Текст книги "На том берегу"

Автор книги: Евгений Борисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

– Эн ты куда хватила! – от неожиданности дядя Фёдор даже задохнулся дымом. – Не пойму тебя, Полина, к чему ты всё это? Я ж не толкал его, сам попросился. – Он не о Михаиле, а об Алёше говорил. – Кому-то же надо. Я при машине, сама посуди, ты вот при детях, кого ещё пошлёшь? – Помолчал, похоже, в который раз возвращаясь памятью к давней истории. – А ты, гляжу, всё на своё выводишь, всё тянешь за один конец, и не пойму, о чём теперь-то жалеешь.

– Жалею? – раздумчиво отозвалась тётя Поля. – О чём?

– А шут тебя знает. Может, о том, что не сам я тогда к тебе пришёл? – будто шутя, говорил он. – Может, об этом?

– И-и-и, – протянула тётя Поля удивлённо, – эк куда тебя занесло! Я далеко, а ты ещё дальше. – Тоже усмехнулась, печалясь о своём, невозвратном. – Кто пришёл, тот и нашёл. Нет, не о том тебе помнилось, Фёдор, не о том.

– Знаю, что не о том, – согласился он и вдруг спросил: – А хочешь, скажу, о чём?

– Скажи, коли духу хватит.

– А о том, что я вот живой сижу тут с тобой рядом, а Мишка, братан мой…

– Опомнись, – тётя Поля даже отшатнулась от него, – как язык-то у тебя повернулся!

– А ты погодь меня в нечестивцы-то, дай досказать, коль уж начал, потом и суди. Я ж чую, что ты подумала обо мне: мол, Михаила нет, а я живой, вроде как я его снова в драку послал, а сам опять в стороне остался. Разве не так? Я ж вижу, все мысли твои гадаю наперёд.

Он замолчал, и она сидела молча. Тягостным было молчание. И Фёдор чувствовал, что попал в точку.

– Что Михаила нет и не будет, – призналась наконец Полина, – это горе. Видит бог и другое – горе, что не он рядом сидит. За ним бы как за каменной стеной, а с тобой мне и за себя, и за них, за ребятню нашу, страшно. Ненадёжный ты, Фёдор, вот что я скажу. А что другое, так это почудилось тебе.

– Ну, а солдатиком этим попрекнула зачем? – с обидой спросил Фёдор. – Чего с ним сдеется? Посунется на дорогу, глянет, да и назад. Делов-то! Мне б его ноги, я бы и сам, а ты, уж коль зашёл такой разговор, ты о себе бы подумала. Сама-то как дальше будешь? Всё с ними или как?

– Мне жить, моя и забота. И ты, Фёдор, не думай обо мне – видит бог, дорожки наши разные. Как разошлись тогда на том мосточке, так и пошли по разным берегам. Вроде и рядом, а не сойтись. И будет об этом.

– Вот и возьми её, – будто жалуясь кому-то, подосадовал в сердцах дядя Фёдор. – Ей про попа, а она про дьякона. – И вдруг сказал, как отрезал: – Ты, Полина, что хочешь думай, только судьбу нашу нам с тобой не объехать всё равно.

– Ты это о чём?

– А всё о том же… Об нас с тобой. Судьба-то, грю, видать, сама за нас всё решает. Мы так, а она эдак, по-своему то есть.

– И как же это она?.. – насторожилась тётя Поля.

– А вот так… В жизни нас не свела, а вот теперь… Помирать-то не иначе вместе придётся. Вот я о чём.

– Ты что, в уме ли! – будто отмахиваясь от страшного наваждения, тихо охнув, сказала тётя Поля. – Что мелешь-то! Или от страха совсем одурел, старый!

– Да не шуми, не маши руками, – перешёл вдруг на шёпот дядя Фёдор, – сама не видишь, куда зашло всё. Это им, малым, не понять, а я-то вижу. Так что вместе, как ни кинь… А мне, поверишь, и на том спасибо… Хоть так, а всё ко мне она в конце концов повернулась, судьба-то.

– Не бога, так их бы хоть постыдился, детей сиротских, – почти упрашивала его тётя Поля.

– Вот пусть он, бог твой добрый, о них и соображает, коли о нас думать не хочет.

Тётя Поля молчала.

Случайно оказавшись рядом, Надя затаилась в кустах – ни шелохнуться, ни уйти, сидела, оцепенев от чужой, нечаянно подслушанной тайны, веря и не веря тому, что узнала.

15

А через полчаса, когда Алёша подошёл к ней и произнёс негромко: «Ну, я пошёл», – она сказала ему:

– И я с вами. – Увидела его испуганно-радостные глаза, а в них молчаливый вопрос, обращённый уже к тёте Поле, как будто ей предстояло решать: идти Наде с ним или нет. – И не спорьте, – Надя тут же поспешила опередить её возражения, – так будет лучше…

В эту минуту она и себе бы, наверное, не смогла объяснить: кому же от этого лучше. Просто представила вдруг, как всё это будет: Алёша уйдёт, а она станет ждать его… И не наступившее ещё ожидание уже тяготило её.

Тётя Поля поначалу и слушать не захотела. Сказала коротко, как отрезала:

– И не выдумывай, девка. Выбрось из головы.

Но неожиданно дядя Фёдор вмешался. Чем взял – поди отгадай! Но вот задел, видать, какую-то ниточку, уж не от того ли мосточка протянутую.

– А ты за Михаилом не пошла бы? – взглянув исподлобья на тётю Полю, неожиданно спросил он. Та даже не нашлась, что ответить, а Надя покраснела отчего-то и вдруг подумала о том, что дядя Фёдор знает о ней что-то такое, чего никто – ни тётя Поля, ни Алёша, ни даже она сама – вообще ни одна душа ещё не знает и не догадывается. Видно, это её и смутило… А дядя Фёдор принялся объяснять, как бы спасая Надю от смущения. – Ты сама посуди, – говорил он тёте Поле, – при гимнастёрочке-то военной куда он один пихнётся? Кто увидит, сразу смекнёт: ага, человек служивый, откуда, мол, взялся? Мало ли кому что в башку взбредёт, народец-то всякий… Тут уж ей сподручней. Идёт девка по своим делам, может, к тётке в гости, а может, по грибы. Шла да заплутала, вот и весь сказ. Да и веселей вдвоём-то…

Он говорил, а сам всё поглядывал на Надю: ладно ли, мол, говорю-то, так ли? И она украдкой кивала ему головой: всё правильно, мол.

Провожая их, дядя Фёдор предупредил:

– Вы это не на гулянку, однако… Бережёного бог бережёт, так что соображайте, не высовывайтесь, ежли что… И этой штукой, – он кивнул на Алёшину винтовку, – зазря-то ей не махай, не игрушка.

Уходили тихо, по одному, чтобы ребята не заметили. Хитрая тётя Поля специально всех за кусточками вокруг себя собрала, узелок свой, заметно потощавший, развязала – раздала последние припасы. Всё за Любой присматривала, заговаривала её – от Нади отводила, боялась, что та увяжется.

Какое-то время шли молча, он – впереди, она – приотстав немного, и оба, похоже, тяготились этим молчанием. То ли минувшая ночь с тем неожиданно прерванным разговором, с неясной какой-то тайной, будто возникшей между ними, а может, другая причина, может, близкая опасность, неизвестность эта – как и что будет дальше? – но что-то мешало им теперь.

А тут – ну как назло! – сапоги тёти Полины… И прошла-то всего ничего, а портянка, неумело и наспех намотанная, сползла и так больно тёрла ногу – хоть плачь!

Похромав ещё немного, не выдержала: присела прямо на дороге, стала снимать сапог. Тут только Алёша и оглянулся. Подошёл, остановился рядом.

– Да вы не стойте, – попросила она его, – так я скорее справлюсь. А вы идите, я догоню.

Он повернулся и пошёл, виновато склонив свою стриженую голову, и в виноватой этой покорности он был похож на провинившегося школьника, выгнанного учителем из класса.

Наконец она справилась со своей портянкой; поднялась, притопнула ногой – портянка плотно облегала ногу – и уже шагнула, готовая побежать за Алёшей, и вдруг… То ли ветка шелохнулась, то ли сучок хрустнул у неё за спиной… Вздрогнув, она оглянулась испуганно, но ничего подозрительного ни на дороге, ни в лесу не заметила. Вот уж верно: пуганая ворона куста боится.

И всё же с этой минуты, уже шагая рядом с Алёшей, она не могла отделаться от ощущения, будто кто-то невидимый крадётся краем дороги по кустам, следит за ними. Сказать Алёше не решилась – не хотелось показаться трусихой, – а сама шла и оглядывалась незаметно: спиной, затылком напряжённым чувствовала что-то неладное…

В какой-то момент, снова уловив подозрительный шорох, она опять оглянулась и на этот раз успела заметить: справа от дороги, в густых, почти непролазных зарослях ольшины, размашисто качнулась высокая ветка… И тут же послышался треск в кустах: кто-то торопливо лез напролом через чащу, стараясь поскорее и подальше уйти от дороги.

– Эй, кто там! – громко, сорвавшимся от испуга голосом крикнул Алёша.

Резко повернувшись на этот шум, он успел скинуть с плеча винтовку.

Шум в кустах затих, и Алёша снова крикнул:

– Выходи, или буду стрелять, – дрожащей рукой он взвёл затвор. – Считаю до трёх и…

– Не стреляйте, – тут же послышался голос, – я свой…

Кусты зашевелились, раздвинулись, и на дорогу вылез ушастый Саня, сконфуженный, в рваной куртке, с беретом в руке.

– Ты?! Ты откуда? – опуская винтовку и вытирая рукавом вспотевший лоб, недоуменно пробормотал Алёша. – Зачем ты здесь?

Саня стоял, опустив голову, разглядывая свои грязные ботинки, и молчал.

– Чего молчишь? Тебя спрашивают! – Алёша двинулся на него, готовый с досады, сгоряча влепить затрещину своему вчерашнему обидчику. Саня попятился. – А если стрельнул бы, что тогда?

– Вы лучше бы в них, – по-прежнему не поднимая глаз, сказал Саня, – в их самолёты вчера стреляли бы, а я-то свой…

– Свой! – сконфуженно проворчал Алёша. – Какой же ты свой, если по кустам прячешься, как шпион.

– Неправда, – Саня поднял голову, слёзы стояли у него в глазах, – я наш, советский, и папка у меня на фронте командир. Может, главнее всех командиров.

– Папка-то, может, и командир, а вот сын у него… – Алёша горячился как мальчишка, хотя и напускал на себя строгость. – Из палки по самолётам стрелять и думать, что герой, это ещё не смелость. Ты лучше на куртку свою погляди, куда ты такой собрался?

– С вами, – не моргнув глазом, ответил Саня.

– Куда с нами? – опешил Алёша и оглянулся на Надю. – Откуда ты знаешь, куда мы идём?

– Знаю. Я слышал, как вы договаривались, – признался он. И вдруг заканючил: – Возьмите меня с собой! Возьмите, а? Честное слово, я никому ничего не скажу, вы только возьмите…

Теряя терпение, Алёша сказал с угрозой:

– А если не возьмём?

– Я всё равно, всё равно за вами пойду.

И заплакал. Стоял, опустив голову, размазывая слёзы грязными руками по лицу. Это было так неожиданно, так непохоже на того прежнего задиристого и насмешливого Саньку, что Надя и Алёша растерялись. Стояли, переглядываясь и разводя в недоумении руками: впервые за эти дни, – с тех пор как, пойманный на разъезде, он появился в детском доме, – Надя увидела его плачущим. Столько неудач перенести, не уронить ни слезиночки и вдруг расплакаться вот так…

– Слушай, – вдруг решительно, сказал Алёша, – а по-мужски с тобой говорить можно? Только одно условие: не веришь, не надо. Тогда никакого разговора.

– Ну, верю, – не очень уверенно, вытирая рукавом слёзы, отозвался Саня.

– Тогда слушай, – Алёша присел тут же на обочину, поставил винтовку между колен. – Через неделю, может, раньше, я буду на фронте и там разыщу твоего отца. Ты хочешь, чтобы я отыскал его?

– Хочу, – ответил Саня.

– Я разыщу его и скажу, что его сын… что с ним, с тобой то есть, можно смело идти в разведку, что ты совсем взрослый и храбрый парень… – Он покосился на него: верит ли? И тут же, словно спохватившись, спросил: – Да, а фамилия-то у отца какая? Без фамилии мне не найти.

– Колесов, – немного поколебавшись, ответил Саня. – А зовут Николай Лукич. Только всё равно вы обманываете, хотите отвязаться.

– Да пойми ты, голова два уха, – опять рассердился Алёша. – Ну как ты не можешь понять!.. Я по-мужски, по-военному тебе говорю. А это, – он вдруг решительно отстегнул висевший на ремне патронташ и вытянул из него винтовочный патрон, – вот возьми, только с уговором: ни одна душа не должна знать об этом. А я обещаю, первый выстрел по немецкому самолёту – твой. Идёт? Вот из этой винтовки. Если согласен – бери, – он протянул оторопевшему Сане новенький, блестящий патрон. – Возвращайся к нашим и жди, мы скоро…

Веря и не веря обещанию, забыв обиды и эти даже для себя самого неожиданные слёзы, счастливый короткой мальчишеской радостью, Саня пустился бежать без оглядки. Крепко зажатый в кулаке патрон жёг ему ладонь опасным металлическим холодком.

…Совсем немного оставалось до большака. Вот и следы, оставленные их полуторкой на траве, здесь дядя Фёдор повернул вправо, с ходу вломившись в кусты. Догнав Алёшу, Надя напомнила ему про пилотку – не поискать ли, мол, ещё раз, – но он отмахнулся, сказал улыбаясь:

– Пускай висит. К зиме, может, ушанка вырастет.

До большака было – рукой подать. Они подошли уже к самой дороге. Не выходя из леса, постояли, прислушиваясь: ни шума моторов, ни скрипа телеги, ни голосов…

И всё же, помня наказ – «не высовываться», – решили, что лучше идти не дорогой, а лесом. Взяли вправо и тут же выбрались на тропинку. Петляя меж кустов, она то приближалась к большаку, то забирала в чащу, идти по ней было легко и безопасно: и дорога вся на виду, и лес рядом. Чуть что, под любую ёлку, под любой куст спрятаться можно.

Но пока не от кого было хорониться.

Долго молчавший Алёша не выдержал.

– Странно всё это, – сказал он, оглянувшись, – прячемся, а от кого – неизвестно. Если и в самом деле это были они, то куда, интересно, подевались?

– А вам не терпится на них поглядеть? – не желая того, Надя, кажется, задела Алёшу за живое. Попробовала свести на шутку: – Ещё успеете.

– Да нет, я не спешу, – сдержав обиду, в тон ей ответил Алёша, – хотя, если честно… – Он замедлил шаг, поджидая, когда она догонит его. – Поглядеть бы не мешало…

– Такие же, как все, – сказала Надя, – с руками и с ногами. Тоже люди.

– Ясно, что люди, – согласился Алёша, – и всё-таки… Пока сам, своими глазами не увижу живого фашиста, буду думать, что они чудища, вроде чертей с копытами и рогами.

Вдруг припомнив вчерашнего лётчика, Надя воскликнула:

– Но вы бы видели его глаза, как он глядел на нас, на меня и на Любу. Вы бы только видели!

Алёша удивлённо посмотрел на неё:

– О ком это вы?

– Вчера, на той поляне, когда они обстреливали нас…

Алёша промолчал и даже приотстал немного, пропустив Надю вперёд: опять почувствовал, как застучало в висках и, точно веткой наотмашь, хлестануло горячим стыдом в лицо воспоминание о том, как, выскочив из кабины, он заполошно закричал «Воздух!» и тут же, на глазах у всех, хлопнулся ничком на землю. Как много он отдал бы теперь за ту постыдную минуту, за то, чтобы не было её…

Теперь Надя кое-что знала о нём. Знала, что родом Алёша из Волжска и дом его – это ж надо! – неподалёку от её студенческого общежития, на соседней улице находится. И школу, в которой он учился, она тоже вспомнила – их студенты-старшекурсники там практику проходили. Возможно, и она в эту школу могла бы через год-другой прийти.

Они шли и удивлялись дружно: вот, мол, какие чудеса на свете бывают! Второй день едут вместе, а теперь вот рядом идут, и на тебе: и ровесники, и почти земляки, и даже соседи… Небось столько раз ходили одновременно по тем же самым улицам, в один кинотеатр, в городской парк, по той же набережной гуляли… Вот и на вечер студенческий он приходил в институт, оказывается, – приятель с собой затащил. Нет, не танцевал, не научился ещё, и вообще к танцам равнодушен, как и все мальчишки в их дворе, не мужское это занятие, а пришёл просто так, за компанию: постоял в уголочке, посмотрел концерт самодеятельности, а когда начались танцы, тут же и ушёл… А было это под Новый год, и Нади на том вечере не было, она домой на праздник уезжала…

Вот говорят: тесен мир! Жить рядом, не зная друг друга, но с каждым шагом, с каждым днём идти навстречу, даже не догадываясь об этом, идти не ближней улицей, а вот таким замысловатым путём, чтобы однажды обоим прийти в кино и сесть рядом… Но почему не раньше, не тогда, не до войны, а лишь теперь?.. Как странно, как удивительно это!

Расскажи она об этом своей подруге Лиде – ни за что не поверит. Впрочем, нет. Лида-то как раз поверит. Да ещё скажет что-нибудь такое, многозначительное: судьба, мол, не иначе…

Алёша вдруг остановился как вкопанный, предостерегающе поднял руку. Шёпотом произнёс:

– Деревня. Вон, смотрите.

Теперь Надя и сама увидела: впереди, в просветах реденького березняка, подступившего к самой дороге, – несколько изб, стоящих дворами к лесу. От крайней избы их отделяло картофельное поле и огород, обнесённый высоким плетнём. Прямо от леса краем поля с пожухлой и полегшей уже ботвой, а дальше вдоль городьбы ко двору вела хорошо утоптанная тропинка. И так заманчиво, так просто казалось – добежать по этой тропинке до дому, подняться на высокое крыльцо или постучать в окошко, а потом расспросить хозяйку или хозяина… И всё! И рассеются страхи, и окажется, что дядя Фёдор с перепугу напутал всё – своих за чужих принял…

Ну конечно же, всё так и будет! Вот сейчас они добегут до крыльца, воды попросят и разузнают дорогу…

16

Уже без опаски, не раздумывая, она шагнула вперёд, пошла по этой узенькой тропке, увлекая за собой Алёшу. И он невольно подчинился ей, позабыв на минуту об осторожности. И больше всего на свете ему хотелось в этот короткий, безрассудно счастливый миг, чтобы тропинка никогда не кончалась: вот так идти и идти бы рядом, не отпуская её руки…

Но он первый остановился, удержал и её, и она, спохватившись, остановилась, посмотрела на него виновато.

– Нет, вдвоём нельзя, – сказала она. – Я пойду, а вы… Нет, нет, и не спорьте, – она заметила его готовность возразить, заговорила ещё решительнее: – Так будет лучше, безопасней… для нас, для всех. И дядя Фёдор, помните, тоже предупреждал…

Они постояли ещё немного, глядя из-за кустов на тихую, словно вымершую деревню, на высокое, похоже, недавно рубленное крыльцо, к которому вела тропинка, всё ждали: вот откроется дверь, кто-нибудь выйдет… Но так никто и не вышел. Тихо, безлюдно было в деревне.

И Надя пошла. Ни страха, ни предчувствия опасности – ничего этого не было. Одного боялась, – а вдруг собаки! Знала, в любой деревне, стоит появиться чужому человеку, собаки тут как тут. Но пронесло. Хотя и это было странно: на всю деревню ни одной собаки… Подумав так, она шагнула к высокому окошку, едва дотянувшись до него рукой, постучала негромко. Но никто не откликнулся, не выглянул в окно. Подождав немного, оглядевшись по сторонам, она снова потянулась к окну рукой, но тут заметила: в другом, соседнем, окне колыхнулась белая занавеска, отдёрнулся её край, и чьи-то глаза, испуганные, быстрые, взглянули недобро, и тут же белая бородка появилась. Старик отдёрнул занавеску и замахал рукой, как бы отгоняя её от окна. Надя невольно шагнула в сторону и опять, с ещё большим недоумением, огляделась по сторонам, пытаясь понять, чего же он так испугался.

Занавеска задёрнулась, но Надя почувствовала: странный старик продолжает подглядывать за нею. Уйти, не узнав ничего толком, она не могла и потому, потоптавшись в полной растерянности под окном, решительно поднялась на крыльцо и уже взялась за ручку, решив: будь что будет! Хоть что-то он должен сказать ей.

Дверь тут же отворилась: видно, боясь стука, старик поспешил отворить её.

– Ты что, девка! – он суетливо потащил её за руку через порог. – Или не чуешь, что деется! Себя не жалко, других пожалей. Говори, чего надо, и ступай скорей с богом.

Испуганным, суетливым взглядом он удерживал её у порога, а сам торопливыми, мелкими шажками подбежал к окошку – худенький, жалкий такой старичок с белой бородкой, глянул на улицу, потом уставился на неё, подгоняя её пугливым своим взглядом, одновременно пытаясь понять: откуда, мол, и кто такая? Похоже, этот интерес и помогал ему ещё как-то бороться с тем непонятным для Нади страхом, в котором он пребывал, благообразный, безобидный с виду старичок.

– Да что случилось-то, дедушка? – стараясь скрыть свою тревогу, спросила она.

– А ты и впрямь будто с луны свалилась, – он недоверчиво косился на неё, – не знаешь, что немец пришёл?

– Да где же он, немец-то? В деревне, что ли?

– А бог их знает, где они теперь. Утром их столько пропылило! И машинами, и этими, как их… о трёх колёсах…

– Мотоциклами, – догадалась Надя.

– Вот, вот, этими самыми. Куда нам с ими тягаться! Такая сила прёт! Не ровен час, вернутся, так что давай-ка подобру да поздорову уноси ноги, а я тебя не знаю и знать не хочу. Ты сама по себе, а мы уж как-нибудь сами… Иди с богом, откуда пришла.

В этой аккуратно прибранной, чистенькой, но какой-то неуютной, будто страхом наполненной горнице, Наде и самой теперь жутко стало; захотелось поскорее выбежать на крыльцо и – подальше отсюда, от этого трясущегося от страха старичка. Спросить последнее, самое главное: есть ли на город другая дорога, кроме этой, что проходит через их деревню? – и бегом, бегом отсюда…

– Дорога-то есть, как не быть, – торопливо стал объяснять хозяин, – просёлочком да леском… Теперь наше дело такое, теперь пусть они большаками ездят, а мы-то, видать, отъездили. Есть, есть такая дорога, совсем недалече отсюда. Ежели пешим ходом, то тут и всего-то…

– А если не пешим, машиной если?..

– Тут тогда так, – он что-то прикидывал, соображал, потом спросил озадаченно: – А откуда, с каких краёв выбираться-то? Ведь ежели от нашей, скажем, деревни, то тут дело плохо…

– Нет, не отсюда, – сказала Надя, – а от просёлка… Знаете, там на дорогу просёлок выходит, – они уже вышли на крыльцо, и Надя показала рукой. – Вон там, километра три отсюда…

– Знаю, как не знать! – вдруг оживился дед. – Вам и осталось-то через большак тот переехать, а там опять леском, таким же просёлком… И на Соблаго, и на Жукопу. Как за большак-то переедете, – он говорил, а сам оглядывался по сторонам и всё подталкивал, подталкивал её с высокого крыльца, – так прямо и езжайте. А теперь с богом, с богом, туда вон, лесочком… – И уже вслед, вдогонку: – Дать бы чего на дорожку, да ты не одна, видать, а где ж у меня на всех, один вот живу, сам себе хозяин.

– Что вы, – откликнулась она на бегу, – и на том спасибо. Век не забуду, дедушка.

А ноги сами несли её от этого крыльца – скорее, скорее к Алёше! Рассказать ему всё и бежать. И быстрее бы перебраться через этот опасный большак…

17

Нет, не обманул их бородатый старик – была там такая дорога. До обидного рядом была! И проехать-то до неё оставалось… Если бы знать!

Подъезжая вновь к большаку, дядя Фёдор ругал себя на чём свет стоит:

– Ведь знал же, старый я пень, что есть, должна быть! С испугу, что ли, отшибло совсем!..

Прежде чем выехать на большак, остановил машину, постоял, затаившись в кустах, послушал, поглядел по сторонам – нет ли кого, – потом поехали. Но вот и большак пересекли. Увидав крутой песчаный спуск, дядя Фёдор тормознул и на какой-то миг замешкался в нерешительности: впереди на песке пролегли глубокие следы от колёс, а в одном месте колёса, похоже, буксовали – песок был разрыт и раскидан по сторонам, но потом неширокая колея уходила к лесу.

– Кого же тут черти носят? – проворчал озадаченный дядя Фёдор. – Не пойму, куда ехали, туда или оттуда.

Видно, и сам побоявшись увязнуть, он прибавил газу, и машина с рёвом проскочила опасный спуск, выехала на ровную, поросшую травой дорогу. Смахнув ладонью пот со лба, сказал в недоумении:

– На мотоцикле проехали… недавно вроде.

Этот след на песке почему-то насторожил его, он и ехал неуверенно, будто ждал чего-то.

А потом на дороге появились двое… Нет, их было больше, это сначала Надя увидела двоих. Они шли навстречу, и один из них – рыжеволосый, с пилоткой под погоном – поднял руку, предлагая остановиться.

– Какие-то дяди, – почти радостно крикнула Люба.

– Это не дяди, – сказал дядя Фёдор, почему-то продолжая ехать им навстречу.

И теперь эти двое были совсем близко, и рыжеволосый высокий парень, с автоматом наперевес, с торчащей под погоном пилоткой, так и шёл с приподнятой рукой, и до того мирным, вовсе не опасным был этот его жест, и так спокойно, почти доброжелательно смотрели на Надю его светло-голубые, улыбающиеся глаза, что на какой-то миг, желая обмануть свой страх, будто цепляясь за последнюю соломинку, она подумала с обречённым равнодушием: ну и что? Что они могут сделать? Мы же не сделали им ничего плохого…

Что же произошло потом? Ни тогда, ни после, когда пыталась вспомнить и восстановить в деталях случившееся, она так и не могла разобраться во всём. Одна мысль, одно нелепое предположение успело, однако, промелькнуть в голове: как будто ждали их здесь, будто знали, что они не проедут мимо…

Заметив в кузове ребят, те двое переглянулись недоуменно, и что-то вроде разочарования увиделось Наде в их ухмылках; они посторонились даже, сошли немного в сторону, давая проехать машине, и тут из кустов вышли ещё трое или четверо, тоже в серо-зелёной форме, с винтовками и автоматами, и мотоцикл с коляской – не ошибся дядя Фёдор, – заехавший в кусты, стоял наготове, уставившись рогатым своим рулём на дорогу, и один из солдат с суетливой озабоченностью дёргал ногой педаль, пытаясь завести мотор.

Они стояли теперь по обе стороны неширокой, сжатой кустами дороги, с терпеливым ожиданием, почти добродушно поглядывая на ребят, глядевших на них сверху из кузова; весело переговаривались о чём-то между собой, а тот рыжий, когда машина поравнялась с ним, вдруг подмигнул Наде, как старый знакомый, и тут же, кивнув на неё, что-то сказал приятелю, похоже, отпустил вольную шутку, а тот, расхохотавшись громко, одобрительно показал рыжему большой палец.

А дядя Фёдор притормозил, почти остановил машину, но тут же поехал опять, ехал медленно и кивал головой рыжему солдату – мол, понял, сейчас остановлюсь, вот только отъеду немного, вот до этой широкой полянки – и он показывал глазами, махал головой куда-то вперёд, и было похоже, что он выбирает место поудобнее, где можно было бы развернуться и поехать назад. А они несердито покрикивали на него – видно, поняли, чего он хочет, – и кто-то из них одобрительно кивал головой, даже рукой дяде Фёдору показывал, как лучше развернуться на той поляне.

Но тут и случилось то, чего ни Надя, да и никто, конечно, предположить не мог… Незаметно, будто против желания шофёра, машина дяди Фёдора прибавила ходу, а потом в какой-то миг, когда до обозначившегося поворота, до той полянки осталось метров десять, машина вдруг рванулась и, набирая скорость, оглашая лес пронзительным рёвом, понеслась по гладкой дороге. «Зачем, куда это он?» – машинально прижимая Любу к груди, в испуге подумала Надя. Испугалась раньше, чем услышала, как позади, за их спиной, началась беспорядочная пальба, как кто-то закричал или заплакал в кузове, и Надя снова подумала, что зря, бесполезно и глупо всё это…

Но позади остался этот поворот, и теперь деревья стояли стеной и справа и слева, и стена эта уже прикрывала их, и машина неслась, сумасшедше подпрыгивая, грохоча по узловато обнажённым сосновым корням, и выстрелы – вот странно! – всё отдалялись и отдалялись от них, и мотоцикл, запоздало взревев мотором, снова заглох, и никто не догонял, не преследовал их почему-то.

Нет, ни о чём не догадалась она тогда, ничего не поняла, не почувствовала. Только подумала запоздало, что в эти страшные минуты она даже не вспомнила об Алёше. И потом ругала себя за это: ну как же она забыла о нём, как могла не думать!

Вот говорят, судьба или не судьба… А она другое знает теперь: сколько бы ни осталось ей жить на этой земле, эти минуты, как бесценный и пожизненный подарок, будут для неё всех дороже. Сколько их наберётся? Одна или две? Может, больше… И когда всё уйдёт, истает до последнего вздоха, до самой последней секундочки, эти минуты – одна ли, две ли – нет, не судьбой, а людьми подаренные, – останутся у неё про запас. Останутся для того, чтобы успеть ещё что-то сделать, что-то додумать, досказать, а может, помочь кому-то… Или вспомнить о тех, кто подарил их ей…

Как угадал Алёша то, на что так неожиданно и опасно решился дядя Фёдор? Может, угадал, а может, и сам всё решил – и за себя, и за всех? Сам рассчитал всё до конца, до той самой минуты, которая и спасла их тогда… Сумев остаться незамеченным, успев заранее пригнуться к заднему борту, прикрывшись сложенными в углу кузова одеялами, он ждал и надеялся на чудо. На дядю Фёдора надеялся, на тот спасительный поворот, к которому медленно, но верно ползла настороженная полуторка. И вот пришла минута – он уловил, почувствовал её: в один приём, в одно мгновенье перемахнув через борт, он бросился в кусты и, ещё успев отбежать немного, упал за деревом и начал стрелять. И в тот момент, когда раздалась ответная стрельба, машина дяди Фёдора резко рванулась и понеслась вперёд…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

После первой весенней грозы, после тёплого майского ливня в одно утро зазеленело вдруг в старом Лугининском парке. На чёрных, казалось, безжизненных ветвях запоздало раскрылись почки; на истоптанных, изрытых и ещё не убранных от всякого хлама газонах победно и дерзко зазеленела трава; обезумевшие, растерянные, шумно шарахаясь меж калеками-деревьями, в парке весь день галдели грачи. Искали свои старые гнёзда и, не найдя их, принимались строить новые, но то ли деревья своим видом, то ли полуобгорелый, с невыветрившимся чадом минувшего пожара лугининский дом – что-то пугало птиц, гнало их с прежних мест, заставляло бросать недостроенные гнёзда. Они улетали, но скоро возвращались снова. Птицы ждали людей, ждали, чтобы разделить с ними и горечь и радость возвращения, и вот дождались…

Весной сорок пятого, уже после Победы, вслед за Надей в Лугинино вернулись тётя Поля с Любой. В то же лето ещё полуразрушенный, наспех отремонтированный детский дом принимал своих новых жильцов. Страшно и горько было вспоминать холодный день сорок второго года, когда под Казанью, в татарском посёлке под названием Тетюши, насквозь продуваемом холодными, по-сиротски неприютными поволжскими ветрами, её отыскало много месяцев блуждающее где-то печальное казённое письмо, в котором сообщалось о том, что её мать, Вера Васильевна Строева, скончалась в октябре сорок первого года в военном госпитале и похоронена в братской могиле вместе с другими бойцами, скончавшимися, как и она, в том же госпитале от смертельных ран. Горько было узнавать о гибели родных и близких людей, жутко было, вернувшись в родной посёлок, увидеть вместо белоколонного дома дочерна обугленные стены, пройти аллеями по изуродованному парку среди израненных деревьев с беспомощно обвисшими, перебитыми ветвями. Но не было в те дни страшнее беды, что собирала под крышей ещё не отстроенного и не обжитого дома этих мальчишек и девчонок, у которых война отняла сразу всё – и отцов, и матерей, и родной дом, и многое, многое другое, что называется одним словом: детство. Маленькие старички и старушки, оборванные и голодные, больные и искалеченные – каких только не было тогда! С какой недетской печалью, с какой жгучей болью и надеждой глядели на неё глаза тех мальчишек и девчонок.

Зато как радостно и желанно было, пусть не сразу, пусть через много дней, вдруг увидеть однажды другое – тот первый, робко проклюнувшийся росточек, малый знак возвращения к жизни, к ещё не ушедшему детству, к людям, к самим себе. Вот как те деревья в старом парке…