Текст книги "Ветер прошлого"
Автор книги: Ева Модиньяни
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)
18
Обрубок из Кандольи ворвался в прохладный полумрак остерии «Вымя», которая в этот час была пуста. Оглушительный грохот его тележки разбудил Казимиро, хозяина остерии, который мирно дремал за столом, положив голову на скрещенные руки. Он чуть не свалился со стула от неожиданности и тут же обрушил на незваного гостя поток отборной ругани.
– Твоя мать – святая, – заорал он, окрестив и перекрестив нахала всеми известными ему бранными словами, – но ты все равно самый грязный сукин сын!
– Хорошо сказано, друг, – рассмеялся Обрубок. – Она не виновата, бедная женщина, что у нее родился сын, который играет, чтобы не умереть, и смеется, чтобы не плакать.
– Подгребай сюда, поближе, – предложил успокоившийся хозяин, – я принесу тебе выпить.
– Вот это уже серьезный разговор, – одобрительно кивнул Обрубок, которого связывала с Казимиро старая дружба и некоторые общие дела.
Свое имя Казимиро получил от отца, который в юности попал в каторжную тюрьму Порта-Верчеллина. Несдержанный и буйный, в тюрьме он опять подрался, на этот раз с охранником, и был сослан на галеры. Он бежал и стал корсаром, бороздил под пиратским флагом моря и океаны, потом разбойничал на суше, был солдатом удачи и сколотил себе состояние на Востоке, в Кашмире. Вернувшись домой с солидной суммой денег, он женился, открыл остерию, а своему первому сыну дал имя Казимиро в память о своем бурном прошлом и о том удивительном крае, где ему удалось разбогатеть.
Казимиро был человеком крайностей и ни в чем не знал середины, для него все вещи делились на две категории: те, что он любил, и те, что ненавидел. Он любил совать нос в чужие дела, обожал свою жену и свою работу, ненавидел священников, обвиняя их в том, что его единственная дочь ушла в монастырь, и терпеть не мог тех, кто прерывал его священный дневной сон. Но он был вынужден сделать исключение для Обрубка из Кандольи: он был единственным человеком, имевшим неприкосновенность во вселенной Казимиро.
– Ты самая паршивая и гнусная скотина во всей Ломбардии, – сказал Казимиро. – В один прекрасный день я разобью твою нахальную рожу, или я больше не Казимиро из остерии «Вымя»! – Продано! – провозгласил Обрубок и стукнул кулаком по столу, подражая аукционисту. – Так за что мы выпьем?
– Жарко. Лучше всего холодного белого.
– Ладно, пусть будет белое, – согласился Обрубок.
Они выпили и приступили к разговору. Время было выбрано очень удачно: летний полдень, когда завсегдатаи остерии работали, а посторонний вряд ли рискнул бы сунуть нос на контраду Бергамини.
Название Бергамини было очень древним и восходило к пастухам из Бергамо, приходившим в эти места на зимовку со своими стадами. Эта улица издавна славилась своими молочными и сырными лавками. Тридцать лет назад, в 1766 году, сама остерия «Вымя» была такой лавкой, в ней продавались сыры из коровьего молока, а на вывеске красовалось изображение тучного коровьего вымени. Казимиро решил сохранить эту вывеску, утверждая, что она прекрасно подходит и для пивной, ибо вино – это и есть молоко для настоящих мужчин.
Остерия «Вымя» на контраде Бергамини была расположена почти точно напротив лавки галантерейщицы Аньезе. И далеко не случайно Обрубок из Кандольи ворвался сюда в этот час, когда ничьи посторонние уши не могли подслушать его слова.
Выпив вина, мужчины покинули стол и устроились на ступеньках крыльца остерии. Казимиро сел на нижнюю ступеньку, чтобы его глаза были на одном уровне с глазами Обрубка.
– Я слыхал, что в курятнике у Аньезе появилась новая цыпочка, – начал Обрубок, словно сообщал ничего не значащую сплетню.
– С каких это пор ты заинтересовался живым товаром? – удивился Казимиро.
– У меня есть свои причины, – плавно обошел препятствие Обрубок. – Так есть товар или его нет?
– Есть, – подтвердил Казимиро. – Совсем желторотый цыпленок.
– Да ну?
– Малютка разодета в пух и прах. Надо полагать, Аньезе уже нашла для нее место.
– Девчушка с белокурыми кудряшками и черными глазами? – спросил Обрубок.
– А что, ты ее уже видел? – удивился Казимиро.
«Хитрый черт, – подумал он. – Хоть и осталась от него половина, а вечно он на шаг впереди всех. Самого дьявола за пояс заткнет».
– Ты помнишь, как Аньезе ее называла?
– Смутно.
– А ты вспомни. Не Саулиной?
– Да, пожалуй, да, – кивнул хозяин остерии, почесывая в затылке.
Обрубок забросил новую наживку:
– Я слыхал, она побывала в таверне «Медведь» с лекарем Кальдерини.
– Быть того не может, – тотчас же клюнул Кази-миро.
– Да тебе-то откуда знать? – спросил Обрубок.
– Позавчера вечером я видел этого лекаря собственными глазами. Он приходил сюда.
– Один?
– Да. Поставил свои сумки вон в том углу, – Казимиро для убедительности показал пальцем. – Заказал полбутылки красного и три яйца вкрутую. Именно так: красного вина и три крутых яйца. Странно, правда? Он поел, потом подсел к лодочнику Эмилио, ну, к тому, что возит гравий с Адды, и начал с ним торговаться. Потом они вышли вместе. С тех пор я не видел ни Кальдерини, ни Эмилио.
– Стало быть, он уехал на лодке Эмилио, – задумчиво проговорил Обрубок.
– Ну, этого я точно не знаю, – ответил Казимиро. – Зато ручаюсь, что девочки с ним не было. Я его хорошо знаю и уверен, что такой лакомый кусочек он бы не пропустил. И уж тем более не оставил бы в лапах Аньезе.
– Возможно, меня ввели в заблуждение, – сказал Обрубок, делая вид, что сдался. – И все-таки мне хотелось бы разузнать побольше о лодочнике Эмилио.
– Что-то ты на этот раз со мной темнишь, – нахмурился Казимиро.
– Я говорю все, что могу.
– Почему тебя так интересует эта девочка?
– Я должен оказать услугу двум людям, – объяснил Обрубок, – другу и врагу. Оба хотят, чтобы я нашел эту Саулину и передал ее с рук на руки их общей знакомой.
Казимиро навострил уши.
– А не мог бы ты мне сказать, что это за люди?
– Ты не поверишь.
– А ты попробуй, – не отступал Казимиро.
– Наполеон Бонапарт и разбойник Рибальдо.
– И в самом деле не верю, – подтвердил Казимиро. Он решил, что над ним подшучивают, и не скрывал своего разочарования.
– Я тебя предупреждал, – невозмутимо пожал плечами Обрубок из Кандольи и протянул хозяину остерии свой бокал. – Ну-ка наполни его. Я собираюсь остаться здесь, пока не вернется галантерейщица.
Любопытство Казимиро обострилось до предела. Он тоже решил, что не уйдет со своего наблюдательного поста, даже если в остерию набьется куча клиентов.
19
Марция ввела Саулину в комнату, защищенную от дневного света закрытыми жалюзи, и предложила ей присесть на канапе, обитое светлой тканью. Из стеклянного кувшина она налила два стакана молочно-белой жидкости, издававшей приятный запах миндаля.
– Это мне? – спросила Саулина, немного приободренная улыбкой молодой женщины.
– Если хочешь, – ответила та, протягивая ей стакан. – Это сладкий и освежающий напиток. Пей, тебе не повредит, особенно после всего того, что ты видела и слышала в этом доме.
– Спасибо, но не стоит беспокоиться обо мне, синьорина, – пробормотала Саулина. Она все еще побаивалась. – Извините меня, синьорина, – добавила она, – но больше всего мне хотелось бы уйти из этого дома.
– Ты права, – согласилась Марция.
Ей хотелось признаться, что она сама испытывает точно такое же желание, становящееся день ото дня все сильнее. Ей безумно хотелось покинуть эту золоченую клетку и вновь начать обычную жизнь при свете дня. Ей хотелось сказать этой девочке, что хорошо было бы им сейчас взяться за руки и вместе уйти из этого проклятого дома.
Марция ощутила неодолимое желание защитить Саулину. Она закрыла глаза, представив себе все то, что должно было произойти по замыслу Фортунато, все детали: заклинания, ароматические курения, нескромные прикосновения, похотливые ласки, ужас, отвращение, наслаждение, в которое ему всегда удавалось ее вовлечь. А потом этот дьявол во плоти, обладавший красноречием змия, приводил ей тысячу доводов в свое оправдание. В чистоте этой деревенской девочки Марция видела себя, свою собственную невинность. Такой она была до того, как сделалась рабыней и сообщницей князя тьмы.
Небольшая царапина на ноге, воспалившись, перевернула всю ее жизнь. Родители Марции встревожились. Был приглашен врач, прописавший примочки из мякоти белого хлеба с молоком, но дни шли, жар усиливался, нарыв и покраснение увеличивались. Собрали консилиум врачей и хирургов, пришедших к единодушному выводу: если девочка хочет жить, ногу придется ампутировать.
– Я хочу умереть своей смертью, – сказала тогда Марция, – а не той, которую навязывают мне эти гос-пода.
– Ты будешь жить своей жизнью, – раздался звучный и властный голос, заглушивший голоса других медиков.
Придворный лекарь Фортунато Сиртори ворвался в ее жизнь подобно разгневанному богу-мстителю. Он решительно разогнал кучку шарлатанов, едва не загубивших ее, и они разлетелись, как вспугнутая стая ворон.
– Ты будешь жить, и ампутация не понадобится, – объявил он.
Марция внезапно почувствовала себя полной сил и веры.
Через две недели ненаглядное дитя графского семейства совсем поправилось. Все это время придворный лекарь не отходил от постели Марции, неустанно ухаживал за ней. Он поил ее успокаивающими настоями и отварами, рассказывал о той солнечной жизни, что ждала ее за порогом спальни, превращенной в больничную палату.
И Марция без памяти влюбилась в своего спасителя, более того, она принесла себя в жертву на алтарь его мудрости, знаний, неотразимого обаяния, всех тех новых, смелых и нетрадиционных понятий, которые он предлагал наивному уму несовершеннолетней девочки.
Полностью порабощенная необыкновенной личностью Фортунато Сиртори, она вскоре стала женщиной в объятиях человека, в душе которого добро и зло причудливо переплетались. Она отдалась ему с радостью, с улыбкой, заливаемой слезами, еще не зная, что потворствует тайному пороку придворного лекаря, его неукротимому желанию соблазнять невинных девочек, не познавших первого кровотечения. Наивысшее наслаждение ему доставляли испытываемые ими страх и стыд.
– Я взял тебя постепенно, без лишней жестокости, – сказал он ей потом.
Впоследствии Фортунато Сиртори оправдывал свои действия, уверяя ее, что всегда выбирает незрелых девочек во избежание неприятных последствий для них самих: дескать, они не могут забеременеть.
Бедная девочка была уже не в силах порвать с ним и продолжала питать к нему безграничное обожание. Она всеми силами стремилась сохранить веру в свою великую иллюзию. Были и другие причины, в которых Марция не решалась признаться даже самой себе, но, как бы то ни было, она приняла правила, навязанные ей придворным лекарем. Согласно этим правилам, именно она должна была вовлекать очередную юную жертву в долгую и изощренную любовную игру, завершать которую предстояло ему. Он уверял, что эти несовершеннолетние, еще не созревшие девочки являются всего лишь посредницами. С их помощью он выражает свою любовь к ней. В этом была доля истины: Фортунато Сиртори любил самого себя, он любил жизнь, любил девочек, которых соблазнял, любил свою науку, но больше всего на свете он любил ее, Марцию.
Развратные действия, совершавшиеся, по уверению придворного лекаря, во имя добра, порождали в душе у Марции все более глубокое чувство вины. Проходило время, безнравственная купля-продажа, которую Фортунато вел с галантерейщицей Аньезе, продолжалась, а вера Марции надламывалась все сильнее.
И на этот раз, глядя на Саулину, Марция не испытала уже привычного блаженного забытья, которое всегда вызывали у нее пряные, волнующие ароматы курений. Вместо этого она ощутила смутную тошноту. Тонкий, любовно и тщательно сбалансированный механизм обольщения вышел из равновесия.
Нет, не было больше оправданий ни для нее, ни для ее развратителя. Столкнувшись с невинностью Саулины, Марция наконец изгнала своего злого демона.
Она понимала, что все еще является жертвой рокового обаяния этого человека, она отчаянно любила его, и не только за то, что он спас ей жизнь. Он разбудил в ней необузданную чувственность. Но она твердо решила, что больше не будет потакать его порочным прихотям.
С этой минуты он будет ее любить, не прибегая к посредству грязных уловок. А если не будет, что ж, тогда она его покинет, а может быть, даже найдет в себе силы убить его, чтобы спасти себя и безвестное множество таких, как Саулина.
Саулина устремила на нее умоляющий взгляд, и Марция заставила себя очнуться.
– Тебе здесь не нравится, правда? – спросила она.
– Не то чтобы мне не нравилось, – осторожно пояснила Саулина, – просто я не понимаю. Синьора Аньезе велела мне подняться, передать пакет и письмо и дождаться ответа. Я все сделала, как было велено, но ответа так и не получила. А если получила, значит, я его не поняла.
– Возможно, ты поймешь ответ со временем, – сказала Марция.
– Как это?
– Дай бог, чтобы ты подольше не понимала. Я на это надеюсь. А теперь послушай меня. Я решила, что не стану навлекать на тебя беду.
– Ну, если на то пошло, я и так в беде по горло.
– Здесь тебя ждет такая беда, что не приведи господь, – предупредила Марция. – Поверь мне.
– Мне показалось, что синьор Фортунато – добрый человек.
– О да, конечно. Только он немного сумасшедший. Ты слышала, как он разговаривает?
– Честно говоря, немножко странно, – согласилась Саулина.
– Вот что мы сделаем, – продолжала Марция. – Видишь эту дверь? – И она указала на потайную дверь, оклеенную теми же обоями, что и стена, и совершенно сливающуюся с ней. Ее присутствие выдавала только бронзовая ручка.
– Вижу, синьорина.
– Ты выйдешь через эту дверь, спустишься по лестнице и окажешься во дворе. Сразу поворачивай налево, там переулок, и он приведет тебя на улицу, параллельную той, по которой ты пришла.
– По лестнице во двор, – повторила Саулина, – потом в переулок.
– Вижу, ты все поняла.
– А как же Аньезе?
– О ней не беспокойся.
– Но она ждет меня внизу.
– Вот и пусть подождет. Беги от нее как можно дальше и от таких, как она.
– А синьор Фортунато?
– Я с ним поговорю. Не беспокойся, он поймет.
Саулина уже направилась к двери, но на самом пороге обернулась.
– А ответ, – спросила она, – каков же ответ?
– Вот тебе ответ, – сказала молодая женщина, протянув Саулине кошелек с монетами.
– Но зачем? – удивилась девочка.
– Затем, что они помогут тебе найти дорогу домой. Беги отсюда. Прощай, Саулина. Храни тебя господь. Если ты молишься, помолись и за меня.
Марция заперла дверь, за которой уже стихли торопливые шаги Саулины. Потом она взяла скрипку и заиграла простую веселую мелодию. Душа ее была легка, как бабочка. Она услыхала, как Фортунато Сиртори хлопнул в ладоши, призывая ее, но впервые за все время, что провела в его доме, не оторвалась от своей скрипки.
20
Сводница Аньезе была унижена, оскорблена, побита. Она была уничтожена. Сердце у нее колотилось, голова пылала. Она клокотала от негодования. Только многолетняя привычка сдерживаться и скрывать свои чувства помогала ей сохранять самообладание.
Казимиро и Обрубок со своего наблюдательного поста увидели, как она показалась из-за угла. Они ждали появления Саулины, но галантерейщица была одна.
– Она продала ее! – в ярости воскликнул безногий.
Оттолкнувшись от земли руками, защищенными обмотками из черной кожи, он вылетел, как пушечный снаряд, из дверей остерии, обогнал женщину, повернулся волчком вокруг собственной оси и остановился прямо перед ней, отрезая дорогу. Она чуть не упала.
– Ты что, убить меня хочешь? – завизжала сводня.
– Если придется, – мрачно ответил Обрубок из Кандольи.
Ее ярость мгновенно обратилась в страх.
– С ума сошел?
– Где девочка?
– Какая девочка? – притворно удивилась Аньезе, сделав большие глаза и хлопая ресницами.
– Ты уже сказала два слова лишних, – пригрозил Обрубок. – Еще одно – и я тебе все кости переломаю.
Душа у Аньезе ушла в пятки. Она ни минуты не сомневалась, что он на это способен.
– Пропала, – честно призналась Аньезе.
– Ты старая рыбачка, – сказал Обрубок. – Уж если золотая рыбка попалась в твои сети, ты ее из рук не выпустишь. Давай, сводня, выкладывай всю историю! В подробностях!
Видно было, что его терпение на пределе. Аньезе поняла, что разговора не избежать.
– Она перехитрила меня, Обрубок, – призналась сводня. – Эта девчонка обвела меня вокруг пальца.
И Аньезе принялась рассказывать все по порядку, проглотив свою оскорбленную гордость. Щека у нее все еще горела от полновесной пощечины, нанесенной придворным лекарем Фортунато Сиртори. Он проявил по отношению к ней такую плебейскую грубость, которой она даже заподозрить не могла в человеке его положения. Пощечина, оглушившая Аньезе подобно пушечному выстрелу, не только разрушила ее душевное равновесие, но и засыпала обломками тоненький золотой ручеек ее прибыльного ремесла.
– Проклятая сводня! – заорал на нее придворный лекарь, когда она отказалась верить, что Саулина сбе-жала.
– Я прекрасно понимаю ваше желание приобрести этот цветочек, – почтительно заговорила Аньезе, – потому-то я и привела ее к вам. И теперь вы не можете отказать мне в том, что мне причитается. Такое поведение недостойно вас.
Тут придворный лекарь окончательно потерял голову и обрушился на нее с площадной бранью:
– И ты, человеческое отребье, низкая шваль, смеешь подвергать сомнению мои слова! Ты, ползучая гадина, набиваешь себе карманы, торгуя невинными детскими телами!
Смешно было слушать подобные обвинения из уст растлителя, но Аньезе и вовсе пропустила их мимо ушей. Она мыслила четкими и беспощадными категориями коммерции. Саулина Виола была теперь для нее превосходным товаром, утерянным по вине клиента, выгодной сделкой, сорвавшейся в последний момент.
– Я вам привела настоящую красавицу, такие ценятся на вес золота! – продолжала она спорить. – Я вам доставила кроткое, послушное создание, а вы хотите меня уверить, что она сбежала. Но я же была на крыльце! Я бы видела, если бы она сбежала! Нет, все дело в том, что вы ее прячете. Да я на вас в суд подам за это!
Придворный лекарь бросил на нее испепеляющий взгляд.
– Слово грязной сводни против моего? – грозно переспросил он, уже не повышая голоса. Гнев его, по всей видимости, улегся. – Сделай только шаг, и ты окажешься в самой темной подземной камере самой гнусной каталажки в Милане.
Аньезе вернулась домой, погруженная в невеселые мысли, все еще не оправившись от потрясения и пережитого унижения, а тут ей пришлось давать отчет о своих делах еще и этому безногому дьяволу, Обрубку из Кандольи.
– Вот тебе и вся правда, – сказала она под конец.
Безногий смотрел на нее строго, его красивое лицо было непроницаемым.
– И ты не знаешь, где она теперь? – спросил Обрубок.
– Нет, не знаю, – ответила она, посинев от злобы.
С какой стати бывший грузчик интересуется девчонкой? Уж конечно, не для того, чтобы затащить ее в постель. У него до сих пор, несмотря на увечье, не было отбою от женщин, они буквально дрались из-за его мужской силы, но это были опытные красотки в полном расцвете лет, а не испуганные, не знающие жизни девочки.
– А я-то думал, она уже у меня в руках! – воскликнул Обрубок.
– Да неужто эта девчонка и впрямь такая важная персона? – усомнилась галантерейщица, сообразив, что напрасно она не прислушалась к рассказу Саулины.
– Важнее, чем ты можешь вообразить, сводня.
Аньезе переполошилась не на шутку.
– Но тогда, стало быть… все это правда – насчет Джузеппины Грассини и генерала Бонапарта?
– Такая же правда, как и то, что ты – одна из мерзейших тварей, когда-либо выползавших из недр Боттонуто.
– А я-то не поверила ни одному словечку! – в отчаянии всплеснула руками Аньезе.
Душа Аньезе погрузилась в траур. Какой шанс она упустила! Какого дурака сваляла! Дай она вовремя знать кому следовало, что девчонка у нее, могла бы без всяких хлопот получить солидное вознаграждение за единственное в своей жизни доброе дело.
– Значит, ты не веришь, что она сбежала? – продолжал расспросы Обрубок из Кандольи.
– Нет, не верю. Такая послушная, кроткая девочка… – Аньезе вдруг заговорила как настоящая любящая тетушка. – Он ее спрятал и держит у себя. Заплатить мне не хочет.
– Фортунато Сиртори? – переспросил Обрубок.
– Он самый, – подтвердила галантерейщица, мечтая в глубине души, чтобы безногий силач свернул шею ее обидчику. – Только смотри не выдавай меня. Он человек влиятельный и может заточить меня в тюремную башню.
– Тебе там самое место.
– Ну чего ты лаешься? На самом деле ты добрый, я знаю, – польстила ему Аньезе. – Ты не станешь обижать бедную женщину.
– Не обманывай себя, а отопри-ка лучше свою лавку, – приказал Обрубок.
– Зачем? – растерялась она.
– Нам еще предстоит разговор.
Из дверей остерии на другой стороны улицы вместе с Казимиро за ними наблюдали несколько любопытных забулдыг. Обрубок бросил на них выразительный взгляд, погрозил кулаком, и они ушли внутрь.
Аньезе вошла в магазин. Безногий на тележке последовал за ней.
– Я хочу знать все, – заявил он, – с того момента, как Саулина вбежала в эту лавку, потому что я ее испугал, и до тех пор, пока она не скрылась в доме придворного лекаря. Да смотри не упускай ничего.
– Синьор Фортунато меня убьет, – заныла Аньезе.
– Хочешь, чтобы я сам тебя убил вот этими руками?
– А если я тебе помогу, ты меня защитишь?
– Никто тебя пальцем не тронет. На этот раз, – уточнил он.
Обрубок из Кандольи смотрел на стоящую перед ним женщину. Жизнь забросала ее грязью на самом рассвете, еще до того, как она, в свою очередь, принялась топить в грязи других. И кто он такой, чтобы ее осуждать?
– Фортунато Сиртори, – бормотал он себе под нос.
Лицо его стало мрачным: придворный лекарь Фортунато Сиртори был тем самым врачом, который вырвал его из лап смерти, когда мраморная глыба из Кандольи раздробила ему ноги. Если бы не Фортунато Сиртори, он просто истек бы кровью или умер бы от гангрены.
Теперь ему предстояло вступить в борьбу с человеком, которому он был обязан жизнью и до этого момента почитал как святого.
