Текст книги "Трилогия о Мирьям (Маленькие люди. Колодезное зеркало. Старые дети)"
Автор книги: Эмэ Бээкман
Соавторы: В. Медведев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 41 страниц)
– Верно, – согласилась я.
– Ничего не скажешь, барышня она красивая, это точно, – с одобрением подтвердила Мирьям. – На шее у нее сверкал какой-то камешек, я даже засмотрелась. Ну, сказала, что здравствуйте, и книксен сделала, пусть она и совсем чужая барышня. Спросила, она на самом деле барышня Анете Аллик или нет. И отдала ей астры. Барышня подняла брови высоко-высоко и стала спрашивать, кто послал эти цветы. Я взглянула вниз по лестнице, папа стоял далеко на улице, и тогда соврала, сказала, что это господин Ватикер послал.
– Господин Ватикер?
– Барышня тоже удивилась! И тоже сделала большущие глаза, да еще и повторила: господин Ватикер?
Тут Мирьям надула щеки, нарисовала руками перед животом округлости и пояснила:
– Это я так барышне показала. Сказала, что у господина Ватикера огромные золотые часы, с целую брюкву, и еще он носит эту брюкву в кармане жилетки, может, барышня вспомнит такого. Анете Аллик громко рассмеялась. Так я и не поняла, знает она господина Ватикера или нет. Сбежала я по лестнице вниз, и мы пришли с отцом домой. За воротами я отдала ему из портфеля астры – я же знаю, что маме нравятся цветы.
– Ватикер… – невольно повторила я.
– Да, – поспешила Мирьям закончить свой рассказ, – отец немножко потрепал меня за волосы, но астры все же отнес маме. Уж как она радовалась! Я же знаю, как мама любит цветы.
От одного имени Ватикера по телу пробежал холодок, будто я вдруг очутилась на сквозняке. Каким-то обращенным в настоящее чувством я слышала, как непоседливая Мирьям барабанила пятками по ножкам стула.
– Ты это здорово проделала, – посчитала я за надобность похвалить.
– Я тоже так думаю, – согласилась Мирьям.
– Ты веришь, что Ватикер на самом деле существует? – спросила я через некоторое время.
– А то нет! – ответила она, уже сорвавшись с места и держась за ручку двери.
Мирьям и не подозревала, какую она новость мне принесла.
Родственные отношения вдруг сразу обрели новую окраску. Именно через прошлое взрослых дети особенно быстро обретают зрелость. Не важно, что они не осознают своей ответственности перед прошлыми взаимоотношениями, они все же связаны с ними. Внешние проявления лишь позднее обретают свое определенное содержание. И дети перенимают у взрослых их симпатии или антипатии. Безотчетная неприязнь девочки по отношению к Ватикеру превратила ее в моего косвенного союзника.
Словно бы дети жили уже задолго до своего рождения и принимали участие в минувших событиях.
С этого дня меня охватило неодолимое желание увидеть Ватикера.
Нужно только обрести внутренний покой.
Кристьяну я не посмела сказать о Ватикере.
Иногда он бывает слишком поспешен.
Если действовать наскоком – можно здорово ошибиться.
Да, безусловно, я уже освободилась от обиды, от той ядовитой неприязненной дрожи, которая охватила меня, когда нас с Лийной исключали из партии.
Задним числом, когда улягутся страсти, все можно прекрасно объяснить.
Падение Трудовой коммуны в Эстонии, трагедия декабрьского восстания таллинского пролетариата, а между этими событиями – бесконечно горькая утрата Кингисеппа[4]4
Вождь эстонских коммунистов, расстрелянный буржуазными властями в 1922 г.
[Закрыть], – естественно, вызывали стремление отыскать виновных. Неистовые споры, запутанные расхождения между бывшими товарищами по борьбе, выявившиеся противники – все это создало обстановку, в которой проявлялась несправедливость и выносились непродуманные решения.
Мы с Лийной как раз кончали медицинскую школу, это было в декабре тысяча девятьсот двадцать пятого года.
На собрании том мои дружелюбные сотоварищи вдруг превратились в страстных прокуроров.
– Представьте себе, госпожа посещает главного консула буржуазной Эстонии, занимается какими-то имущественными делами, – с презрением говорили они обо мне.
Свалилось как гром средь ясного неба.
– Остановитесь, – крикнула Лийна, – кого вы обвиняете?
– Видели мы этих приспособленцев, – отрезали в ответ Лийне.
И вообще-то?..
Надо было этой Лийне встревать…
В одну минуту и ее расчехвостили в пух и прах.
Мол, сестра у меня из зажиточных и что еще неизвестно, за какие такие заслуги смертный приговор мне был заменен пятнадцатью годами каторги.
– Многие из вас сами скрывались в задней комнате этого дома, – попыталась Лийна спасти меня.
Не протягивай веревки тонущему!
Сама я была не в состоянии защищаться. Не прошло и года еще, как я потеряла Антона, Кристьян ходил надутым; я и надеяться не могла, что он когда-нибудь вернется ко мне.
Я сидела перед рьяными «судьями» и просто плакала.
Плакала по тем весенним рассветам, когда я, распахнув окно нашей хибарки, замечала первую зеленую травку. Плакала от ощущения абсолютной пустоты, потому что все мне казалось конченным. Ревела потому, что была не в силах возражать.
Мои слезы лишь подкрепляли их уверенность в своей правоте, и ничего больше. Есть правило: не оглядывайся, когда идешь с подпольной литературой и знаешь, что сзади прицепился сыщик, – можешь навлечь подозрение. Не плачь, когда тебя обвиняют, – могут подумать, что ты этим признаешь свою вину.
Лийна разделила мою судьбу.
Мы сидели по ночам в очереди перед биржей труда. И не так просто подвертывалась работа.
Позднее даже как-то странно было вспоминать о том времени. Но это позднее, когда пятилетки, словно тяжеловесные составы, пришли в движение, чтобы повести за собой людей на электрификацию, коллективизацию и индустриализацию. Тогда уже, наоборот, рабочих рук, скорее, не хватало.
Да, все же странными кажутся отдельные события с высоты сегодняшних свершений, порой вроде бы и не верится, что так в действительности могло быть.
В тридцатом году нас с Лийной восстановили в партии.
Пройдет время, и все можно будет объяснить и во всем можно будет разобраться.
Никогда не следует торопиться с выводами. Подавленный человек под дулами упреков может легко лишиться чего-то очень существенного.
Я бы даже Ватикеру не высказала сейчас всего того, что роилось в моей голове на тюремных нарах. Это было так давно, люди за двадцать лет могут измениться до неузнаваемости. У прежних мерок за это время могли стереться грани.
Каким ты стал теперь, господин Ватикер?
Хотя отдельные личности остаются в своих устремлениях поразительно последовательными.
Вон сосед Хави со спокойным сердцем устанавливает на место поваленный забор. Кончился обед, и он опять начал постукивать. Заостренные, поблескивающие капельками смолы доски утыкаются в небо, словно штыки. Не передвинулся ли забор чуточку на бывшую Юулину землю? В Эстонии и раньше межевые знаки и межевые камни любили кочевать! Этот мужик знает, чего он хочет. Живет сегодняшним днем, а за тупой личиной скрывается удивительная приспособляемость. От национализации свой дом спас простым приемом: сломал пристройку. Двух жиличек выбросил на улицу, зато полезная площадь в доме была сведена до установленной нормы.
Подобные люди каждое утро предстают перед обществом, будто книги, у которых начисто утеряно начало. У этих людей нет половинчатых мыслей, они не тоскуют задним числом по слову, которое осталось неуслышанным, не сожалеют о своих грубых намеках и неуместных шутках.
То, что выгодно, будет осуществлено при помощи упорства.
На соседском дворе под кленами все еще валяются обломки пристройки и порубленные на куски половицы, и белеет стена, обитая свежеструганым тесом. Весной дом покрасят, и дело с концом. Нужна сметка!
Старое крепко заползает корнями в землю и поворачивает навстречу свежим ветрам свои сильные стороны. Удивительно, каким простым и объяснимым казалось все, когда приходилось смотреть на мир из-за решетки. Четкие контуры, контраст максимальный, свет и тень. За дверями камеры – враги, по эту сторону – верные товарищи. Позднее случалось частенько, что солнце заволакивалось тучами. Нервно чиркала спичками и освещала ими своих спутников, лица их оставались одинаково желтыми и маскообразными. В отчаянии начинала я кружить вокруг собственной оси, грани между светом и тенью еще больше расплывались. И лишь местами угадывала упрощенную ясность, так это было и сегодня, когда я смотрела на соседскую ограду, что приметно передвинулась на Юулин двор.
Такая забавная четкость, почаще бы она возникала перед глазами!
Кристьян, тот куда лучше моего и куда решительнее раскладывает по полочкам земные дела. Он говорит об усиливающейся классовой борьбе, о необходимости ликвидировать кулацкую прослойку и взять на мушку врагов советской власти и о том, что не следует спускать глаз с зараженных частнособственническими инстинктами обывателей, на которых никогда нельзя положиться.
Но почему вот здесь, в пригородной школе, где в основном учатся дети, которые, как правило, родились в сырости подвальных квартир, дети, отцы которых прозябали без работы, а матери в отчаянии делили горбушку хлеба, – почему среди этих детей встречаются противники нового?
Отвратительнее всего бывает необъяснимая и беспричинная враждебность.
Откуда она идет?
В какую графу занести подобные проявления?
Играет свою роль и глупость и тупость, но есть и еще что-то непознанное.
Неполное и неточное знание должно стать более полным и более точным, утверждает лежащая на моем столе книга в серой обложке.
Голубоглазый оптимизм юности, который еще не покинул меня, кивает мне: углубляется способность самоанализа, люди все более приобретают навыки сопоставлять явления и обстоятельства, все меньше индивидов поднимают в глупой жажде стяжательства или слепом властолюбии руку на ближнего. Ненужные инстинкты должны постепенно уходить в прошлое.
Стой твердо, голубоглазый оптимизм юности!
Пройдет время, и люди распутают все, что нам кажется сейчас неясным…
Только нам все не терпится и не терпится!
Хотим побыстрее достичь совершенства.
На самом деле происходят весьма сложные процессы.
С другой стороны, время от времени у меня опять звучит в ушах разговор между Кристьяном и Калгановым, из-за которого мы и уехали из Ленинграда.
Однажды утром Калганов пригласил его к себе и спросил, перелистывая его личное дело:
– Оказывается, вы были сильно больны, когда буржуазные ищейки арестовали вас и посадили за решетку?
– Да, – ответил на это Кристьян, и ему показалось довольно странным, что Калганов заговорил о его здоровье.
– Мне думается, – продолжал тот, – что вам неплохо бы на годик или на два уехать из Ленинграда. Поправить здоровье. Видимо, никаких трудностей с получением у врача соответствующей справки не возникнет? Где-нибудь в деревне, знаете, где здоровый воздух, спокойная жизнь, – разве такое сравнишь с нервной спешкой большого города и всеми этими изнурительными заседаниями в райкоме. Я думаю, что есть смысл подумать, – подчеркнул Калганов.
Впоследствии мы предположили, что эта вежливая отставка шла от прозорливости Калганова, от желания уберечь нас от случайностей.
Странно, что именно Калганов. Кристьян никогда не питал к нему особой симпатии, я видела его всего раза два. Худощавый мужчина с лысой приплюснутой головой, холодная вежливость, которая легко порождала чувство неловкости. Выступления его не считались примером красноречия, мало патетики, трезвая деловитость. Секретарши и машинистки, которые всегда лучше всех осведомлены о подробностях личной жизни своих начальников, объясняли поведение Калганова камнями в почках, причинявшими ему тяжкие страдания.
Был ли он лучше других в райкоме?..
Тикапера, куда мы приехали, вначале показалась нам довольно неприглядным местом. Кристьян страдал бессонницей, днем, когда я была в больнице на работе, он дремал дома. К вечеру раскисал от безделья. И все ругал себя за то, что согласился с предложением Калганова…
Потом Кристьян устроился работать в колхоз.
Выстроили свинарник и купили поросенка. Под окном копались в земле куры – семь штук.
И впервые за нашу совместную жизнь мы так накричали друг на друга. Все у нас перемешалось – политика, куры, Антон, покосившийся свинарник, Юули и доверенность, главный консул и Кристьянова зарплата, которой хватало лишь на то, чтобы расплатиться с хозяйкой за квартиру.
Ни раньше, ни после – никогда мы не бросали в лицо друг другу таких грубых слов, как в то промозглое утро.
Пришла в больницу – руки трясутся. Все уколы в тот день просила делать врача.
Вечером думала, что Кристьян уйдет от меня, – он грозился это сделать.
Но нет, он сидел перед окном, а на столе лежал навостренный нож.
– Прости, – буркнул он при моем появлении и спросил, можно ли прирезать поросенка.
Я рассмеялась и тоже извинилась.
Когда мы потом зарезали поросенка, дружно и с жаром хлопотали на кухне, хозяйка подивилась этим странным эстонцам, которые утром подняли такой крик. Она и впрямь подумала, что мы ссоримся.
– О, нет, – заверил Кристьян, – в свое время мы играли в пьесах, вот и вспомнили одну трагическую сцену.
Это был единственный раз, когда Кристьян попрекнул меня Антоном.
После мы никогда не вспоминали эту ссору в Тикапере. Почему она вдруг всплыла в памяти сейчас, когда я стояла перед окном в своей тихой и только что отделанной квартире!
Кристьян ведь сказал в ту первую ночь по приезде, когда мы с Юули до самых петухов выясняли наши отношения, что мы приехали сюда навсегда.
В этих словах чувствовалась неловкая и отдаленная нежность. Что-то вроде того, что с этой минуты нас ничто не разлучит. Этакая милая и несколько устаревшая манера выражать свою привязанность.
Не в том уже мы возрасте, чтобы сохранять рожденное ссорой презрение. В наши годы люди намеренно стараются преодолевать все преграды, ибо нет ничего страшнее неудавшейся совместной жизни и возможного одиночества. Я не принимаю во внимание годы тюрьмы и разлуку из-за Антона, в молодые годы об этих вещах в такой степени не заботятся. Видимо, страх одиночества уже с рождения таится чужеродным телом в извилинах человеческого мозга, и годы придают этому неопределенному сгустку угловатую, причиняющую боль форму. Ноет тревожными ночами, а то ненароком и днем схватит.
Прошли годы, когда ты жаждешь вылепить ближнего по собственному образу и подобию или сама стараешься ваять себя по какому-то образцу. Теперь больше устраивает приветливая уживчивость и стремление понять другого. Человечнее это и красивее, но все же что-то утеряно, что-то безвозвратно ушло.
Не смею даже подумать, но как бы хотелось еще раз взглянуть восхищенными глазами на Антона, довериться всем его словам и без тени колебания последовать за ним. Безразлично куда, хоть с листовками за пазухой пробираться к красному солдату Гюнтеру Вольфрангу, в расположение немецких оккупационных войск, во времена, которые определяли словами: «запрещаю, приказываю, вешаю и стреляю», или – интересно, заливается ли краской лицо? – в сарай с сеном, когда летний дождь барабанил по крыше, исполняя праздничный марш.
Далекие, пронизанные отсветом нежности времена!
А сейчас я просыпаюсь по ночам под скрип заржавленного флюгера, когда белая зима грохочет по крыше градом.
Но еще рано! В картофельных бороздах стоит вода, пока ее еще не тронул первый ледок.
3
В тот самый момент, когда я заметила ее, начал накрапывать дождик. Я схватила Лийну за руку.
– Я спешу домой, – пробормотала она, отводя в сторону взгляд.
Я отступила на шаг, открыла зонтик. Лийна одернула рукав, выказывая свое безразличие.
Совсем как люди, которые видятся изо дня в день, но при этом остаются мимолетными знакомыми и не находят какой-либо причины для оживления.
Мы стояли посреди улицы Куллассепа, я – порядком ошеломленная встречей, Лийна – раздумчивая.
Может, именно из-за дождя она решилась и встала рядом со мной под зонтик, прижалась ко мне. Поднялись на Харьюмяги, где нашли одинокую скамеечку.
– Три года уже… – я ищу подходящих слов. Никак не могу уловить ее взгляда.
– Странно, не заметила даже, как время пролетело, – тянет Лийна и поводит плечом.
С любопытством оглядываем сереющую в туманной мороси площадь, которая проглядывается за стволами деревьев. Там еще краснеют полотнища лозунгов. И портреты со стен не убраны после Октябрьских праздников.
Мы сидим с Лийной, будто чужие люди, вынужденные делить один-единственный зонтик.
– Работаешь?
Невыносимое, изматывающее нервы молчание. Лийнино отчуждение давит, я словно заискиваю перед ней и ищу примирения.
Проклятое, давящее чувство вины, хотя могу, положив руку на сердце, взглянуть ей прямо в глаза.
– Пока еще не успела, – отвечает Лийна и, предвидя следующий вопрос, добавляет: – Живу с сыном у матери.
Неохотные ответы, как обычно говорят с назойливым попутчиком.
Лийна изучает пристально площадь, будто ей непременно требуется угадать, кто изображен на промокших портретах.
Украдкой смотрю на Лийнин профиль – его контуры подчеркиваются и словно бы укрупняются на фоне черного зигзагообразного края зонтика.
Почти не изменилась. По-бычьему плоский и широкий лоб. Когда Лийна сердилась, она всегда втягивала подбородок, и тогда казалось, что она собирается боднуть кого-нибудь. Брови у переносицы стоят торчком, но щеки и губы сохранили девичью округлость. Едва заметный двойной подбородок.
– Что глядишь, Анна? – ворчит Лийна.
– Вспомнилось, как мы во дворе предварилки ловили солнечные лучи. – Я пытаюсь смягчить воспоминаниями ее суровость.
– Солнце там было треугольным, – бормочет она.
– Ты дотягивалась до него лицом, а мне приходилось довольствоваться тенью от крыши.
– Стена пригревала спину, – замечает Лийна, и уголки рта у нее чуточку поднимаются.
Вода с зонтика стекает на гравий. Подбираю ноги под скамейку, чтобы не замочить новые бежевые туфли.
– Ты уверена, что нас тут никто не слышит? – вдруг шепчет Лийна.
Оглядываемся обе. Конечно, бугристые стволы старых лип могли бы скрыть любопытных, но думать так было бы смешно.
Слева вон присела похожая на тебя баба.
Я указываю на дерево, которому время придало форму грудастой женщины.
Лийна улыбается.
– Я ведь подозревала вас с Кристьяном, – начинает она, прислушавшись сперва к плеску непогоды.
Черная крыша над головой сочится дождем, с середины зонтика вода стекает на руку. Но я не осмеливаюсь сменить положение.
– Потом я узнала, что и с законной женой Василия случилась беда. Может, и в живых нет.
– В последние годы они жили врозь, что она могла знать?
– Вот именно. Тот, кто написал, был не в курсе. Узнав об этом, я стала искать тебя, вас не было в Ленинграде.
Хотелось поведать Лийне о нашем житье в Тикапере, рассказать о Калганове, быть вообще откровенной, но я только повторила:
– Нас не было в Ленинграде.
– Такое на меня нашло, просто не могла, хотела увидеть тебя. На мгновение показалось, что я попала на стремнину, что я снова умею делить людей на друзей и врагов…
– Лийна, мы же с тобой с самого детства.
– Что из того… В жизни всякое бывает.
И смеется как-то странно.
– Истеричка, балаболка, – хулит она себя и всхлипывает.
Зарывается лицом в ладони. Я наклоняюсь с зонтиком вперед, чтобы прикрыть ее от дождя.
– …Верила Василию, доверялась слепо. А выходит – не тот человек. Василий относился к Миронову с открытой душой… Ладно. А тут мать подыскивает мне мужика, – распрямляя спину, иронизирует она. – Все допытывается, кто да что, а вспылит – обзывает непутевой девкой, которая нагуляла себе пузо. Это меня-то, тридцативосьмилетнюю бабу!
– Так ты бы ушла, – говорю я, только вряд ли суровая Лийна примет во внимание мои советы.
– Все-таки мать. Знакомым заливает, что мой муж погиб в Испании. Романтический ореол многим нравится. Иногда кажется, что она сама начинает верить своей выдумке.
Лийна вскидывает голову, пряди светлых волос прижимаются меж воротником и шеей. Она смеется, грудь вздымается и выпирает из-под пальто.
– Знаешь, – продолжает она оживленно, – у меня есть двоюродный брат, такой восторженный молодой революционер. Ходил со всеми к президентскому дворцу, в Кадриорг. После июньских событий служил в Народной самозащите. Теперь уже в комсомоле. Любит выступать! Как говорится, огневой парень. А в свое время, когда нас высылали в Советскую Россию, он еще барахтался в пеленках. Да, выросло новое поколение. Порой кажется, что мы, много пережившие, больше никому не нужны. Зависть берет, когда смотрю на него. Но разве скинешь с плеч годы? Не правда ли, постарела я за это время? – спрашивает она тут же, совсем по-женски, и впервые смотрит мне прямо в глаза.
– Ты, Лийна, вообще не стареешь, – заверяю я серьезно.
– Не придумывай, – усмехается она мягко.
Спрашивает о том о сем, но больше приличия ради.
Догадываюсь о ее нетерпении, и действительно, стоило ливню кончиться, она заторопилась прочь.
По расщелинам бугристых липовых стволов еще стекает задержавшаяся на ветвях влага.
– Двадцать лет таким орясинам хоть бы что, – удивляется Лийна, поглядывая на деревья.
– Да и нам, по правде сказать, следует распроститься с этими годами, – еще раз предпринимаю робкую попытку растопить ее холодок.
Она роется в сумочке, царапает на бумажке свой адрес, мой ей и так запомнится, знакомые места. Подавая на прощанье руку, говорит с угрюмым выражением лица.
– Как хорошо, что мы встретились. Я тебя знала и в то же время как будто и не знала. Невесть чем это все кончится.
Что-то нет у меня уже охоты идти к Лийне в гости, хотя поначалу такое намерение у меня и возникло. Засовываю руку в карман и скатываю адрес в трубочку.
Вот она уходит, Лийна. Вышагивает нарочито легко, как женщина, которая не желает считаться со своим возрастом.
Не стоит и думать, чтобы она оглянулась и помахала рукой.
Дружба наша с ней оборвалась ведь так несуразно.
Не спеша спускаюсь с Тоомпеа по направлению к дому. Зонтик, который мне дала Юули, при ходьбе, подобно трости, достает как раз до земли, и чувство сдавленности, казалось, проходит, когда удается железным наконечником угодить по камню. Только сейчас я замечаю, что зонтик-то мужской.
Лийна в тот раз, конечно же, могла рассердиться, но чтобы сомневаться! В нас! Верно, Кристьян ей никогда не нравился. Уж не подумала ли она, что он мог где-нибудь сказать плохо о Василии?
Мне это ударило впервые в голову. В нерешительности я остановилась.
Некая напыщенная дамочка, цокая по Харьюмяги, усмехается при виде моего мужского зонта. Я не удерживаюсь и гримасничаю ей в ответ. И в самом деле, лицо у дамочки похоже на маску, оно словно ниточкой привязано к прическе. Ничего другого.
Верно, конечно, и то, что Кристьяну посоветовали уйти из райкома вскоре за последним Лийниным посещением. Может, Калганов, затаив презрение, избавился от Кристьяна? А разговор о здоровье просто болтовня? Почему Кристьян по возвращении в Ленинград не стал восстанавливаться на прежней работе?
Домой идти как-то нет настроения. Хочется побежать за Лийной, расспросить, чтобы все стало на свое место.
Скатанный в шарик Лийнин адрес где-то по дороге выкидываю из кармана.
На каменном парапете сидит старуха, рядом огромная корзина, полная бумажных цветов. Странные розы – синие, черные, белые!
– Не устарел ли товар? – приближаясь к цветочнице, спрашиваю я.
Старуха подзывает меня пальцем еще ближе.
Наклоняюсь вперед и чувствую смешанный запах сырости и лука.
– Душа, она опоры ищет, не то человек злобой зайдется. А цветочки-то, мил человек, в вазу поставишь – все вроде бы за эстонское стоят.
– Продайте мне все ваши черные розы!
– Не, не, – пугается старуха, – что ты, что ты!
Я роюсь в сумке и вытаскиваю деньги.
Цветочница мотает головой. И робко протягивает мне трехцветный букет. И я снова чувствую какой-то земляной запах, дух крестьянской одежды.
– Цветок скорби, небесная синь и надежда тоже.
– Возьму в другой раз, когда принесете красные розы.
Старуха тут же прячет букет в корзину и натягивает на нее холщовую тряпку, рот с усилием кривится в полуусмешку, и она кивает:
– Госпоже красные розы!
На ее простом морщинистом лице застыла неприятная покорность.
Торопливо ухожу, но чувство тяжести опережает и глядит на меня вперемежку глазами Лийны, Кристьяна и старой цветочницы.
Когда Лийна впервые заявилась к нам в тридцать седьмом году со своим горем, было ясно, что она надеется, при моем содействии, попросить совета и поддержки также и у Кристьяна. Поэтому Лийна и прибежала на следующий день узнать, что он думает. Но думал Кристьян как-то странно. И я не смогла передать этого Лийне.
Я болела в тот момент гриппом и валялась в постели. Лийна и внимания не обратила на мое предупреждение, подвинула к кровати табуретку и принялась рассказывать.
Ее Василий, капитан торгового парохода Василий Сергеевич, оказался в немилости у своего помощника Миронова.
У меня еще и сейчас звучит в ушах торопливая и сбивчивая Лийнина речь:
– В порту Гулля Миронов ввалился утром в каюту Василия, взял двумя пальцами недопитую бутылку виски, повертел ее, а сам все зыркал глазами по бумагам на столе. Ты не представляешь, какая у Миронова рожа! Глаза сверлят, как булавки, губы толстые, сросшиеся брови взъерошены. А руки! Как лопаты, пальцы похожи на сардельки. Миронов спросил: что, уже чокаемся с капиталистами? Боже праведный, Василий не первый год плавает по морям, и с Эдвардом они – давние знакомые. Как только прибывает в Гулль, Эдвард тут как тут, встречает, как брата. В тот раз они засиделись до ночи. Василий приплыл из Испании, и они делились своими восторгами.
А Миронов все будто бы вертел между пальцами бутылку с виски, и Василий чувствовал себя перед ним подобно школьнику, которого застали в уборной за рисованием похабной картинки на стене. Человек же тушуется, когда его пытаются в чем-то обвинять.
– А политико-воспитательная работа и чувство ответственности? – пыталась я представить поведение Миронова будничным делом, чтобы успокоить Лийну.
– Разве пост дает право унижать себе подобных? – рассердилась Лийна.
– Да, но если выявляются подобные элементы и скрытые враги, то тогда Миронов и боится больше, чем надо, – пробормотала я.
– Ох, Миронов может еще заварить кашу, – пригорюнилась Лийна.
– У страха – глаза велики.
– И ты подумай, и… – Лийна не назвала Кристьяна, хотя именно его мнение казалось ей важным. – Что сделать, чтобы с Василием ничего не случилось?
Мне показалась наивной ее столь азартная участливость в судьбе Василия. Кое-кто знал, что она живет с ним, но если бы что-то и было не так, то что может сделать Лийна?
– О Миронове говорят как о бабнике, – двусмысленно промолвила Лийна. – Любит выпить наедине. А в остальном – железная натура.
– Убежденных людей не подкупишь, – заметила я резко.
– Подкупить? – повторила Лийна и откинулась назад. – В предварилке мы подкупали с тобой суку-надзирательницу, чтобы держать связь с товарищами. Нет, настолько-то низким я его не считаю, чтобы подкупить! Просто, может, появятся человеческие, близкие отношения… Чтобы понял и поверил! Только попробуй докажи, что ты не верблюд… Но прошлое Василия? Все его дни чистые, как стеклышко. Капитан-коммунист. Красный интеллигент. Гражданская война. Потом учился и голодал. А теперь уже столько лет все на одном пароходе. Начал с третьего штурмана.
– Не надо бояться… На правильного человека напраслины не возведут…
– Ох, Анна! – Лийна махнула рукой. – Убить может и полслова! Зависит от того, кто сказал и где.
– Погоди, Лийна. За правду, если кто вздумает, гнуть ее, можно бороться.
– Помнишь полевой суд? – нервно засмеялась Лийна. – Там было все просто: по эту сторону стола – мы, по ту – судьи в мундирах.
Лийна дотронулась до моей руки и насмешливо посмотрела на меня.
– Наслушалась всякого, вот и мечешься, – резко сказала я.
На следующий день Лийна снова прибежала к нам.
– Чего ты валяешься в постели, заболела, что ли? – спросила она, будто сама только что проснулась.
Ей не сиделось на месте. Крутилась у стола, даже перчатки забыла снять. Хотела скорей узнать мнение Кристьяна. Я промолчала, не могла же я передать его слова:
«И почему это Лийна так уверена в Василии? Она знает его едва ли около двух лет. Мужчина, бросивший свою жену и уцепившийся за юбку другой, покрасивее и помоложе, знаешь, оставляет впечатление легкомысленного…»
Сказать это Лнйне? Конечно, для нее не была новостью прямолинейность Кристьяна в любовных делах, но в тот момент у Лийны начисто отсутствовали чувство юмора и способность воспринимать что-либо критически.
– Не расстраивайся, Лийна, подождем. Ничего же не случилось! И мы все с тобой, и вовсе ты не блуждаешь в лабиринте. Давай будем верить тем, кто по эту сторону стола. Как в старину.
Сказать сегодня Кристьяну, что я встретила Лийну, что сидела с ней под дождиком на Харьюмяги?
Недоверие – все равно что зараза, сомнения – недобрая хворь. Не хотелось бы таиться, но есть и между нами с Кристьяном дела, которые незачем лишний раз вспоминать.
На самом ли деле Калганов завел тогда тот разговор о здоровье, который мне кажется странным? Вообще-то коммунисты особо не ноют над физическими недостатками и хворобами, тем более такими, которые были бог знает когда, воля и убежденность рождают стойкость, с чего бы это у Калганова взялась такая нежная заботливость?
Разве так уж нежили тех, кто ехал на ударные стройки пятилетки? Разве спрашивали: выдюжишь ли ты в грязь и в стужу, хватит ли у тебя сил? О нет, в тебе нуждается родина – вот что было главное. Кристьян сидел в теплом кабинете, и вдруг эта странная забота!
Неужели я верю, что Кристьян заводил разговор о Лийнином Василии, который где-то там пил виски с англичанином Эдвардом?..
Недоверие – все равно что зараза, сомнения – недобрая хворь.
За мной хлопает дверь, натянутая пружиной. Острый наконечник зонтика тукает по каменным приступкам. В коридоре уже нет такого звона, металлический наконечник слегка продавливается в истертые доски.
К потемкам глаза мои привыкают очень медленно. Приходится постоять, чтобы без ошибки попасть на первую ступеньку деревянной лестницы, которая ведет на второй этаж. В застоялой темени коридора ясно слышится журчание воды. Но вот наконечник зонтика утыкается в железный кант ступеньки, и пальцы нащупывают поручень. Каким мягким и гладким стало дерево, отшлифованное множеством человеческих рук! Ладонь легко скользит вверх, пока ноги отсчитывают двадцать три ступеньки. Всегда, когда я поднимаюсь по этой полутемной лестнице, я чувствую себя успокоенной и старой. Глаза, которые никак не могут свыкнуться с темнотой, заставляют меня окунуться в какой-то медлительный туман. Не видя света, не можешь думать, остается лишь передвигать ноги. Именно такой мне представляется старость. Ищешь, за что бы ухватиться рукой, нащупываешь ногой опору – на другое вроде бы уже не остается ни силы, ни способности сосредоточиться.
Проклятый следователь, сунул мне тогда в лицо лампу! Это было так давно, и все же кажется, что не дальше как вчера.
Так оно и есть. Какая-то разиня поставила под кран ведро и забыла его. Заворачиваю кран и снимаю с раковины ведро. Как хорошо, когда снова видишь и можешь быстро действовать.
