из-за моей слабости. А когда мы возвращаемся в нашу квартиру, первое, что я делаю, уложив Сему спать – отыскиваю ненавистную картину с фиалками, спрятанную мной в захламленной кладовке, чтобы с остервенением искромсать полотно кухонными ножницами…
* * *
– Как ты? – первое что произносит Иринка, устраиваясь на сидении напротив меня в небольшом уютном кафе.
– Отлично, – севшим голосом отзываюсь я, не чувствуя необходимости претворяться перед подругой. – Чувство такое, будто все нутро вывернули наружу и, вдоволь там накопавшись, запихнули обратно…
– Он не звонит? – касаясь моей ладони, интересуется девушка, искажая лицо гримасой сочувствия.
– Звонил, хотел Сему взять на выходные… – принимаясь усердно размешивать сахар в бокале с латте, отворачиваюсь к окну. – Я отказала.
– Маша, ребенок ведь не виноват…
– Я знаю! Но и отпустить его к этой… Это просто абсурд какой-то! Я как огромный комок нервов, разве, что волосы на голове не рву! От одной мысли, что сын останется ночевать в их квартире, я готова разорвать эту сладкую парочку. Так что, если он хочет общаться с ребенком, пусть водит его на хоккей или куда угодно, где нет этой его Маргариты!
– Ладно, не злись, – вновь накрывая мою руку своей, Ира оглядывается по сторонам, немного смущаясь внимания посетителей, устремивших свои взоры на нас, в чем, конечно, виновата моя несдержанность. – Что собираешься делать дальше?
– Для начала продам машину… Наперед я пока не загадываю. Жизнь научила меня, что планы можно строить сколько угодно, но сложиться все именно так, как угодно судьбе, – отличная я собеседница, что не мысль, то признание всемирной несправедливости. – Ир, я дура, да? Полгода, как мы не живем вместе, а я все плачу и плачу…
– Нет, что ты, – поспешно отзывается подруга, придвигаясь ко мне поближе. – Ты не дура. Просто привыкла выкладываться на полную: если любить, то до последнего вдоха, если создавать семью, то уходить в нее с головой… Ты замечательная жена, верная и преданная. Многие бы горы свернули, чтобы иметь рядом с собой такую женщину. А Андрей… Не каждый способен оценить по достоинству твою самоотдачу.
Я раздумываю над ее словами, пока подруга делает за нас заказ, даже не пытаясь с ней спорить о количестве выбранных ей блюд.
– Когда-нибудь, ты сможешь вспоминать об этом без боли. Я, конечно, не разводилась, но искренне верю в то, что развод – это не конец жизни. Да трудно, да больно, обидно… Все, что нас не убивает, делает нас сильнее! А я склонна верить, что Ницше знал, о чем говорит.
– Звучит, как тост, – слабо смеюсь над ее убежденностью, глядя, как она поднимает бокал с апельсиновым соком.
– Так, давай за это и выпьем, – касаясь стаканом зажатого в моих ладонях напитка, ответно улыбается мне она.
* * *
Я делаю вдох полной грудью, чувствуя твердую поверхность железнодорожной платформы под ногами, и торопливо оглядываюсь по сторонам, в надежде отыскать папин силуэт среди толпы встречающих. Семка крепко держит меня за руку и по самый нос утыкается в намотанный на шее шарф, продрогнув на сильном ветру, кажущемся еще более безжалостным после нагретого вагона.
– А ну-ка, дай-ка, дед на тебя посмотрю! Тяжелый-то какой стал! – появляется пред нами так неожиданно, что я даже невольно вскрикиваю и опускаю свою ладонь на порывисто вздымающуюся грудь, в то время, как мой отец вовсю осыпает внука торопливыми поцелуями.
– Господи, так и заикой остаться недолго! – сетую на его внезапность, потираясь щекой о грубую ткань его зимнего пуховика. Впервые за последние семь тяжелейших месяцев, чувствую себя дома. Не в отталкивающей опустевшей с уходом супруга квартире, а в надежных папиных объятиях, в которых, оказывается, нуждалась настолько сильно, что в носу ощутимо покалывает от набежавших на глаза слез.
– Дороги все замело и автобусы плетутся, как черепахи! Мать там уже стол накрыла, так что нужно нам поторапливаться, пока она сама все не подъела, – добродушно смеется так постаревший за последний год мужчина, что на смену радостному возбуждению приходит тягостное чувство грусти от осознания, что время никого не щадит.
Я по привычке слежу за проносящимися за окном улицами, улыбаясь воспоминаниям, как когда-то мы точно так же ехали с Андреем в такси, и я не находила себе места, безостановочно ерзая на сидении, и рассуждая над тем, как же примет его моя семья. Сейчас, глядя в папины глаза, я смело могу заявить, что будь мой бывший муж в зоне его досягаемости, ему бы явно пришлось несладко, а в ту далекую пору в доме царила такая атмосфера доброжелательности, что одно воспоминание наполняет меня теплом и покоем. Порог родительской квартиры я преодолеваю в куда лучшем настроении, наслаждаясь знакомыми запахами выпечки, папиного одеколона и цветочных французских духов, шлейфом преследующих мою маму, куда бы она ни отправилась.
– Девочка моя, – крепко прижимая меня к груди, все же не может сдержать своих слез. Однако, пытается незаметно смахнуть их с ресниц, наверняка не желая бередить мою рану. Хотя мы обе знаем, что она даже не начала затягиваться. Все так же кровоточит, словно только минуту назад муж признался в своей измене.
– Как же здесь хорошо, – кутаясь в свой старенький домашний кардиган, замираю у кухонного окна. Семен уже сладко спит, вдоволь наслушавшись дедушкиных сказок, а папа уже занял свой пост перед телевизором. – Мам, я тут подумала… Что если мы немного задержимся? Договорюсь с тренером в местной секции, чтобы Семен продолжал тренировки.
– Зачем ты спрашиваешь, если заранее знаешь, что мы будем только рады, – вытирая вымытую посуду вафельным полотенцем, отвечает она. – Тем более Миша совсем приуныл в четырех стенах. Думала, выйдет на пенсию и, наконец, выдохнет, а он ходит мрачнее тучи: ни на рыбалку, ни на посиделки с мужиками – никуда его не выгнать. Глядишь, хоть с Семкой улыбаться начнет.
– Да уж, Семен кого хочешь из депрессии вытащит.
– На себя намекаешь? – как всегда проявляет чудеса наблюдательности, за что награждается моего восхищенного взгляда и ползущей вверх брови. – Я же мать, от меня ничего не утаишь.
– Это точно, – спешу с ней согласиться и устраиваюсь на стуле. – Если бы ни он, я бы еще пару лет пролежала пластом на кровати. Знаешь, порою мне кажется, что он все-все понимает, просто вслух не говорит. Как посмотрит на меня своими глазищами, словно все мои мысли пред ним на ладони.
– Дети, они всегда все чувствуют. Так что пора бы тебе начинать улыбаться по-настоящему. Он уже давно раскусил, что веселье твое показное.
– Думаешь? Я бы что угодно сделала, лишь бы перестать ежесекундно прокручивать в своей голове наш разрыв… Я когда-то слышала, что развод с любимым тебе человеком подобен его смерти. Что ты начинаешь его оплакивать, словно его больше нет на этом свете. Думала глупости… – теребя золотистую пуговицу, говорю еле слышно. – А теперь поняла, что в этом есть доля истины. Вот он вроде ходит по тем же улицам, дышит, разговаривает… А вроде и нет его. Глупость какая… Я очень устала, мам. Устала настолько, что с трудом голову с подушки с утра поднимаю, – чувствуя, как она начинает гладить мои волосы, делюсь своим сокровенным. – Я так люблю его… Люблю настолько, что себя ненавижу за эту слабость. Ведь это глупо, неправильно! Он предал, ушел из семьи, а я только и делаю, что вспоминаю, какого это, быть с ним рядом.
– Вот еще. Что же плохого в любви? Ты ведь не машина, чтобы по щелчку отключать эмоции. Время все по местам расставит. А я всегда тебя выслушаю, – прижимая мою голову к своему животу, продолжает перебирать мои локоны. – Я даже готова печь тебе тортики каждый день, будешь стресс заедать, а то без слез и не взглянешь, – вызывая у меня улыбку, предлагает мне мама.
– Господи, как мне вас не хватало, – крепко обхватывая ее талию, не могу сдержать разрывающих душу эмоций. – Я ведь справлюсь со всем? Как думаешь?
– Даже не сомневаюсь. Тебе есть ради кого вставать по утрам. Да и свет клином на нем не сошелся, – спешит меня успокоить дорогой мне человек. – Выбирайся из своей скорлупы. Найди себе какое-нибудь занятие, встречайся с подругами и перестань себя мучить. Сделанного не воротишь, так что Бог им судья. С недавних пор я думаю, что лучше бы ты привела в этот дом небритого байкера.
– Это еще почему?
– Ну, мне было бы легче пережить ваш развод. Мне почему-то кажется, что все мотоциклисты ветреные, и этим бы я его оправдала, – смеется она, не выпуская из пальцев пряди моих волос.
– Вот еще… Уверена, и среди них найдутся серьезные мужчины, – не могу не улыбнуться.
Лежа в кровати, я впервые не плачу, чувствуя, что затянутый внутри узел немного ослабился, давая возможность вдыхать воздух полнее. И снится мне не сидящий в своем кабинете Андрей, о чем-то беседующий со своей любовницей, а стремительно мчащийся по ночным улицам незнакомый мужчина, в которого я крепко вцепляюсь пальцами, опасаясь слететь с байка. С возрастом понимаешь, что семья необходима не только для совместных праздников и безудержного веселья, но и для того, чтобы протягивать тебе руку помощи, когда твои колени содраны о холодную землю. Чтобы вот так, одним разговором, давать тебе пусть и призрачную, но надежду, что рано или поздно ты сумеешь перевернуть страницу. А родные в любую секунду прикроют тебя своими спинами…
В стенах родительского дома, где каждый уголок еще помнит мои детские проказы и отчаянное нежелание есть на завтрак овсяную кашу, каждый мельчайший осколок моего разбитого сердца, медленно, но верно, склеивается теплом и заботой семьи. Я чувствую, как на месте зияющей раны, где-то в районе груди, разрастается ощущение целостности, негативные мысли о бесцветном будущем постепенно сменяются манящими перспективами, открытыми перед каждой молодой женщиной. Нет, я не допускаю мысли о головокружительном романе, не собираюсь кидаться на первого встречного в стремлении поделиться с ним накопленной лаской, не планирую проводить вечера в ресторанах, ликуя от осознания собственной привлекательности. Я просто впустила в свою голову мысль, что завтра наступит новый день, на смену которому вновь придет вечер, темная ночь и очередное утро. Я составила план, небольшое пособие по возвращении к жизни. Простой тетрадный листочек, исписанный моим замысловатым почерком, придерживаясь которого я намерена перекроить свою жизнь до неузнаваемости. Больше никаких слез, никакой жалости и уныния. В меню – сдоба и шоколад, с помощью которых я намерена вернуть своему телу желанные изгибы. Уход супруга больно ударил по моему естеству, забрав шесть килограмм веса и сотни литров слез, которых бы мне хватило с лихвой до конца моих дней, не окажись Андрей бессовестным предателем. Далее, волосы. Когда я так усердно расчёсываю вьющиеся локоны перед зеркалом, услужливая память то и дело посылает мне картинки, как Медведев пропускал их сквозь пальцы в минуты, когда мы нежились в объятьях друг друга в нашей совместной спальне. Я твердо решила с ними расстаться. Состричь, перекрасить, выпрямить или сделать химическую завивку – все одно, лишь бы не видеть довольную улыбку Медведева перед глазами.
– Что это ты такая задумчивая? – прерывает мои размышления мама, внезапно появляясь в дверях комнаты.
– Как считаешь, может, мне стоит перекраситься в блондинку? – делюсь с ней своими мыслями.
– Не думаю, что морально готова к таким разительным переменам, – она устраивается на диване рядом со мной, внимательно вглядываясь в мое озабоченное лицо. – Может быть, для начала, просто подравняешь концы?
– Мама, – смеюсь над ее нерешительностью. – Боюсь, этого мало. Хочется чего-то новенького. Каких-то перемен. Безрассудности… В последнее время, моя жизнь походит на слезливую мелодраму. Полагаю, без встряски мне не обойтись.
– Господи, только не говори, что надумала прыгнуть с парашютом или набить татуировку на пояснице! – округляет свои глаза, сидящая рядом женщина.
– Нет. Парашют – это слишком. А идея с татуировкой довольно заманчива, – не могу удержаться, чтобы ее не подразнить.
– Пойду-ка, скажу отцу, чтобы сменил замки… Посидишь взаперти, пока вся дурь с головы не выйдет… – демонстрируя явное намерение воплотить в жизнь озвученную угрозу, мама решительно направляется к двери.
– Я шучу. Хватит с меня заточения в четырех стенах.
– Ладно, пошли уже обедать, тебе еще Сему на хоккей везти.
* * *
Я сижу в кафетерии на первом этаже недавно выстроенного ледового дворца в ожидании, пока тренировка Семена подойдет к концу. Отделанные красным кафелем стены и ярко-желтая мебель бьет по глазам буйством красок, и я не нахожу занятия лучше, кроме как уткнуться взглядом в стоящий передо мной пластмассовый стаканчик с кофе. Рядом, сбившись в компании, восседают другие мамочки, решившие скоротать свое время за чашечкой чая с пирожным и веселой трелью несмолкаемых разговоров. Мне легко. Легче, чем почти два года назад, когда Андрей вдруг признался в своих чувствах к другой женщине. Или когда перестал сражаться за нашу семью, второпях покидав в дорожную сумку необходимые на первое время вещи. Легче, чем в декабре, когда я официально утратила право считать его своим супругом, или когда два месяца назад сошла с поезда дальнего следования на перрон родного города. Нет, гармонии я так и не достигла, и также порой позволяю себе минутную слабость. Чаще всего, это происходит в душе, когда тонкие струйки воды смешиваются с солеными слезами, создавая иллюзию их полного отсутствия.
