Текст книги "На том берегу"

Автор книги: Евгений Борисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

И уезжал.

А потом оттуда, издалека, почти с края света, приходили в редакцию Пашкины письма со смешными стихами, похоже, написанными прямо у походного костра, а может, в палатке, а может, и в вертолёте, во время какого-нибудь перелёта, и всегда меж листочков, исцарапанных торопливыми каракулями, то комар длинноногий, присохший и приплюснутый, небывалых каких-то размеров обнаруживался, то травинка диковинная, засохшая, то цветок, и в кабинете у Глеба устраивалась громкая читка Пашкиных поэтических репортажей про «вот таких мужиков», про комаров таёжных, злых, как леопарды, огромных, как мамонты, про камчатские вулканы и гейзеры, про Тунгусский метеорит, про летающие тарелочки, которые он сам, вот те крест, будто бы наблюдал на реке Тунгуске.

Читали, похохатывали и завидовали потихоньку. И Глеб завидовал тоже. Вот этой поразительной лёгкости, с какой Пашка распоряжался своей судьбой. Не мучаясь сомнениями, не выгадывая, не высчитывая наперёд: а надо ли, а что я там буду иметь, что найду и что потеряю? – вот так, одним разом, поддавшись и доверившись своему желанию, поверив себе самому, «вот таким мужикам», на которых везде и всегда везло ему.

Но ведь и везучим Пашку не назовёшь, не похож он был на везунчика, на счастливчика или баловня судьбы, но вот поди ж ты!.. Как-то так выходило в конце концов, что сама неприятность, осложнение в жизни, ну, скажем, увольнение с работы или «строгач», то, что другими, да и самим Глебом, было б воспринято, наверное, как вселенская катастрофа, как бедствие, для Пашки всегда или почти всегда оборачивалось переменой к лучшему, чуть ли не счастливым знаком судьбы. Казалось, именно этого «строгача», этой суровой меры ему и не хватало, чтобы судьба наконец улыбнулась ему и повела его за руку туда, куда надо.

Случалось, расставшись с Пашкой, проводив его куда-нибудь в очередной вояж, Глеб с печалью человека, обречённого жить не так, как хочется, а как можется, как привык, день-другой терзал, подхлёстывал себя вопросом: а что же я-то сижу? Меня-то что держит?

Но теперь-то к чему это вспомнилось? Да всё к тому же – что Пашки нынче с ними не будет. Интересно всё же, где он и что с ним теперь?

9

А денёк разгулялся – лучше некуда. Майское солнышко поднялось к полудню высоко и светило и грело вовсю. Впереди, над дорогой, над нагретым асфальтом, по которому, пошваркивая шинами, неслась чёрная «Волга», струилось серое марево, и шоссе, будто в лужах после дождя, зеркально посверкивало на горизонте.

Душновато стало в машине. Глеб и Дмитрий поснимали с себя верхние тёплые одёжки, а Сергей, приопустив боковое стекло, закурил сигарету. Тёплый ветер упруго ударил в окно, мгновенно выдул из салона устоявшийся городской дух, настоянный на сигаретном дыме, одеколоне, на запахах давно не ношенных, висевших по шкафам и кладовкам одежд, и сразу пахнуло свежестью, весенним лесом, отогревшейся землёй и асфальтом.

То ли от этих запахов, ворвавшихся в машину, то ли от слишком глубокой затяжки, Сергей Иванович почувствовал лёгкое головокружение, вместе с которым к нему вдруг пришло ощущение знакомой, полузабытой радости, вернее, предчувствия её, осторожного обещания, словно возвращающего к тем далёким дням, когда они, молодые, счастливые, вырывались по весне из города, когда все заботы, как долгая и стылая, порядком поднадоевшая зима, отлетали и таяли постепенно, как дымок от мотора, свиристящего за кормой, а впереди ждала пусть и недолгая, но всё-таки свобода.

– Сколько же мы не собирались? – спросил он, полуобернувшись к притихшим приятелям, и сам призадумался, но не очень старательно, не утруждая себя. – Лет десять?

– Если не больше, – прикинул Кашков.

– По-моему, лет двенадцать-тринадцать, – подумав, сказал Глеб, – можно и точно сосчитать.

– Да, – протянул Сергей задумчиво, – как-то нескладно тогда у нас кончилось…

– Как обычно – усмехнулся Глеб, – головной болью.

– Нет, что-то ещё было, помимо этого… С Пашкой связано.

– Как раз не помимо, а именно на этой почве.

– Вы что, – Дмитрий глядел на них удивлённо, – в самом деле, не помните?

– Я серьёзно, – сознался Сергей, – как-то повыветрилось…

– И у тебя тоже повыветрилось? – Кашков на Глеба взглянул, покачал головой, не то осуждая, не то завидуя им обоим. – Ну, вы даёте, мужики, хорошо, гляжу, устроились! Всё, что было не со мной, помню, а про себя, выходит, забыли…

– Все хороши тогда были, – сказал Глеб, – но вообще-то, если мне память не изменяет, Серёга прав… С Пашки тогда всё и началось.

– Я ж говорю, – поддержал Сергей, – эти вечные Пашкины номера…

– А что, – вдруг весело предложил Кашков, – неплохая идея… Списать на Пашку все грехи и закрыть эту тему! Будет знать, как друзей игнорировать!

Все засмеялись: одобрили предложение. Да и охота была в такой-то день предаваться не очень весёлым и никому не нужным воспоминаниям.

А случилось тогда вот что. Может, из-за памятника этого, обнаруженного в то утро на могиле Парамона и приведшего их в замешательство, может, из-за того, что не сдержались тогда на кладбище, пошли у Пашки на поводу и выпили почти по стакану водки, а потом и ещё добавили на лодочной станции, а может, просто из-за дождя, который, как нарочно, под хмурое их настроение зарядил с утра, – что-то не заладилось у них в тот день, не сложилось.

К этим бедам прибавилась и ещё одна: на полдороге – уже на большой воде – забарахлил мотор, и они больше часа, промокшие и продрогшие, шли на вёслах под дождём, попеременно меняя друг друга, пока Пашка безуспешно ковырялся в движке. Впрочем, забарахлил-то он ещё раньше, на лодочной станции, и кто-то из них, уже сидя в лодке, обронил не очень уверенно: а не отложить ли, мол, экспедицию до лучших времён, ввиду, так сказать, технической неподготовленности судна… На что Пашка хмуро изрёк: мол, баба с возу – кобыле легче. Устыдил паникёра, одним словом. И всем, помнится, стало неловко, и все решили держаться до конца.

И продержались, и добрались с грехом пополам до острова. И снова горел костёр на берегу, а кругом, развешенные по кустам, сохли промокшие штормовки и куртки, и всё как будто вошло в привычную колею. К тому же и дождь перестал вскоре, и даже солнышко прорезалось из-за поредевших туч, а ближе к вечеру, ещё не стемнело, вдруг соловей подал голос. Сначала один, потом другой, и вдруг такое началось… Видно, из-за дождя пропустили свой утренний сеанс и вот, будто навёрстывая упущённое, ударили ошалело в мокрых ещё черёмуховых зарослях и не умолкали потом до самого утра.

Вот, собственно, и всё, что было… Если не считать, конечно, того дурацкого разговора у костра, едва не окончившегося дракой, о чём никому из них, ни Глебу, ни Митьке, ни Серёге тем более, вспоминать не хотелось. Да если б и захотели – вряд ли им удалось теперь, через столько лет, восстановить в подробностях события той далёкой ночи, если уже тогда, на другой день, они с трудом могли припомнить всё, что меж ними произошло. Тошнёхонько было с утра, это точно, и головы болели у всех. Один Пашка, помнится, был в порядке, хотя и хмурый был как чёрт, ни с кем не разговаривал почему-то и очень скоро засобирался домой, стал и их подгонять, словом, подпортил им всю обедню…

А началось-то всё с безобидной в общем-то шутки… Заговорили о женщинах, о том, кому какие нравятся, – обыкновенный в общем трёп, ну а он, Серёга то есть, возьми да и спроси у Митьки: мол, сколько раз он изменял жене? А Глеб ещё переспросил: мол, чьей жене-то? Рассмеялись. Серёга уточнил: своей, мол, разумеется. На что Митька простодушно ответил: а зачем, мол, ему изменять, мол, от добра, добра не ищут.

С этого и началось…

– Нет, вы слыхали, – похохатывал Серёга, – какие люди живут среди нас, какие люди! А мы не пишем о них, не замечаем…

– Ну ладно, – согласился Глеб, – это ещё не геройство, а до Татьяны-то у тебя был кто-нибудь?

– В каком смысле? – не понял Митька.

– Да в том самом, – Серёга покатывался со смеху, недоумённо разводил руками, дивясь на Митьку, – в прямом.

– А у нас проблема так не стояла, – признался Митька, – мы с Татьяной всю жизнь рядом жили, окна в окна, огород в огород.

Тут Серёга и вовсе зашёлся от смеха: схватился за живот, плакал, утирая рукавом слёзы, и покачивался, сидя на стёганке, взад-вперёд.

– Ну, братцы, сил моих нет, – причитал он, – да что ж это делается! А по другим огородам, – не мог уняться он, – по другим-то, по соседним, неужели не шастал? Неужели и не тянуло ни разу?

– За яблоками… Сколько угодно.

Митька, по-прежнему невозмутимый, лишь снисходительно посмеивался, глядя на то, как Серёга исходит слезами.

– А может, у него тот самый случай, – высказал предположение Глеб, – стопроцентное, так сказать, попадание… Две половинки сходятся в одно целое. Бывает же такое.

– Литература это всё, – продолжая смеяться, отмахнулся Серёга, – красивая сказочка для детей младшего школьного возраста. Ты это Антошке своему расскажи. Обхохочется…

– Вот так мы и растим молодых циников, – сказал Глеб, – а потом удивляемся, откуда у них это.

– Не от этого, – возразил Серёга, – а от наших красивых сказочек, от того, что мы с детства пудрим им мозги, а сами…

– А что мы, – нахмурился Глеб, – и кто это мы, чего ты за всех-то?..

– Да брось, – Серёга уже отсмеялся, но продолжал вытирать глаза рукавом, – будто не понимаешь, о чём я… Ну ладно, Митька, бог с ним, может, у них в деревне и все такие, хотя свежо преданьице… А ты-то чего, кого обманываешь? Тоже туда же, непорочным прикидываешься.

– Может, хватит? – тихо попросил Глеб. – Я же в твою душу не лезу.

– А я не о душе, – усмехнулся Серёга, – я о теле… чего ты завелся вдруг? Ты эту лапшу дома своей жене на уши вешай… насчёт своей праведности, а мне-то зачем… Я же не собираюсь докладывать твоей Ирине о твоих похождениях…

– Я ещё раз предупреждаю, – Глеб сделал попытку подняться, но Митька, сидевший рядом, удержал его за плечо.

– Парни, кончайте, – попросил он и оглянулся на Пашку, который в это время возился в сторонке у самовара и не участвовал в разговоре, – нашли, о чём…

Назревала, назревала ссора, и Пашка, как ни старался отстраниться от этой пустой болтовни у костра, всё же уловил, почувствовал это. Он увидел, как, оттолкнув Митьку плечом, Глеб поднялся над костром и шагнул к Серёге, сидевшему по другую сторону с кружкой чая в руке.

– Мужики, побойтесь бога, – Пашка встал между ними, – сами клятву давали не гадить на острове. Хоть память не оскверняйте…

Накинув на плечи стёганку, он ушёл от костра и где-то пропадал с полночи, то ли возле донок своих сидел, то ли просто бродил по берегу. А утром, они ещё глаза не продрали, ещё храпели в палатке, он стал собираться домой…

На этом тогда всё и кончилось…

10

На семьдесят восьмом километре, отмеченном указательным дорожным знаком, которого ни Глеб, ни другие пассажиры, похоже, не углядели, Петрович неожиданно притормозил машину и, повернув направо, съехал на песчаный просёлок. По тому, с какой уверенностью, как привычно он сделал это, наблюдательный Глеб успел определить, что эту повёртку Петрович усвоил неплохо, видно, не первый раз поворачивает здесь.

Желая проверить свою догадку, взглянул на Сергея, но тот то ли вздремнул, то ли задумался о чём-то – никак не отреагировал на этот самостоятельный маневр водителя – сидел как ни в чём не бывало. Похоже, во всём привык полагаться на Петровича.

Да и сам Петрович вёл себя как-то уж очень невозмутимо спокойно – пылил и пылил себе по просёлку, потом и приёмник включил – решил развлечь притомившихся и вновь попримолкших пассажиров. Крутанул ручку настройки, и в машину ворвался голос Пугачёвой: «Лето, ах лето, лето звёздное, будь со мной…»

Сергей очнулся, покосился на Петровича, проворчал недовольно:

– К севу не приступили, а она… – Пугачёву имел в виду. – Нам бы её заботы!

– Каждому своё, – Кашков решил заступиться за певицу, – одни пашут, другие пляшут.

– Вот именно, – пробормотал Сергей, – забыли, как деды-прадеды жили! Сначала вспашут, потом посеют, потом урожай соберут, а уж потом… Не много ли плясунов да певунов у нас развелось! – Оглянулся на Глеба: – И стихотворцев, кстати, тоже. Все в поэты, гляжу, подались, кто только не пишет, и пенсионеры, и генералы в отставке. Газету завалили стихами. Так и подписываются: генерал в отставке такой-то… Мол, имейте в виду. Кстати, сколько их нынче у вас?

– Кого, генералов? – спросил Глеб.

– Поэтов, – Сергей усмехнулся.

– Хороших немного. Хотя каждый метит в генералы.

– Ну вот! – подхватил Сергей. – А пахать некому.

– А чего ты негодуешь, – сказал Глеб, – мы-то с тобой в пахарях тоже не ходим. И не сеем, и не пашем… Тоже, выходит, чужой хлеб едим?

– Нам, между прочим, песня строить и жить помогает, – примирительно сказал Кашков. И вдруг вспомнил: – Вы лучше скажите, как мы на остров с вами попадём?

– А это ещё зачем? – Глеб изобразил крайнее удивление. – Так хорошо сидим… Вот попросим Петровича, чтобы он скинул нас где-нибудь на обочине. Посидим, погреемся на солнышке, ты нам сыграешь задушевное что-нибудь, и по домам.

– Я серьёзно, – не поддержал шутку Кашков, – нужно плавсредство искать, лодку какую-нибудь, без неё вся идея насмарку.

– Идея! – отозвался Сергей. – Идеи, как и люди, тоже не вечны. Была идея собраться, а где, в каком месте… Не место, старик, красит человека.

– Воистину, – Глеб хмыкнул. Подумал при этом: мол, чья бы корова мычала…

– Ты чего?

Сергей вдруг смутился. Пожал плечами: решайте, мол, дело ваше, я своё сделал.

– У Михаила, у зятя моего, лодка есть, – вдруг ни с того ни с сего объявил Петрович.

– Ну и что? – Сергей недоумённо уставился на него. – При чём здесь твой зять? У моей тёщи, например, – начал он снисходительно, но ничего подходящего для своей покойной тёщи придумать не смог, снова спросил насмешливо: – Зять-то, говорю, при чём?

– Как при чём! – Петрович не скрывал удивления: мол, чего же тут не понять? – Так он же в Залучье живёт, крайний дом от реки. Сестра у меня там, в Залучье, – в голосе его прозвучала обида, – я же вам говорил. И сам я из этих мест. Будет вам лодка.

Такого сюрприза никто не ожидал. Но самое удивительное – и это, разумеется, не осталось никем не замеченным, – что и для Сергея это признание Петровича оказалось полнейшей неожиданностью; он либо забыл, либо мимо ушей пропустил сказанное когда-то водителем и вот попал впросак.

– Ну и темнила ты, Петрович, – он недоумённо моргал глазами, качал головой, осуждая Петровича, – ну, ты даёшь! Я думал, про какое Залучье, а ты… Тоже мне, конспиратор. Едешь и молчишь. Оказывается, не ты нас, а мы тебя везём к зятю в гости! Нечего сказать, устроился. А я собирался тебе отгул дать.

Петрович похмыкивал в ответ, обиженно хмурил брови.

– То-то я смотрю, – Глеб тут же вспомнил, как уверенно свернул Петрович с шоссе на этот просёлок, – машина, как лошадь учёная, сама к дому повернула.

– Выходит, тебе и в город на ночь гнать не надо? – Сергей уже справился с неловкостью, даже повеселел. – Заночуешь у зятя, если это зять, разумеется, – он захихикал, заподмигивал приятелям: решил отыграться таким образом на Петровиче за свой конфуз. – Ну, Петрович, оказывается, ты ещё и ходок!

– Сестра картошку садить позвала, – набычился Петрович, – подсобить надо.

Но с души у всех отлегло: будет лодка. И теперь они ехали, весело подтрунивая и над Петровичем, и над Сергеем, и Глеб, забывшись, опять раз-другой назвал его Серым, но тут же заметил, как тот ёжится, оглядываясь на него, косится на Петровича, – пожалел приятеля. Всех занимало, конечно, вот это открытие, случайное, а может, и не случайное совпадение, что Залучье, в котором живут сестра и зять Петровича, где, оказалось, и сам он родился, это та самая деревня на берегу Волги, которую они «открыли» когда-то.

И вот она показалась впереди, засверкала новыми крышами. Первый раз они подъезжали к ней с этой, сухопутной стороны и потому не узнавали её. А может, потому не узнавали, что в деревне что-то изменилось за эти годы. Вот и крыши другие: железные да шиферные. Но не дома и не крыши притягивали теперь взгляд – манило сверкающее на солнце зелёно-голубое раздолье, откуда уже повеяло речной прохладой, теплом прогретой земли, даже дымком пахнуло, то ли печным, то ли костровым, и захотелось поскорее оказаться на берегу, выбраться из машины, пуститься бегом к реке…

– Так вас куда, – спросил Петрович у Сергея Ивановича, – сразу к Михаилу подъедем или как?

– Михаила ты бери на себя. – распорядился Сергей, – ты обещал, ты и договаривайся. А нас давай огородами, как Чапаев, чтобы добрым людям глаза не мозолить. На берегу будем ждать.

Поднимая за собой пыльную завесу, машина понеслась вдоль берега, а впереди сверкала, слепила глаза река, манила своим простором.

С Петровичем договорились, что будут ждать его и зятя здесь, на берегу. И вот расселись на травке, на невысоком угоре, сидели, грелись на солнышке и всё поглядывали туда, на остров, и было, угадывалось в этом ожидании одинаковое нетерпение: скорей бы! И сомнение, и тревога непонятная при этом была: а что там, как там без нас?

Машины всё не было, но вдалеке, как раз напротив деревни, появились двое, они шли вдоль берега, направляясь в их сторону. В одном из мужиков Глеб узнал Петровича.

– Идут, – он кивнул головой. Спросил удивлённо: – А где же лодка?

И Сергей, тоже озадаченный, глядел на мужиков, шарил по берегу взглядом, надеясь отыскать причаленную поблизости лодку, но пусто было на берегу. И он уже собрался высказаться по этому поводу, ругнуть хотел своего водителя, так опрометчиво пообещавшего им лодку, но в это время Кашков вдруг сказал:

– Мужики, я что-то не пойму, – приподнявшись на локтях, настороженно вытянув шею, как бы прислушиваясь и приглядываясь одновременно, он смотрел перед собой вдаль, в сторону острова, и непонятная тревога отражалась на его лице, – чует моё сердце…

– Ты чего, – его тревога передалась и Глебу, – чего там?

Теперь и он глядел на остров, куда показывал Митька рукой.

– Да вон же, вон, – Митька даже встал, будто хотел заглянуть за холм, увидеть что-то на другой его стороне, – это же дым. Вон поднимается над деревьями… Костёр, не иначе.

– Да брось ты, – Сергей тоже поднялся, стал подслеповато щуриться, прикрывая от солнца глаза ладонью, – какой костёр, откуда? Туман поднимается над водой… Паникёр, понимаешь.

Но приглядевшись, и он вдруг заволновался:

– А ведь и правда костёр! Туман так высоко не поднимется.

– Похоже, кто-то опередил нас, – опечалился Глеб, – не нашли больше места!

Ждали, когда подойдут Петрович с зятем. Но и те вели себя как-то странно: шли по берегу и отчаянно кому-то махали руками, будто звали кого-то, и по реке то и дело разносился пронзительно-заливистый свист.

– С реки кого-то зовёт, – догадался Митька, – а может, с острова.

Похоже, так и было, потому что двое приостановились, стояли, покуривая, повернувшись лицом к реке, аккурат против того места, где река омывала край острова, густо поросший черёмуховыми кустами. И скоро из-за острова, из-за этих кустов, показалась лодка. Кто-то, сидя в ней, не очень умело управлялся с длинными вёслами, неловко размахивал ими, при каждом взмахе оглядываясь то через левое, то через правое плечо – пытался направить лодку туда, где стояли эти двое. Но вот Михаил махнул гребцу рукой, показал: давай, мол, вдоль берега, за ними следом. И вскоре они подошли, опередив лодку.

Михаил, поздоровавшись, виновато развёл руками, стал объяснять: осечка, мол, вышла, сплоховал, мол. И пока лодка подплывала, он стоял, виновато переминаясь с ноги на ногу, оправдывался:

– Кабы знать, что такие гости, я бы, ясное дело… Для таких-то гостей я всегда пожалуйста. А тут рыбачок, понимаешь, знакомый, чужим-то, случайным я отказываю, чего зря приваживать, а этот вроде как свой, серьёзный товарищ, который уж год приезжает, и отымать… я не знаю, как-то…

И глядел покаянно то на сердитого родственничка, то на угрюмо примолкших гостей.

– Зачем же теперь отнимать, – Глеб решил пожалеть Михаила, – кто успел, тот и съел. А нам спать надо меньше, да и не очень это спортивно…

Он поглядел на Сергея, за которым как бы оставалось право сказать последнее слово. Но тот молчал насупившись: перспектива обитания на острове с незнакомыми городскими рыбаками не радовала его.

– Всё в норме, мужики, всё отлично, – Кашков похлопал вконец опечаленного Михаила по плечу, – остров большой, места всем хватит.

– Если бы загодя, – снова забормотал Михаил, – я бы, ясное дело… а места, оно конечно, хватит, а не занравится на острову, можно ко мне, милости просим, ночи-то ещё холодные, так что всегда будем рады.

Лодка тем временем подплыла к берегу, высокий нос её уткнулся в траву.

– Здрасьте! – парнишка лет семнадцати-восемнадцати, долговязый, длинноволосый, из городских, сидел на вёслах и улыбался приветливо всем сразу, не выражая при этом ни смущения, ни беспокойства в связи с появлением неожиданных гостей.

– Привет рыбакам! – Глеб первый спустился к лодке, бросил под лавку свой рюкзак, спросил у паренька: – Как поклёвка на острове? Не помешаем?..

– Вообще-то я не рыбак, – признался тот, – едок, скорее. А поклёвка… сами увидите. Как раз к ухе подоспели.

– То есть как? – усаживаясь на корме, лицом к парню, Глеб взглянул на него удивлённо и замер: из-под мохнато-чёрных ресниц на него смотрели серые, очень знакомые и, как ему показалось, узнавшие его глаза. Первое, что подумал: из Антошкиных приятелей, не иначе, из тех длинноволосых с гитарами и магнитофонами, что толкутся у него едва ли не каждый день. Догадка мелькнула, но почему-то не успокоила: не отпускали, странно напоминали кого-то эти приветливо улыбающиеся глаза. – Интригуешь, брат, – усмехнулся он, – или разыгрываешь насчёт ухи-то?

– Серьёзно вполне, вот увидите.

– Ну-ну, – Глеб похмыкивал озадаченно, не сводя с него глаз, и новая догадка, вернее, предположение, почти невероятное, вдруг возникло у него. Такое невероятное, что, едва подумав об этом, он, сам не понимая отчего, заволновался, стал подгонять замешкавшихся на берегу мужиков, стал неестественно бодрым голосом покрикивать на них, «командовать парадом». – Мужики, – кричал он, – кончай базар, нас уха ждёт, уха, говорю, остывает. Чего вы всё возитесь…

И по-приятельски подмигивал этому пареньку, как бы вступая с ним в некий молчаливый тайный сговор, и всё острил над нерасторопными своими приятелями, над неуклюжестью Кашкова, который никак не мог забраться в лодку со своей гармонью, и над Сергеем, журавлём расхаживающим возле лодки в своих «адидасах», будто готовящимся к рекордному прыжку, а на самом деле озабоченным, как бы не замочить свои новые кроссовки, не зачерпнуть ногой воду.

Всё это видел Глеб, всё подмечал и хохотал до слёз вместе со всеми, может, даже громче, чем все, но и другое он видел теперь, чего не видели остальные – что этот парень в потёртых белёсых джинсах, который сидит перед ним на вёслах, что он… Да нет, теперь у него даже сомнений не было, он был уверен, что не ошибся, и ничего невероятного, как показалось ему сначала, ничего неожиданного или странного в этом нет, всё просто, всё объяснимо. Кроме, пожалуй, одного: с кем он приехал сюда, как отыскал этот остров?

Тут же припомнил рассказ Михаила: лодку-то у него просили двое, и одного из них он, помнится, назвал давним знакомым… Так вот этот давний знакомый, кто он?.. Конечно, не было ничего проще, как взять и расспросить вот этого паренька, а заодно и раскрыть свои карты перед ничего не подозревающими друзьями, поднести им этот сюрприз и понаблюдать за прекрасным эффектом: вот, мол, как мы вас!.. Всё это он успел прокрутить в голове и даже представил лица своих ошарашенных друзей – любопытная могла получиться картина.

Но что-то удержало его. Может, тайный этот сговор, который за короткие минуты молчаливого их общения, похоже, возник меж ними. И ещё он заметил: парень как будто и сам догадался о том, что этот бородатый дядя, что называется, «вычислил» его и теперь, как видно, рад был этой тайной меж ними игре, когда двое понимают друг друга, а остальные ни о чём не догадываются.

И всё-таки было искушение хоть как-то, каким-нибудь полунамёком, осторожным каким-то словом проверить свою догадку, и это желание не давало Глебу покоя, и он непоседливо ёрзал на лавке, поглядывал на своих ни о чём не подозревающих приятелей, тихонько посмеивался, предвкушая скорую и ему самому ещё неясную развязку.

А парень тем временем старательно, налегал на тяжёлые самодельные вёсла, осевшая под тяжестью здоровых мужиков лодка с трудом подвигалась против течения. На лбу у гребца выступила испарина, и мозоли, похоже, начинали жечь ладони, и он всё перебирал руками, всё старался ухватиться поудобнее за гладкую рукоятку весла.

– Ты, Алексей, глубоко-то не загребай, – неожиданно для себя Глеб вдруг назвал его по имени, спохватился, но тут же понял, что получилось всё очень ловко: для Алёшки проговорился, а для них-то нет. – Это хорошо, когда уху хлебаешь, поглубже зачерпывать, а веслом… Поверху, поверху надо. – И предложил: – Давай-ка я рядом сяду.

– Да нет, дядя Глеб, – вознаградил он его в ответ, – тут уж немного, я догребу.

– Давай, давай, на пару-то веселее.

Алёшка подвинулся к борту, освободив рядом место для Глеба, и тот подсел к нему, азартно крякнув, поплевав на ладони, взялся обеими руками за весло, взглянул на недоуменно притихших приятелей.

– Что, мужики, озадачились? Своих не узнаёте? Тогда знакомьтесь, – он кивнул на прижавшегося к его плечу Алёшку, – Алексей Юрьевич, как я понимаю, собственной персоной. Парамонов-младший, стало быть. Прошу любить и жаловать.

А на берегу, на острове, на том самом месте, где когда-то они разбили свой лагерь, вовсю горел костёр. Весело горел, жарко. И у костра с котелком в руке стоял человек то ли в шляпе, то ли в панаме защитного цвета, из-под коротких полей которой посверкивали на солнце очки. Он стоял и колотил по котелку деревянной ложкой.

– Дядя Паша на уху скликает, – объявил Алёшка радостно. – Я ж говорил, уха ждёт!

Пашка Сенин, живой и здоровый, ждал их на острове.

11

В пятницу, уже под вечер, он приехал в Поволжск, устроился в гостинице «Центральная» и сразу же позвонил Лере. И был, конечно, удивлён, когда услышал в трубке её неожиданно-радостный голос:

– А говорили, тебя нет в городе. Как я рада, что ты позвонил.

Говорила так, будто ждала его звонка и, похоже, действительно была ему рада, и это тоже показалось Павлу Сергеевичу странным. Сам-то он приготовил себя к другому, полагал, что и на этот раз всё будет так, как прежде, что опять он услышит те же вежливо-предупредительные слова, произносимые с лёгкой досадой: мол, спасибо, что вспомнил, но если опять о том же, то лучше не надо… Потому и не строил особых иллюзий: получится – ладно, а нет… Жаль, конечно, хорошая идея пропадает!

И вдруг – такие перемены…

А идея заключалась в следующем. Вот отснимет он свой афганский фильм, вернётся в Москву и, прежде чем сесть за монтаж и вообще уйти с головой в работу, махнёт на два дня, как обычно, в Поволжск, позвонит Лере и уговорит её отпустить Алёшку с ним на остров. В кои-то веки, думал он, может, один-единственный раз, мало ли, как дальше жизнь у них сложится… Вот такое желание вынашивал Павел Сергеевич Сенин.

Но сначала был этот фильм. Он задумал его давно, ещё на третьем курсе, и отчётливо помнит, как и с чего это всё началось. Тогда к ним во ВГИК, на встречу со студентами-документалистами, приехали ребята, отслужившие в Афганистане. Он помнит, как на сцену в небольшом просмотровом зале поднялись и расселись за столики гости, человек пять или шесть, совсем ещё зелёные солдатики; они сидели в новеньких парадных кителях, боевыми орденами и медалями посверкивали, брали друг у друга микрофон и, смущаясь, заикаясь от волнения, рассказывали о том, как выполняли интернациональный долг, как помогали дружественному афганскому народу отстаивать его революционные завоевания…

Вот такими примерно словами, без особых эмоций, без намёков на личные заслуги и собственный героизм, очень скромно и просто: да, пришлось, мол, повоевали… А награды за что? Так за это вот самое – что пришлось воевать.

Впрочем, дело было не в том, что и как говорили они, – тут всё ясно как божий день: говорили, конечно, хуже, чем воевали. И не это тревожило Павла Сергеевича. А встревожило, даже взволновало одно открытие, неожиданно сделанное им самим. Выходило, что он, Павел Сенин, снова, как и сорок с лишним лет назад, ухитрился за чьими-то спинами в тылу отсидеться. В прошлый раз, на минувшей войне, по малолетству не успел – за него отец отстрелялся, а теперь, получалось, опоздал, теперь пацаны эти, считай, его сыновья, под пули попали… Потому так тошнёхонько, так неловко было ему в тот вечер сидеть в первом ряду, мужику здоровому, и слушать этих парней.

Не тогда ли, не после ли той встречи и пришла к Павлу Сенину, будущему режиссёру-документалисту, упрямая эта мысль: сделать фильм вот об этих ребятах, рассказать, какие они, нынешние, из восьмидесятых, – пусть посмотрят на них отцы-матери, учителя бывшие пусть увидят и девчонки, невесты будущие… Пусть останутся эти парни в нашей истории, для детей и для внуков, и на завтра, и на многие годы… Чтобы кто-то, сидя потом в кино или дома у телевизора, мог вот так же, как он однажды, вдруг воскликнуть: «Смотрите, это же мой отец!»

Хочешь верь, хочешь нет, но ведь был в жизни Павла Сергеевича удивительный этот случай, повлиявший таким неожиданным образом на дальнейшую его судьбу. Как-то вечером – дело было ещё в Поволжске – он сидел в общежитии и смотрел телевизор. Человек десять собралось в комнате отдыха, все сидели и ждали хоккея, а пока, в перерыве, глядели военную хронику. Это были знакомые в общем-то кадры, но у Павла Сергеевича они всегда вызывали волнение. Осень сорок первого года, грохочут бои под Москвой, а на Красной площади в это время – военный парад… Кто-то из сидевших рядом, глядя на движущуюся по экрану грозную по тем временам технику, в это время пропел: мол, броня крепка и танки наши быстры… И Павел, несколько удивлённый – песню-то эту нынче не так уж часто поют, – оглянулся, поймал улыбочку полунасмешливую, всё понимающую, принадлежащую весёлому и крепкому на вид пареньку в тельняшке. Ещё подумал о нём: приобщился, видать, паренёк к современной технике, повидал кой-чего, вот и иронизирует…

И отвлёкся на минуту, перемолвился с этим парнем парой слов, – оказалось, парень без году неделя, как на гражданке, а служил в ракетных войсках, – и когда опять взглянул на экран, то увидел… Увидел он человека, как две капли воды похожего на отца. Он стоял в строю бойцов-ополченцев, в стёганой телогрейке, в шапке-ушанке с красноармейской звездой и с винтовкой через плечо – вот и всё, что успел увидеть и разглядеть Павел Сенин на экране телевизора. Да, ещё глаза!.. Это были его глаза, тут он ошибиться никак не мог, и глядели они прямо в камеру, то есть на него, на Пашку, глядели, и казалось, что отец или тот, кто был так на него похож, тоже видел его и хотел ему что-то сказать, но не смог. Не успел.