Текст книги "Колесница Гелиоса"

Автор книги: Евгений Санин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)

Вжимаясь лицом в дверь, Эвбулид подолгу вдыхал эти ароматы дергающимися от нетерпения ноздрями.

Но вскоре запах пищи стал раздражать его. Он забивался в самый дальний угол и часами лежал, отвернувшись к стене, стараясь заглушить муки от воспоминаний о времени, когда был свободным человеком.

Вспоминались ему родители – пожилые уже – он был поздним и единственным ребенком в семье – мать и отец.

До семи лет он прожил с матерью в гинекее, оставившем в памяти запахи дешевых ковров и убаюкивающий шорох прялки.

Игрушек ему покупали мало. Поэтому, наверное, каждая из них запомнилась навсегда: раскрашенная синей краской трещотка, волчок, всегда норовивший заскочить в угол, глиняная тележка с крошечными деревянными колесиками…

Отец всегда был добр к нему, чаще, чем мать, разрешал выбегать на улицу, правда, всегда ругал, если заставал Эвбулида, играющего с детьми соседских рабов.

Он почти не задержался в памяти – помнится только, что у него было всегда озабоченное лицо. И все. Он слишком мало занимался с сыном и редко бывал дома, чтобы Эвбулид мог запомнить большее. А однажды он ушел и не вернулся. Заигравшийся на улице с ребятами и удивленный тем, что его никто не зовет домой, он вбежал в гинекей и увидел плачущую мать, которая раскладывала на крышке сундука темные одежды.

– Вот и нет больше у тебя отца! – тихо вымолвила она, и на следующий день они переселились в мужскую половину. И не потому, что обычай разрешал мальчику жить в гинекее только до семи лет, а потому, что отец погиб на войне, которая шла далеко от Афин…

К счастью, скопленные отцом деньги и помощь братьев матери, живших в далекой Аркадии, позволили Эвбулид у, в отличие от детей соседей – бедняков, закончить всю школу. Правда, дети богатых смеялись над тем, что его не сопровождает в школу педагог, и что он сам носит свои таблицы и учебники. Зато, когда такой педагог наказывал розгой орущего сынка судьи или торговца, уже Эвбулид, в свою очередь, громко смеялся над ним.

После палестры, где он научился бегать, прыгать, метать копье, танцевать и плавать, промелькнуло еще два года необязательной учебы у малоизвестного в Афинах ритора, который недорого брал за обучение юношей премудростям философии и сладкоголосию лирических поэтов.

В день восемнадцатилетия, когда он был внесен в гражданские списки и стал эфебом, умерла мать. Никогда ему не забыть того дня, когда она лежала, обращенная лицом к порогу, а над дверью со стороны улицы в знак траура висели ее поседевшие, увядшие к старости волосы…

Едва истресканная от зноя земля приняла глиняный гроб и немногочисленные родственники крикнули прощальное «Хайре» и заспешили по домам, чтобы очиститься от осквернения, как к Эвбулиду подошел космет[92]92
  Космет – главный начальник эфебов.


[Закрыть] и сказал, чтобы тот поспешил на торжественную клятву эфебов.

Вдвоем они наскоро совершили очищение, без которого нельзя ни общаться с другими людьми, ни входить в храм, и направились в храм Аглавры.

Сколько лет прошло с того далекого боэдромиона, когда он стоял в полном вооружении со своими товарищами, мешая со слезами слова клятвы. Может, потому, что чутье его было обострено смертью матери, каждое слово стало ему святым и запомнилось до сих пор.

– Я не наложу позора на это священное оружие, – торопливо зашептал Эвбулид, мысленно сжимая в руке древко копья, – и никогда не покину своего товарища в битве, где бы я не стоял. Я буду сражаться за моих богов и за мой очаг и оставлю после себя отечество не умаленным, но более могущественным и сильным. И сам и вместе со всеми я буду разумно повиноваться всем правящим и разумно подчиняться законам в будущем. Я не допущу нарушения их и буду сражаться за них и один, и со всеми. Я буду чтить отечественные святыни. Да будут свидетелями клятвы боги Аглавра, Гестия, Энно, Энналий, Арес, Афина Воительница, Зевс, Фалло, Авксо, Гегемона, Геракл, границы моего отечества, пшеничные и ячменные поля, виноградники, оливки и фиги!

После этого в течение двух лет Эвбулид вместе с другими юношами из бедных семей готовился стать гоплитом, с завистью глядя на обучавшихся на всадников сыновей купцов, судей и архонтов.

Четыре обола в день – невелика плата за пролитый на учениях пот, а порою и кровь, да и те по обычаю отбирали следившие за нравами и дисциплиной софронисты, покупавшие для эфебов все необходимое.

И все-таки это было самое счастливое и беззаботное время после детства, его последние месяцы перед самостоятельной жизнью в общительных, гостеприимных и вместе с тем глухих и бесчувственных к чужим бедам Афинах.

Софронисты ежедневно выдавали им по лепешке с мясом и сыром, лук, репу, вино, и эфебы не беспокоились о своем завтрашнем дне.

Единственное, что заботило их в то золотое время, – это где приятнее провести очередной вечер после насыщенного учениями и занятиями в палестре дня. Измученные придирками гопломахов, делавших из них настоящих гоплитов, а также акониста, токсота и афета[93]93
  Аконист обучал эфебов метанию копья, токсот – стрельбе из лука, афет – обращению с катапультой.


[Закрыть], одни эфебы по вечерам продолжали учиться философии и красноречию во время дружеских бесед с учеными. Другие, благо никто не обязывал юношей жить в казарме, предпочитали иные развлечения, направляясь в сомнительные заведения, где проводили приятные часы с флейтистками и за игрой в кости или коттаб[94]94
  Коттаб – привезенная в Грецию из Сицилии игра, суть которой заключалась в том, что играющий, задумывая или произнося в слух имя любимой особы, выплескивал из бокала остатки вина на стену или весы. Точность попадания или чистота звука означали, пользуется ли он взаимностью.


[Закрыть]. Иные не брезговали ночными дебошами, наводившими страх на припозднившихся афинян.

Бывал Эвбулид и с первыми, и со вторыми, и с третьими.

Однажды, когда они с группой эфебов, громко смеясь и подшучивая друг над другом, шли из палестры в квартал Мелите, где у хозяина харчевни «Нектар Олимпа» водилось недорогое вино, навстречу им попалась афинская семья, идущая в храм.

Семья как семья – пожилые родители и их хорошенькая дочь. Шли они не спеша, благоговейно поглядывая на своды храма. И тут девушка, сторонившаяся эфебов, неожиданно взглянула на Эвбулида и улыбнулась то ли ему, то ли своим мыслям.

Она улыбнулась так хорошо, что Эвбулид растерялся и, отставая от друзей, заробев, тоже улыбнулся девушке. И она – на этот раз он уже точно знал, что эта улыбка предназначалась ему, – улыбнулась во второй раз. Тут же Эвбулида подхватили под руки эфебы и, смеясь, продолжили свой путь.

– Видели эту троицу? – воскликнул один из них по имени Фемистокл. – Это мои соседи. Между прочим, старик, будучи архонтом, лет двадцать назад спас Афины от голода. Он не дал купцам взвинтить цены на хлеб, и самое удивительное – ни одна драхма за те страшные месяцы не прилипла к его рукам. Мог стать самым богатым человеком города, а теперь – почти нищий. Но дочь-то его какова, а? – смеясь, подмигнул он Эвбулиду.

– А как ее зовут? – с деланным безразличием спросил Эвбулид.

– Гедита!

В тот вечер он не мог ни играть в кости, ни поддерживать веселые шутки подвыпивших товарищей. Лишь когда во время игры в коттаб настала его очередь оставлять своей чаше немного недопитого вина, чтобы плеснуть им в обведенный на стене кружок, он немного оживился.

Отпив кисловатое вино, он с удовольствием произнес про себя «Гедита!» и, не надеясь особо на успех, махнул чашей в сторону стены.

И надо же было такому случиться: все вино до единой капли попало точнехонько в центр круга, издав смачный шлепок. Эфебы восторженно захлопали в ладоши и наперебой принялись поздравлять Эвбулида с тем, что его так пылко любит его избранница.

– Клянусь, ты задумал имя моей очаровательной соседки! – наклонившись к уху Эвбулида, прошептал Фемистокл и предложил: – Хочешь, покажу тебе окна ее гинекея?

…За дверью эргастула снова послышались шаги.

Эвбулид, приподняв голову, прислушался и узнал голоса Филагра и Протасия.

– Наш господин крайне обеспокоен доходами от нынешнего урожая! – пискливо объяснил евнух. – За эти последние дни он потратил столько, сколько не тратил, пожалуй, за целых десять лет! Еще немного – и нам придется закладывать его дворец! А все этот римлянин. С его приездом господин стал непохожим на себя, выполняет каждое его желание, дарит бесценные подарки! А тот и рад за чужой счет с утра до вечера торчать в кабаках и подставлять ладони под подарки, которые сыпятся на него, как из рога изобилия! Обещает, что скоро в Пергаме будет масса рабов из Сицилии!

– И что надо нашему господину от этого римлянина? – удивленно воскликнул Филагр.

– Не знаю, – строго ответил Протасий. – Знаю только, что если урожай окажется плохим, то не сносить тебе головы. И поверь, на этот раз я вряд ли смогу помочь тебе.

– Придется выставлять на жатву и вторую вспашку даже домашних рабов? – не без тревоги спросил Филагр.

– А это уже твои заботы! Но учти – при нынешних убытках господин спросит тебя за порчу каждого из рабов!

– О боги!

– Но особенно Эвдем разгневается на тебя, – понизил голос евнух, – если хоть один волос упадет с головы той рабыни, которую я привез сегодня на твою виллу в своем экипаже!

– Рабыню – в экипаже?

– Это не обычная рабыня! – предупредил Протасий. – Она римлянка, и, покупая ее вчера на нашем пергамском рынке, господин приказал держать ее на положении свободной, с той лишь разницей, что есть и спать она будет вместе с остальными рабынями!

– Понимаю – очередная наложница! – усмехнулся Филагр.

– Не думаю! – возразил ему евнух.

– Значит, за нее обещан огромный выкуп?

– И это вряд ли, хотя она действительно родственница знатных римлян, которые, по ее словам, отказались выкупить ее у пиратов.

– Так за что же ей такая честь?

– Откуда я могу знать? – неожиданно взорвался Протасий. – Наш господин теперь души не чает во всех римлянах. Говорит, что скоро по дешевке скупит всех сицилийских рабов и тогда без выкупа отпустит ее на свободу. Все, что он делает с этим римским гостем, окружено тайной и неведомо даже мне, от кого раньше не было никаких секретов! Теперь, дорогой Филагр, господину нужны не развлечения, а хорошая выручка от продажи зерна, фиг, вина и первосортного оливкового масла! А мне – две трети того, что ты получишь в награду, иначе не жди больше моей поддержки!

– Будет Эвдему и зерно, и фиги, и масло, хотя мне придется ответить перед господином не за один десяток рабов, умерших на таком солнцепеке! – вздохнул Филагр. – А тебе – пара горстей серебра…

– Но главное – Домиция, – напомнил, оживившись, евнух. – Именно так зовут эту римлянку.

Голоса медленно удалились и стихли.

Эвбулид опустил голову и снова отвернулся к стене. О чем же он думал? Ах, да – Гедита… Он зажмурился, улыбнулся, потом тихо произнес: «Геди-и-та!»

Тогда Фемистокл не обманул его и в тот же вечер подвел к дому в небогатом квартале Афин. Жестом приказав Эвбулиду молчать, показал пальцем на тускло освещенное окно второго этажа.

Сколько часов простоял здесь Эвбулид, проклиная себя, под насмешливыми взглядами прохожих, прежде чем услышал смех Гедиты, разговаривавшей с матерью. Затем увидел ее в окне: удивленную, испуганную и радостную, когда их взгляды встретились.

Несколько недель его молчаливого стояния под окнами оборвались как сон: возмужавших эфебов разбросали по всем концам Аттики, охранять ее священные рубежи.

Эвбулид попал служить в пограничную крепость Филу.

Жизнь в крепости, несмотря на предчувствие близкой опасности, текла вяло и полусонно. Единственными врагами под высокими стенами были наглые лисы, повадившиеся таскать неосторожных гусей, выпущенных хозяйками на сочную зелень пригородных лужаек…

Через год он возвратился в Афины.

Словно почувствовав его возвращение, Гедита стояла у окна и, не побоявшись выглянувшей из-за ее плеча матери, приветливо помахала ему рукой. Осмелев, Эвбулид решительно постучал бронзовым молоточком в дверь и уже через десять минут возлежал на клине за уставленным скромным ужином столиком, беседуя с отцом Гедиты.

Пожилой Калиопп приветливо расспрашивал Эвбулида о Филе, о службе, о том, как вооружены и обучены эфебы. Но, как только разговор коснулся его дочери, сказал:

– Ты, Эвбулид, судя по всему, хороший человек. И родители твои были уважаемыми людьми. Лучшего мужа для своей Гедиты я и не желаю. Но я – приверженец давних обычаев и убежден в том, что лучший возраст для вступления в брак для невесты – двенадцать – шестнадцать, а жениха – двадцать четыре – тридцать лет. И если Гедиту через месяц – другой уже можно вести к алтарю, то тебе нужно подождать еще самое малое, как я понимаю – четыре года! Дождешься – буду рад видеть тебя.

Ровно через четыре года он снова вошел в дом, поразившись тому, что скромная обстановка за это время стала почти нищенской.

Сильно сдавший Калиопп, узнав Эвбулида, пригласил его сесть и грустно сказал:

– Откровенно говоря, давая тебе в прошлый раз отсрочку на четыре года, я думал, ты передумаешь, забудешь мою дочь…

– Забыть Гедиту? – вскричал, поднимаясь, Эвбулид.

– Сядь и не перебивай меня, – устало попросил Калиопп. – Я сделал так потому, что мне нечего тебе давать за Гедиту. Денег у меня нет, дом заложен-перезаложен, имущество – сам видишь, какое, так что приданого…

– Не надо мне никакого приданого! – вскричал Эвбулид. – У меня есть дом и кое-какие средства, оставленные после смерти родителей. Главное – что я и Гедита любим друг друга!

Расчувствовавшись, Калиопп благодарно положил ладонь на плечо Эвбулиду, но тут же строго заметил:

– Любовь любовью, но без приданого афинский брак считается недействительным!

– Да никто даже не узнает об этом! – клятвенно заверил Эвбулид.

– Ах, молодость, молодость… – вздохнул Калиопп. – Когда-нибудь ты сам станешь отцом взрослой дочери и поймешь, как это тревожно отдавать свою дочь замуж без приданого. Ведь это означает, что ее положение в твоем доме будет необеспеченным. Нет, – поднялся он, давая понять, что разговор окончен. – Давать за невестой приданое требует закон, но больше – обычай, более могущественный, чем любое писаное правило. И я не в силах нарушить его. Прощай!

Ошеломленный отказом, Эвбулид вышел из дома, не глядя на дорогое окно, побрел по улице и очнулся оттого, что кто-то схватил его за руку. Он поднял глаза и увидел улыбающегося Фемистокла.

– Эвбулид, ты? – радостно вскричал тот. – Ну что, прощай эфебия?

– И не только она… – с горечью вздохнул Эвбулид.

Несколько минут спустя, в харчевне, куда затащил его друг, он рассказал обо всем, что произошло в доме Калиоппа.

– Какое варварство! – вскричал Фемистокл и, помогая себе нетерпеливыми жестами, горячо заговорил: – Человек, спасший от голода тысячи и тысячи афинян, должен доживать свой век в нищете и не в состоянии даже выдать замуж свою дочь! До какого же позора дожили Афины, если позволяют себе так обращаться с человеком, оказавшим неоценимые услуги отечеству!

– Раньше такое дело решилось бы очень просто! – заметил прислушивавшийся к их разговору старый хозяин харчевни. – Афинская община или несколько состоятельных граждан, сложившись, дали бы неплохое приданое для дочери такого заслуженного человека!..

– Ай да старик! – всплеснул руками Фемистокл. – Да твоими устами говорят сами боги!

Он швырнул на стол медяк за выпитое вино и потащил за собой Эвбулида.

– Куда? – недоумевая, упирался он.

Но Фемистокл был неумолим. Он провел Эвбулида через все Афины и, выйдя в богатый квартал, решительно постучал в двери первого же дома.

– Жди меня здесь! – приказал он, направляясь в комнаты следом за рабом-привратником.

До самого вечера обходил зажиточные дома Фемистокл. Из одного он выходил сердитым, грозя захлопнувшейся за ним двери кулаком, зато из других – сияющим и заговорщицки подмигивал ничего не понимающему Эвбулиду.

Лишь незадолго до полуночи он обнял его и, как в тот памятный вечер в харчевне, когда обещал показать окна Гедиты, шепнул на ухо:

– Приходи завтра пораньше к Калиоппу.

– Но ведь он дал мне понять, чтобы я никогда больше не заходил в его дом!

– Приходи! – настойчиво повторил Фемистокл. – Я уверен, что это будет самый счастливый день в твоей жизни!

Эвбулид последовал совету друга и с рассветом уже робко стучался в дом Калиоппа.

Дверь открыл сам хозяин, неожиданно помолодевший и заметно взволнованный. Вопреки опасениям, он приветливо поздоровался с Эвбулидом и радушным жестом пригласил его в комнату. Здесь на составленных вокруг столика с кувшином вина и сладостями клине уже возлежали семь или восемь человек, судя по одеждам и уверенным лицам, занимавших далеко не последние места в Афинах.

При появлении Эвбулида они прервали свою беседу и с любопытством осмотрели его с ног до головы.

– Ну что ж, вполне воспитанный и приятный молодой человек! – наконец, подал голос один из них, и недоумевающий Эвбулид с изумлением признал в нем одного из недавно избранных архонтов.

– И мы, Калиопп, только можем поздравить тебя с такой удачной партией для твоей дочери! – принялись поддакивать остальные.

– Выпьем за их будущее счастье!

– И за их будущих детей, чтобы они были такими же честными и славными, как и ты, Калиопп!

– Я думаю, что ничто не мешает нам тотчас же провести заключение контракта, – не терпящим возражений тоном заметил архонт после того, как чаши были осушены до дна. – Свидетелей для этого дела более, чем достаточно, отец невесты здесь, жених – тоже, ну а присутствие невесты вовсе необязательно!

– Видишь ли, Эвбулид! – шепнул на ухо Эвбулиду Калиопп, пока гости переговаривались о содержании будущего брачного договора. – Оказывается, живы еще в Афинах давние добрые обычаи. Из уважения к моему прошлому, эти люди пришли мне на помощь и из своих средств решили выделить на приданое для Гедиты. Вот только не знаю, откуда они узнали, что я не могу выдать свою дочь за тебя! Наверное, им подсказали это сами боги…

«Знаю я этого бога! – восторженно подумал Эвбулид, не чуя под собою ног от счастья. – Спасибо, Фемистокл!»

Как во сне, доносились до него слова о мебели, платьях, золотых серьгах, кольце, посуде…

А гости все расщедривались:

– Как молодым обойтись без сундука для одежды?

– А без ларя для кладовой?

– Без рыночной корзины?

Как во сне, читал написанный договор, в котором говорилось, что он, Эвбулид, берет себе в жены свободнорожденную Гедиту, дочь Калиоппа и Нарои, с приданым – платьями, посудой и украшениями стоимостью в тысячу драхм.

«Если же Гедита совершит что-либо дурное, что навлечет позор на ее мужа, – торопливо глотал он ненужные строки, – то лишится всего, что принесла с собой, однако Эвбулид должен доказать истинность обвинения против Гедиты перед тремя почтенными мужами, которым выразят свое доверие обе стороны. Эвбулид не имеет права ни вводить в дом иную женщину, ни признавать своими детьми, рожденных ему другой женщиной, так как все это навлекло бы позор на Гедиту, ни вообще под каким-либо предлогом причинять зло своей жене. Если же окажется, что дурной супруг сделал что-либо подобное, и Гедита сможет это доказать в присутствии трех мужей, которым обе стороны выразят свое доверие, то Эвбулиду придется вернуть Гедите ее приданое и сверх того уплатить еще 1000 драхм пени».

Взяв с Калиоппа торжественное обещание, которое тот дал в присутствии свидетелей от имени своей дочери, архонт торжественно вручил два экземпляра договора Эвбулиду и Калиошгу, чтобы они хранили его отдельно и могли в случае необходимости представить для судебного разбирательства.

– Ну, вот и все! – выполнив свои обязанности, довольным голосом подытожил архонт. – Дело – за свадебным пиром. Молодым остается только немного подождать до полнолуния гамелиона!

Словно на крыльях летел Эвбулид домой. До зимнего месяца, посвященного Гере, покровительнице брака, когда совершалось большинство свадеб в Афинах, оставалось немногим более пяти недель. «Как хорошо, что великая богиня, супруга самого Зевса, избрала для себя именно этот день, очень близкий месяц,» – то и дело твердил он про себя.

Но кроме Зевса и Геры был на Олимпе еще один небожитель – Арес, бог войны, самый неистовый враг счастья, браков и справедливости.

Вернувшись домой, радостный Эвбулид обнаружил на пороге белую дощечку. Она извещала, что все мужчины в возрасте до тридцати лет должны явиться на смотр послезавтра, принеся с собой оружие, доспехи и запас пищи на три дня.

Через два дня, со многими знакомыми по эфебии юношами, в составе греческого отряда он отправился под Карфаген, который осаждала римская консульская армия…

5. Добрая рука

Протянулась еще одна бесконечная неделя в эргастуле.

Вялость и тупое безразличие ко всему происходящему охватили Эвбулида. Изредка, придерживаясь от слабости за стены, он подходил к двери и подолгу вслушивался в долетавшие до него голоса идущих мимо рабов.

Старик-привратник и ставший опять водоносом Сир на все лады поносили сживавшую их со света ключницу, повара договаривались устроить маленький пир из утаенных продуктов. Полевые рабы проклинали жару, тяжелую работу, озверевших надсмотрщиков.

Эвбулид удивлялся, что за эргастулом по-прежнему бурлит жизнь с ее тревогами и обидами. Потом случилось непонятное – целыми днями ему мерещились знакомые голоса: Гедиты, Диокла, Клейсы, Армена, даже тех людей, которых он видел считанные часы, – триерарха «Афродиты», Дорофея с дочерью, Аспиона…

Они окликали его из-за стены, звали с крыши, из-под пола, со всех углов, жалели, угрожали, предупреждали, советовали…

Из последних сил он метался по сторонам, рвал ногтями дверь, царапал стены, в изнеможении падал на пол, затихал, а голоса не умолкали, грозя ему безумием.

– Эвбулид! Эвбулид! – стонала невидимая Гедита. – Диокл сбежал! …Квинт требует возврата долга и мельницы. Клейса заболела… Что мне делать?!

– Гони мои двенадцать мин и мельницу! – хохотал Квинт. – С процентами, да поживее! Не хватало мне только судиться со своими старыми друзьями!

– Но Квинт… – шептал Эвбулид. – Я отдам!

– Когда?! Я проиграл уже все сокровища Коринфа, и мне не хватает как раз этих денег, чтобы отыграться у консула Муммия! Гони немедленно, или я продам в рабство твою старшую дочь!

– Квинт, ты не посмеешь! Долговое рабство в Афинах давно отменено!

– Плевать я хотел на твои Афины и их законы! Выбирай – или долг, или Фила!

– Ты шутишь, Квинт!..

– Разве ты когда-нибудь видел, чтобы я шутил?..

– В волны, Эвбулид, скорее в волны! – советовал из-за двери Дорофей. – Смотри, как это делаем мы с дочкой, – совсем не страшно… И – свобода!

– Отец, не забудь, когда вернешься, рассказать про триумф в Риме! – просил Диокл.

– Рабство есть результат не справедливости, а насилия! – доказывал Фемистокл.

Эвбулид затыкал уши, кричал, чтобы заглушить эти голоса, но они пробивались сквозь его слабые пальцы:

– Господин, ты свободен…

– Но ты убил моего человека, земляка моих людей. Значит, с тебя уже полтора таланта!

– А мой братик тоже будет из глины, как наш Гермес, что живет за дверью?

– Все, кто живы, ко мне!!

Через три дня голоса оставили Эвбулида. Никто больше не звал его, никого не было слышно за стенами эргастула. То ли забывшая о нем, то ли решившая, что наказанный раб умер от голода, ключница перестала носить воду.

Боясь расплескать ту дурно пахнущую жидкость, что оставалась на дне миски, Эвбулид время от времени подползал к ней и, низко наклонившись, по-собачьи лакал ее.

Вскоре одиночество стало тяготить его и мучать не меньше, чем раньше навязчивые голоса. Плача, Эвбулид то звал Гедиту с Диоклом, то Армена и даже Аспиона, то колотил вялыми кулаками в дверь, окликая Сира, привратника, ключницу.

Но за эргастулом по-прежнему было тихо. Очевидно, напуганный Протасием Филагр отослал на поля всех рабов до единого.

Однажды, когда Эвбулид потерял уже всякую надежду на связь с внешним миром, снаружи послышался торопливый шепот:

– Афиней!..

Он недоверчиво приподнял голову, решив, что ослышался, но шепот явственно повторился:

– Афиней!

Это был не призрачный голос Гедиты или Филы, а живой, взволнованный женский голос, совершенно незнакомый ему:

– Афиней, ты жив? Откликнись, это же я – Домиция!..

Опираясь о пол дрожащими руками, Эвбулид на коленях подполз к двери и, не в силах вымолвить слова, толкнул ее ладонью.

– Живой! – обрадовался голос.

Дверь осторожно скрипнула, приоткрылась. В ночном проеме, на фоне усеянного звездами неба, появилась женская фигура.

Бесшумно опустившись на колени, она поставила на пол кувшин и миску с едой и принялась гладить Эвбулида по лицу, волосам, шепча:

– Я знала, знала, что мы еще встретимся! Родной мой!..

«То были голоса, теперь – видение, и совсем как живое… Но все же это лучше, чем одному!» – подумал Эвбулид и вслух спросил, не узнавая своего голоса:

– Кто ты?

– О, Минерва, это не он! – вскричала девушка, отшатываясь от Эвбулида.

Она произнесла эти слова по латински, и Эвбулид, как ни было затуманено его сознание голодом, понял, кто находился сейчас перед ним – та рабыня-римлянка, о которой Протасий сказал Филагру, что ни один волос не должен упасть с ее головы.

– Постой! – протянул он руку, содрогаясь от мысли, что девушка исчезнет так же внезапно, как появилась, и он снова останется один. – Только не уходи!..

Но римлянка оттолкнула его руку и, еще раз воскликнув: «Не он!», – выбежала из эргастула.

С упавшим сердцем Эвбулид слушал, как, скрипнув, захлопнулась дверь, как торопливо закрывался тяжелый засов. В клетушке эргастула снова стало темно и тихо.

«Опять один! – закрыл глаза Эвбулид. – Зачем она приходила сюда, почему я – не я? Кого она ожидала здесь увидеть? А может, ее вообще не было?.. Конечно же, не было! – принялся успокаивать себя он. – Как не было ни Гедиты, Квинта, триерарха с „Афродиты“, как скоро не будет и меня…»

Он собрался было лечь прямо у двери, но пальцы неожиданно натолкнулись на какой-то предмет. Эвбулид ощупал его и вскрикнул от радости, узнав в нем кувшин, который принесла девушка.

Не веря самому себе, он схватил его в руки, убеждаясь, что воды в нем по самое горлышко, и приложился к нему жадными губами. Это была самая вкусная вода, какую он когда-либо пил в своей жизни, и даже не вода, а теплый настой трав, подслащенный медом.

Не в силах оторваться от глиняного горлышка, Эвбулид пил, пил сладкую, терпкую жидкость, тщетно уговаривая себя сделать лишь несколько глотков, а остальное оставить на потом.

Он так и уснул в обнимку с кувшином. И когда проснулся, первой мыслью было: «А где миска с едой? Ведь если есть кувшин, то девушка приходила на самом деле, а ведь у нее была еще миска!»

Было уже утро, судя по полоскам розового света в двери, и он сразу увидел возле себя миску. Заглянул в нее и едва не заплакал от счастья: она до краев была полна серой полужидкой кашей. Такую в Афинах скормили бы еще не каждой свинье, но сейчас он съел бы всю эту кашу разом, да еще и вылизал бы дочиста дно миски. Останавливало его лишь воспоминание о том, что произошло с ним, когда он наелся досыта в трюме «Талии» всего после трех дней голодания. А тут – без малого месяц!

Или полмесяца?..

Давно потерявший счет времени, Эвбулид уже не воспаленным воображением – вполне осознанно припоминал слова Аристарха:

«Говорено же вам было – не торопитесь! Ну что вам стоило разделить эту еду на два или даже на три дня? И ты, Эвбулид, туда же! Ведь грамотный человек!»

Вздохнув, Эвбулид сделал небольшой глоток, потом, подумав, – второй, третий… и с сожалением отставил миску на шаг от себя.

«Где теперь Аристарх? Что с ним? – думал он, вспоминая удивительного лекаря. – Все так же мечтает прожить до ста двадцати лет? А может, его уже нет на свете… Как ему не повезло! Как не повезло из-за этого всем людям – и тем, что живут сейчас, и тем, что будут жить после…»

Эвбулид вздохнул, покосился на миску и, не удержавшись, сделал еще глоток, после чего решительно переставил миску на два шага, отвернулся, потом подумал и отнес ее в дальний угол.

После этого он вернулся к двери и стал неотрывно смотреть на полоски света, дожидаясь, когда они станут белыми, чтобы можно было сделать еще несколько глотков.

Стараясь отогнать навязчивые мысли, Эвбулид стал думать о Гедите. Он вспомнил свою свадьбу сразу после возвращения с войны, счастливое лицо Гедиты, которую он перевозил в свой дом в украшенной цветами повозке, ее мать, державшую в руках горящий факел, зажженный от домашнего очага.

Под свадебную песню в честь Гименея он перенес Гедиту через порог, и их, счастливых и радостных, родственники и соседи щедро осыпали финиками, орехами, фигами и мелкими монетами. Затем факелом разожгли очаг, принесли жертвы предкам и после заполночной трапезы хлебом с фруктами они с Гедитой начали семейную жизнь…

Эвбулид отвел взгляд от полосок света, которые еще только золотились. Солнцу, судя по ним, было еще далеко до зенита. Закрыл глаза.

В первый день после свадьбы, по совету некоторых приятелей, он сразу решил показать, кто в доме истинный хозяин.

Теперь смешно вспоминать, но именно так оно и было.

Едва они разложили по углам многочисленные подарки, как он с важным видом стал поучать Гедиту, что она должна хранить все запасы в порядке и каждую вещь на своем месте. Говорил, чтобы фрукты, приносимые в дом, были хорошо высушены, одеяла и одежда хранились в сундуках, обувь всегда была выставлена в ряд, дабы он сразу мог определить, какую пару выбрать сегодня. Не забыл и то, как должна быть расставлена посуда и горшки. В заключение же строго заметил, повторяя слово в слово то, что услышал от подвыпившего гостя на свадьбе:

– Из гинекея – ни шагу! Если женщина выходит на улицу, то она должна быть уже в таком возрасте, чтобы прохожие спрашивали, не «чья она жена?», а «чья она мать?».

Он продолжал бы и дальше в том же духе – недостатка в советах и поучениях как от ровесников, так и знатных гостей не было, но Гедита неожиданно обняла его за плечи и, стесняясь, шепнула на ухо:

«Эх, Эвбулид, ну зачем мне выходить из дома, когда в нем ты!..»

Эвбулид сцепил зубы, чтобы не застонать. Боги послали ему такую жену, а он, пусть даже не по своей воле, оставил ее на произвол судьбы одну с тремя детьми и огромным долгом Квинту! Да и раньше не особо баловал. Ее б на руках носить, а он чуть что: «Замолчи, женщина, а то у тебя заболит голова» или: «Занимайся лучше своей прялкой!»

А подарки, сколько он сделал ей подарков за всю жизнь? Два отреза на хитоны да колбу, что купил у купца из Пергама, совершенно никчемную теперь для нее вещь. Откуда ей взять благовония, чтобы хранить их в ней, пусть хоть она трижды из Пергама!..

«Пергама! – мысленно ахнул Эвбулид. – Так ведь тот купец был из Пергама. Да-да, точно – он еще приглашал меня к себе в гости, посмотреть скульптуры, которые хвалил сам царь! Что стоит ему попросить царя забрать меня в царские мастерские, откуда через десять лет выпускают на свободу! Я не испорчу ни одного листа пергамента, буду стараться, как десять рабов, вместе взятых, и снова увижу Гедиту, Филу, потреплю за вихры Диокла, впрочем, – помрачнел он, – какие там вихры, если сын уже станет зрелым мужем… Да и вообще, – накинулся на себя Эвбулид, – как я найду этого купца, если уже никогда не выйду за стены этого проклятого эргастула!..»