Текст книги "На том берегу"

Автор книги: Евгений Борисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

– Да, доброе утро! – это Ирина, опередив его, вышла в коридор. Заспанная, в наспех накинутом халате, она протянула ему телефонную трубку. – Тебя. Голос знакомый, а кто… Не представилась.

Звонила Лера, вдова Юры Парамонова, Глеб сразу узнал её. Удивился, однако: лет десять, наверное, не общались, не перезванивались – с чего бы вдруг?

– Что-то случилось? – спросил он и тут же упрекнул себя: зачем так сразу-то?

– Нет, всё нормально, – успокоила она его.

– А парень как? – поинтересовался Глеб, но и опять подумал запоздало: не перепутал ли? Может, не парень? Да нет, успокоил он себя, всё верно.

– Алёшка-то? Нормально. Училище заканчивает в этом году, художественное. В армию скоро, – голос в трубке дрогнул, – не успела и оглянуться…

– Не говори, – вздохнул Глеб, – летит время! Привела бы как-нибудь, показала. С моим бы оболтусом познакомился. Ирина вот приглашает.

– Спасибо, но я-то, собственно, вот о чём. Послезавтра у Юры день рождения, то есть я хочу сказать…

– Да, да, я понял, – подхватил Глеб, потому что и сам тут же вспомнил, что в конце мая, аккурат в эти дни, они отмечали день рождения Парамона. – Помню, как не помнить. Традиционный Юрьев день…

– Так вот, Глеб, я что хочу спросить… Ты с ребятами-то встречаешься? С Пашей, с Митей, как они?

– А что им, – неуверенно сказал Глеб, – живут, работают. Все начальники из себя. Правда, последнее время мы как-то не очень, не регулярно, так сказать…

– Жаль, – она вздохнула разочарованно, – а я полагала, вы, как и прежде, как тогда…

– Как тогда! – он тоже вздохнул опечаленно, вполне искренне вздохнул. – Когда это было, и где они теперь, золотые-то времена! Где мы сами-то, те, прежние?

Говорил и слушал себя, узнавая в своих словах отголоски вчерашнего полуночного разговора и как будто ловя себя на слове: вот о чём надо писать! О времени, которое безжалостно уводит нас от самих себя, о нашей памяти, как единственном средстве сохранить, уберечь и себя, и своё прошлое… Да, в этом определённо что-то было, что-то созвучное этим мыслям, а может, его состояние, похоже, вызревало в нём, и ему очень хотелось удержать в себе и это состояние, и эти мимолётно возникшие мысли: не забыть бы, не растерять бы их после телефонного разговора, записать бы где-нибудь, на будущее, на всякий случай…

– Ну зачем так печально, – Лера перебила его размышления, – время, конечно, берёт своё, но, может, мы сами не очень бережливы, отдаём то, что не должны, не имеем права отдавать. Что имеем, не храним, а потерявши…

– Вот я и говорю, – подхватил Глеб, успев подивиться при этом, как просто и точно Лера сказала о том, о чём он сам, кажется, только что думал, искал подходящие слова. «Что имеем, не храним…» – вот и всё, этим всё сказано, и нечего голову ломать. Всё уже было!

Подумав об этом, но, не успев решить, как дальше себя вести, как и что ей ответить, он ждал: вот сейчас она пригласит его, а может, их обоих, его и Ирину, назовёт день и час, и, скорее всего, это будет суббота, а в субботу, насколько он помнит, у Ирины вечерний спектакль, значит, придётся идти одному, и опять жена скажет обиженно, что он всегда как-то ловко устраивается: ходит один по гостям…

И он почти угадал: Лера действительно пригласила его, но куда!.. Не к себе домой, не в ресторан, хотя последнее было бы тоже странно, – пригласила на остров! Да, да, на тот самый остров… Поначалу он даже не понял, о чём, о каком острове идёт речь, переспросил даже:

– Лер, ты это серьёзно?

– Что? – в свою очередь переспросила она.

– Ну эта твоя затея… с поездкой на остров.

– Моя? – удивилась Лера. – Глеб, ты всё забыл, это вовсе не моя затея, она принадлежит вам, тебе, Пашке, Сергею и Юре тоже, и я жалею, поверь, что в своё время не оценила её. А вчера вдруг подумала… Такой повод… Думала, вы поддержите…

Была пауза, при которой озадаченный Глеб торопливо соображал: зачем ей, немолодой уже бабе, у которой и без того, надо полагать, забот хватает, к чему ей эти запоздалые детские игры? Может, в назидание им, авторам этой давно забытой идеи? Напомнить, посмеяться решила? Вряд ли. Стоит ли ради этого огород городить, нужно ли воскрешать то, что само себя изжило?

Похоже, угадав его затруднения, она не торопила его с ответом, а вместо этого принялась расспрашивать о том, как и каким транспортом можно добраться до того острова. Как будто сама туда собиралась. Ещё больше озадачившись, Глеб долго и невразумительно объяснял ей то, что и сам-то знал приблизительно. Да, была, помнится, деревня на берегу, Залучье или Излучье, кажется, так вот до этой деревни, если память не изменяет, ходил речной катер; надо сойти на той пристани, а там берегом, вниз по реке, километра два или полтора, там уже не заблудишься. Но вопрос, как на остров попасть? Сами-то они в своё время на лодке добирались, у Юры тогда моторка была, а как теперь?..

Глеб в растерянности почёсывал затылок, соображая не столько о том, как добраться до этого острова, сколько о том, как самому бы выкрутиться из этой истории. Заинтригованная этим долгим и странным разговором, видя, как мается Глеб у телефона, Ирина с любопытством, посмеиваясь, наблюдала за ним, стоя перед зеркалом в коридоре.

– Чего эта женщина хочет от тебя? – наконец поинтересовалась она.

Вместо ответа Глеб недоуменно пожал плечами: самому бы, мол, разобраться!

– Ну так как, Глеб, – спросила наконец Лера, – как моё предложение? Только, ради бога, не сердись на меня. Нет так нет, дело житейское, и я прекрасно всё понимаю… Не хочу, чтобы всё это походило на принуждение с моей стороны. Просто подумалось…

– Да нет, отчего же, – забормотал Глеб. – А как остальные? – Но тут же вспомнил: – Ах да, ты же ещё не общалась ни с кем.

– Ты первый, – сказала она, – потому и прошу… Позвони остальным, кому сможешь. Получится – хорошо, а нет так нет…

– Можно, конечно попробовать, – снова замялся он, – хотя, если честно, особой надежды на мужиков я не питаю. Не тот нынче мужик пошёл, деловые все стали. Впрочем, Серёге и Митьке я могу позвонить, эти поближе, а вот Пашке сложней… Этот в столицу перебрался, где его теперь найдёшь.

– И всё же попробуй, – попросила она, – попытка не пытка. Позвони, как и что…

На этом и кончился их разговор. И не мог Глеб конечно же знать, что минут десять – пятнадцать назад, собираясь ему позвонить, Лера и сама ещё толком не знала, чего она хочет. Нет, ни заманивать, ни агитировать их в эту поездку она не собиралась, ей всего-то и надо было – позвонить и расспросить поподробнее Глеба, как добраться туда. Для Алёшки старалась, это он попросил у неё. И ещё наказал: мол, о его поездке – ни слова. Если вздумают сами поехать – совсем хорошо, ну а нет, так и не надо.

А когда позвонила Глебу и почувствовала, что особой надежды на то, что он загорится её идеей, у неё нет, она вдруг забеспокоилась: как же Алёшка один поедет туда, что он там будет делать, если, кроме него, никто туда не приедет?

А Глеб тем временем сидел на кухне, пил кофе и думал о своём. Мимолётно возникшее воспоминание о далёких днях, о весёлом и беззаботном их братстве с традиционными поездками по весне, с непременной ухой, с ночёвкой у костра, воспоминание это, едва забрезжив, тут же и погасло, уступив место близким, будто снег на голову свалившимся заботам. И представились разом все эти хлопоты, преддорожная эта возня, которую он и прежде-то не любил до смерти. Не любил этих сборов, когда нужно было решать, что надеть на себя, что обуть, а потом ещё бегать по магазинам, закупать на дорогу харчи, а потом… Но тогда, по молодости – ещё ладно, а теперь?..

Было около десяти, когда он, перетащив из коридора телефонный аппарат, уселся в кресле, в своей комнате, поставил телефон на колени. Так, с кого начать? С Серёги или с Митьки? Стал вспоминать редакционный телефон Сергея, но так и не вспомнил, потянулся к столу за газетой: на четвёртой полосе обычно печатались номера телефонов редакции. Взгляд остановился на лежащей сверху синей папке. Это была пьеса, та самая, которую он написал год назад. Ещё утром, вспомнив вчерашний разговор с Ириной, он извлёк её из нижнего ящика письменного стола, из «неопубликованного и забытого», собирался полистать ещё раз, пробежать свежим глазом…

«А что, – вдруг подумал он, глядя на синюю папочку, – а почему бы и нет?.. Взять да и подкатиться с этой папочкой к Митьке. Областной культурой товарищ руководит, театры его епархия. Пусть поработает на старых друзей, пусть пошевелится. И в службу, и в дружбу. Одно другому не помеха».

А из окна, из открытой форточки, тянуло в комнату весенней свежестью, и воробьи, ошалевшие от радости, от тёплого майского дождичка, возились шумно на подоконнике.

«А хорошо бы, – подумалось вдруг, – хорошо бы и в самом деле сейчас оказаться на воле, на бережочке где-нибудь. Почистить пёрышки, поразмяться… Заодно и о деле поговорить»…

Он свою пьесу имел в виду. Может, Ирина права: под лежачий камень…

С Митьки решил начать, с Дмитрия Михайловича.

3

Утром, когда Валентина, секретарша шефа, заглянула в кабинет к Дмитрию Михайловичу и, не переступая порога, загадочно улыбаясь, сообщила, что Пётр Алексеевич просит его зайти на минутку, он по-своему истолковал и этот странный приход секретарши – могла бы и по телефону предупредить, как всегда это делала, – и эту многозначительную – мол, знаю, знаю! – её улыбочку. И уверовал окончательно: грядут долгожданные перемены!

Стараясь не выдать своего волнения, спросил как бы между прочим:

– На какую тему изволите?

Он имел в виду эту загадочно-кокетливую улыбочку секретарши.

– В смысле вызывает зачем? – по-прежнему стоя в дверях, продолжала вольничать Валентина. «И вы ещё спрашиваете, – словно бы говорила её улыбка, – делаете вид, будто ничего не знаете!»

– Да нет, – усмехнулся Дмитрий Михайлович снисходительно, – я о вашей таинственной улыбке. По какому поводу?

– О господи! – смутилась почему-то Валентина. – Да так, – она махнула рукой, но продолжала хранить на лице загадку, – погода хорошая. Люблю грозу в начале мая. – И снова напомнила: – Так он вас ждёт. Соскучился за ночь.

– Спасибо, я понял, – вдруг напуская на себя заботу, отозвался Дмитрий Михайлович, но не поднялся из-за стола.

Недели две назад один из знакомых, человек вполне информированный, под большим, разумеется, секретом, доверительно сообщил ему: готовься, мол, Кашков, к серьёзным переменам, и до вашего, мол, департамента дошёл наконец желанный ветерок. И намекнул: мол, не иначе ему, Кашкову, придётся принимать портфель областного министра культуры, мол, существуют такие намётки… Говорил и кивал головой куда-то вверх – в сторону, намекая на источник информации: сам, мол, соображай, где и у кого сложилось такое мнение.

Вполне возможно, что всё так и было: вопрос о Ямщикове, начальнике областного управления культуры, давно витал в воздухе, потому как засиделся старик в своём кресле, забурел окончательно, сам устал и весь аппарат, всё управление утомилось в бесплодных канцелярских хлопотах, потонуло в писаниях отчётов и справок, в заседаниях всевозможных комиссий. И если следовать нормальной логике, то вопрос – быть или не быть – более чем вероятно должен решаться в пользу Кашкова – всё-таки первый зам. Шесть лет в этой должности, не шутка, и все эти годы вкалывал, не разгибая спины. Все доклады, все выступления шефа – через его, Кашкова, руки. На всех худсоветах и выставкомах, на заседаниях президиумов, исполкомов и комитетов его, Кашкова, слова, мысли, вложенные в уста Петра Алексеевича, обретали силу документов, инструкций, приказов, распоряжений. Мало того! Все разговоры в министерстве, все конфликтные ситуации в местном театре, при самодуре-режиссёре, в филармонии, где тоже не соскучишься, – через него, через его нервные клетки, через способности всё улаживать, утрясать, спускать на тормоза.

Разве там, где надо, не знают обо всём этом? Знают, конечно. Должны знать.

Хотя, если вспомнить, был один неприятный нюанс… Дело, конечно, прошлое, и многие, для кого неожиданный тот зигзаг в трудовой биографии Дмитрия Михайловича показался несколько странным, а для кого и подозрительным, многие, пожалуй, подзабыли эту историю, но он-то помнит.

Об уходе Каткова из газеты тогда говорили разное. Десять без малого лет в «молодёжке», всегда на виду, неплохие рецензии, серьёзные статьи по вопросам культуры, искусства и вдруг… С одной стороны, всё понятно: не век же в коротких штанишках бегать. А с другой? Не в газету, не на радио, не в Москву в конце концов, хотя и туда, ходили разговоры, его приглашали, – а в контору, в массовики-затейники. Не тогда ли и прилепили ему длинные языки этого «гармониста», не тогда ли и пустили слух, будто Катков золотую жилу себе нашёл на ниве сельской самодеятельности, будто пописывал он сценарии для сельских клубов, под чьим-то именем, а может, и под своим собственным внедрял их и получал хорошие деньги. Своя рука, мол, владыка.

Дело действительно давнее, был грех: раз или два Катков написал такой сценарий. Но, во-первых, это было тогда, когда он работал ещё в молодёжной газете и с деньгами у него было туго. Тогда они с Татьяной снимали частную комнату, и хозяйка безжалостно драла с них за более чем скромное жильё, и вот выкручивались, как могли. А во-вторых, платили-то ему честно, не за халтуру платили. Работал на совесть.

А деньги тогда пришлись очень кстати: Татьяна в ту зиму ходила без тёплого пальто. И с переездом на новую квартиру они тогда здорово потратились, влезли в долги. Так вот, о квартире… С неё всё и началось. В молодёжной газете с жильём тогда было туго, а у них как раз дочка, Светлана, родилась, жить на частной квартире уже не было сил. Вся надежда на «взрослую» газету, куда Кашков и собирался переходить. И всё бы, пожалуй, сложилось как надо, если бы в том разговоре с редактором, с покойным теперь Николаем Семёновичем, он не повёл себя как последний мальчишка, не стал бы диктовать своих условий: мол, вы мне квартиру, а я вам…

Стыдно вспоминать, но и это было! Николай Семёнович, явно шокированный от такого напора, конечно, ничего определённого и тем более обнадёживающего пообещать Каткову не мог. Нет, Каткова он знал, читал его материалы, и, как знать, может, не сразу, а через месяц, два, проверив его в работе, он и решился бы взять его в редакцию, но чтобы вот так, с порога, вынь да положь! Да ещё при таких амбициях…

В тот день, обиженный и непонятый, он и оказался в кабинете у Петра Алексеевича Ямщикова, давнего своего знакомого, почти земляка, когда-то лучшего избача во всём районе, в том самом, откуда Кашков был родом.

Погорячился тогда Кашков и заявление в тот день сгоряча написал: ушёл из молодёжной газеты. Решил всем назло «завязать» с журналистикой. С полгода работал методистом в методкабинете при областном управлении культуры, мотался по командировкам, по районным домам культуры, по сельским клубам, писал доклады Петру Алексеевичу и вообще был у него правой рукой, своего рода референтом, и через полгода стал его заместителем. А скоро и с квартирой вопрос решился.

…Когда дверь за секретаршей закрылась, Дмитрий Михайлович, уже выйдя из-за стола, поднял телефонную трубку. Было такое желание: позвонить Татьяне и сказать, мол, свершилось… Подробности, мол, при встрече. Она, конечно, поймёт, о чём речь. И он уже набрал две цифры и уже в третий раз собирался крутануть диск, но задержал палец: а стоит ли опережать события? Сначала поднимусь к шефу, а уж потом…

Мельком взглянув на часы, стоявшие на столе, он шагнул к двери и уже открыл её, когда за спиной раздался телефонный звонок. В другое бы время он махнул рукой – надо, ещё позвонят, – но с некоторых пор любой звонок, дома ли, на работе, он машинально связывал с ожидаемым сообщением.

В мгновение, в два прыжка, он оказался у телефона, сорвал трубку:

– Кашков слушает.

– Дмитрий Михайлович, – проворковал незнакомый голос, – очень приятно. Один молодой, но довольно известный писатель вас беспокоит.

– Да, я слушаю, – в некоторой растерянности отозвался Кашков.

– Я говорю, писатель один молодой… – Глеб рассмеялся.

– Глеб, ты, что ли?

– А кто же ещё у нас молодой и известный? Здорово, старый!

– Привет, очень рад, – не рассчитывая услышать от приятеля полезной информации, Кашков заспешил, – но извини, я уже на ходу. Через час, если можешь, перезвони. Или я сам, договорились?

– Рискуешь, старик, – обиженно проворчал Глеб. – Неужели для тебя есть что-то дороже старых друзей…

– Глеб, пощади, – взмолился Кашков, – через час, даже раньше, к твоим услугам. Шеф заждался.

Повесил трубку. Но пока шёл по коридору, гадал запоздало: а может, Глеб уже знает что-то, может, потому и звонит? Решил наладить мост на всякий случай. Мало ли, Ирина в театре служит, ей там нынче, слышал, несладко… Нет, надо, надо позвонить!

И всё же он где-то просчитался, ошибся в чём-то… Он понял это уже с первой минуты, как только вошёл в кабинет и увидел Петра Алексеевича, его устало-скучное, уже с утра чем-то недовольное лицо: совсем другие заботы, похоже, тревожили его.

Тяжко посапывая в кресле, будто совершая некую непосильную, хотя и невидимую работу, Пётр Алексеевич при каждом вздохе вздымался своим тучным телом и так же грузно, отдуваясь, оседал. Дышалось ему тяжело, казалось, вся энергия, таящаяся в глубинах его необъятного тела, без остатка уходила на эту работу. Но в глазах, как ни странно, не чувствовалось ни усталости, ни немощи. Привык человек.

– Слушаю, Пётр Лексеич, – не пожимая шефу руки, Кашков присел к столику, приткнувшемуся по-сиротски к огромному, как бильярдный стол, покрытому зелёным сукном двухтумбовому сооружению. «Первое, что сделаю, – подумал Кашков, – выволоку этот пантеон к чёртовой матери. Как его только втащили сюда!»

И опять усмирил себя, заставил попридержать это назойливое нетерпение – прикидывать и примеривать всё наперёд.

– В понедельник, – колыхнулся тем временем Пётр Алексеевич, – к нам жалуют из министерства, – сделал паузу, вновь собираясь с силами, – кто именно, не сообщили, но, думаю, сообщат. На коллегию готовят вопрос… По музеям. Хотят на нас поглядеть… в качестве положительного опыта. Думаю, нам есть что показать. Свяжись с кем надо… возьми это дело на себя… гостиницу, транспорт… Где и как принять… Не мне тебя учить.

Кашков опешил. Холодок разочарования окончательно отрезвил его. И тут же досада взяла: «Да что он мне лапшу-то на уши вешает? При чём здесь музеи, это же не мой вопрос, этим другой зам, Нина Петровна, занимается».

– Пётр Лексеич, – он решил сразу поставить всё на своё место, – я не совсем понял свою роль… Может быть, с Ниной Петровной что-то случилось? Но я же с утра её видел, живую, здоровую. А у меня, вы же знаете, и своих забот полно. Пушкинский праздник на носу, нужно готовить программу…

– За Нину Петровну не беспокойся, – утешил шеф Кашкова, – она уже сегодня выезжает по нашим филиалам подготовиться к встрече гостей. А тебе, – Пётр Алексеевич с отеческой теплотой взглянул на поникшего зама, – я думаю, тебе не помешает, даже полезно будет… расширить, так сказать, круг своей деятельности, сферу, так сказать, влияния.

«Так вот, оказывается, куда он гнёт, – вдруг снова подкатила догадка, – может, вся эта комиссия только предлог, может, ко мне хотят приглядеться? А я-то вздумал куражиться! Впрочем, это даже неплохо, – прикинул он, – пусть не подумает старик, что я догадываюсь о чём-то, что сплю и вижу себя в его кресле, за этим идиотским столом».

И всё же спросил с осторожным намёком:

– А не слишком ли широкий у меня круг получается? Да и Нина Петровна, как она-то истолкует всё это? Её ведь, вы знаете, хлебом не корми, дай с министерскими товарищами пообщаться.

– Тебе это общение тоже не повредит, – успокоил его Пётр Алексеевич. – По Пушкинскому кольцу заодно проедешься, проверишь боевую готовность, за зиму-то, наверное, запустили всё.

Вышел из кабинета, мимоходом бросил взгляд на Валентину: утреннюю многообещающую улыбочку её вспомнил. «Ну а теперь-то что скажешь?» Но та как ни в чём не бывало продолжала строчить на машинке, даже не удостоила его своим вниманием.

«Мистика, – сказал себе Кашков, – галлюцинация, чёрт меня побери. Вбил в башку незнамо что, поддался слухам дурацким и ношусь как с писаной торбой. А может, – вдруг осенило его, – может, кто-то нарочно утку пустил, кому-то нервишки мои потрепать захотелось, понаблюдать со стороны, как я буду вживаться в образ?.. Хорошо, хватило ума, Татьяне не позвонил, вот обрадовал бы. – Но тут же взял себя в руки, наказал себе: – Спокойно, спокойно, Дмитрий Михалыч, не суетись, не мельтеши в глазах общественности. Это тебе не на гармони играть. Твоё от тебя не уйдёт».

Успокоенный, спустился на свой этаж, в кабинет, сел за стол, соображая, как жить дальше, что делать, с чего начать. И вдруг вспомнил: кому-то он обещал позвонить? Ах, да, Глебу!

Глеб отозвался сразу. Похоже, ждал звонка.

– Здорово, старый! – бодро поприветствовал Кашков приятеля, будто снова возвращаясь к тем далёким временам, когда они, дружно подражая то ли ремарковским, то ли хемингуэевским героям, небрежно окликали друг друга не по именам, а вот так: то стариками, то отцами, то дедами. – Я весь внимание. Дел, правда, по макушку, но для большого писателя…

– То-то же, – согласился Глеб, – писателей развелось нынче много, а больших… Большие на дороге не валяются. И без дела, между прочим, тоже не сидят. Я о деле как раз…

– Нет чтобы так позвонить, – заерничал Кашков, – поделиться творческими планами. А может, собраться пора, как бывало? А, старый? Как ты на этот счёт?..

– Об этом и речь. Ты как угадал. Нос чесался, наверное.

– Хороший нос за версту друзей чует, – усмехнулся Кашков. – Новую книжку небось получил, хочешь с друзьями отметить? И рад бы, как говорится в рай, да грехи не пускают.

– Ты подожди со своими грехами, – перебил его Глеб, – у нас и общих хватает.

– Общий грех у нас знаешь какой, – откликнулся Кашков, – догадываешься? Правильно. Стареем, дед, вот в чём беда. Тебе-то сколько? Мы как будто ровесники были, недалеко где-то?..

– Были? Хочешь сказать, что теперь перестали? Я в газету пришёл, тебя ещё там и не сидело, ты в это время в своём «кульке» под стол пешком ходил, за Танькой своей бегал.

– Всё верно, отец, – согласился Кашков, – значит, время тебя не берёт. Тут видел тебя намедни, на выставке молодых. Красив, как бог молодой, только борода совсем сивая стала, а так смотришься импозантно вполне. Куда наши парни-художники смотрят! Живые классики ходят рядом, да ещё с такой фактурой. Никто не писал тебя, не предлагали позировать? Нет? Непорядок. Им всё лужайки да церквушки деревянные подавай, патриархальщину всякую на закате, а если портреты, то все, как один, с трудовыми, мозолистыми руками, с обветренными, задубелыми лицами, при регалиях, так сказать…

Глеб добродушно посмеивался, соглашался, слушал его терпеливо, и Кашков, дав волю словам, вдруг почувствовал тягу к забытому общению со старым приятелем.

– Слушай, – продолжал он, – а как у тебя отношения с большим домом?

Не просто так спросил, разумеется.

– В каком смысле и с кем именно?

– С новым руководством, имею в виду? И вообще… Как на твою бороду там реагируют, не шокирует она никого? Я слышал, прежний-то не любил этих вольностей да и вашего брата-писателя не больно-то жаловал. Мало писали вы о нём.

– И без нас было кому воздавать. Наш с тобой общий друг за всех постарался, отдал дань времени и его героям.

– Ты про Серого, что ли? – догадался Кашков. Серым они Сергея Кувшинова, приятеля своего, звали, нынешнего редактора областной газеты.

– Про него. Ты вспомни его газету недавних времён, вспомни снимки на первой полосе… Новый мост открывают – он, «Детский мир» открывают – он, новый памятник – тоже он… Памятник, разумеется, сзади, а впереди – он, первый. Как в том анекдоте: «И это всё о нём». Ведь было же, было.

– Ну, было, – согласился Кашков, – теперь-то нет, слава богу. Уходят те времена.

– Времена-то уходят, – усмехнулся Глеб, – а Серые остаются.

– Ты что-то нынче строг, – Кашков уже поёрзывал в кресле, поглядывал на часы: уходило время, – друзьям-то и посочувствовать можно, поскольку им нелегко. Но ты так и не сказал, как у тебя-то там? – Всё же напомнил, повторил свой вопрос.

– А что я, девка красная, – закокетничал Глеб, – чтобы меня все любили и помнили. Сижу себе, вкалываю, работа у нас такая, сразу не увидать.

Нет, то, что хотелось узнать Кашкову, на что рассчитывал он, не высвечивалось в их беседе, теперь-то он это понял. И надо было заканчивать разговор.

– Слушай, – заторопился он. – Если можно, давай к нашим баранам?..

– Мне сегодня Лера звонила, – вернулся к главному Глеб. – У Парамона, между прочим, день рождения, серьёзная дата.

– Так, и чего она? – осведомился Кашков деловито.

– Она ничего. Не о ней речь.

– А о ком же?

– О нас. О тебе, обо мне, о Сером…

– В каком смысле? Я что-то не врублюсь… – Дмитрий Михайлович снова неторопливо заёрзал в кресле.

– В том смысле, что это наш день. Забыл, что ли?

– Почему забыл! – Кашков решил обидеться. – Помню.

– Так вот, есть возможность хоть в малой степени искупить старые грехи.

– А конкретно?

И пока Глеб пересказывал Дмитрию Михайловичу свой утренний с Валерией Николаевной разговор, выдавая при этом за свою принадлежавшую ей идею, Кашков обречённо думал о том, что вот сейчас ему придётся выкручиваться, долго и нудно объяснять, что, мол, в другое бы время, не при его бы нынешних заботах, он даже и задумываться не стал, потому как день рождения покойного друга – это святое дело, и нечего, мол, его агитировать, нечего убеждать, он и сам прекрасно всё понимает, к тому же и к Парамону у него были и остались самые добрые чувства, и он многим ему обязан, да что там говорить! Но как не вовремя, как некстати всё это! Конечно, соображал он, впереди выходные дни, но, если вспомнить, одним днём у них дело никогда не кончалось, прихватывали и второй, да и в понедельник тоже была не работа, тошнёхонько было… А потом… Как уедешь, если в твоё отсутствие… Ты уедешь, а тебя позовут. Именно в субботу, когда тебя нет. По извечному закону подлости. Это во-первых. А во-вторых, комиссия из министерства, и надо подготовиться к встрече, надо быть как огурчик к понедельнику, потому что, кто его знает, может, эта комиссия в самом деле только предлог, может, кто-то из них специально приедет, чтобы к нему, Кашкову, присмотреться, а он, хорошенькое дело, явится пред их очами с больной головой и мутными, как у варёного судака, глазами. И такое, зарекайся не зарекайся, тоже может случиться. Зарекались уже, и не раз! Попробуй-ка устоять при друзьях-приятелях!

И на Глеба успел подосадовать: вольная птица и поёт хорошо, да ещё уговаривает! Ему два дня потерять – ничего не стоит, сам потерял, сам и наверстает, а тут каково!..

– Чего молчишь, дед? – Глеб, изложив наконец свой план, призывал Кашкова к ответу. – Дело святое. В кои-то веки…

– Да всё это так, – начал Кашков, уже готовый пуститься в свои объяснения, но вдруг вспомнил: – А что Серёга-то? Серёге-то ты звонил?

В самом деле, как же он мог забыть о Серёге, совсем упустил из виду!.. А кто, как не он, не редактор областной газеты, может внести определённую ясность, пролить наконец нужный свет на его, Кашкова, судьбу, на ближайшее будущее. Чего ему стоит по старой-то дружбе! У костерочка, за дружеским трёпом, вызвать на разговор, а может, с глазу на глаз, так даже вернее, потому что Серый темнила тот ещё, всегда был такой, а теперь и тем более, но надо, надо бы его расколоть…

– Серого беру на себя, – пообещал Глеб, – ты за себя решай. И вот ещё что. Транспорт нужен. Ты в этом смысле как, есть возможность в твоём департаменте?

– Пока нет, – признался Кашков, почему-то нажимая на это – «пока». – Серого потормоши, у него машина с двумя нулями. На чёрных тачках с двумя нулями мужик ездит, не нам чета.

– По Сеньке и шапка! – смеясь ответил Глеб. – Вечером выходим на связь.

Кашков, озадаченный, положил трубку:

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!

4

Около девяти вечера, перечитав ещё раз информацию о заседании бюро обкома, завёрстанную свежим набором на первой полосе, снова сверив по блокноту инициалы и фамилии упоминавшихся лиц, Сергей Иванович поставил наконец свою подпись на всех четырёх полосах завтрашней газеты и отправился домой.

Вышел из редакции и удивился: светлынь-то, теплынь-то какая! Расстегнул рубашку, верхнюю пуговицу под галстуком, распахнул пиджак, вздохнул глубоко, до остро кольнувшей боли под ложечкой. Испугался: с чего бы это? Постоял перед газетной витриной, прислушиваясь к себе, к неожиданной этой боли, немного приутихшей. Успокоился. Нет, надо бы, надо сходить в больницу, подумал он, обследоваться, пока не поздно, пока не понесли вперёд ногами.

Домой он обычно возвращался пешком, машину вызывал в крайних случаях, когда приходилось засиживаться допоздна, когда плохо шёл номер или когда публиковался важный официальный материал. Тут не уйдёшь, тут сиди от звонка до звонка, гляди в оба. И за себя, и за дежурных, и за корректоров, потому как ты один за всё в ответе.

Минувший день прошёл относительно спокойно и для газеты, и для него, хотя беспокойство и теперь ещё не оставляло. За пять лет работы редактором Сергей Иванович сумел приучить себя к этому беспокойству, к постоянной тревоге не столько за сегодняшний, сколько за завтрашний день. Сколько раз уже было: подпишет газету, и, кажется, всё нормально, казалось бы, спи спокойно… А утром звонок: опечатка или ещё что-то в этом духе. И всё насмарку! Вот уж воистину для газетчиков писано: утро вечера мудренее.

Пройдя Учительским переулком, он пересёк главную, Советскую улицу, повернул к набережной. Захотелось растянуть дорогу до дома, продышаться немного, стряхнуть и напряжение дневное, и заботы, а заодно и перелистать в памяти минувший день, и опять же – с перспективой на завтра: что там-то нас ждёт? Чем-то определённо тревожил его завтрашний день, было какое-то смутное беспокойство.

Пробираясь к разгадке, желая поскорее отделаться от этой обременительной неопределённости, от которой ему было так неуютно теперь, он снова стал вспоминать, восстанавливать в памяти прожитый день.

Около трёх, сразу после бюро, он вернулся в редакцию, даже не успев пообедать, предупредил секретаршу, что минут сорок будет занят, попросил никого к нему не пускать и ни с кем не соединять по телефону. Нужно было срочно написать информацию о заседании бюро, успеть поставить её в завтрашний номер. И всё, кажется, шло ровно и гладко, и управился он довольно скоро, и в типографии не волынили на этот раз, набрали быстро, и уже через час он вычитывал в полосе свою информацию, сверял имена и инициалы выступающих на бюро, вот, собственно, и всё…