Текст книги "На том берегу"

Автор книги: Евгений Борисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

Это было так неожиданно и так странно, как если бы он, его отец, в самом деле появился бы перед ним, вдруг вошёл бы в телевизионную комнату, как когда-то, нежданно-негаданно, к нему в спальню, в детский дом, вошёл и сказал: «Ну, здравствуй, сынок!»

Но войти он никак не мог, потому что в сорок восьмом, после трудной хирургической операции – доставали осколок из лёгкого – отец умер на операционном столе. Ну а если всё по порядку, если дальше назад заглянуть, то придётся начать с того, что весной сорок первого года, за два месяца до войны, Пашкин отец был призван на военные сборы, а оттуда – сразу на фронт. В тот же год, в сентябре, как и многие поволжане, мать работала на окопах – по утрам уезжала за город, а под вечер, усталая до смерти, возвращалась домой. И однажды она не вернулась… А потом он узнал: был воздушный налёт, и она не успела укрыться. В октябре, с оккупацией города, началась кочевая Пашкина жизнь по приютам и детским домам, по которым уже в сорок пятом, повторяя Пашкин маршрут, проскитался с полгода отец, пока не нашёл его наконец в Зубцовском детдоме. Возвратился в Поволжск, только начали обживаться, Пашка в школу уже пошёл – тут осколок его и достал… Будто и не встречались.

И вот – новая встреча… Промелькнул на экране, может, две, может, три секунды, – и ушла, отодвинулась камера, замелькали другие, незнакомые лица, хоть плачь.

Через год, поступив во ВГИК и добравшись до фильмофондов – появилась вскоре такая возможность, – он не раз прокручивал эту ленту и теперь уже точно знал, был уверен, что не ошибся. Но возникли и остались вопросы: как попал отец в отряд ополченцев? И ещё: почему он не вспомнил ни разу, как зимой или осенью сорок первого он снимался в кино?.. Словом, было о чём подумать.

С институтом тоже своя история. Дело в том, что, когда поступал во ВГИК, не на шутку озадачил членов приёмной комиссии: непонятным и даже загадочным показался кое-кому из них этот несколько запоздалый шаг далеко не юного абитуриента. Сбили с толку и два поэтических сборника, оказавшихся среди документов поступающего и свидетельствующих о бесспорных его способностях. Но при чём тут кинематограф? А ещё непоседливость эта, пестрота в трудовой книжке: журналист, геолог, водитель-механик, даже грузчик… Но, похоже, именно эти «загадки» в биографии Павла Сенина да и возраст его серьёзный, исключавший возможность случайного выбора, и решили тогда его судьбу.

Для него самого никаких особых загадок в этом поступке в общем-то не было – жизнь, казалось, сама подвела его к этому выбору, поводила по стёжкам-дорожкам, поварила в своём котле, поиспытывала на прочность, и однажды, в тот памятный вечер, вдруг сверкнула как озарение – тем возникшим на телеэкране кадром военной кинохроники, от которой и побежала, заработала удивившая его мысль… Как же так, думал он, совершилось такое чудо – через столько лет вдруг увидеть отца, возвратить из небытия, почти из забвения тот далёкий, с каждым годом тускнеющий образ, увидеть его, глаза в глаза, как живого, с собою рядом. Ну не чудо ли это!

И ещё он подумал о тех, кто вот так же, как он, неожиданно для себя через двадцать и тридцать лет узнавали в старых, военной поры лентах, не вернувшихся с войны отцов, сыновей и мужей. Сколько раз, наверное, было такое! Вот она, настоящая-то работа, как же раньше не понял он этого!

Но теперь это всё позади: и экзамены в институт, и учёба во ВГИКе, и учебные съёмки на полигоне, на военных ученьях… А теперь и эта поездка – целый месяц работы в Афганистане, тысячи метров отснятой плёнки и горячее, нестерпимое просто желание поскорее добраться до дома, до студии и засесть за монтаж. Обработать скорее плёнку, убедиться, что всё в порядке, что без брака сработали, и тогда уже – до победного! Потому, улетая домой, они оба, он и Генка Старостин, оператор, умоляли аллаха местного, чтоб помог им доставить в целости и сохранности эти кассеты с плёнками, бесценное их богатство.

Самолёт, на котором они из Кабула летели, то и дело врубался в непроглядную мглу облаков, и тогда ни земли, ни неба, ничего не было видно, только белые космы, как туман, клочковато неслись, цепляясь за крыло, за плотными стёклами иллюминатора. Было что-то знакомое в этом матово-белом мелькании, будто лента, ещё недопроявленная, мелькала и мелькала на экране, и на ней вот-вот должно было проявиться, отпечататься что-то. И уже, кадр за кадром, эпизод за эпизодом, вырисовывалась в уме будущая лента, выплывало из памяти, из прошедших дней, и выстраивалось в видеоряд то, что было отснято здесь.

Вспомнил, как перед самым отъездом в аэропорт к их «уазику» солдатик один подбежал и вручил ему стопку писем, попросил на почтамте в Москве опустить. Повторил ещё: обязательно, мол, в Москве, не в Ташкенте, так, мол, скорее… И теперь эти письма, штук двадцать, не меньше, находились в его дорожной сумке вместе с остальным багажом, и тогда, уже сидя в самолёте, удобно откинувшись на приопущенную спинку кресла и поглядывая в иллюминатор, он то и дело возвращался мысленно к ним, они словно подталкивали Павла Сергеевича к какой-то мысли. Он подумал, что неплохо бы отобрать из этой стопки несколько писем, а потом самому, вместе с Генкой-оператором, развезти и вручить их по адресам, по родным и знакомым тех «афганцев». И отснять это всё, и озвучить… Положить эти письма на звучащие голоса – мать или отец, или, скажем, любимая девушка читают письма, и на этом фоне, очень мирно, спокойно звучащем, пойдут кадры, может быть, сразу вот эти, последние, которых, впрочем, могло бы не быть. Как и всей их картины, кстати. А ведь и в самом деле, в который раз думал он, вполне могло случиться такое!..

Был обычный в общем-то рейс: предстояло доставить продукты и медикаменты для военного госпиталя, двое суток с дорогой, туда и обратно. И они упросили майора Чернова, опекавшего их целый месяц, разрешить им эту поездку. И он взял их на свой страх и риск, полагая, что особого риска не будет, потому что недолгая эта дорога с невысоким одним перевалом находилась под постоянным и, казалось, надёжным контролем, да и езжено-переезжено было по ней…

А хотелось Павлу Сергеевичу добраться до того медбата, напоследок отснять ещё хоть один сюжет – из жизни военного госпиталя, и ребята там, слышал, хорошие, молодые хирурги, работают, питерские. К тому же, как обычно под конец съёмок, стали мучить сомнения: всё ли сняли, что надо, не упустили, не забыли ли чего? И чего-то, как всегда, не хватало, и это неопределённое «чего-то» тревожило, не давало покоя, потому что казалось едва ли не самым главным из того, что надо, непременно надо было сделать.

И вот как подарок судьбы – за несколько дней до отлёта, когда билеты на самолёт лежали уже в кармане, «засветилась» эта поездка. Ехали как положено: по «бэтээру» сзади и спереди и пять машин под брезентовыми тентами посередине. Разместились в одной из них, вполне прилично устроились на каких-то ящиках, похоже, с консервами, два солдатика рядом, для личной охраны, и у каждого – по «калашникову» на коленях. И у самих – свой багаж, всё, что надо для съёмок. Две камеры, как всегда, под рукой. Не думали, не гадали, что в дороге, пообещанной быть спокойной, вдруг возникнет такой горячий «сюжет».

Возле самого перевала средь бела дня вдруг застопорили машины, и солдатики, эти двое, что на ящичках рядом сидели, подхватив свои «калаши», тут же высунулись из-под брезента, чтобы выяснить обстановочку. Тут она и «выяснилась» сама! Такое вдруг началось!.. Как Геннадий потом комментировал: «Держи шапки!»

Тут уж трусь не трусь, а работа прежде всего. Да и не было, впрочем, ни страха, ни паники, не успели, наверное: шевелиться надо было…

И Геннадий зашевелился. Минуты не прошло, как пальба началась, как они вслед за теми солдатиками повыскакивали из машины и за камнями залегли, а Геннадий – как только успел? – оторвался от них и вперёд, по камням, по камням, устремился к голове колонны, где вовсю уже шла стрельба. Тут же рядом с Павлом Сергеевичем и майор Чернов появился, вид воинственный, но встревоженный, обругав ни за что ни про что автоматчиков, приказал одному из них подстраховывать «этого сумасшедшего» – так Геннадия он окрестил, и, когда тот парнишка с автоматом наперевес побежал, прикрываясь за машинами, он кричал ему вслед: «За броню его, за броню, твою мать…» Рассердился, видать, на Геннадия. Ну а тот, будто и не было этой пальбы, приловчился в сторонке, за большим валуном и «стрелял» своей камерой, опустившись на одно колено, по своим успевал «строчить» и по тем, по чужим, что свалились, как снег на голову, из-за каменной этой гряды, но, нарвавшись на автоматчиков, прикрываемых пулемётным огнём с «бэтээра», тут же дрогнули и откатились назад. Но макушка горы, перевал этот чёртов, всё ещё продолжал огрызаться, то и дело выбрасывая на дорогу, точно жала, короткие сполохи огня, и в ущелье, с двух сторон стеснившем дорогу, стоял сплошной, незатихающий гул.

Укрываясь за вторым транспортёром, Павел Сергеевич с нарастающим беспокойством, подогретым тревогой майора Чернова, продолжал следить за Геннадием и, похоже, только теперь начал соображать, в какую серьёзную кашу они попали.

А с Геннадием Павлу Сергеевичу просто повезло. За два года совместной работы понял Павел Сергеевич, что Геннадий – оператор милостью божьей и не просто оператор-профессионал, отлично владеющий техникой таких на студии пруд пруди, – но ещё и документалист, хроникёр настоящий. А таким нужно просто родиться, это больше, чем оператор-художник, здесь, как говорят в Одессе, две огромные разницы, потому что так называемые художники, те, кто снимает игровые фильмы, это они могут, скажем, позволить себе такое: не пошёл, не сложился кадр – можно сделать дубль, даже два, даже десять. А у них, хроникёров-документалистов, такой роскоши нет и не будет, им такое даже в сказочном сне не снилось, потому что у них всё как в жизни – всегда один раз.

Так вот, Старостин Генка эту истину не только знал назубок – просто он не умел по-другому работать. И теперь он работал именно так: видел всё и всех и ни доли секунды не забывал о том, что секунды вот этой больше не будет, и не будет ни этих лиц, промелькнувших перед камерой, ни того стремительного, почти каскадёрского броска от машины к машине, от камня до камня, с автоматом наперевес, будто в кадре детективного фильма мелькнувшего; не успеешь, не схватишь – и всё это мимо пройдёт, всё останется там, за кадром, никакими дублями ничего уже не вернёшь.

Но картина, как Павел Сергеевич вскоре заметил, постепенно стала меняться, и ребята без прежней опаски, перебежками, по одному, подобрались вплотную к тому завалу, приумолкшему наконец, и теперь, наблюдая за ними, оказавшись вдруг без майора Чернова – тот мелькал уже там, на дороге, и грозил запоздало Геннадию кулаком, – Павел Сергеевич почти с отцовской тревогой подумал об этих мальчишках: все ли живы-то? Знал, конечно, что служба здесь не курорт, и рассказов успел понаслушаться разных, и ребят, побывавших в серьёзной работе, тоже пришлось повидать, но вот так, чтобы рядом, чтобы видеть всё это своими глазами, не умея, не зная, чем им помочь!..

А майору Чернову за эту поездку от высокого начальства на орехи досталось. За киношников, разумеется. Ну а им, в свою очередь, от майора. Напустив на себя командирскую строгость, хитроватый и добрый майор, при ближайшем, при низшем начальстве, с матерком, пошевеливая грозно афганскими усами, отчитал непослушных киношников, что сподобились лезть поперёд батьки в пекло, и грозился послать вслед за ними «телегу». Хотя сам-то при этом доволен был, потому что знал: лучшими кадрами своей будущей ленты два московских «артиста» будут ему, майору Чернову, обязаны. И орлам его тоже, для которых тот инцидент, к счастью, без потерь закончился.

А обещанная «телега», даже если она в самом деле покатит за ними вслед, что она им теперь! Оба живы-здоровы и везут вот такую ленту. Победителей-то не судят!

А в Ташкенте, куда прилетели они и потом целый день поджидали рейс на Москву, жарища стояла почти афганская. Изнывая от духоты и без дела слоняясь по аэропорту, Павел Сергеевич вслух делился с коллегой своими мирными планами, ну а самой ближайшей в его планах была поездка в Поволжск, потому что уже приближался день, ради которого он, Павел Сергеевич, вот уже десять лет, где бы ни был, куда бы ни заносила его судьба, всеми правдами и неправдами непременно ухитрялся вернуться в свой город, и теперь уже снова высчитывал дни и прикидывал, как и что нужно сделать, чтобы в пятницу выехать в Поволжск.

Последние несколько лет, с переездом в Москву, жизнь Павла Сергеевича проходила как бы в двух пространственных измерениях: наполовину он жил в Москве, а другой половиной продолжал оставаться в Поволжске – туда постоянно тянулась его душа. И не только из-за рыбалки, и не ради ухи, конечно, приезжал он каждый год по весне на этот всеми забытый остров. И не было для него отраднее тех минут, когда торкнется катерок в знакомый причал, когда выйдет он на желанный берег и отыщет глазами Михайлову лодку, привязанную к мосткам, и вздохнёт успокоенно: мол, на месте стоит, дожидается! И теперь добежать бы до крайнего дома, передать жене Михаила московских гостинцев: колбасы варёной батон да две-три пачки индийского чая – обменяться за перекуром столичными да деревенскими новостями, а потом подхватить вёсла и чайник с котелком – всё, что пожизненно прописалось у Михаила в чулане, и – вперёд!

Отчего это, в самом деле? Может, и впрямь прикипела душа к этому малому островку, уцелевшему в мировом пространстве, при великом и постоянно свершаемом круговороте, при неукротимо живущей в человеке страсти – что-то вечно менять на земле, перекраивать, переделывать, осушать одно, затоплять другое, – может, для того и сохранившемуся посреди воды и неба, чтобы заманивать его, Павла Сергеевича, к себе, чтобы в другие дни, в отдалении, ему постоянно чего-то не хватало: может, именно этого тепла, этого света от костра, этой ночи с огромным, распахнутым во все стороны небом и звёздами над головой, под которыми он ощущал себя то беспомощным и потерянным, оказавшимся здесь после кораблекрушения, то счастливейшим из счастливых от сознания неслучайности своего прихода в этот мир, неповторимости и значительности своей во вселенной. Вот узнать бы ещё, для чего это всё? Зачем пришёл сюда и что оставишь после себя на этой прекрасной земле?

И всё это свершалось здесь, в удивительной тишине, когда кажется, что себя самого, свою душу можно услышать и подслушать, как мысли созревают в слова, как приходят за ними то радость, то печаль, и всегда почему-то рядом, всегда друг за другом.

Вот однажды, скажем, случился счастливый улов и варилась уха у него, не уха – просто сказка. Сел один у костра и налил что надо в кружку, тут досада его и взяла: как же можно такую уху расчудесную хлебать одному! Так хотелось кого-нибудь угостить, да ведь некого – он один как перст на острове! И другая обида была – что никто, ни одна живая душа не узрела, как тянул он сегодня того леща, как возился с ним, бедолагой, покуда, и сам измотавшись в борьбе, не поддел подсачником и не выволок его, обессиленного, отливающего чернёным серебром чешуи, на песок. А потом, ухватив за жабры эту увесистую чушку, один-одинёшенек стоял на берегу и казался сам себе счастливым дурачком, напоминающим персонажа из серии популярных карикатур – заросшего бородой мужичка, кое-как прикрытого шкурой, одиноко стоящего под пальмой на крохотном островке.

И печальные приходили мысли: почему это так? Были, были рядом друзья, а теперь подевались куда-то, разошлись, разбежались кто куда. То ли жизнь развела, то ли сами к тому пришли, и теперь, жалей не жалей, это факт уже свершившийся, и назад ничего не вернёшь. Да и надо ли?

Но об этом – особый совсем разговор, больная тема, можно сказать. Для себя самого, если коротко, в двух словах, Павел Сергеевич сформулировал её так: разобщённость идей и душ… Что-то странное, неестественное, по разумению Павла Сергеевича, происходило нынче с людьми. Не в масштабе всего человечества – тут он смелость на себя не берёт – речь о нас, обо всех и о каждом в отдельности: что же с нами-то происходит? Почему так легко и так скоро, без печали, без сожаления, разрываем порой свои прежние связи, наши дружбы, наши привязанности?

Что-то детское, несерьёзное видел Павел Сергеевич в этом и всегда вспоминал одну сценку, однажды подсмотренную… Вспоминал морской берег и двух мальчишек на берегу, так спокойно и мирно играющих: в кулачки набирали мокрый песок и процеживали его сквозь пальцы, и над кучей песка, поначалу бесформенной, поднимались одна за другой остроконечные пирамиды, похожие на башни игрушечного дворца. Вот такое сооружение вырастало буквально на глазах у Павла Сергеевича, удивительно зыбкое, ненадёжное уже потому, что возникло оно на границе воды и суши, и стоять ему суждено было лишь до первой большой волны. И такая же зыбкость почему-то увиделась Павлу Сергеевичу в том на вид идиллически мирном согласии, с которым эти два загорелых мальчишки лет пяти возводили свой замок или дворец.

Он тогда не заметил и не понял, с чего это всё началось, – вдруг увидел, как эти двое, разъярённые, заводя, подстрекая друг друга – как и не было между ними ни мира, ни согласия, ни общей какой-то идеи, – молотили, разбрасывая ногами песок, и крушили безжалостно всё, что сами же сотворили. И случилось всё это раньше, чем набежала на берег большая морская волна…

Ну, а с ними-то что же случилось тогда? Без особой вражды, тихо-мирно, не успев ничего сотворить, даже памятника другу своему не построив, не подравшись, не объяснившись друг с другом… Не дождавшись большой волны. Так, немножечко заштормило, закачало вдруг на волнах, промочило однажды весенним дождичком – и попрятались все в кусты, как и не было ничего!

Но тогда что же было? Пикничок на зелёной лужайке, где им всем было так хорошо, потому что все были молоды, потому что так сладко и весело им и елось тогда, и пилось, да и пелось, бывало, неплохо. А ещё говорилось и спорилось… Вот уж было так было! Отводили, бывало, душеньку, изощряясь в изящной и не очень изящной словесности, поломали копий за правду-матку, покричали, размахивая деревянными ложками над горячей ухой, было дело! И деревню родную российскую принимались, бывало, «спасать», и в рядах литературных, давно и незыблемо узаконенных кем-то, наводили свой, как казалось им, справедливый порядок, да и со своими, местного масштаба чиновниками управлялись за милую душу: увольняли одних, назначали других, всех судили направо-налево без суда, так сказать, и без следствия. И всё ради общего дела, всё во имя и на пользу отечества. И ведь были искренни в этих спорах, и летели, бывало, они над костром – раскалённые, как уголья, жаркие, как искры, слова. Улетали и таяли в тёмном небе.

А вчера в разговоре с Лерой он узнал, что дружки его прежние, мужички поволжские, тоже на остров решили наведаться. Подивился: с чего это вдруг их туда потянуло?

С Алёшкой договорились, что он придёт утром в гостиницу, будет ждать Павла Сергеевича внизу, в вестибюле.

В шесть утра спустившись в вестибюль, он сразу увидел его. Алёшка сидел в низеньком кожаном кресле, острые коленки в потёртых джинсах торчали, едва не упираясь ему в подбородок. Небольшой дорожный этюдник со сложенным штативом-треножником стоял у ног, возле кресла.

– Салют! – Павел Сергеевич, спускаясь по лестнице, поднял руку.

Они стояли, пожимая друг другу руки, этот коренастый, немолодой уже человек в «камуфляже» и в такой же пёстрой панаме со слегка призагнутыми вверх полями – подарок в знак примирения от майора Чернова, и долговязый этот парнишка, стояли, разглядывая друг друга, не решаясь переступить невидимый некий порог, разделявший их все эти годы, не осмеливаясь почему-то сделать ещё один, для обоих желанный шаг.

– Ну, здравствуй! – сказал Павел Сергеевич и не сдержался, обнял его за плечи и почувствовал, как подался ответно и прижался к нему Алёшка, как неловко уткнулся он носом растроганному Павлу Сергеевичу в плечо. Отстранившись, снова взглянул на него, попытался шуткой скрыть своё волнение: – А поворотись-ка, сынку!..

Алёшка заулыбался, сказал по-мальчишески восхищённо:

– Какой вы! – и глядел на Павла Сергеевича во все глаза, на его куртку с молниями, на эту панаму.

– Какой? – будто не понял Павел Сергеевич. Подойдя к стойке администратора, положил ключ и предупредил: – Если будут звонить из Москвы, сообщите, что вернусь только завтра. – И снова к Алёшке: – Так о чём ты? Ах, это! – уловив его взгляд, он надвинул панаму на брови, шепнул доверительно, направляясь к выходу: – Имеешь возможность обзавестись такой же. Хотя, хочется думать, там уже и без тебя обойдутся.

– А вы сами, – у Алёшки глаза загорелись, вы были там?

– Рядовая командировка, – признался Павел Сергеевич, – месяц всего. Но хватило для впечатлений.

Они вышли на улицу. Павел Сергеевич огляделся по сторонам: такси, заказанное ещё с вечера, поджидало их неподалёку от подъезда.

Усаживаясь в машину, поздоровавшись с шофером, он попросил.

– К цветочному базару, пожалуйста, потом на старое кладбище, а оттуда на речной. Хорошо бы к семи, постарайся, отец.

С любопытством взглянув на «нездешнего» пассажира, оценив и, похоже, поняв как надо принадлежность его отнюдь не курортной панамы, тот откликнулся:

– Будет сделано!

И рванул сразу с места в карьер.

Перекладывая на свободное переднее сиденье Алёшкин этюдник, Павел Сергеевич спросил:

– Поработать решил?

– Попробую, – почему-то смутился Алёшка, – через месяц сдавать дипломную, а у меня… Одни замыслы в голове. – И вдруг попросил: – Расскажите, как там? Если можно, конечно…

– Будет время, поговорим, – пообещал Павел Сергеевич. Он взглянул на него и подумал с недавней тревогой: вот таких же, молоденьких, с пробивающимися усиками, они и снимали недавно там, в горах, только те с автоматами были, а этот пока с этюдником. – Ну а сам-то ты как, – спросил, – если тоже туда придётся?

– Если честно, не знаю, – признался Алёшка, но заметив вопросительный взгляд Павла Сергеевича, поспешил объяснить: – Нет, я не за себя, вы не думайте, я за мать. Та всё ходит, всё справки наводит, даже стыдно в военкомат заходить. Услышала где-то, что у матерей-одиночек, ну у тех, у кого нет отцов, туда сыновей не берут. Ну а как же тогда?.. – пожимал он плечами. – Если только в нашем училище, представляете, каждый третий живёт без отца.

На покупку цветов две минуты ушло, и, усаживаясь с букетом в машину, Павел Сергеевич подумал о том, что не стоит, наверное, возвращаться к прерванному разговору, не туда куда-то у них он пошёл. Но Алёшка, едва только сел он рядом, снова начал о том же.

– Знаете, что обидней всего? – сказал он. – Вроде мирное время и вдруг… И ещё ничего не успел. Хоть одну бы картину, настоящую. – И опять он смутился, побоявшись, что не так его поняли. – Не подумайте только, что я трус, ничего подобного. Я даже в секцию каратэ ходил, на всякий случай, для самоутверждения.

– А я и не думаю, – сказал Павел Сергеевич, – не имею такого права, я же тебя и не знаю совсем, зря обиделся, – он похлопал Алёшку по колену, – а потом… ты же сам начал об этом.

– Я вообще-то не за себя, а за всех, за таких же, как я… Как нас только не величают: и инфантами, и бездельниками, в бездуховности обвиняют. Чуть что – всё на нас: мол, и каши с нами не сваришь, и в разведку нас не возьмёшь. Понаслушаешься такого и начнёшь сомневаться в себе: может, мы и правда такие? Научили всему верить на слово, вот мы и верим. А верить почему-то не хочется. Вот скажите, – он повернулся к Павлу Сергеевичу, – а кто эту кашу с нами варил, кто в разведку с нами ходил? Вот вы сами-то как считаете?

Нет, такого решительного начала Павел Сергеевич никак не ожидал. Ладно бы повод был, так ведь не давал он такого повода, очень мирный шёл разговор, а Алёшка, пойми отчего, вдруг завёлся. И Павел Сергеевич, несколько сбитый с толку, даже подумал не без опаски: а не многовато ли для первых минут знакомства?

– Разведку и кашу нынче не обещаю, – Павел Сергеевич решил свести разговор на шутку, – а вот ушицей, если повезёт, я тебя угощу.

Перед кладбищем Алёшка вдруг примолк и потом, когда шли, пробирались ближними тропками, и пока стояли у могилы, ни словечком не обмолвился. По дороге, правда, Павел Сергеевич между прочим как бы спросил у него: мол, давно ли сюда наведывался?

– Вчера оградку покрасил, – ответил тот. И опять замолчал.

И услышалось, угадалось Павлу Сергеевичу в его непростом, одиноко хранимом молчании что-то достойное уважения, что хранится не напоказ, не для всех, а лишь для себя, о чём никакими словами не скажешь, о чём, наверное, только и можно молчать.

В последние годы, вспоминая тех, кого пришлось хоронить, Павел Сергеевич с печалью и сожалением думал о том, как скудно, а порой и просто кощунственно звучат на похоронах, у гроба или на поминках, слова, которые говорят об ушедших. Послушать, о чём говорим, – в гробу стыдно станет. Будто не в последний путь, а в заграничную поездку, в капстрану провожаем или представить к посмертной награде хотим, которую при жизни почему-то вручить не успели: избирался, выдвигался, был отмечен… А кого, скажите, не выдвигали, не отмечали, не избирали? Вопрос: всегда ли тех, кого надо, по заслугам ли? Но об этом у гроба не скажешь…

Не случайно, наверное, сказано: мысль изречённая есть ложь… Значит, было, есть и должно оставаться великой тайной всё, чем был на земле человек, и не лучше ли поэтому, согласившись, смирившись с этим, просто молча попрощаться с ним? Может, в этом и есть настоящая правда о нём – в той короткой минуте молчания?

Вот об этом и думал он, сидя на верхней открытой палубе, обдуваемый ветерком, пригреваемый ласковым утренним солнышком. Часом раньше они подкатили к речному вокзалу и успели на первый катер. Расставаясь с загадочным пассажиром, не по времени года загорелым, явно прибывшим в этот город из неблизких, похоже, из жарких краёв, любопытный водитель не удержался.

– Не пойму, – спросил он, – твой он сын или чей?

И кивнул Алёшке вдогонку, когда тот, подхватив свой этюдник, устремился к кассе за билетами.

– Почти угадал, – ответил Павел Сергеевич и сморгнул-таки предательскую слезу, выкатившуюся вдруг из-под очков.

Пассажиров на пристани собралось многовато: садоводы да огородники в основном. Ехали с сумками, с вёдрами, из которых кустисто лезла приувядшая за ночь рассада, с запеленутыми бережно, как малые дети, саженцами – шла пора весенних посадок. Этим ехать было недалеко – до садовых кооперативов, до ближайших деревень, и минут через сорок, после трёх-четырёх причалов, на палубе, почти никого не осталось, и Алёшка с Павлом Сергеевичем перебрались наверх из душного салона.

Достав бумагу и карандаш, пристроив этюдник на коленях, Алёшка сидел, поглядывая на проплывающие за бортом берега, делал торопливые наброски. Павел Сергеевич, покуривая, сидел рядом и мельком, неназойливо заглядывал через Алёшкино плечо, следил за его рукой: пытался угадать, на чём задержит Алёшка свой взгляд, приметит ли то, что ему, Павлу Сергеевичу, увиделось, интересным показалось, – профессиональным режиссёрским глазом проверял. И потихонечку радовался, узнавая вдруг в быстром и довольно уверенно сделанном наброске, в торопливых, несколько небрежных, но точных штрихах то, что и сам только что приметил: и этот песчаный откос с одинокой берёзкой, повторившей себя, словно в зеркале, в спокойной глади прибрежной воды, и эту избушку, то ли сарай, то ли баньку-развалюху, будто убежавшую от деревни поближе к реке, и рыбака того, словно уснувшего в лодке над своими удочками…

Снова припомнилась вчерашняя тревога: как-то встретятся они, поймут ли друг друга? Похоже, напрасно тревожился. Алёшка оказался вполне контактным, смышлёным парнем. А от первых опасений, что возникли утром в такси, не осталось теперь и следа. Было что-то другое – вина не вина, скорее, неловкость какая-то, возникшая тоже не пойми отчего… Многое он отдал бы сейчас за то, чтобы волшебным каким-то образом вернуться назад, ну, скажем, лет на пятнадцать или семнадцать, чтобы и у него родился такой же вот парень, чтобы ему, Павлу Сергеевичу, было с кем и кашу варить, и рыбу ловить…

Но что об этом теперь! Когда у мужика седая борода и ни кола ни двора, тут жалей не жалей – ничего назад не воротишь. И винить тоже некого. А кого, в самом деле, винить, что семейная жизнь у него не сложилась? Да и кто может знать, из чего она складывается? Из любви? Но она же была, он-то помнит об этом. Но тогда из чего, из каких тайников души родились у неё однажды и сказались разочарованно-горькие и обидные слова: мол, все люди как люди, а он… Выходило, что не он был ей нужен, а такой, как все, как другие. А таким, как все, он стать не сумел – ни характер, ни зарплата не позволяли.

И ещё вот о чём вдруг подумалось: как случилось, что все эти годы с ним рядом жил человек, мальчишка вот этот, без отца, без мужской защиты и помощи жил? Три сотни к дню рождения отца, как расплата за старую дружбу, – вот и вся твоя помощь! Как же ты, бывший детдомовец, переживший столько потерь, не услышал своим чутким на одиночество сердцем боли этого вовсе не безразличного, не чужого тебе человека? Где ж ты раньше-то был? Потихоньку отсиживался, как сыч, на острове, посылал справедливый свой гнев на бывших друзей, называл их отступниками и вершил в одиночку над ними свой суровый и, думалось, правый суд. Ну а сам-то ты что? Ты-то смог бы сейчас Парамону открыто и прямо в глаза посмотреть?

Но, может быть, зря он теперь об этом? По такой-то чудесной погоде – тоску нагонять! Да и кому это надо? И поэтому пусть всё идёт своим чередом, пусть всё будет как прежде. С одной только разницей: прежде он сюда ездил один, а теперь вдвоём. Так ведь этого он и хотел и добился, выходит. Был человек, вернее, память о нём, вот она и свела их теперь. Человек этот – Парамон, друг Павла Сергеевича и отец Алёшки, и ему предстояло или соединить, или снова развести по своим дорожкам этих людей, пожелавших через много лет повстречаться друг с другом.

Вот такая картина у них получалась.

Знал ли, думал ли Алёшка об этом? Вряд ли. Ну а если и думал, то, наверное, по-другому, не загадывая наперёд, не примеривая свою дальнейшую жизнь к судьбе этого немолодого уже человека, ровесника покойного отца, который дружил с ним когда-то. А вот Павел Сергеевич и думал и заглядывал, и там, впереди, за близко маячившим завтрашним днём, которым и закончится их встреча, ему бы очень хотелось, чтобы этот парень больше не исчезал так надолго из его жизни, чтобы он, Павел Сергеевич, мог бы хоть чем-то, насколько хватит собственных сил, быть полезным и нужным ему.