Текст книги "Трилогия о Мирьям (Маленькие люди. Колодезное зеркало. Старые дети)"

Автор книги: Эмэ Бээкман

Соавторы: В. Медведев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 41 страниц)

Но тут же ей вспоминается кошка Мурка, и Мирьям ощущает в себе бессильную ярость, от которой разрывается сердце и которую уже нельзя подавить.

14

Наступила середина лета.

Забылась великая ссора между Мирьям и Хейнцем, тем более что детская лопата причинила Хейнцевой голове только легкие царапины – вначале они, правда, кровоточили, но через пару дней зажили. Вскоре после той стычки госпожа Бах вместе с Хейнцем уехала в деревню на дачу, и на бабушкином дворе установилась непривычная умиротворенность. Даже Рийна Пилль осмеливалась теперь являться сюда со своей неизменной розовой куклой на руках.

Котенок Нурр помаленьку вытягивался, рос и, по примеру своей погибшей матери, отважно дрался со старым бродягой Поммом.

Мирьям разочаровалась в дяде Рууди – он все еще не принимался за работу, хотя уже когда наточил пилу и топор. Со скуки Мирьям слонялась по двору и по саду. От сестры Лоори толку не было, все сидит в комнате с девочками повзрослее и играет с ними в скучные бумажные игры. Снова и снова бралась какая-нибудь буква, и все начинают придумывать на нее слова, обозначавшие название дерева, цветка, животного или города.

В «образованной компании» с девочкой не считались – ведь ее даже в школу не пускали: слишком мала еще. И то верно, попробуй без грамоты написать и знать, как будет правильно:

«Бирлин» или, может, «Бэрлин»?

Все шло спокойно своим чередом, до того самого дня, пока соседский хозяин не принялся смолить крышу.

С раннего утра во дворе Таавета кипел и бурлил котел.

К полудню поднялся ветер, но и он не мог развеять духоту. Ветер раздувал огонь под котлом, и пламя лизало его закопченные смоляные края.

Таавет внимания на жару не обращал, знай себе подтаскивал на крышу смолу. Залезая наверх, он привязывался веревкой к трубе, размазывал очередное ведро смолы, затем прислонял к той же трубе щетку с длинной ручкой и спускался за новой порцией.

Таавет спешил, потому что жаркий полдень – самое время, чтобы смолить крышу.

Засмолить осталось лишь небольшой кусочек над стрехой.

Уставший и вспотевший, он залез наверх по закапанной смолой лестнице с последним ведром. Не стал больше утруждать себя заботой, чтобы привязаться к трубе ради какого-то незамазанного клочка, а раскорячился на лесенке, что лежала на крыше, и стал дотягиваться щеткой до той полоски.

Последний незамазанный клочок на фоне синеваточерной отсвечивающей поверхности быстро уменьшался.

Еще один мазок!

Таавет тянулся, тянулся – и, забыв об опасности, ступил одной ногой на скользкую крышу…

На плитняке, перед крыльцом, перемазанный липкой смолой, недвижно лежал невысокого роста старик – хозяин, садовник и портной Михкель Таавет. Вместе с ним – и на него – с крыши свалилось полведра смолы.

Солнце палило беспощадно.

Ветер разгонял мерцавший парок, который стоял над все еще булькающим котлом, и вихрил на дорожках пепелистый песок.

Первой, кто увидел упавшего на камни Таавета, была Мария.

Тяжело дыша, она прибежала на бабушкин двор.

– Надо… позвать… врача… – задыхалась Мария.

Торговка самогоном, старуха Курри, забыв о белье, которое развешивала, с жадным любопытством спросила:

– Уже рожать собралась, да?

– Хозяин… у крыльца… на земле… – только и могла ответить мечущаяся Мария.

За какую-то минуту во дворе Таавета собрались здешние женщины и ребятишки.

Толкались, причитали, детишки напуганно стояли возле забора, под деревьями. Жилички из «обители старых дев» плакали навзрыд, окрестные бабы вытирали краешками передников слезы.

К прибытию полицейского и доктора Мария успела обрести свое всегдашнее спокойствие.

– Надо бы его привести в порядок, – выпрямившись над Тааветом, произнес доктор.

Мария обернулась к примолкшим женщинам и приказала:

– Принесите керосин, теплой воды, захватите мыло и полотенце.

Женщины бросились выполнять приказание.

Мария вместе с доктором подняли Таавета с земли и перенесли его в тень, под березку. Затем Мария закатала рукава синего выгоревшего халата, с трудом опустилась на колени и принялась мыть своего недавнего домохозяина.

Бабы отошли в сторонку и дали волю языкам.

– Жадность свела человека в могилу. У самого денег за глаза, иль не мог нанять мужика помоложе, который посмолил бы ему крышу, – рассуждала дворничиха.

– Все сам норовил, когтями цеплялся за каждый цент! – заключила трезвая, по случаю стирки, самогонщица Курри, едва сдерживая трясущийся подбородок.

Вся неделя после скромных похорон Таавета прошла в разговорах о гибели владельца «обители старых дев».

Когда Мирьям увидела дядю Рууди, она сказала ему:

– А знаешь, работники иногда умирают, даже когда работа еще не кончилась.

– Ты это о чем? – удивился дядя Рууди, которому как-то сразу не пришел в голову разговор в мастерской.

– Лучше уж быть шутником, они умирают, когда все шутки переведутся, – добавила Мирьям. – По крайней мере, ничто не останется незаконченным.

Дядя Рууди засмеялся, но тут же сделался опять серьезным и сказал:

– Зато шутник знает, когда у него шутки к концу подходят. А это хуже.

Однажды перед воротами Тааветова дома остановилось такси.

Из машины вышли мужчина и худая, в сером костюме женщина. Они направились по песчаной дорожке, через двор, к дому Таавета. Мирьям, сидевшая на заборе, узнала мужчину – это был папин знакомый адвокат, господин Кикенфельдт.

Когда разговаривавшая на чужом языке пара поравнялась с Мирьям, девочка привстала на заборе и крикнула:

– Здравствуйте, господин Кикенфельдт!

Тот помахал девочке рукой и, почтительно склонившись к даме с продолговатым лицом, что-то сказал ей.

Дама кивнула, и тогда господин Кикенфельдт сам подошел к забору, на котором торчала Мирьям.

– Ну, здравствуй, старый друг! – воскликнул он, приближаясь. – Где отец?

– Ах, уже сколько времени дома околачивается. Работы нет, – угрюмо ответила Мирьям.

– Пусть сейчас же придет в дом Таавета, – продолжал все так же оживленно Кикенфельдт. – Беги! – закончил он, прищелкнул пальцами, по-дружески подмигнул девочке и поспешил за дамой, которая скрылась за углом.

Вот так отец и стал переводчиком-делопроизводителем англичанки, госпожи Таавет, – на все то время, которое она собиралась пробыть в Эстонии.

Каждое утро отец отправлялся в гостиницу за госпожой Таавет, или, как он называл ее, миссис Таавет (или, как говорила Мирьям, – мис-мис Таавет). Госпожа Таавет – машинистка лондонского универмага – неожиданно разбогатела и могла позволить себе не ночевать в мрачном доме покойного мужа. Из гостиницы отец вез англичанку в город улаживать наследственные дела, потом они обедали в ресторане, а после обеда отец отвозил госпожу Таавет назад в гостиницу.

С наследством дела были вскоре покончены, и госпожа англичанка перевела всю движимость Таавета в лондонский банк.

Осталась последняя забота – поскорее и повыгоднее продать дом с участком, чтобы миссис могла уехать к себе на родину.

Вдова отказалась от скромного серого костюма и строгой прически. Всякий раз, когда она появлялась у Тааветова дома с отцом и каким-нибудь очередным покупателем, пригородные бабы с завистью высматривали ее богатые туалеты, строили осуждающие мины при виде ее неуместно моложавой прически и осуждали вихлявую походку.

Негаданно привалившее богатство вызвало на лице англичанки непрестанную улыбку. Пожилая дама, казавшаяся столь суровой по приезде, теперь рассловоохотилась, и через отца история несчастной Тааветовой женитьбы разнеслась по округе.

В Лондоне Таавет вынуждал свою семью жить впроголодь, он с ожесточением копил деньги, надеясь открыть крупную портняжную мастерскую. Возникли ссоры между молодой женой-англичанкой и скаредом эстонцем. Таавет уехал на родину, а его миссис прослышала вновь о своем муженьке лишь теперь, спустя двадцать лет, в связи с наследством.

Удивлению бабушки не было границ.

– Господи, Таавет ходил к нам через день, по вечерам, почти десять лет, и ни словечка никогда не проронил, что у него жена и двое детей! – любила она повторять каждому.

В конце концов нашелся покупатель и на Тааветово недвижимое имущество – хуторянин Яан Хави, из Южной Эстонии.

Здоровенный мужик, в галифе и сапогах, он рассуждал во дворе Таавета громким, привыкшим приказывать голосом:

– У меня три наследника. Парни что надо! Меньшие учатся в техническом институте, их мне сам бог велит приткнуть в городе под одну крышу. Старшой, тот при деле – дома хозяйствует, батраков и девок погоняет, когда отец в городе делами ворочает!

И ржал при этом лошадиным смехом, будто поведал самую смешную на свете историю.

Было сразу видно, что Яан Хави – покупатель серьезный, столь обстоятельно он принялся оценивать домовладение.

Будущий столичный домохозяин обошел все квартиры в «обители старых дев» и каждую жиличку спрашивал с неизменной прямотой:

– Ну что, мужика нет?

Повсюду следовал отрицательный ответ, и Яан Хави, переходя из квартиры в квартиру, смеялся все раскатистее, так что в полутемных коридорах из потолочных щелей сыпалась труха и казалось, что у будущего домохозяина рот на его пунцовом лице вот-вот порвется. Счастливая миссис семенила вслед за топающими сапожищами, и так как она ничего из слов Яана Хави не понимала, а уставший переводчик держался в сторонке, то англичанка просто смеялась вместе с жизнерадостным покупателем.

Потом Яан Хави пошел осматривать сад.

– Что? – пробормотал он сердито, завидя редкостные цветы. – Что же это на самом деле? Извести на цветки столько дорогой землицы!

Сделка состоялась. Оценив уступчивость англичанки, Хави согласился приобрести также движимое имущество Таавета.

И вновь начались торги.

Яан Хави расселся на софе в задней комнате, уперся ручищами в колени и приказал отцу Мирьям прокрутить на граммофоне все пластинки – одну за другой. Инструмент изрыгал в этом всегда таком безмолвном доме народные песни и разухабистые польки. Яан Хави был захвачен музыкой. В такт вальсам он раскачивался с таким усердием, что софа ходила под ним ходуном, раздавалась полька – топал так, что пыль поднималась до потолка.

Миссис Таавет смеялась до слез.

Когда черед дошел до книжного шкафа и новоявленный домохозяин начал взвешивать на руке тяжесть каждого тома, англичанка устала от всего и велела перевести, что книги она отдает задаром, в придачу.

Затем миссис прошла в заднюю комнату, включила красную пучеглазую сову и молча, в одиночестве некоторое время смотрела на «свет любви».

На следующий день явился фотограф Тохвер и, по желанию миссис Таавет, запечатлел проданные дом и сад – на память, как объяснила англичанка, и чтобы показать детям.

В последний день перед отъездом вдова купила роскошный венок. На такси она отправилась на могилу покойного Таавета. Потом приказала вызвать в гостиницу владельца мастерской, где изготовлялись надгробия, и заказала на могилу мужа мраморную плиту, – с тем чтобы имя было выбито, и годы жизни помечены, и чтобы в углу красовалась гибкая пальмовая ветвь. Заплатила вперед и попросила фирму позаботиться, чтобы плиту установили на место.

Выполняя свою последнюю обязанность, отец отвез англичанку вместе с ее багажом на пароход.

– Вот и все, – вздохнул отец, протягивая матери только что вырученные деньги, и, мрачный, стал расхаживать по комнате, все еще не снимая своего лучшего костюма.

– Удалось хоть разок своим знанием языков заработать на хлеб, – радостно заметила мама.

– Противно было, – отмахнулся отец.

Мама пожала плечами, ей было не понять, почему отец остался недоволен такой выгодной и легкой работой.

А на соседском дворе стоял шум и гомон. Новый хозяин вселял на городское жилье своих сыновей.

Поздним вечером, когда дневная жара улеглась и на пригород опустилась благословенная тишина, Яан Хави уселся перед своим домом на деревянном диванчике и задымил трубкой.

«До цветущего фикуса Таавета теперь никому и дела нет, а диво-цвет опять сиротой остался». Так, засыпая, подумала Мирьям.

15

Все же дядя Рууди не солгал.

В саду строили корабль.

И хоть Мирьям знала, что яхту строят Руудины друзья, что поставленный на козлы каркас мастерили целую неделю, все же у Мирьям было совершенно другое представление о том, как очутился возле беседки остов будущего корабля. Ей казалось, что ночью море неслышно прокралось в сад, заманило с собой огромную рыбину, а потом коварно откатилось назад, и рыбина осталась лежать на деревянных козлах. У нее не было спасения, она умерла, и остался после нее посреди зелени выбеленный солнцем скелет с покоробившимся позвоночником.

Мирьям встала, подошла к белесому каркасу, неуверенно протянула к нему руки – и разочаровалась. К пальцам прилипла смола. И никакой сокровенной тайны.

Поддевая ногой шуршащие стружки, Мирьям с досадой подумала, что все эти сказки, которые ей иногда читают, вранье, – во всяком случае, тут, в их пригороде, чудес никогда не бывает.

Стукнула садовая калитка.

Под яблонями, ветки которых образовали сводчатый проход, показались дядины друзья, сам Рууди шел чуть позади и лениво вертел между пальцами трость.

В тот раз, когда дядя Рууди в мастерской говорил о предстоящей постройке яхты и Мирьям спросила, на что им это судно, он ответил, что сгодится под парусами ходить и во хмелю бродить. А теперь поговаривают, будто строят яхту за тем, чтобы катать по заливу невест. Потому, наверно, дядя Рууди и пальцем не пошевельнет возле яхты, – у него невест столько, что они на эту яхту разом не уместятся. Ну, а то, почему отец не вошел в дяди Руудину компанию, для девочки было яснее ясного: у отца была мама и ни одной невесты – кого же прикажете катать! Но какое все-таки в конце концов найдут для яхты применение, когда она будет готова, – в этом у девочки ясности не было, ведь взрослые так непостоянны. Может, и правда, что ходить под парусами и во хмелю бродить, а может, только за тем, чтобы возить невест.

Мирьям повторяла про себя эти потешные выражения: под парусами ходить, во хмелю бродить, возить невест.

Работа шла полным ходом.

Вспотевший от усердия Аплон – парень с богатырскими бицепсами и лоснящимися волосами – с такой сноровкой и легкостью орудовал топором, что Мирьям невольно снова и снова задерживала на нем взгляд. Другой – медлительный и приветливый Яан Эрбак – хоть и уступал в силе Аплону, зато на его долю приходились наиболее тонкие работы, которые требовали самого большого усердия. Он никогда не торопился, а то даже откладывал в сторону молоток со стамеской, отступал от каркаса шага на два назад и, склонив к правому плечу голову, присматривался.

Но вот третий, которого величали Генералом и который то и дело порывался командовать, как и пристало полководцу, – тот вообще не задерживался на месте. То он хватался за молотки и какое-то время постукивал, то закатывал рукава у рубашки еще выше, брал пилу и разрезал, бог знает зачем, пополам какую-нибудь чурку, что потоньше. И тут же начинал проверку, остра ли стамеска, успевал еще поведать о разных случаях из своей жизни и даже рассказать об истории судостроения как в Эстонии, так и в других великих морских державах.

Генерал своим звонким чирикающим голоском напоминал девочке воробья.

Дядя Рууди подошел к племяннице сзади и так неожиданно поднял ее в воздух, что у Мирьям захолодело под сердцем. Подбросив ее несколько раз вверх, он усадил девочку к себе на плечо и подал ей свою резную трость.

– Ого! – радостно воскликнула Мирьям, она знала, что теперь ей предстоит собирать яблоки с самой макушки. Длинноногая самоходная лестница послушно останавливалась как раз там, где вверху висели самые аппетитные плоды. Рууди терпеливо стоял и ждал, пока Мирьям пригибала тростью ветку и набивала яблоками карманы. Мирьям могла часами заниматься этим увлекательным делом, вот жаль только, что дядя Рууди уставал, начинал задыхаться и ссаживал ее на землю.

Дядя Рууди был таким же неугомонным, как Генерал, нет чтобы посидеть спокойно в беседке и перевести дух, он тут же принимался петь, делая при этом упор на букву «р»:

 
Шелковый флаг и сер-рреб-ррр-яный пар-ррус,
в морре выходит ладья золотая…
 

Мирьям смотрела на своего неимоверно длиннющего дядю, у которого один глаз был голубым, а другой – коричневым, и ей припомнился разговор отца с матерью, свидетельницей которого она случайно оказалась.

– Надолго ли так Рууди хватит, у самого здоровье совсем никудышное, а он знай прожигает жизнь! – с горечью сказал в тот раз отец.

– Да, о своем здоровье он совсем не заботится, – подтвердила мама.

Мирьям тогда ощутила тяжкую обиду и, утешаясь, повторяла про себя шепотом:

– Ерунда! Ерунда! Ну что за ерунда!

И все же какое-то сомнение было посеяно.

Дядя Рууди допел песню о шелковом флаге и серебряных парусах до конца, поднялся и, не сказав никому ни слова, ушел. Он шел по заросшим садовым дорожкам, чуть согнувшись, чтобы ветки яблонь не сбили с него шляпу, полы пиджака распахнуты, и по привычке, развлечения ради, вертел своей тростью.

Мирьям с болью в сердце крикнула ему вслед:

– Дядя Рууди, ты что, пошел жизнь прожигать?

Генерал с воробьиным говором восторженно расхохотался, Аплон улыбался, только Яан Эрбак мельком укоризненно взглянул на девочку.

Дядя Рууди обернулся на возглас племянницы, остановился, приподнял ручкой трости край шляпы, галантно поклонился и произнес:

– Именно так, милостивая барышня. Изволите составить компанию?

Парни, строившие яхту, дружно расхохотались.

Мирьям огорчилась.

Вдруг в ее голове мелькнула мысль, поднявшая настроение.

Надо будет подговорить ребят со двора и тоже построить роскошный корабль!

На следующий день за извозчиком Руммом неотступно, словно тени, следовали трое ребят – долговязый, поджарый Уно, одетый в тельняшку Пээтер и Мирьям с челкой до самых бровей. Ребята пронюхали, что в сарае, в котором содержалась старая белая кобыла Мийра, извозчик Румм хранил оставшуюся еще с мировой войны развалюху-телегу. Она стояла без дела у задней стены, перевернутая вверх колесами.

Пээтер, Уно и Мирьям через щели в крыше основательно разглядели зеленую военную повозку и пришли к выводу, что ящик телеги можно переделать: если не яхта, то лодка обязательно получится. Но на пути этого потрясающе захватывающего плана стоял Румм, которому было жаль отдавать телегу, хотя покупатели и соглашались только на ящик и колес не просили. Извозчик требовал за свою зеленую рухлядь целых десять крон и ни цента меньше. Таких неимоверных денег разохотившимся ребятам достать было неоткуда.

Про затею Пээтера, Уно и Мирьям прослышал большеголовый Хуго из дома господина Пилля. Хуго сидел за очередную проказу под домашним арестом и днями напролет торчал у кухонного окна. Хуго обещал справиться с упрямым извозчиком и помочь друзьям. Каким образом – этого он не сказал.

На всякий случай, по наущенью Мирьям, попытали счастья у извозчихи.

Та с утра до вечера сидела под окном и, водрузив очки на нос, вязала кружева. Занятая своим делом, она между тем всегда точно знала, кто с кем поругался, о чем говорили в подвальной прачечной и к кому пришел гость.

Дети забрались на каменные приступки, выходившие во двор, и кротко выстроились в поле зрения госпожи Румм.

– Не попросите ли вы господина Румма, чтобы он отдал нам свою старую телегу или хотя бы продал подешевле! – Мирьям пустила в ход все свое умение разговаривать, в то время как Пээтер и Уно застыли рядом, подобно почетному караулу.

Поодаль, в конце двора, дворничиха пререкалась с самогонщицей Курри. У извозчихи просто не было времени, чтобы обратить внимание на заданный вопрос. Когда Мирьям, повторила просьбу, извозчиха отмахнулась:

– Проваливайте, ничего не знаю. Поговорите со стариком.

Однако Хуго обещал им помочь, и однажды вечером он приступил к делу. В момент, когда старый Румм хлопотал возле своей Мийры, Хуго принялся швырять из окна кухни на крышу сарая горящие головешки. Почуяв запах гари, испуганный извозчик вышел из сарая; завидя на крыше дым, быстро залез по лестнице наверх и, ругаясь на чем свет стоит, начал скидывать горящие головешки наземь.

– Я полицейского приведу, хулиган ты эдакий! – заорал он, грозясь кулаками в сторону Хуго.

Хуго, будто это к нему не относится, швырнул очередную головешку.

– Пока вы не отдадите свою зеленую телегу, я вас в покое не оставлю, – независимым тоном объявил парнишка.

Мать Хуго вовремя поспела на место происшествия, и наступление на сарай было остановлено. Домашний арест для Хуго был продлен на целую неделю, да еще вдобавок ему запретили открывать кухонное окно.

В тот же вечер обессилевший от осады извозчик пошел с ребятами на мировую. Сошлись на двух кронах. Детишки собрали все свои центы, и телега сменила владельца.

Извозчик Румм даже колеса отдал. Вот и хорошо, что повозка осталась на ходу, легче будет перестраивать. Отпала забота о том, как доставить лодку к морю.

Хуго напряженно следил из кухни за тем, как подвигалось строительство, писал огромными буквами послания и прикладывал бумагу к стеклу, чтобы внизу могли прочесть.

«ВЫ ДОЛЖНЫ ВЗЯТЬ МЕНЯ В КАПИТАНЫ», – звучало первое требование.

Пээтер сложил ладоши рупором и прокричал в ответ:

– Капитан – я! Ты будешь рулевым!

«Так оно и должно быть, – подумала про себя Мирьям. – Раз у него отец матрос, то Пээтер имеет полное право стать капитаном».

Вскоре в окне появилась следующая бумага:

«ТОГДА НЕ ЗАБУДЬТЕ РУЛЫ».

В самом деле, они чуть было не забыли о нем.

Из досочек, которые Мирьям принесла со стройки яхты, ребята смастерили для своей лодки светлый треугольный нос. Даже скамейки для команды сработали, не хватало еще руля и мачты, чтобы поднять парус.

Наконец отпала и последняя забота. На чердаке, под стрехой отыскали пришедший в негодность флагшток, великолепно заменивший мачту. Рваный мешок из-под картофеля, стащенный Пээтером, приспособили вместо паруса, руль сделали из обрезка доски и прикрепили к задку телеги ржавой дверной петлей – не беда, что она поворачивалась всего в одну сторону! И Хуго, все еще изнывавший под домашним арестом, вроде бы остался доволен.

Наконец лодка была готова. Она покоилась посреди двора на четырех колесах, в которых не хватало спиц, с картофельным мешком вместо паруса и некрашеным полузадранным носом-треугольником впереди. Ближние ребята приходили любоваться кораблем. Когда ребят набиралось много, Пээтер залезал в лодку и пел:

 
Мы – молодые моряки,
и море нас не испугает…
 

Он делал вид, что опирается о мачту – по-настоящему прислониться боялся, – флагшток мог, того и гляди, ко всеобщему позору, свалиться.

Явилась и хозяйская дочка Рийна. Как всегда, она с нежностью баюкала свою розовую куклу, а на кудрявой голове у нее красовался белый бант; склонив головку набок, Рийна просила:

– Возьмите меня с собой.

– У нас уже команда в полном составе. Я – капитан, Хуго – рулевой, Уно – старший матрос, Мирьям – младший, тебе понятно? – от имени команды заявил ее капитан – Пээтер. – Какой же это пиратский корабль, если он станет принимать на борт прогулочных пассажиров?

– А вы возьмите меня коком, – канючила Рийна Пилль, ковыряя землю носком своей лакированной туфли.

– Ты же ничего готовить не умеешь, кроме как кашку своему обкормленному карапузу, – съязвил Пээтер, ему была не по душе эта ухоженная паинька.

– Пираты вообще едят сырую тюленину и запивают китовым жиром, так что им кока и не нужно! – утешения ради сказал он чуть погодя, потому что при виде Рийниных подрагивающих губ Пээтеру – этому бывалому морскому волку – стало жалко девчонку.

Точку поставил Уно.

– Рийна Пилль – плакса-вакса-гуталин, – скорчив рожу, пропел он и принялся возбужденно пританцовывать в лодке.

Рийна с плачем кинулась прочь.

Посудину юные пираты окрестили «Зеленым черепом». Это устрашающее название было намалевано дегтем на носу лодки.

Хуго, по ту сторону двойных рам, восторженно размахивал руками.

«ЗДОРОВО!» – можно было прочесть на листке, приложенном к оконному стеклу.

Спуск корабля на воду должен был произойти одновременно со спуском яхты, которую строили взрослые, – для этого был назначен срок – раннее воскресное утро. Да и «тюрьма» у штурмана Хуго кончалась в субботу, так что в воскресенье утром команда могла в полном составе и в веселом расположении духа отправиться в путь.

Они горели желанием выйти в открытое море. А сильное желание – залог победы, в этом не было никакого сомнения.

16

Иногда Мирьям жалела, что вообще родилась на свет. Так было и в субботу, накануне выхода в море, когда она спросила у дяди:

– А ты у себя на яхте капитан?

– Нет.

– А кто ты тогда?

– Никто.

– Ну, а все-таки? – не верила Мирьям.

– Я – прогнившая лестница, которая уже скоро не сможет носить тебя на плечах, если ты вдруг захочешь достать яблоко.

– А ты смоги! – требовала Мирьям, и совсем не из упрямства, а потому что хотела, чтобы Рууди все-таки был хоть кем-нибудь, хоть лестницей, но только не прогнившей.

– Ты растешь, а я устаю и не могу больше, – улыбался дядя Рууди.

– И ты этому рад? – удивилась Мирьям, заметив на дядином лице улыбку, сопровождавшую столь грустное признание.

– Нисколечки, – со смехом ответил он.

– А почему же ты тогда смеешься?

– А потому, что у тебя такой любопытный носик. – И дядя Рууди в подтверждение своих слов легонько щелкнул девочку по носу. – И потому еще, что сама ты с ноготок, а хочешь оглядеть землю чуть ли не с двухметровой высоты, – закончил дядя Рууди.

– А я хочу, – Мирьям стучала кулачком по дядиной костлявой руке, – хочу, чтобы ты был хоть кем-нибудь и чтобы ты жизнь свою не прожигал, и хочу, чтобы на Покойную гору не уходил…

– Мало ли что… – дядя стал серьезным и взял расплакавшуюся Мирьям к себе на руки.

Девочка не любила слез и рыданий, и поэтому она уткнулась лицом за отворот дядиного пиджака.

Она всхлипывала на руках у дяди. А сад благоухал запахами яхты, цветов и земли. Мирьям успокоилась и подумала, что все кругом такое непонятное и такое сложное. Как тот же дядя Рууди, который после дедушки – самый лучший, но только и самый далекий, и всегда пробуждает в ней какую-то необъяснимую грусть, хотя и смеется без конца. Было бы куда проще, если бы люди смеялись, когда им радостно, и плакали бы только тогда, когда им бывает грустно.

– Ну, барышня, так как – будем жить дальше? – спросил Рууди.

– Ладно, – вздохнула девочка.

Ей нужно жить дальше хотя бы уже потому, что капитан «Зеленого черепа» Пээтер дал юнге задание завтра спозаранку разбудить команду.

В ту ночь Мирьям не спала, а лишь слегка подремывала, стараясь не пропустить бой часов; как только они отбивали время, она подкрадывалась к окну, выходившему в сад, и смотрела, скоро ли взрослые закончат обмывание своей яхты и начнут собираться в море.

Когда часы на столе пробили один раз, в саду все сверкало от разноцветных фонарей. Мечтательно грезили в мягком свете фонариков высокие акониты, и белая яхта, украшенная флажками расцвечивания, в ожидании попутного ветра возвышалась над цветами, подобно дирижаблю. Бархатистая и благоухающая ночь доносила до Мирьям бабушкину песню:

 
Цветы расцветут,
и распустятся розы,
незабудки-цветы расцветут…
Скажу вам еще раз:
юность прекрасна,
юность вовек не вернуть…
 

Вина хватает, пир в самом разгаре, и ветра тоже нет, отметила Мирьям и легла, чтобы подремать до следующего боя часов.

Во время очередного боя часов из беседки донеслись хихиканье невест, чириканье Генерала и всеобщий гомон. К великому изумлению Мирьям, по саду, взявшись за руки, прохаживались отец с матерью. Они о чем-то тихонько разговаривали.

«Как будто бы и не мама совсем, а какая-нибудь невеста!» – с досадой подумала Мирьям.

А в три часа она увидела, как, поддерживаемая дядей Рууди, пошатываясь, к дому брела бабушка, а богатырь Аплон подкидывал на прозрачной от заревого света садовой дорожке пудовую гирю. Невесты стояли полукругом и, сложив под грудью руки, смотрели на все это.

«Как много у Аплона красивых белых зубов», – удивилась Мирьям, заметив торжествующую улыбку Аплона.

Когда настольные мозеровские часы своим неизменным радостным звоном гулко отбили четыре удара, уставшая Мирьям снова проковыляла к окну и испугалась – дремоту как рукой сняло: ветер сдувал в опустевшем саду стружки, трепал бумажные флажки и раскачивал потухшие фонари.

«Как хорошо, что мама с папой и Лоори спят без задних ног», – осторожно закрывая за собой дверь, подумала Мирьям.

Она подкралась под окно капитана Пээтера, подняла припасенный с вечера шест, которым подпирали бельевую веревку, и легонько стукнула по раме.

Через мгновение в окне показался Пээтер, минуту спустя он был во дворе, где юнга Мирьям уже возилась с парусом «Зеленого черепа».

Условленным свистом были подняты с постелей остальные члены команды – Уно и Хуго.

Яхта, установленная на катках, с трудом продвигалась к морю – по дороге, окаймленной по обеим сторонам разномастьем огородов. Судостроители, столь неугомонные с вечера, теперь устало подталкивали своего «Лебедя». Невесты шли следом, дрожа от утренней прохлады, и, взявшись под руки, жались друг к другу, чтобы было теплее.

Вдруг за кормой медленно подвигавшейся к морю яхты раздался страшный грохот. Сзади приближалась странная повозка: на булыжнике мостовой подскакивали четыре колеса с железными ободьями, спереди у зеленого тележного ящика был приделан белый вздернутый нос, а на нем красовалась заметная издали черная надпись: «Зеленый череп». Посреди ящика стояла палка с дырявым мешком, трепыхавшимся от быстрой езды. Оглобли у странной повозки были связаны веревкой, меж оглобель бежали трое запыхавшихся босоногих мальчишек – Уно, Пээтер и освобожденный накануне от домашнего ареста Хуго. Сидевшая на повозке Мирьям на всякий случай приткнулась за парусом, во избежание всяких неприятностей, – она не хотела попадаться на глаза почтенному обществу яхтсменов.

Парни, катившие «Лебедя», остановились, чтобы перевести дух, и удивленно оглядывали гордо пронесшийся мимо «Зеленый череп». Нарисованные на его корпусе зеленый череп и скрещенные кости невольно заставили парней и их невест рассмеяться.

«Зеленый череп» с грохотом катился к морю и вскоре исчез с глаз. Мирьям осмелилась выбраться из своего укромного местечка и спрыгнула на землю, чтобы помочь ребятам катить телегу по песчаному прибрежью, самому трудному участку пути. Общими усилиями – мальчишки тужились впереди, Мирьям пыжилась сзади – лодка-телега оказалась на увлажненном волною пляже.

Команда поспешно стащила свою посудину с колес и столкнула ее на воду. Накатистые волны подхватили тележный ящик и завертели его. Солоноватый морской ветер резко трепал мешковину.

– Ахой, живо! – скомандовал капитан «Зеленого черепа» и повязал себе на голову отличительный пиратский знак – красный платок. – Мы должны опередить этого несчастного «Лебедя»! Встретимся с ними в открытом море, где наш грозный пиратский корабль возьмет «Лебедя» на абордаж. Ахой, паруса! – крикнул он и первым вскочил в лодку.