Текст книги "Ветер прошлого"

Автор книги: Ева Модиньяни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

39

Перед самым въездом в Кассано Рибальдо передал поводья своего коня Бернардино.

– Жди меня здесь, – приказал он, – в этих зарослях.

Это были его первые слова, сказанные с тех пор, как они вновь покинули лесное убежище, поручив Саулину заботам Юстиции. Они пустились в путь до восхода солнца. Гульельмо Галлароли хотел проехать незамеченным и смешаться с толпой бедняков, которые должны были прийти на оплакивание Дамианы. Поэтому он выглядел как крестьянин. На голове у него красовалась плетеная шляпа с торчащими из полей свободными концами соломы, скрывавшая большую часть лица.

Его боль была тяжела и холодна как камень, она не могла разрешиться слезами. Бесконечное одиночество давило ему на сердце. Дамиана единственная олицетворяла для него узы крови, в которых отказывали закон и обычай. Но по людскому закону – умерла дочь графа Антонио Мончениго, супруга маркиза Феба Альбериги д'Адда, а не сестра Гульельмо Галлароли.

Джобатта, мальчишка с конюшни Альбериги, верный слуга Дамианы, рассказал ему, что из-за жары похороны назначены на второй час после заутрени, а затем передал записку от маркиза Феба Альбериги.

«Синьор, – говорилось в этом кратком послании, – я был потрясен, узнав от своей жены на ее смертном одре о кровных узах, соединяющих вас с ней. Ее последние слова были о вас, и я уважаю ее волю. Я знаю, кто вы такой, но не стану ничего предпринимать против вас. Ваша история мне неизвестна, и выяснять ее я не хочу. Однако из уважения к памяти моей жены и только по этой причине я считаю своим долгом известить вас о ее кончине. Буду вам благодарен, если и вы проявите по этому случаю свою обычную сдержанность».

Это был недвусмысленный намек на то, что он не должен показываться в Кассано и участвовать в похоронах, чтобы не быть узнанным. Рибальдо прекрасно понимал, какие соображения движут Фебом, но его поступок свидетельствовал о глубокой привязанности к Дамиане.

Рибальдо смешался с толпой, заполнившей лужайку перед парадным двором виллы: здесь были и господа, специально приехавшие из Милана, и случайные путники, и местные крестьяне и ремесленники, оставившие свою работу.

Кареты и всадники въезжали в распахнутые ворота, задрапированные тяжелым шелком, белым с золотом (цвета маркизов Альбериги), с изображением орла, эмблемы славного дома. Все ставни были прикрыты в знак траура, а штандарт Альбериги д'Адда на крыше приспущен до середины древка. В светлом воздухе летнего утра разносилось эхо колоколов, возвещавших о смерти.

Лакей в белом бархатном камзоле с золотой вышивкой и в пудреном парике стоял у ворот и раздавал всем желающим бумажные иконки, изображающие Мадонну с младенцем. В руках у него была шкатулка с целой стопкой таких образков, на обороте которых каллиграфами за ночь напряженной работы была выведена надпись, продиктованная маркизом Фебом и согласованная с его братом-священником.

– «Да вознесется к трону Господню наша молитва, – гласила надпись, – во имя благословенной души Дамианы Каролы Альберты, урожденной графини Мончениго, в замужестве Альбериги д'Адда, бесценной жемчужины в лоне любящего и благородного семейства, безвременно отнятой у своих близких в возрасте восемнадцати лет».

Рибальдо с горечью прочитал эти велеречивые слова.

Один из слуг рассказывал всем, кто хотел слушать, подробности смерти молодой маркизы, подслушанные в замочную скважину. Для него это была редкая возможность привлечь к себе внимание. Рибальдо подошел послушать.

– Она скончалась, не приходя в сознание, – объяснял слуга.

– А как же ребенок? – спросил кто-то.

– О ребенке ничего не известно, – ответил слуга.

– Говорят, он умер в материнской утробе, – добавил кто-то еще.

– Никто ничего не знает, – заверил слуга.

– А может, у ребенка была заячья губа? – вмешалась одна из кумушек.

– В Варпио в прошлом году, – принялась рассказывать какая-то старуха, – одна крестьянка родила девочку, так вот у той была заячья губа. Повитуха, как ее увидела, так сразу бросила под кровать.

– А я слыхал, что ребенок шел неправильно. Показалась ручка, а не головка, – поведал слуга свой самый главный секрет.

– А может, это был рыбий хвост? – пробормотала старуха, суеверно крестясь.

– Правды никто не узнает, – сказал кто-то из крестьян.

– Это верно, – согласилась кумушка, – у господ всегда свои секреты.

– Даже повитуха всей правды не рассказывает, – добавил слуга.

Рибальдо слушал эти пересуды, неизменно возникающие при любом рождении и при любой смерти, потому что в жизни большинства людей рождение и смерть являются единственными значительными событиями. Вокруг обрывков правды сплетались фантазии, всегда вдохновленные любовью к таинственному, чудовищному и исключительному. Так люди пытались оживить и приукрасить с помощью воображения тоскливое однообразие своей собственной застойной жизни, не менявшейся веками.

– Подумать только, ее родители, граф и графиня Мончениго, живут себе в Венеции и знать ничего не знают, – продолжал слуга. – Маркиз Феб послал вестового только нынче утром.

– А почему? – спросил один из слушателей, одетый получше остальных.

– Да ведь пошли он нарочного вчера, ничего бы не изменилось. До Венеции и обратно путь неблизкий. А при такой жаре ждать приезда родственников на похороны невозможно. Они приедут уже к поминкам, если поспеют.

Итак, подумал Рибальдо, отец Дамианы, его собственный отец, тот самый, что отрекся от него, еще даже не знает о несчастье. Интересно, что он будет делать, когда узнает. Возможно, даже задницу не поднимет, чтобы приехать в Кассано. Зачем? Это все равно уже ничего не изменит.

Антонио Мончениго, отец Рибальдо и Дамианы всю свою жизнь любил только себя самого, да еще одну женщину: свою рано умершую жену Элизабетту Реццонико. Он никогда не испытывал отцовских чувств к своей законной дочери Дамиане и быстро сбыл ее с рук, выдав замуж за маркиза Альбериги д'Адда, но по отношению к ней он вел себя хотя бы официально вежливо. А вот Гульельмо, своего незаконнорожденного первенца, граф Мончениго отверг с беспощадной жестокостью, вышвырнув его на улицу вместе с матерью.

У Рибальдо больше не осталось времени на размышления и сожаления, потому что в конце залитой солнцем аллеи показалась процессия. Дамиана лежала на носилках, покрытых белым, простеганным золотой нитью шелком. Носилки тихо плыли на плечах графа Литты, графа Парравичини, маркиза Солбьяти и кавалера Аркинто. Позади шел маркиз Феб об руку с матерью, маркизой Ипполитой, за ним следовали другие родственники, друзья семьи и слуги.

Впереди процессии в полном молчании, медленным, величавым шагом, приличествующим скорбному событию, плыл, утопая в своем церковном облачении, монсиньор Пьетро в сопровождении церковных служек и целой стайки маленьких девочек в белом.

Рибальдо прижался спиной к воротам. Мужчины и женщины опускались на колени при приближении Дамианы, но он хотел в последний раз заглянуть в лицо той, что была ему так дорога. Он увидел ее в роскошном подвенечном наряде, в котором она два года назад, подобно дыханию весны, вошла в эту почтенную семью, теперь провожавшую ее в последний путь.

Он с нежностью улыбнулся спокойному личику сестры, обрамленному пышными волнами пламенеющих на солнце тициановских волос. Ветер шевелил ее роскошные кудри, и Рибальдо показалось, что она еще дышит, что она жива. В эту минуту он взмолился всем сердцем, как не молился никогда и ни о чем, чтобы она вдруг и вправду ожила и крикнула ему, приподнявшись на похоронных носилках: «Я жива, брат. Я твоя Дамиана. Я жива!»

Но она лежала неподвижно, погруженная в великий бесконечный сон.

Монсиньор Пьетро начал молитву, и служки подхватили ее.

Боль Рибальдо наконец разрешилась горькими слезами. Он проводил взглядом маркиза Феба и его мать, маркизу Ипполиту, оставившую по этому случаю своего верного поклонника графа Литту, чтобы побыть с сыном. Маркиз оплакивал жену, а мать утешала его, размышляя, как бы подобрать сыну другую супругу взамен усопшей. Маркиза не предвидела никаких затруднений на этом пути. Фебу было тридцать лет, он был знатной фамилии, обладал огромным состоянием и приятной наружностью. Уж она позаботится о том, чтобы выбрать для него в аристократическом саду самый достойный цветок. Ей требовалось самое благородное имя и крепкое чрево для продолжения рода Альбериги. А также самое большое приданое.

Сестра Клотильда скрыла лицо под густым черным покрывалом и читала заупокойные молитвы с каким-то неистовым ожесточением, но, сколько ни старалась, так и не смогла выжать из себя ни единой слезинки. Она с первого взгляда возненавидела Дамиану за ее возвышенную и утонченную красоту, за огромное богатство, за искренность и добросердечие. Правда, ее ненависть не простиралась так далеко, чтобы пойти на убийство золовки или даже желать ей смерти, но, раз уж милосердный господь своей неисповедимой волей решил призвать Дамиану к себе, сестра Клотильда втайне была рада. Она шла под руку с маркизом Джузеппе Альбериги, своим отцом. Ему пришлось покинуть свой тихий уголок в Бергамо, чтобы проводить Дамиану в последний путь, и он мечтал поскорее вернуться на свою виллу, где воздух был здоровее и чище, вид из окон – лучше, а самого маркиза ждали более приятные занятия. Он рассеянно молился, а сам в это время думал о своей Энрикетте, молоденькой и шустрой крестьяночке, помогавшей ему ощущать себя цветущим мужчиной в его шестьдесят с лишним лет.

На похоронах не было Марианны, блудной дочери семейства Альбериги, неутомимой путешественницы по чужим постелям, имевшей самую скандальную репутацию в Милане: она была вынуждена укрыться на вилле на Лаго-Маджоре, где лечилась от венерической болезни. Она никак не могла разделить семейный траур.

Не было и Чезаре, третьего сына маркизов Альбериги, который последовал в изгнание за эрцгерцогом Фердинандом, хотя и не бескорыстно. Его толкнула на это страсть к азартным играм и к темпераментной венской аристократке Митци Райнер.

Рибальдо знал их всех, знал тайную подноготную каждого и теперь следил за ними, пока они проходили мимо. Кое-кто горевал искренне, но по большей части все было притворством. Простые люди, стоявшие на коленях, скорбели больше, чем друзья и родственники, обменивавшиеся сплетнями по пути в церковь Святого Амвросия, где бренные останки Дамианы должны были быть отпеты перед погребением.

Рибальдо отер слезы, да так и остался неподвижно стоять у ворот, прижавшись лицом к прутьям решетки. Он не собирался присоединяться к процессии чужих и чуждых ему людей. Он увидел свою Дамиану в последний раз и попрощался с ней. Теперь все было кончено.

– А ты не пойдешь на кладбище?

Это был хрипловатый и чувственный голос молодой женщины.

– Нет, – ответил Рибальдо и направился по дороге к выходу из селения.

– Я тоже не пойду, – сказала женщина, следуя за ним на расстоянии двух шагов. – Хотя жаль, конечно, эту бедную синьору.

– Да, – сказал Рибальдо, не останавливаясь.

– Смерть чинов не разбирает, – заметила женщина. – Для нее нет ни бедных, ни богатых. Чему быть, того не миновать.

– Чего тебе от меня надо? – разозлился Рибальдо, повернувшись к ней.

– Знаешь, я видела, как ты плакал, – сочувственно проговорила женщина.

Это была молодая крестьянка, очень хорошенькая, с посмуглевшим на солнце лицом и блестящими светлыми глазами.

– Ты ошиблась, – сухо отрезал молодой человек.

– Да нет, я тебя хорошо разглядела. Ты ведь не из этих мест, да и не крестьянин, хотя и одет по-нашему, – женщина улыбнулась ему.

– И кто же я такой, по-твоему?

– Не знаю и не хочу знать. – Она взяла его за руку и потянула за собой в кусты мирта. – И рука у тебя не крестьянская, и обычай не наш. Лицо у тебя доброе, а взгляд гордый. У наших мужчин в глазах либо покорность, либо злоба, либо отчаяние.

– Что тебе нужно от меня? – повторил Рибальдо.

Он ощущал у себя на лице ее теплое дыхание, ее упругое и сильное тело прижималось к нему. Женщина, которую он совершенно не знал, страстно поцеловала его, и он ответил ей таким же поцелуем.

– Я хочу позабыть о смерти, – шептала она. – Хочу, чтобы ты заронил в меня свою жизнь.

Женщина плакала. Их слезы и поцелуи смешались.

Церковные колокола вдалеке продолжали заунывно бить, но над болью и скорбью восторжествовала жизнь, неукротимое желание восстановить равновесие и вытеснить дыхание смерти актом любви.

Они любили друг друга на траве в тени миртовых кустов с простым и нерассуждающим пылом мужчины и женщины, которых случай свел вместе ради нескольких мгновений нечаянной радости.

– Спасибо, – сказала женщина. – Теперь мне больше не страшно.

– Я хотел бы что-нибудь сделать для тебя, – сказал Рибальдо.

– Все, что нужно было, мы уже сделали.

– Как тебя звать? – спросил он в растерянности.

В ее больших глазах блеснули слезы.

– Мое имя ты все равно забудешь. Вспоминай лучше, как мы любили друг друга.

Рибальдо вытащил из кармана грубой крестьянской рубахи свой тонкий батистовый платок с вензелем, разорвал его пополам и подал половину женщине.

– Я же говорила, что ты не крестьянин, я сохраню его на память.

Они поцеловались на прощание и расстались, не сказав больше ни слова. Рибальдо провожал ее взглядом, пока она не скрылась за поворотом тропинки.

Молодой человек вернулся к Бернардино, который ждал его в лесу, в условленном месте. Адские муки, которые он испытывал, утихли. Осталось только болезненное воспоминание, неподвластное ходу времени.

40

Джорджиана Формиджине не просто вошла в гостиную: она вплыла с величием, подобающим супруге одного из самых крупных богачей своего времени.

При ее появлении гости маркизы Барбары Литты немедленно разделились на два лагеря: завистников и льстецов. Мужчины церемонно кланялись ей, дамы манерно улыбались. Она явилась в сопровождении четырех расфранченных кавалеров, которые по кивку Джорджианы растворились среди гостей, готовые, впрочем, броситься ей на помощь по первому зову.

Джорджиана представляла собой олицетворение мишурного блеска и суеты. «Набор ужимок, пара острот, много роскоши, ни на волос мозгов и ни капли сердца», – как написал о ней один поэт.

В белоснежном муслиновом платье, таких же белых перчатках и туфельках, она кокетливо обмахивалась роскошным веером из белых страусовых перьев. На шее, в ушах и в волосах сияли жемчуга.

– Увешана драгоценностями, как оклад Мадонны, – ядовито прошептала маркиза Антониетта Тротти, наклонившись к подруге.

– Скорее как манекен в витрине, – ответила та.

По сути, обе синьоры были правы, но ими двигало не праведное негодование, а острая зависть к изяществу, красоте и сказочному богатству супруги могущественного банкира Моисея Формиджине.

Многие из присутствовавших на приеме дам охотно испепелили бы ее взглядами, но были вынуждены сладко улыбаться ей, так как кое-что задолжали ее супругу втайне от своих собственных мужей. Джорджиана об этом знала и любила пользоваться своим могуществом.

Она позволила нескольким кавалерам почтительно приложиться к ее руке, поздоровалась с хозяйкой дома и с наигранным безразличием огляделась кругом. Ее острый взгляд вскоре отыскал в толпе то, что она желала видеть. На диванчике-визави в самом дальнем и укромном уголке анфилады гостиных сидела супруга генерала Бонапарта в компании весьма стройного и молодцеватого кавалера, одетого по последней моде. Барбара Литта окликнула Джорджиану Формиджине в тот самый миг, когда та уже двинулась по направлению к Жозефине де Богарне.

– Прошу меня извинить, синьора, – сказала хозяйка дома.

Джорджиана повернулась и улыбнулась ей.

– Что-то не так, госпожа маркиза? – осведомилась она с любезностью, не предвещавшей ничего хорошего.

– Госпожа Бонапарт… – попыталась объяснить маркиза. – Госпожа Бонапарт… – она снова запнулась.

– Развлекается с Ипполитом Шарлем, – закончила за нее Джорджиана.

– Вы знаете? – притворно удивилась маркиза.

– Да. И что же?

Барбара Литта огляделась вокруг с улыбкой, выражавшей ужас.

– Дело в том, что гражданка Бонапарт несколько…

– Несколько что?

– Несколько обидчива, если угодно.

– Но ведь всем известно, что месье Ипполит ее любовник? – подлила масла в огонь Джорджиана.

– Я вас умоляю, – ужаснулась маркиза.

– И ни для кого не секрет, что месье Ипполит занял в ее постели место, освобожденное Баррасом.

При своем богатстве и могуществе мужа Джорджиана считала, что может себе позволить говорить все, что вздумается.

– Будьте осторожны, – предупредила ее Барбара Литта. – Возможно, мадам Бонапарт не желает, чтобы кто-то нарушал ее уединение с этим синьором.

– Но если она демонстрирует его всем как призового жеребца, – возразила Джорджиана, – вы же не можете завязать глаза своим гостям!

В этот самый момент Жозефина де Богарне ее заметила и сделала приветственный жест, на который Джорджиана тут же откликнулась.

– Ну? Что я вам говорила? – воскликнула она, лучезарно улыбаясь супруге главнокомандующего освободительной армии.

– В любом случае будьте благоразумны, – еще раз напомнила хозяйка дома, опасаясь скандала.

– Ну разумеется, – успокоила ее гостья.

«Эта первостатейная французская шлюха, – думала она тем временем, – скоро назанимает или уже заняла денег у моего мужа и перестанет задирать нос».

Жозефина де Богарне, чудом избежавшая гильотины, под ножом которой упала благородная голова ее мужа, несколько месяцев назад стала женой Бонапарта. Она поступила так скорее по настоянию своего любовника Барраса, которому уже успела надоесть, чем по любви или хотя бы по расчету. Миланские дамы дружно возненавидели склонную к интригам французскую авантюристку, но все ее боялись.

Джорджиана также не испытывала ни малейшей симпатии к Жозефине де Богарне, но ей предстояло выполнить определенное поручение, поэтому она намеревалась действовать осмотрительно и продолжала улыбаться француженке со всей возможной любезностью.

Джорджиана уже стояла около нее в той самой нише, где гражданка Бонапарт уединилась с Ипполитом, безупречно молодым, слишком красивым, чтобы остаться незамеченным, слишком ленивым и продажным, чтобы отказаться от покровительства перезрелой креолки, сулившего ему немалые выгоды.

При появлении Джорджианы молодой человек встал и поклонился. Жозефина кивком велела ему удалиться, и он повиновался точно так же, как четыре щеголя, составлявшие свиту синьоры Формиджине.

– Вам нравится? – спросила мадам Бонапарт, подразумевая своего кавалера. Так говорят о наряде или безделушке.

Это был тот случай, когда нельзя отвечать ни «да», ни «нет».

– Боюсь, у меня слишком мало опыта для суждения о подобном предмете, – ловко увильнула от ответа Джорджиана.

– Вы себя недооцениваете, гражданка, – возразила Жозефина. – При вашей красоте и уме вы не можете быть лишены способности судить глубоко и тонко.

– Вы слишком добры, гражданка, – в тон ей ответила Джорджиана.

– Ипполит страстен, как Адонис, – продолжала Жозефина, видимо настроенная на откровенность и сердечные признания. – К тому же он так возомнил о себе, что считает себя моим хозяином.

– В этом смысле все мужчины одинаковы.

– Увы, это свидетельствует о нашей слабости, – с грустью признала Жозефина. В эту минуту она была мила, обаятельна, задушевно улыбалась, а мелодичный грудной голос, звучавший задумчиво и томно, подчеркивал искренность ее слов. Но вдруг она переменила тон и превратилась в ту легкомысленную искательницу приключений, которую так ненавидела прекрасная половина миланского высшего общества. – Итак, моя дорогая, – спросила Жозефина, – какие новости из мира финансов вы мне принесли?

Джорджиана вспомнила наставления мужа. «Скажи ей, – посоветовал он, – что твой супруг приобрел эту табакерку за большие деньги у незнакомца, заверившего его, будто нашел ее. Муж считает, что эта табакерка должна вас заинтересовать, и хочет, чтобы я вам ее показала».

Вместо этого Джорджиана сказала:

– Деловые разговоры нагоняют на меня смертную скуку. Я нахожу мир финансов утомительным, он мне чужд и непонятен, гражданка Бонапарт.

– Можете называть меня Жозефиной, моя дорогая.

– Вы оказываете мне большую честь, – улыбнулась Джорджиана, раскрыв веер.

– Как поживает ваш муж?

– Слава богу, неплохо. Он передает вам привет. А как поживает генерал Бонапарт?

– Недавно от него прибыл курьер из Венето, – усмехнулась Жозефина. – Какая-то из моих милейших миланских подруг не поленилась известить его о молодом Шарле и обо мне.

– От души надеюсь, что генерал не поверил подобным низким наветам.

– Генерал верит только мне. Он любит только меня и тех немногих, кого я считаю достойными его любви.

Моисей Формиджине мечтал сделаться министром финансов в новом правительстве. Для достижения этой мечты он был готов полными горстями зачерпнуть из заветных сундуков. Джорджиана об этом знала, как знала и то, что частью полученной власти сможет распоряжаться лично.

– Кто знает, – вздохнула она, – удастся ли мне войти в этот избранный круг.

– Но вы уже стали его частью, – снисходительно улыбнулась Жозефина.

– В таком случае не позволите ли вы мне кое-что сообщить вам.

Жозефина насторожилась.

– Это смотря что, – пошутила она, стараясь скрыть свое любопытство.

– У меня есть один предмет, который, возможно, заинтересует вашего мужа, – наконец открыла тайну жена банкира.

– Моего мужа?

– Гражданин Формиджине, – начала объяснять его супруга, вытаскивая табакерку из своего белого ридикюля, – приобрел эту табакерку у человека, ему неизвестного, за значительную сумму. Лишь впоследствии ему сказали, что она могла принадлежать генералу Бонапарту, – с этими словами Джорджиана протянула Жозефине де Богарне табакерку Саулины.

– Но это же невероятно! – воскликнула гражданка Бонапарт, пристально разглядывая драгоценность. – Вы даже вообразить не можете, какую радость вы мне доставили.

Она сама подарила мужу эту табакерку несколько месяцев назад, 9 марта, по случаю их свадьбы. Жозефина остановила свой выбор на этой вещице среди многих других драгоценных безделушек, потому что прелестная миниатюра неизвестного художника на крышке табакерки была датирована 1769 годом, то есть годом рождения Наполеона. Итак, муж говорил ей правду в письме, отправленном в Париж около месяца назад.

«Я потерял свою табакерку, – сообщал он между прочим. – Прошу тебя, купи мне другую, столь же плоскую, и пусть на ней будут слова любви, сплетенные из твоих волос».

– Я рада, что сумела доставить вам удовольствие, – сказала Джорджиана.

– Удовольствие? Да я безмерно счастлива! – воскликнула Жозефина. – Эта табакерка – мой свадебный подарок генералу.

– Какое невероятное совпадение!

– Это, безусловно, добрый знак, – сказала Жозефина. – Генерал был очень огорчен пропажей.

– Я рада за него и за вас.

– Этого, дорогая моя подруга, я не забуду никогда.

– Вы слишком добры.

– Генерал Бонапарт не замедлит лично выразить вам нашу общую признательность при первом же удобном случае.

– Вся заслуга принадлежит банкиру Формиджине, – уточнила Джорджиана. Когда она передаст мужу слова креолки, он сумеет обратить их в звонкую монету.

– Этот человек стоит своего веса в золоте, – сказала Жозефина, словно прочитав ее мысли.

– А весит он немало.

– Кому же знать, как не вам!

Они дружно рассмеялись.

– Я скажу генералу, что мы в долгу перед вашим мужем, – пообещала Жозефина.

– Я даже рассчитывать не смела на такое великодушие, – солгала Джорджиана и спросила: – Вы еще надолго задержитесь в Милане?

– Я приняла героическое решение выехать в Брешию завтра.

– В такую жару путешествие обещает быть очень тяжелым.

– Но он ждет меня, – со вздохом напомнила Жозефина.

По мановению ее руки как из-под земли появился готовый к услугам Ипполит.

Джорджиана, преследуемая завистливыми взглядами, попрощалась с Жозефиной, дружески обняв ее напоследок. Затем она проделала обратный путь по анфиладе комнат и так же, как и будущая французская императрица, созвала свой эскорт. Попрощавшись с хозяйкой дома, умиравшей от желания узнать, чем были вызваны эти неожиданные и необычные объятия, раскланявшись с дамами и господами, Джорджиана Формиджине покинула дом Литта.