Текст книги "На том берегу"

Автор книги: Евгений Борисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

Она Саню имела в виду.

Потом, когда машина тронулась, когда поплыли навстречу придорожные кусты, а за ними – всё та же белая от пыли дорога, Надя вдруг отчётливо вспомнила… Тот лётчик немецкий – как он смотрел на неё из кабины самолёта. Даже голову повернул, словно хотел разглядеть их получше, Любу и её. Всё это – и самолёт с чёрно-жёлтым крестом, и лицо пилота, спокойно, почти равнодушно взирающего сквозь большие очки, – видением пронеслось перед ней, и она испуганно сжалась, притянула к себе притихшую Любу.

10

Тот поворот с пыльного большака дядя Фёдор отыскал сразу. Вырулив на просёлок, сказал удовлетворённо:

– Я ж говорил! Хоть боком катись. Теперь, ежли что, и лес рядом.

А Любе, пока её не сморила дорога, в кабине всё интересно было, но дядя Фёдор сумрачным своим видом поначалу удерживал её от расспросов. Она нетерпеливо ёрзала на коленях у Нади, но потом, осмелев немного, спросила:

– А куда мы всё едем и едем? – осторожно покосилась на дядю Фёдора.

– На кудыкину гору, – невесело пошутил тот. – Есть такая гора. Как на неё заберёмся, так, считай, и приехали…

Люба не ответила. Видно, не приняла шутку.

– Чего молчишь? – усмехнулся дядя Фёдор. – Или не хочешь на ту гору-то?

– Такой горы и нет вовсе.

– Как же так нет. Очень даже есть. Только крутая она шибко. Не знаю, заберёмся ли. – И вдруг спросил у Нади так, будто Любы и не было рядом: – А мать-отец-то где? Неужто ни того ни другого?

Надя смутилась, не нашлась сразу, что и ответить. Люба сама за неё внесла ясность:

– Тётя Надя моя мама, вот кто… А папы ещё нет. Потом будет. Когда война кончится. Правда, тётя Надя?

– Правда, – поспешила подтвердить Надя.

Дядя Фёдор хмыкнул удивлённо:

– Ишь ты! Складно распорядилась. Вот только не долго ли ждать придётся. Может, папку-то мы тебе пораньше сумеем сыскать, а? Чего зря откладывать. – Он даже повеселел вдруг от собственных неловких шуток, и уже не к Любе, а к Наде обращался при этом. – Вот поглядим получше, да и отыщем. Найдём с ружьём какого-нибудь. Как, желаешь такого, с ружьём-то?

– Дядю Алёшу? – тут же отозвалась догадливая Люба.

– Во, во! Чем не папка! – Подхватил дядя Фёдор. – Правда, махорку курить не умеет, а так ничего, поглядеть. Парень как парень. Вот приедем на ту самую кудыкину гору, ты возьми да и скажи ему… Мол, так и так, с мамкой вопрос решён, теперь, мол, за папкой дело стало…

– Фёдор Алексеич, – Надя осуждающе взглянула на него, – ну зачем вы об этом?

– Да я же так, за-ради шутки, – ответил дядя Фёдор. – Всё повесельше девчонке будет. Да и нам тоже. А то, гляжу, едем как на поминки.

– Зачем же шутить этим. Этим не шутят.

– А что я сказал такого? – подосадовал дядя Фёдор, – Лексей, между прочим, парень в самом деле толковый. Зелёный, правда, ещё, но это не беда. Всё зелёное рано иль поздно созревает. Ежели не портится раньше сроку. А он, по всему видать, не должон, потому как совестливый. – Помолчал и вдруг опять огорошил Надю: – А что вздыхает про тебя, так это и я, старый, небось вижу. Ты не гляди, что я смурной да косматый такой, что надо, вижу, однако.

Да что он, в самом деле!.. Едет и сочиняет на ходу. От скуки, для разговора, наверное. Взглянула на него, попросила молчаливо: не надо, мол, всему своё время… И шуткам тоже.

Он понял её просьбу. Сказал, пожав плечами:

– Ну, коли что не так, извиняй старого. Только ничего плохого у меня и в мыслях не было, я ж тоже чувство имею, понимаю кое-что. Я и к мамке твоей с большим уважением, золотой была человек, за других всегда старалась. Вот и ты вся в неё…

Замолчал и какое-то время ехал так, сосредоточенно вглядываясь в дорогу, и, видно, не догадывался о том, какой болью отозвались в Наде эти неосторожные слова о маме. «Почему, ну почему – была? – хотела крикнуть она. – Была и будет! И не смейте так!»

А Люба снова притихла на коленях, смирилась, видно, с тем, что до обещанной кудыкиной горы ещё ехать и ехать, и вот уж засопела тихонько. Пригретая её телом, Надя тоже задремала.

Уже смеркалось, когда впереди, на крутом угоре, показалась деревня. Шесть или семь изб под берёзами, колодезный журавль, один на всю деревню, как ствол зенитки, целится в вечернее небо, словно караулит тихие, без единого огонёчка, избы.

– Вот здесь и заночевать бы, – сказал дядя Фёдор. – Дальше деревни реже пойдут. А в потёмках без фар да по такой дороге мы далеко не уедем.

Машина с рёвом полезла в гору.

11

В стареньком сеновале со щербатыми бревенчатыми стенами, под драночной крышей, сквозь которую просеивались ранние сентябрьские звёзды, сена нашлось не густо. Однако ночлег устроили. Усталые, перехватив кой-чего всухомятку, ребята добрались до постелей, залегли вповалку, умостились и затихли. Тётя Поля вышла, вздохнула устало:

– Ох ты, господи, день прожили, помоги и завтрашний прожить.

Огляделась по сторонам, увидела Надю, подошла к ней.

А Наде не спалось. Присев на тёплое брёвнышко, она прислонилась спиной к неостывшей ещё от дневного солнца бревенчатой стене сарая, сидела и смотрела на тихую деревню.

Неслышно, тёмными силуэтами, возникли перед ними дядя Фёдор и Алексей.

– Вон в деревне-то о чём толкуют. – Дядя Фёдор оглянулся на неплотно прикрытые двери сарая. – Конечно, всему верить тоже нельзя, мало ли чего наплести можно, но без огня, понимаешь, дыму тоже не бывает.

– Да что за страсти-то? – насторожилась тётя Поля. – О чём ты, Фёдор?

– А о том, что вовремя, видать, мы с большака поворотили. Говорят, немец-то наши лугининские болота кругом обошёл. К разъезду будто бы рвался, да не сумел, не пустили его, вот он кругом и пошёл. Мы своим кругом, а он своим.

– Я же просил вас, мы же договорились, – вдруг перебил его Алексей, – чтобы без паники, а вы… Кто-то услышал звон, кто-то кому-то сказал… Подумайте, кто это им позволит вот так, взять и обойти. Дикость какая-то! Ведь дальше, за нами, уже Волжск, а это почти Москва. Вы понимаете, что это такое!

– Я-то понимаю, – сердито бросил дядя Фёдор, – да и они, видать, тоже соображают, что к чему. Потому и прут. – Замечание Алёши не понравилось ему. – А насчёт паники… не тебе меня учить, зелен ещё. Сказал, что слышал. Потому как лучше сказать, чтоб ко всему быть готовыми, чем как давеча… Нам кричат, руками машут, ясно – предупредить хотят, чтобы мы рот не разевали, а мы и ухом не ведём. Вот я к чему. А ты мне – «паника»…

А тётя Поля торопливо и истово крестилась в темноте, шептала своё:

– Что ж будет-то, господи! Или тебе и впрямь всё одно.

Охая и причитая, она пошла к сараю. Потом Надя услышала, как шуршала она там сеном, как бормотала ещё: «Ох ты, господи!», но скоро затихла. И дядя Фёдор, поругавшись немного с Алёшей, ушёл к машине, которая чёрной копной стояла в стороне от дороги. Вот вспыхнула спичка в кабине, осветила на мгновенье его лицо, раскуриваясь, задышала светлячком самокрутка. Дядя Фёдор устраивался в кабине на ночлег.

А Надя так и сидела на брёвнышке. Хотела встать, пойти следом за тётей Полей, но не могла подняться. Устало болела спина, как будто не на машине, не в кабине ехала, а шла по дороге пешком. Сидела расслабленно, вытянув поднывающие ноги, и чувствовала себя в эти минуты одной-одинёшенькой на всём белом свете, под этими сентябрьскими звёздами, на этой бесконечно огромной земле, по которой где-то, оказывается, совсем близко, идёт безжалостная война, которая разлучила её с мамой, а у тёти Поли отняла её мужа, а у этой земли – мальчишек и девчонок из Лугининского детского дома. А сколько ещё людей похоронит она!

Вдруг папин любимый романс вспомнила… как он ходил, бывало, по комнате и пел баритоном: «Гори, гори, моя звезда, звезда любви приветная…» А мама, кроткая и тихая в эти счастливые минуты, вовсе не похожая на директора, вся какая-то домашняя, улыбаясь, склоняла голову, слушала, как он поёт, и Надя, совсем ещё девчонка, не знала, что это он о ней, о маме поёт, что «звезда волшебная» – это звезда папиной любви к ней, и Надя, чудачка, попросила однажды, чтобы он показал ей эту волшебную звезду. А папа смеялся и говорил:

– Да мне уж и не отыскать её теперь. Вон их сколько на небе, – а сам поглядывал на маму, поддразнивал её: – Может, ты, мать, скажешь? Помнишь, где она, наша с тобой звезда? Никуда не закатилась ещё?

Мама смотрела на него с улыбчивым укором, кивала головой: эх ты, мол, нашёл, над чем шутить. Потом подходила, трепала его и Надю за волосы, обнимала обоих.

– Сидишь рядом и не видишь, – говорила она, смеясь. – Вот же она, на тебя глядит.

– И верно, – кричал папа радостно и, отстраняя Надю, глядел на неё с притворным удивлением. – А я и забыл. – Он поднимал и подбрасывал её над головой сильными руками. – Вот же она, наша волшебная звезда.

И снова пел, расхаживая по комнате с Надей на руках:

– «Ты будешь вечно неизменная в душе измученной моей…»

Много позже, в седьмом или восьмом классе, Надя не раз думала об этом: может, и в самом деле есть такие звёзды, что загораются от любви?

Какая-то тёплая тяжесть в это время легла ей на плечи. Она вздрогнула, подняла голову… Оказывается, это Алёша, неслышно подойдя, накрыл её своей шинелью. От жёсткого и колючего воротника пахло табаком, дорожной пылью и ещё чем-то очень знакомым, мгновенно и остро напомнившим Наде далёкие дни детства, отца, приезжавшего домой на побывку. Его длиннополая шинель обычно висела в коридоре, а рядом, под вешалкой, стояли всегда начищенные до блеска сапоги, и Надя любила этот запах, который мама, смеясь, называла «солдатским духом»…

– Спасибо, – сказала Надя, поправляя Алёшину шинель на своих плечах. Придерживая свисающие полы, она привстала, подвинулась на брёвнышке, освобождая ему место. – А вы почему не спите?

– Не знаю, – ответил он, так и не решившись сесть рядом. И Надя, даже не видя его, вдруг представила смущённое лицо курсанта. Подумала: а если прав был дядя Фёдор? И что? Ей-то зачем всё это? А он продолжал не очень уверенно: – Такое чувство, будто боюсь чего-то проспать, а чего – и сам не пойму.

– Вот и я тоже, – ответила Надя.

Какое-то время оба молчали, потом он спросил:

– А вы видели, как упала звезда?

– Видела, – ответила Надя. – Я даже заметила, куда она упала. Вон туда, за дорогу.

Он усмехнулся:

– Вы в самом деле так думаете?

– Что?

– Ну, что она долетела? Что упала там?

– А почему бы и нет, – сказала Надя.

– Лежит где-нибудь в огороде, – подхватил Алёша, – тлеет уголёчком. А утром выйдет бабка и угли заметёт в совок.

– Засыплет в самовар…

– И позовёт нас чай пить.

Оба засмеялись негромко. Потом он сказал:

– Когда звёзды падают, надо загадывать желание. Вы успели загадать?

– Сейчас не успела, – ответила Надя, – но я его раньше загадала, да и не я одна, наверное, все сейчас одного желают… Чтобы скорее кончилась война.

Он согласился: конечно, и у него, мол, такое же точно желание, хотя, если честно, то он другое загадал, но это вовсе не значит…

– А я знаю, что вы загадали! – она пришла ему на помощь. – Вы хотите скорее попасть на фронт, ведь так? И я бы на вашем месте…

– Вы только говорите так, – с недоверием сказал он, – а сами думаете, что я… Я ж не слепой, я видел, как вы смотрели на меня там, в лесу… И вы, и этот ваш ушастый. Я слышал, как он назвал меня, и вы, вы тоже так думаете, я же вижу…

– Неправда, – ответила Надя, догадавшись, что он имеет в виду. – А Саня наш просто мальчишка, и вы должны его понять… Между прочим, он уже дважды на фронт убегал, и для него кто не на фронте, тот и трус. И вы, и дядя Фёдор, да и я, наверное… Вот увидите, на первой же станции он опять убежит, он даже предупредил нас об этом.

– Счастливый, – тихо, почти с завистью произнёс Алёша. И усмехнулся: – Убежать с ним вместе, что ли?

– Ещё успеете, – успокоила его Надя. – Вот довезёте нас до места назначения, а там… – И вдруг спросила: – А вам очень обидно, что вас с нами послали? Или вы сами попросились?

– Какая разница, – как-то резко ответил он. – А почему вы спросили об этом? Вам бы хотелось, наверное, чтобы вместо меня… – Он запнулся. Видно, и сам не ожидал, что заговорит об этом. И всё-таки решился. – Чтобы он с вами поехал? Хотите узнать, почему я, а не он?

– Кто он? – удивилась Надя.

– Будто не знаете, о ком я, – угрюмо проговорил Алёша. – Езерский, вот кто…

– Господи, – Надя подняла голову, взглянула на него недоуменно, потому что никакого Езерского она и знать не знала, даже фамилии такой не слышала. – Какой Езерский, о чём вы?

– Тот самый, – теперь уже с явным вызовом сказал он, – с которым вы в кино… там, в поселковом клубе…

– Ах, вот вы о ком, – догадалась она наконец. – О Серёже! – И тут же подумала: «Значит, Алёша тоже был в кино, выходит, он видел её там, её и Сергея с Лидой… Ну, в самом деле, как в детском саду или как у Любы с Саней: один раз увидели вместе, и вот уж, пожалуйста, – жених и невеста».

«Но почему такой странный тон, – подумала она. – Говорит так, будто обличает её в чём-то, в каком-то тайном грехе или обмане, будто знает о ней что-то такое, чего она сама о себе не знает ещё».

– Вы не сердитесь, – виноватым голосом попросил он, – я не хотел вас обидеть. Но ведь у вас и не было ничего и не могло быть, правда?

И опять замолчал, испугавшись чего-то.

– Вы что-то недоговариваете, – озадаченная его недомолвками, намёками странными, спросила она. – Что было, чего не было… О чём вы?

– Да так, ни о чём, – пробормотал он, похоже, жалея, что начал этот разговор. – Мне-то вообще всё равно, что там у вас было…

Это уж было слишком.

– И всё-таки я хочу, чтобы вы объяснили, – решительно сказала она. – Что вы имеете в виду? Слышите, вы должны объяснить мне…

Он стоял перед ней, потерянно опустив голову, даже в темноте не смея поднять на неё глаза.

Смущённая и озадаченная этим странным – с полунамёками, туманными недомолвками – разговором, Надя поднялась, скинула с плеч так хорошо пригревшую её шинель и отдала ему, уже на ходу бросив «Спасибо».

Ночь была свежая, и Надя, кутаясь в одеяло, прижималась к тёте Поле, слышала, как шуршали, ворочаясь в сене, ребята. За Любу порадовалась: её удалось на ночь в избу устроить. Под вечер, остановившись у крайней избы, тётя Поля постучалась в окошко и попросила у одинокой старушки взять Любу переночевать. Хозяйка с великой радостью согласилась, да и остальных была готова принять, но ребята как услышали, что на краю деревни есть сеновал, ни о каких полатях и слушать не хотели.

А Надя ещё долго не могла уснуть. Разговор с Алёшей не шёл из головы. Странный, загадочный был разговор…

12

И Алёша в это время думал о своём: о тех двух днях, которые им, курсантам военной школы, довелось прожить под одной крышей с детдомовцами, и о той нечаянной, мимолётной встрече в кино, и о том, что случилось после…

Давняя неприязнь к курсанту Езерскому, подогретая неприятным воспоминанием о том, что произошло тогда, после кино, в спальной, опять заговорила в нём. Накрывшись шинелью, он примостился в кузове машины, лежал, глядя в звёздное небо, и, снова досадуя на себя, думал о том, как это угораздило его тогда в кинотеатре сесть с Езерским на один ряд. Заметил бы раньше, ни за что бы не сел. Но так уж вышло…

…По давней привычке занимать места на «Камчатке», Алёша как вошёл в полутёмный зал, так сразу и направился к последнему ряду, и в это время погас свет. Почти на ощупь, спотыкаясь о чьи-то ноги, стал пробираться вдоль ряда, и вдруг… Он скорее почувствовал, чем разглядел, что рядом с тем свободным местом, на которое он нацелился, сидит девушка: то ли светлое платье, то ли этот лёгкий, едва уловимый запах духов, удивительный какой-то запах, словно преградивший ему дорогу, но что-то в этот момент остановило его. Тут-то он и увидел её, а рядом с ней курсанта Езерского. Алёша уже готов был попятиться назад, но в это время на экране вспыхнул свет – началась картина, и Алёшина голова, попав в луч от киноаппарата, увеличенная чётким огромным профилем, возникла на экране. В зале засмеялись, и Алёша пригнулся испуганно. Уже опускаясь на свободное место, спросил машинально, не занято ли. «Нет», – ответил из темноты тихий голос, прозвучавший так близко, что Алёша, оробев от невидимой, но почти ощутимой близости, боясь ненароком коснуться соседки плечом, подался всем телом влево, пробормотал невпопад: «Спасибо». И, замерев, уставился на экран.

Картину эту – «Сердца четырёх» – он видел ещё до войны в родном городе, в кинотеатре «Звезда», и она ему не понравилась. Впрочем, не только ему, но и другим мальчишкам с их двора. Слишком много там было «про любовь» и совсем ничего про войну. Такие фильмы они смотрели без всякого интереса, сидели да посмеивались. То ли дело «Чапаев» или «Гибель „Орла“», вот это были картины!

Словом, оказалось, что фильм этот Алёша не помнит совсем: остались в памяти только лица знакомых артистов и поцелуи, которые вызывали весёлое оживление и у курсантов. Впрочем, кое-кому, Езерскому, например, и его двум соседкам – оказывается, Езерский, ловкий малый, устроился между ними – было весело по-другому. Одна из них – та, что сидела справа от Езерского, – просто рта не закрывала, как будто затем и пришла в кино, чтобы поболтать в темноте. Ну, а Езерский был тоже в своём репертуаре: острил направо и налево, лез из кожи вон, чтобы девчонкам понравиться.

Сидеть рядом и слушать их болтовню было тошно. И Алёша не удержался бы, наверное, сказал бы Езерскому пару ласковых, и конечно, затеялся бы скандал, а скандала ему не хотелось. Лучше было встать и уйти из зала. Так он и сделал: поднялся и вышел.

Но соседка по имени Надя – та, что рядом с ним сидела, – почему-то вдруг запала ему в душу. И было досадно, что она не с ним, а с теми, с Езерским и с Лидой – так звали вторую девушку…

Потом, когда кончилось кино, курсанты вышли строиться. И уже стоя в строю, Алёша видел, как церемонно, у всех на виду, Езерский прощался со своими знакомыми, как долго – во всяком случае, дольше, чем своей соседке, – он пожимал Надину руку и что-то говорил ей, улыбаясь, и как Надя смущалась при этом, стараясь высвободить из его руки свою руку, а её подруга, притихшая, улыбалась сконфуженно и тянула Надю за рукав.

Всё было ясно, как дважды два, и не такой он, Алёша, дурак, чтобы не догадаться, куда подевался Езерский после вечерней поверки – конечно же, чтобы встретиться с ней… И может, именно в тот момент, когда он, Алёша, тихо ненавидя и презирая не столько Езерского, сколько себя самого, ворочался в постели, может, именно в это время…

– Ну что, орлы, – Езерский влетел в спальную этаким фертом-победителем, – дрыхнете? Ну-ну, приятных сновидений. Только чур не обижаться потом, если я чью-то невесту раньше жениха…

…Ни утром следующего дня, когда, опустив голову, стоял перед разгневанным начальником школы, ни после, получив три наряда вне очереди, курсант Кудрявцев так и не мог толком объяснить, как всё это получилось у него… Всё вышло так неожиданно, так быстро, что он и сам ничего не успел понять. Какое-то время он лежал, повернувшись к стене, накрывшись с головой одеялом, и слышал, как дружно потешались ребята, как, поощряемый этим смехом, Езерский расходился всё больше и больше, а потом кто-то из курсантов, по голосу, похоже, – Грешищев, дотошный парень, которого всё время тянуло на всякие такие подробности, спросил у Езерского:

– Серёж, только честно… А у тебя с ней было, ну, с этой… с директорской дочкой?

– Дурак ты, братец, – усмехнувшись, ответил Сергей, – подрасти, а потом уж спрашивай.

– Ну, а всё-таки? – Под смешки курсантов продолжал приставать настырный Грешищев. – Что-то не верится, чтобы в первый же вечер… Слова-то какие хоть говорил, про любовь там и прочее?..

– А про любовь я потом, после войны, ей расскажу, если она спросит. Сейчас нам некогда. Сегодня наговоришь, а завтра… Пиши, мол, письма. Так, что ли? – Алёше показалось, что голос Езерского прозвучал совсем рядом, над самой его головой. – Ждать писем, носить их в кармане, перечитывать перед боем, вдыхая аромат любимых духов… А она в это время… здесь, в тылу… Нет уж, дудки! Мы уж лучше так, без обещаний, без лишних слов. В военное время обещания не в цене…

Какая-то сила сорвала Алёшу с постели. Откинув в сторону одеяло, он бросился впотьмах на этот мерзкий, хвастливый голос и на бегу, с ходу ударил кулаком наугад, но промахнулся в темноте, тут же схватил Езерского за гимнастёрку, рванул его на себя. В этот момент кто-то включил свет, кто-то повис сзади на плечах у Кудрявцева, кто-то схватил его за руки. И тут в дверях появился дневальный…

13

Спала Надя неспокойно. В коротком тревожном сне, прерываемом далёким рокотом, похожим на гром, причудливо и странно смешалось всё: и пыльная дорога, по которой ехали они, и тётя Поля, молодая ещё, красивая, стоявшая с дядей Мишей на том мосту, и неестественно крупная, яркая малина, полный кузов, и они сидят на лавке, Надя и Люба, поджимают ноги, чтобы не истоптать, не помять ягоды…

А утром Алёша опять удивил её. Ребята ещё спали, и через приоткрытую дверь, откуда всю ночь тянуло влажным холодом, ещё только начинал брезжить рассвет, когда от неожиданного и такого желанного тепла её вдруг потянуло в сон. Она не поняла, отчего так тепло ей стало. Может, тётя Поля, жалеючи, накинула на неё свою телогрейку? Машинально, не открывая сонных глаз, она пощупала поверх себя рукой и наконец поняла: «Так это ж шинель!..»

От неожиданности глаза открыла – откуда она?! – и увидела: тётя Поля, тоже проснувшись, приподняв голову, хитровато поглядывает на неё. Шепчет тихонько, чтобы не разбудить ребят:

– Это он, защитник наш, шинелишкой своей тебя пригрел. Я проснулась уже, слышу, входит кто-то, дверь подаётся этак. Затаилась, гляжу, а он аккуратненько, на цыпочках, подкрадывается к нам и шинелишку на тебя… – Она вздыхает. – Жалостливый, видать.

Ребят будить было ещё рано. Поднялись с тётей Полей, вышли из сарая и словно потонули в белом тумане, подобравшемся к самому порогу. Было зябко, и Надя обрадовалась, когда увидела неподалёку костёр. Там, у огня, сидели, покуривая, дядя Фёдор и Алёша. Видно, под утро, озябнув, они развели его. Вид у курсанта был жалкий. Похоже, и теперь, протягивая к огню свои длинные руки, он не мог отогреться.

– Зачем вы это? – подойдя к костру, Надя накинула шинель ему на плечи, и он, смутившись, взглянул на неё. – Вот простудитесь, а что потом? Кто нас охранять будет?

– Поругай, поругай его, – подбрасывая дрова, добродушно проворчал дядя Фёдор. – Да ещё мамке евоной напиши, пожалуйся. Сам-то небось забыл, когда писал, а мамка беспокоится…

– Вот возьму и напишу, – строго пригрозила Надя.

И вдруг увидела, как радостно заулыбался Алёша. Впервые увидела, как улыбается он: добрая и застенчивая была у него улыбка…

Через час они уезжали. Заботливая бабка, приютившая на ночь Любу, напоила «гвардию» парным молоком, повздыхала, вышла провожать. Из других домов тоже собрались: несколько старух да стариков с пугливыми детишками подошли к машине, принесли – «сиротам на дорожку» – кто хлеба кусок, кто огурцов, кто яблок; распихивали ребятам по карманам. Те смущались, но брали, и тут же по привычке детдомовской – делить всё на всех – отдавали тёте Поле, в общий котёл.

Рассаживая ребят по лавкам, тётя Поля опять, как и вчера перед дорогой, тайком крестила сначала их всех вместе, потом себя.

– Спасибо вам, люди добрые! – уже из кузова кланялась она деревенским. – Пожелайте нам…

А дядя Фёдор с утра был хмур. Похоже, что-то не на шутку тревожило его. И тут Люба вспомнила про обещанную кудыкину гору, спросила у него: долго ли ехать, ещё вчера, мол, обещали?..

– До кудыкиной горы-то? – переспросил дядя Фёдор. – Вот еду и сам удивляюсь, куда это она подевалась, давно бы уж пора. – И вдруг сказал, обращаясь к Наде: – Как-то нехорошо гремело ночью. Гром не гром, и не поймёшь, с какого края. Может, бомбили где. Они вон теперь как, везде летают. – Заметив её тревогу, предположил опять: – А может, и правда гром. С вечера-то вроде как хмурилось.

Ближе к лесу дорога выровнялась, а тут и солнышко, едва показавшись, попримеркло, затянулось серыми облаками. И так легко поверилось, что напрасной, видно, была тревога: может, и правда – обыкновенный гром, а теперь и тучки вон набежали…

Неожиданно, будто свет в расшторенное или распахнутое настежь окошко, засветлело впереди. Похоже, кончилась лесная дорога. Успела подумать с радостью: «Не на большак ли выезжаем наконец-то…» От деревни, где ночевать пришлось, до большака, по бабкиным рассказам, выходило километров двадцать. Пожалуй, столько они и проехали. Ну, конечно, это и есть долгожданный большак. Вот и пылит что-то. Одна машина, вторая, третья… Колонна целая. И мотоциклы, кажется…

Надя взглянула на дядю Фёдора – видит ли он?.. И опомниться не успела, только схватилась за что-то рукой, навалилась боком на дядю Фёдора, прижала Любу к груди, а дядя Фёдор, резко крутанув руль, бросил машину вправо, в зелёный просвет между деревьями, машина влетела в кусты и, словно увязнув в них, тут же заглохла. Кажется, и в кузове никто ничего понять не успел: ни криков, ни визга обычного не было.

Мотор заглох, стало тихо, но в этой, словно обрушившейся, тишине тут же родился другой звук: глухо и неровно рокотало, гудело впереди. Это по большаку шли машины.

– Всё, влипли как куры в ощип.

Ещё не понимая толком ничего, Надя глядела на дядю Фёдора, на его бледное, моментально покрывшееся испариной небритое лицо, на его руки, сильные, с грубыми тёмными пальцами, почему-то лихорадочно дрожащие на руле. Поняла: случилось что-то ужасное, но что?..

Люба, ударившись о дверь головой, тихо всхлипывала на коленях, и Надя машинально гладила её, почему-то не смея спросить дядю Фёдора о том, что же всё-таки произошло.

Казалось, прошла вечность, как они сидели вот так, онемев от страха, и даже Люба вдруг смолкла. А гул на дороге то затихал, то снова накатывал ревущей волной. Медленно, удивительно медленно дядя Фёдор поднёс к лицу дрожащую руку и вытер пот со лба. Он сделал это так тихо и осторожно, будто снимал с лица лёгкую паутину.

– Дядя Фёдор, – от страшной догадки у Нади перехватило дыхание, – что это?

– То самое, – тихо, одними губами произнёс дядя Фёдор. – Немец это, вот что.

Но вот и в кузове зашевелились, кто-то застучал там ногами, кто-то спрыгнул на землю.

– Пилотка, где же моя пилотка? – за окном, из раздвинувшихся кустов, возникла стриженая Алёшина голова. Он оглядывался, растерянно щурясь, искал пилотку. – Вот только сейчас… веткой смахнуло.

А там, на дороге, всё гудели и гудели машины.

14

Тётя Поля и дядя Фёдор спорили, и Надя думала потерянно: «Боже, ну о чём они? К чему теперь это…»

– Вот не свернули бы, – досадуя на кого-то, ворчал дядя Фёдор, – гнали бы дальше большаком, глядишь, и проскочили бы. И ночевать не надо, ночью-то в самый бы раз, а теперь… – Он бросал сердитые взгляды на тётю Полю, будто она во всём была виновата. – Теперь из лесу нам и соваться нечего, обложили со всех сторон.

– Так кто ж свернул-то! – негодовала тётя Поля. – Кого теперь винить? Ты сам же и свернул, чёрт сивый, сам клялся и божился, что знаешь дорогу, а теперь и я не я и лошадь не моя. Может, они вон виноватые!

Она кивнула в кузов, где, напуганные, притихшие, сидели ребята.

Дядя Фёдор не удержался. Зло, с досадой выкрикнул ей в лицо:

– Да что ты всё колешь меня! Куда ты всё целишь-то? Нашла время. Один пилотку ищет по кустам, другая виноватых отыскивает… А мне что прикажешь? За всех вас выход искать? А где он, выход? – дядя Фёдор развёл руками. – Под кусты забиться и сидеть – так, что ли?

Алёша топтался возле машины, зачем-то снимал винтовку и снова закидывал её за плечо. Настороженно, с опасливым интересом ребята следили за ним из кузова, не решаясь даже спуститься на землю. Алёша растерялся: кажется, он до сих пор не верил в то, что произошло. Снова – в который раз! – сказал с сомнением:

– А может, это всё же ошибка? Ведь могло же и показаться, – он с надеждой глядел на дядю Фёдора. – Ведь вы сами сказали, что пыльно было на дороге. Может, это не их, а наши машины?.. Подумайте, ну откуда, в самом деле, они могли оказаться здесь?

– Откуда! – недобро взглянул на него дядя Фёдор. – А это у тебя спросить надо. Вам, командирам, небось видней – откуда и почему фашист по нашей земле большаками ездит, а мы, хозяева, под кустами в лесу точно зайцы ховаемся.

Алёша замолчал.

Как бы то ни было, но все сошлись на том, что здесь, рядом с большаком, сидеть и ждать неизвестно чего было не только бессмысленно, но и опасно. Ехать назад? Но куда? Кто знает, что там теперь? Бросить машину и пробираться пешком? А куда пробираться? Не идти же лесом наобум: далеко не уйдёшь с такой оравой?

– А если дойти до ближайшей деревни, – это Алёша предложил нерешительно, – и всё разузнать…

Кажется, он и теперь ещё надеялся: вдруг ошибся дядя Фёдор? У страха глаза велики!

– Вот, вот, – проворчал дядя Фёдор, – явись к ним и расспроси, откуда и кто они такие? Они тебе живо расскажут, выложат всё как на духу.

Однако, подумав, согласился: другого выхода не было.

– Сам, что ли, пойдёшь? – спросил он у Алёши. – Или как… решать будем?

И опять поглядел на тётю Полю, будто она была у них за главного.

– Конечно, я, – торопливо ответил Алёша и опять зашарил глазами по кустам, отыскивая запропастившуюся пилотку, словно только за ней и дело стало. – Куда же она могла подеваться?

– Да оставь ты её, – сказал дядя Фёдор. – Голова на месте – и ладно. Было бы на что надевать.

– Это верно, – усмехнувшись, согласился Алёша и провёл ладонью по стриженым волосам.

Было решено переждать немного: не вылезать же на дорогу за ними следом. Поснимали ребят на землю, и тётя Поля, раздобрившись от жалости, достала из узелка всем по яблоку.

Тихо было в лесу. Только листья осенние, сухо шурша по веткам, опадали с деревьев. Но и в этой чуткой тишине, казалось, не было теперь покоя. Чудилось, что и лес, охваченный близкой бедой, настороженно прислушивается, ждёт чего-то недоброго.

Алёша заметно нервничал. Пытаясь скрыть своё волнение, он какое-то время ходил в сторонке, долговязая его фигура то и дело мелькала меж кустов. Наконец, не выдержав, он подошёл к дяде Фёдору:

– Может, пора? Пойду потихоньку…

– Погодь маленько, – удержал его дядя Фёдор. – Теперь чем тише едешь, тем… сам знаешь. А пока, – он вынул из кармана кисет, – давай-ка посидим да покурим на дорожку.

Закурили. Затянувшись раз-другой, Алёша поднялся, отошёл в сторону.

– А знаешь, Фёдор, – тётя Поля подошла и присела рядом с шофёром, – знаешь, о чём я вспомнила? – Она помолчала, задумчиво глядела туда, где за кустами взад-вперёд ходил, покуривая, Алёша. – Вот ты парнишку-то давеч подтолкнул: иди, мол, проведай, как там и что, вот я и вспомнила… как ты Михаила моего, дело, конечно, прошлое, молодое, заместо себя нашим парням под кулаки послал. Знал, что побьют, а послал, не пожалел.