Текст книги "Трилогия о Мирьям (Маленькие люди. Колодезное зеркало. Старые дети)"

Автор книги: Эмэ Бээкман

Соавторы: В. Медведев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 41 страниц)

Мирьям никак не может понять, то ли в голосе Рууди слышится восхищение, то ли отчаяние или вовсе насмешка.

– Послушай, – интересуется Мирьям, – а когда государство поворачивают, флаги что, остаются старыми?

– Нет, видимо, нет. Сегодня народ шел под красными флагами.

– Разве бабушке больше нравится сине-черно-белый цвет, что она боится красного? – не может утерпеть Мирьям.

– Видно, так, – бурчит Рууди.

– А какой цвет тебе больше нравится?

– А ты тайну хранить умеешь? – спрашивает он и подмигивает.

– Конечно! – торжественно кивает Мирьям.

– Говоря по чести, мне по душе больше красный, – говорит дядя.

Мирьям смотрит широко открытыми глазами.

– Но бабушка говорила, что ее друзья должны быть также моими друзьями, а ее враги – моими врагами, что у маленького эстонского народа должна быть одна душа. Как же ты можешь против нее– идти, ты ведь ей такой же родной, как и я? – вздыхает Мирьям и шепотом добавляет: Ты ведь тоже получаешь от нее кроны!

– Кроны, кроны… – соглашается посерьезневший Рууди, потирает свои костлявые пальцы и грустно продолжает: – Теперь, может статься, туго будет.

Забота о деньгах, забота о работе, одна заботно-заботная забота… – вполголоса произносит Мирьям.

Дядя Рууди начинает громко смеяться:

– Ну прямо взрослый человек!..

Мирьям гордо выпячивает грудь, стучит по ней кулаком и восклицает:

– Детство кончается, осенью я пойду в школу.

Дядя Рууди корчится от смеха.

Мирьям поднимает брови и удивляется: что тут смешного?

– Но ведь правда же? – требует она ответа.

– Что правда, то правда, – отвечает Рууди и достает из кармана большой клетчатый платок, чтобы вытереть слезы.

– Тогда скажи, почему тебе больше нравится красный цвет? – возвращается она к прерванному разговору.

– Это радостный цвет, в нем есть огонь, – уходит он от прямого ответа. – Тебе ведь тоже нравится красное. Я же знаю, ты всегда заглядываешь через забор, когда в саду Таавета цветут тюльпаны.

– Теперь этот сад достался Хави, – ворчит Мирьям.

– Да, насчет цветов там сейчас не густо, – соглашается Рууди.

– А почему тебе еще красное нравится? – требует Мирьям полного ответа.

– На это не так просто ответить. Так, чтобы поняла…

– Я-то пойму, – заверяет Мирьям.

Лицо у дяди Рууди становится задумчивым, он запускает в небо еще один мыльный пузырь, прежде чем начинает говорить тихо, больше самому себе, нежели племяннице, которая слушает, раскрыв рот.

– Если ты приглядишься к бабушкиным жильцам, все равно к кому – к артисту ли Куллесу или родителям Пээтера, к извозчику и его жене, к дворничихе или, скажем, Марии, что живет в Тааветовом доме, безразлично, – тебе может показаться, что все они скучные и смиренные. Такие маленькие! Кажется, что они ничего другого и пожелать не в состоянии, лишь бы прожить потихоньку, жевать свою скудную корку хлеба и доживать свои дни. Но сегодня вдруг… вцепились господам в загривок! Словно стали они людьми, зрелыми людьми!

– А ты… тоже стал зрелым? – в наступившей тишине отваживается спросить Мирьям, захваченная словами Рууди.

– Я? – Он усмехается, пускает вверх мыльный пузырь и отвечает: – Видишь ли, я похож на этот мыльный пузырь. Вот он лопнул. Конец – и все.

Мирьям не находит слов, чтобы возразить.

– И почему ты не взял меня с собой! – говорит она с сожалением.

Рууди не обращает на это внимания и продолжает:

– Я всего лишь шутник…

– Шутники бывают в другой раз лучше работников, – пытается она утешить его.

Дядя Рууди снова начинает смеяться. Поднимается, отряхивает сзади брюки и направляется домой.

В коридоре слышится, как он радостным голосом поет:

 
Грезы рассеялись, счастье разбито —
болью и ранами сердце изрыто…
 

Мирьям быстро вступает в коридор и подпевает:

 
Без тебя мо-оя жи-изнь пу-стая…
 

Это ей запомнилось из предыдущей дядиной песни.

– Без тебя моя жизнь пустая, – мощным басом повторяет Рууди.

Из передней доносится мамин голос:

– Я уже думала, что ты средь бела дня напился!

– О нет, – слышит Мирьям, как дядя Рууди отвечает ее матери, – мы тут с племянницей разучиваем песни.

– Мирьям! – требовательно зовет мама.

Девочка легкими прыжками исчезает за сараем – ведь могла же она быть бог знает где и не слышать маму!

Мирьям прячется за поленницей и ждет. Нет, больше ее не зовут. Когда мама в плохом настроении, то лучше держаться от нее подальше. Мирьям вздыхает. Понятно, что мама беспокоится: отец ушел с утра и до сих пор не вернулся, не иначе, запил.

На крыльце переднего дома, которое выходит во двор, появляется Пээтер и с громким стуком захлопывает за собой дверь. Чтобы все услышали, увидели и обратили внимание: во двор прибыл бесстрашный капитан и предводитель пиратов Пээтер. Урра! Мирьям при виде друга готова тут же крикнуть ему, но пока не смеет пикнуть. Поди знай эту маму.

Капитан Пээтер стоял на крыльце и выжидающе оглядывался. Велико же было бы разочарование, если бы он сейчас никому не попался на глаза! Волосы у Пээтера старательно зачесаны мокрым гребнем назад, он в белой рубашке, а на рукаве красная повязка.

Красная лента!

Мирьям не удерживается и выходит из-за поленницы.

– Здравствуй, капитан, – небрежно бросает она, будто ей совсем нипочем его праздничный вид.

– Привет, – отвечает он по примеру бывалых старшеклассников.

– А что означает твоя лента? – спрашивает Мирьям, пребывающая в чине младшего матроса, и на всякий случай вытягивается по стойке «смирно».

– Вольно! – разрешает Пээтер и объясняет: – Это знак народной самозащиты. Знаешь, полицию разогнали, и ни одного легавого больше нет. Но за порядком надо следить! Пока отец ест, он разрешил мне надеть свою повязку. Я думаю, что прежде чем пойду на море – послужу-ка немного в народной самозащите. Ты знаешь, там и винтовки выдают!

– Да? – изумляется Мирьям.

– Еще бы! – заверяет Пээтер и, тут же забыв о своей степенности, длинными прыжками слетает с крыльца и начинает похваляться: – А ты и не знаешь, что сегодня произошло!

– Вот уж и не знаю, – презрительно кривит она рот. – Сегодня был го-су-дарственный переворот. Вот! Знаю!

– Ого! – Пээтер от удивления сразу даже не нашелся что сказать. – Ты только погляди на эту девку!

Мирьям угрожающе сдвигает брови.

Но Пээтеру не хочется сейчас связываться. Если Мирьям рассердится, побороть ее непросто, если иначе не сможет защищаться, начнет кусаться и царапаться. К тому же у Пээтера сейчас праздничное настроение.

– Да, башка у тебя варит, – усмехается он и дружески хлопает ее по плечу.

На лице Мирьям сразу же загорается улыбка, и вот она уже снова послушный младший матрос, который стоит перед своим капитаном и принимает на веру его слова.

– Ух, какой мировецкий вид был! Народу полно, море разливанное. Я еще никогда столько не видел. – Он оглядывается и таинственно шепчет: —Можно предполагать, что установят рабочее государство!

– Правда? – Мирьям навастривает ушки. – А как это будет?

– Известно, богатых – долой, а бедные возьмут власть в свои руки, отец так сказал. И все получат работу!

– А ты как думаешь, – спрашивает Мирьям, – бабушка моя тоже в богатых ходит?

– Черт ее знает. – Пээтер чешет затылок. Но, увидев, что Мирьям, затаив дыхание, ждет его ответа, говорит: – Да ну, нашла тоже богатую!

От подобного капитанского великодушия у Мирьям чуточку отлегло от сердца. А то ее уже охватил такой смутный страх, что…

– Нет, это здорово! – Мирьям подмаргивает Пээтеру и подступает ближе, чтобы как следует рассмотреть эту важную красную повязку.

Мирьям уже было открыла рот, чтобы попросить у Пээтера его достопримечательную ленту – на чуть-чуть. Однако неопределенная тревога останавливает ее. Разрешит ли еще отец Пээтера всякому случайному человеку трогать такую важную вещь? Это тебе не рогатка, срезанная с дерева, и не какая-то там необструганная деревянная сабля, и уж далеко не тряпичная кукла, которые переходят из рук в руки и за которые никакой особой неприятности не бывает, даже если они порой остаются мокнуть под дождем.

И есть еще одна серьезная причина, которая останавливает девочку. Вдруг бабушка учинит скандал, увидев из окна, что ее внучка нацепила себе на руку красную повязку. Выбросила же она за окно значок, а недавно говорила, что красные – это враги ее и всей их семьи. Бабушкино единодушие – это страшно запутанное дело. Пээтер со своим отцом, понятно, – одна целая душа, а вот она, Мирьям… Стать бы уж заодно с дядей Рууди, душа в душу, с ним никогда не скучно, только вот попробуй угадай, куда попадешь, – ведь дядя Рууди обещал лопнуть, как мыльный пузырь.

Дети должны идти по стопам своих родителей, и Мирьям попыталась представить себя испитым старым человеком среди кучи ребятишек. Это казалось одновременно и смешным и неприятным, по спине даже пошли мурашки. Вот если бы мама освободилась от своих вечных забот и нашла время, чтобы рассудить с дочкой эти мировые проблемы, – только кто знает, как еще она посмотрит на эту красную повязку.

Мирьям вздыхает, ей не верится, чтобы все эти проблемы прояснились к сегодняшнему вечеру или хотя бы к завтрашнему дню. Но терпеть до послезавтра она никак не может…

Вдруг Пээтер, словно бы защищая Мирьям, встал перед ней, но она все же увидела, как из-за угла ввалился во двор пошатывающийся отец.

– Ох, боже мой, – пробормотала девочка.

Пээтер молча поглядывал в сторону и теребил пуговицу на рубашке.

Опустив голову и не простившись, Мирьям направилась к парадной двери, за которой скрылся ее отец.

Всю ночь девочке снились нескончаемые сны, она даже не слышала, как тут же, в другом конце комнаты, при свете сонного ночника отец разговаривал с мамой.

– Ты представь себе только, все же совершился переворот. И я получу работу! – Отцу нелегко сдержать свою радость.

– Пьяницы ни при какой власти работы не получат, – сурово говорит мама, но и в ее голосе проскальзывает искорка тайной надежды.

Мирьям этого ночного разговора не слышит, она захвачена своими снами, которые никак не кончаются.

Под утро, когда солнышко начинает отсвечивать на занавесках, Мирьям видит во сне поля, полные тюльпанов! Даже на их собственном дворе, где летом пыль запросто поднимается до второго этажа, и то повсюду одни лишь тюльпаны, тюльпаны…

И только под ивой, где накануне висели синие латаные подштанники, черный платок и белая простыня с рваными краями, – совсем пусто. Даже веревки нет, одна пустота. Вчерашнего будто и не было.

Таллин, 1958–1963.

КОЛОДЕЗНОЕ ЗЕРКАЛО
Роман

1

Прошлое вздыбилось перед глазами, подобно ледяному торосу. Застывшие уступы, бесчисленные наслоения, темные прожилки. И где-то в глубине скрыто прозрачное и светлое детство. Разбить бы эти потускневшие пласты на осколки! Так, чтобы звон пошел!

Даже в родниковой воде есть железо и ржавчина. Пусть неспешно оттаивают наслоения, высвобождая прошлое, чтобы живая вода прожурчала в колодец воспоминаний.

Я – дома!

И пускай себе кто-то считает старомодным эту привязанность к родным местам.

Люди с узлами всегда в пути. Из степных просторов тянутся они в дымные города, с привольных речных берегов возвращаются к подножьям изъеденных осыпями и потоками гор. Снова и снова туда, где им кажется лучше.

Меня тянуло только сюда, где красные гребни черепичных крыш в центре города высятся в окружении крытых смолистым толем дощатых пригородов. И кяруские луга тут же, и как-то странно – именно здесь, в этом пригороде, оседает в талых водах ледяная глыба прошлого. Словно и не отделяет разлуку от сегодняшнего целых девятнадцать лет.

Странное, светлое чувство.

– Ты улыбаешься, Анна?

О другом Кристьян не спрашивает. Он поправляет фанерный чемодан, который при толчках то и дело валится нам на ноги, и время от времени потирает свои узловатые пальцы.

Жилистый извозчичий затылок между выцветшим шарфом и нечесаными волосами дергается в такт лошадиным шагам. Вожжи в руках возницы ослабли, – может, он дремлет. Старый конь сам отступает в сторону, когда мимо нас проезжает красный рейсовый автобус.

Далеким эхом отдается недавняя томительная суета.

«Сдаете жилплощадь? – Бухгалтер домоуправления отложила ручку в сторону, поправила нарукавники и покачала головой. – Квартиру в самом центре Ленинграда!»– воскликнула она и всплеснула руками. «Вашу квартиру мы передадим многодетной семье», – утешил управдом, подышал на печать и протянул мне бумагу с оттиском треугольной печати внизу.

Я не сказала ему, что вряд ли это обрадует наших прежних соседей. Да они, по правде, и не поняли, что уезжаем насовсем. Мы взяли самое необходимое, то, что осталось в комнате и на кухне, попросили соседей поделить между собой, ненужное все загодя сожгли в печи.

На вокзал явились налегке, будто отпускники.

Соседкин сын, любивший читать мне лекции о чудовищной сути капитализма, проводил нас до выхода. Я подала ему ключ от квартиры, через мгновение у нас за спиной щелкнул заляпанный коричневой краской засов…

– Кругом все так тихо, – заметил Кристьян.

Киваю.

– Не волнуйся, – шепотом добавляет он.

Извозчик с любопытством посматривает через плечо, словно мы ему кажемся знакомыми. Наверно, просто выглядим неважно. Синее пальто мое довольно поношенное, на голове платок, на ногах парусиновые туфли и простые чулки.

Что, неудобно ногам? – Кристьян замечает мое движение.

– Нет.

Он все же отодвигает чемодан подальше.

Надо будет купить новые туфли на каблуках, и непременно бежевые. Пальто придется подкоротить. В этом городе на внешность обращают внимание. Моя сестра, она посоветует, как одеться. К тому же приличная обувь – моя слабость. Иной раз просто неудобно, когда застаешь себя за тем, что по-мужски разглядываешь женские ноги.

Куда только не разбегаются мысли!

Следовало бы все же поехать на автобусе, меньше ушло бы денег. Никак не могу обрести той торжественной неторопливости, с которой хотелось бы въехать в свое прошлое. Собиралась с достоинством, высоко держа голову, смотреть по сторонам… Скольжу взглядом по знакомым домам, внимательно высматриваю людей на тротуарах с надеждой встретить знакомого. От времени до времени глаза мои затуманиваются – и пусть, от этого душе легче.

Кристьян, конечно, беспокоится о ночлеге. И не хочет, чтобы мы, пусть даже на первое время, останавливались у Юули. У меня другое… Кровное родство? Родная сестра? В чем тут причина, не знаю. Может быть, и в самом деле Юули, Рууди и Арнольд, а может, это – наш бывший домишко или просто старая привычка? Конечно, и излишнее смирение тоже, как бы выразился Кристьян.

Когда я думаю о своей сестре Юули, я без конца чувствую, будто меня застали на месте преступления. Видимо, болезненные отношения сплачивают сильнее, чем любезная сердечность.

Наверное, одинокий Михкель Мююр и тот бы обрадовался, увидев меня. Остались мы трое. Яан-Яаничек уже сколько времени покоится в могиле возле лесной опушки. И Аугуст не первый год в сырой земле.

Мама все говорила, что Аугуст, эта тощая хвороба, не годится в пастухи. И свезла парня в Рапла учиться на портного. А примерно через год – отца к этому времени выгнали с работы на стекольном заводе, а от Михкеля еще проку не было – Аугуст явился проведать родных, И привез с собой целую баночку сахарина – купил на свои гроши гостинца. Хвастался, чудак, на батрацком дворе: хотите, подслащу всю воду в колодце! Ешьте сладкий суп хоть каждый день!

– Ты чего вздыхаешь?

Теперь уже Кристьян нервничает.

– Так, знакомый переулок…

– Тут надо повернуть налево, – говорит он.

Извозчик недовольно ерзает на козлах.

– Знаю, адрес, поди, сказали.

Мы киваем его спине.

– Помнишь, – шепчет Кристьян, – в тот вечер здесь на углу горел яркий фонарь. И кто-то стоял на крыльце с зонтиком.

– Не помню. Тогда все время думала, где бы попить.

Прислоняюсь к обивке, она скрипит звуком старой, изношенной кожи. Вдыхаю глубоко влажный осенний воздух. Белая кобылка поднимает расчесанный хвост и оправляется. Извозчик пихает лошадь кнутовищем.

Хотелось взять Кристьяна за руку, но мы уже двадцать один год как поженились. Когда исполнилось наше двадцатилетие, Кристьян взял выходной, и мы вдвоем поехали за город, в сторону Петергофа. Погода была теплая и солнечная. Кристьян собрал целую пригоршню смолки и сказал, что он готов прожить со мной еще столько же. Обычно он стыдился нежностей, но тем обаятельней выглядели его неумелые шутки.

К обеду мы побрели к станции, чтобы чего-нибудь перекусить. В киоске смогли купить только карамель и розовые пряники. Попытались было пожевать их, но зубы не брали. Так и отдали козе, которая торчала на привязи под черемухой. Кристьян разгрыз пару конфет и заявил, дымя папиросой, что он не выносит, когда ему вместо хлеба предлагают карамельку.

Я почувствовала себя задетой. Праздничное настроение улетучилось. Может, виной всему была моя дурацкая привычка искать в каждом слове какие-то намеки или приметы.

Хотя бывает, что Кристьян нарочно придирается.

Знали бы мы тогда, что через год сможем поехать на родину!

Ведь за три года до этого у нас прекратилась всякая связь с родственниками. Ни писем, ни весточек, ни посылок.

Наверное, здесь думали, что нас уже нет в живых.

Но все это не имеет, вероятно, отношения к советской власти, которая только что установилась в Эстонии.

– Ну, наконец-то, черт побери! – кричал и смеялся Кристьян, прослышав об июньском перевороте.

В это лето мы жадно читали в газетах все, что хоть краешком касалось событий в Прибалтике. В день, когда Эстония была объявлена советской республикой, мы были охвачены страстным желанием поделиться со всеми своей радостью. Напоминали нетерпеливых детей, которые ищут, перед кем бы похвалиться своими именинными подарками. День был коротким, а когда наступила еще более короткая ночь – совсем не хотелось спать. В нас вселилось какое-то своеобразное чувство избавления, и необычайное единодушие объединяло нас. С каким совершенством великое и общее могут слиться воедино с личным!

Прошло совсем немного времени, и Кристьяна вызвали, сделали предложение поехать на работу в молодую республику. Сказали, что революционный энтузиазм и горячие сердца необходимо слить с опытом, с практикой и стажем.

Какая радость, что Кристьяна причисляют к проверенным и стойким коммунистам!

Я, конечно… Я ехала просто как член семьи. Нет у меня дара быть выдающимся организатором и опорой, рядовой член. Всегда, как говорится, лишь содействовала. Но все люди не могут же уместиться в первом ряду.

«Да оглянись же вокруг!» – заставляю я себя вернуться к настоящему.

Кругом все те же двухэтажные зеленые и желтые дома. Лишь в подвальных этажах поприбавилось лавок и лавочек. И повсюду яркие вывески с черными буквами, к двери ведут две-три ступеньки из плитняка. Имена владельцев, из тщеславия, выведены крупными загогулистыми буквами.

– Погляди, Кристьян, какая идиллия; «Ыннеранд и К°»!

– Компания – это жена, трое детей да полосатая кошка.

Церемония предстоящей встречи начинает меня все больше угнетать. Чтобы заглушить волнение, хочется не переставая смеяться. Ох, уж эти долгие, изучающие взгляды, обнимания-целования – никак не могу я свыкнуться с ними, все у меня получается как-то неловко и беспомощно, руки болтаются как чужие, на лице застывает судорожная улыбка. А Кристьян, тот вообще мрачнеет, производит неважное впечатление, словно и радоваться не умеет. А теперь еще предстоит встреча с новыми родственниками – женой Арнольда и его детьми, Лоори и Мирьям, Юули так и писала: Лоори и Мирьям.

К этим именам еще надо привыкнуть, и это потребует даже известного напряжения, если за девятнадцать лет свыклись с Верами, Танями, Машами и Наташами.

Уж несколько раз по ночам, в дреме, «начинала я свой путь к родным пенатам».

Лишние вещи, которые никак не залезают в чемоданы. С трудом забираешься в трамвай, кондуктор медлит с отправлением. Перед самым носом разводят Дворцовый мост, и тянутся по Неве черные караваны судов. Кажется, что еще можно успеть на поезд, если бы в дверях вокзала не стояли непоколебимые контролеры. Они с подозрительностью смотрят из-под форменных козырьков и требуют билеты, бумаги, документы. А я почему-то все выхватываю из сумочки бумаги с царскими орлами, которые уже давно недействительны. Потом я обязательно бегу не на тот перрон. От таллинского поезда меня отделяют параллели бесчисленных отвесных каналов, где-то в глубине поблескивают маслянистые полоски рельсов. Вижу, как вдалеке покачиваются шаткие вагоны и за уходящими сигнальными огоньками семафоры закрывают путь.

Теперь-то уж эти навязчивые наваждения должны исчезнуть.

– Сегодня суббота, Кристьян.

– Ну и что?

– Возьмем веники и отправимся на Балтийское шоссе в баню.

– Может, за это время баню построили где-нибудь поближе, – усмехнулся он.

Извозчик снова оглядывает нас через плечо. Следовало бы, наверное, говорить по-русски, а может, он именно тому и удивляется, что мы не говорим по-русски.

Наш кучер дергает вожжами. Белая лошадь поворачивает влево.

Занавес поднялся.

Переулок заканчивается Юулиным домом, фасад которого напоминает декорацию.

На блестящих от смолы кровлях башенок – флюгеры, уставившиеся носами к морю, дата – 1910. Выцветшие на солнце гребни фронтонов. С крупными и мелкими переплетами окна. В двух местах, там, где выступы, несколько окон верхнего этажа выдвинулись углом вперед. Словно два близко расположенных штевня, которые пришпилены тесинами к сухопутной крепости.

Над парадным входом выгнутая крыша с жестяным кружевом. Из невысокого плитнякового цоколя таращатся четыре трапециевидных окна.

Какой тут начнется спектакль? Драма? Комедия?

Или просто душераздирающая встреча двух сестер?..

Стоит дрожкам остановиться, и в окнах появятся любопытные лица. Нетерпеливая пестрая массовка заполнит кулисы…

Ну, а затем?

– Трр-ррс! – восклицает извозчик, но белая кобыла останавливается и без этого.

Нащупываю носком туфли подножку и не смею поднять глаза.

Булыжники кажутся невероятно скользкими и круглыми.

В ушах сплошной звон, приходится прилагать усилие, чтобы держаться прямо.

Когда я осмеливаюсь взглянуть в окна, там нет ни одной души. Неужели в пригороде привычки и вправду изменились за время нашего отсутствия?

Звуки песни? Или это скрипит под ногами песок?

Что за торжество средь бела дня?

 
Крамбамбули, крамбамбули,
крам-бам-буу-лии!..
 

Странное буйство. Все яснее слышатся возбужденные голоса, вскрики, треск, топот бегущих ног.

Извозчик торопливо привязывает вожжи к сиденью. Он торопится, идет, вытянув руки, и распахивает настежь ворота. Кристьян, прислушиваясь, подает мне один узел, сам берет фанерный ящик и второй узел. Мы следуем за кучером.

 
Клику надо скинуть в воду,
сгоним баб в одну колонну!
Больше гнуть не надо спину —
даром землю, даром вина!
Крамбамбули, крамбамбули,
крам-бам-буу-лии!..
 

За углом дома раздаются проклятия.

Что-то трещит, будто ломаются кости какого-то крупного животного.

Хотелось идти медленней, чтобы внимательно разглядеть ворота с покатой крышей-водостоком, отыскать следы времени. А сама спешу рядом с Кристьяном, тащу узел, рукав задевает за цокольные плиты, под ногами шуршит пожухлая крапива.

Возле угла останавливаемся, отсюда видно весь двор.

На заборе, что отделяет двор от соседского участка, стоит орава парней. Взявшись за руки, парни, ловко сохраняя равновесие, раскачиваются взад и вперед. Та часть забора, которая ближе к улице, уже свалена. Как раз с грохотом расползаются дрова, сложенные в поленницу под березой.

– Крамбамбули!..

Трещат столбы, забор начинает валиться. Бабы с проклятиями отбегают к крыльцу. Парни мягко спрыгивают на землю, размахивают руками и орут от восхищения.

Сваленный на сухую пыльную землю забор колышется, подобно серым мосткам, которые никуда не ведут.

На парадное крыльцо заднего дома выскакивает женщина с разлохмаченными волосами, полы халата, обшитые блестящей каймой, болтаются по сторонам.

– Что вы делаете, чертова шпана!

«Шпана» оглядывается на резкий окрик, закладывает руки поглубже в карманы, приближается почти вплотную к женщине и распевает:

 
Общим стал любой окурок,
общим шапка, общим – шкура,
взят легавый за решетку,
дуй, хозяин, к черту в глотку!
Крамбамбули, крамбамбули,
крам-бам-буу-лии!..
 

Какая-то девчушка, сжав кулачки, прижалась к углу дома, словно готовясь броситься вперед. В наступившей на мгновение тишине послышались сдавленные смешки. Женщина в халате замахивается, чтобы ударить парня. Но тот пригибается, поворачивается на каблуках и, отступая в сторону, выкрикивает:

 
– Крамбамбули, крамбамбули,
крам-бам-буу-лии!..
 

Женщина в ярости делает к нему пару шагов, но тут же сникает и опускает руку.

Да это же Юули! Юули… Как же ты постарела, сестра.

Дрожь проходит по рукам, перехватывает горло. Узел выпадает из моих рук на землю.

Теперь лоботрясы выстраиваются на другом, ближнем заборе. Стоят, будто нахохленные петухи на насесте, и начинают раскачиваться. Девчушка подбегает к забору и хватает одного парня за штанину.

– Не смейте, это еще дедушка сделал! Слышите, де– душ-ка!

Голос ее заглушается треском забора.

– Что оно значит? – раздается по другую сторону забора грозный мужской голос. Из-за ограды возле ивы показывается грозящий кулак, но самого человека не видно.

Парень стряхнул девочкину руку со своей штанины.

Человек, грозивший кулаком, желая спасти свою ограду, кричит под треск забора:

– Я не национализованный!

Один из парней, словно опьяненный азартом разрушения, поддает ходу улегшемуся было раскачиванию и выкрикивает новый воинственный клич. Примолкшие на время женщины объявляют чертовым мерзавцам погибель, и забор после третьего подстегивающего «крамбамбули», словно хрипя, валится наземь.

Бабы только сейчас успели окончательно выйти из себя. Отталкивая нас, они ринулись на парней. Те вынуждены удирать через ворота на улицу.

Неожиданная лавина смела на своем пути границы двухметровой высоты. И как-то странно вдруг видеть грозившего кулаком мужчину. Он стоит во весь рост возле ивы, совсем рядом с нами. По части забора, избежавшей разрушения, пробирается черная кошка и застывает в нерешительности перед образовавшимся провалом, неловко поворачивает назад и торопливо уходит в сторону сада.

Моя сестра, Юули, подходит к соседу, который стоит, расставив ноги, и, положив руку ему на плечо, понуро нащупывает полу халата и поднимает ее, чтобы вытереть шершавым подолом глаза.

Извозчик незаметно исчезает, женщины, размахивая руками и возбужденно переговариваясь, уходят к высокому крыльцу переднего дома, маленькая девчушка снова стоит, прижавшись к фундаменту спиной, и упирается растопыренными пальцами в камни.

Такое чувство, будто стоишь голая.

Кристьян бросает на меня нетерпеливый взгляд. Нагибаюсь, чтобы поднять узел.

– Юули! – зову я негромко.

Она вздрагивает, резко поворачивает голову и начинает двигаться удивительно мелкими шажками. Приближаясь, Юули прищуривает глаза. И я слышу ее слова, первые после девятнадцатилетней разлуки:

– Кто эти пришлые?

Яан-балагур, игравший когда-то в любительских спектаклях Эстонского домпросвета, сказал бы это под пьяную руку с нарочитой дикцией:

– Кхтоо ээти прришлые?

С ним, с Яаном-балагуром, всегда случалось так, что трезвый он шепелявил; но стоило пропустить стаканчик, говорил ясно, наслаждаясь звуками. Все «к» у него шуршали, все «р» рокотали, а гласные просто-таки пели.

Мягкая постель, прохладные накрахмаленные простыни – ну что еще надо душе, время бы уже спать. Вот только шторм осенний, который упирается в оконные стекла и, шевеля занавесками, обдает холодным дыханием щеки, временами он, казалось, вытягивает из комнаты воздух, и тогда возникает ощущение пустоты.

Мечутся флюгеры. Юг поворачивается на север, и север – на юг; где тут запад, а где восток?

Подобное невесомости состояние начинает раскачивать меня. Словно я соринка какая-то, которая кружится над землей вместе с пылью и сухими листьями. Будто у меня и рук нет, чтобы ухватиться-зацепиться за ветви или водосточную трубу и удержаться на месте.

Откуда-то подкрадываются ко мне безликие и бестелесные сомнения, и необъятность бесконечности вдруг тревожит меня больше всего. Рефлексы самозащиты тут же бросаются в ожесточенную схватку с гнетущими чувствами, и навстречу мне скользят парящие розовые грезы. Я молода и неколебимо самоуверенна, безошибочно делю людей на два лагеря, закрываю путь перед врагами и протягиваю руку друзьям. Я словно безоблачная майская демонстрация, разукрашенная бумажными цветами, словно светло-голубой паводок, уносящий вдаль сломанные деревья и всякий хлам. Вижу свой собственный белозубый смех, и на голове у меня повязана красная шелковая косынка… И не слышала я еще вовсе, что такое подлость, вражда или предательство. Прочнее всех стою на земле, и привязанный ниточкой к пуговице воздушный шар отражает сверкающий мир…

Года два уже я не видела свою подругу Лийну. Чувство вины перед ней заглушается сознанием превосходства, которое напирает и все растет. Может, поэтому я и рвалась так на родину, чтобы свести старые счеты! Кое-кому я тут еще не все сказала; в свое время то ли не могла, а может, просто не умела.

И все же, как знать, возможно, сюда влекло родное, эстонское – душа и язык, – звало неотступно?

Или пришли уже годы, когда тебя тянет к дому, тихому уголку, присутствию близких, непременному утреннему кофе со сливками и благодатным вечерним сумеркам, с великим спокойствием в душе.

Вот она, бессонная ночь, – мысли все мечутся в разные стороны.

Какой-то чудной была наша встреча средь разора, учиненного разгульными лоботрясами.

Юули шла впереди – волосы растрепанные, – полы халата волочились по ступеням крыльца. Идем молча, свое влияние оказывают и обстановка, и пережитые сцены с оградой, считавшейся вечной границей. Я искала слов, способных принести утешение, но Юулина отчужденность сделала их немыслимыми. Слегка задыхаясь, она задержалась на лестничной площадке первого этажа и, стукнув кулаком в левую дверь, крикнула:

– Они приехали!

Все затихло. Потом Юули распахнула дверь, которая вела направо, попятилась в нее, сделала еще шажок и вытянула руки далеко вперед.

– Да ты и не очень-то изменилась, – сказала она.

– И ты не так чтобы, – ответила я, пытаясь улыбнуться.

– С виду совсем здоров и силенка есть, – добавила она, ощупывая взглядом Кристьяна.

Я подалась вперед, чтобы коснуться губами Юулиных губ, но взгляд ее оставался холодным, и у меня не хватило духу исполнить свое намерение.

Кристьян заворочался, хотя только что сладко спал. Бывает, что в ночи, подобной этой, когда за окном бушует непогода, Кристьян притворяется спящим и старается своим примером усыпить меня.

– Как думаешь, – шепчет он, – попросить, что ли, квартиру в переднем доме?

– Решай сам. Не знаю, как… там с нашими хоромами, – колеблюсь я.