Текст книги "Трилогия о Мирьям (Маленькие люди. Колодезное зеркало. Старые дети)"

Автор книги: Эмэ Бээкман

Соавторы: В. Медведев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 41 страниц)

IV

28

Вслед за ласковыми ветрами во двор между двумя домами ворвалось весеннее беспокойство. Детишки, подобно жеребятам, скакали по пружинистой грязи. Пээтер больше не желал тратить время на школу и без конца прогуливал уроки. Мирьям казалось, что и сестра Лоори только понарошку берет по утрам портфель и надевает на голову шапочку с красным помпоном, – и она не без греха, не иначе как прохлаждается в Оленьем парке.

Бабы наперебой друг перед дружкой мыли окна, натягивали на рамы кружевные занавески и для просушки приставляли рамы к стенке сарая на солнышко. Искали случая потараторить на крыльце и во дворе – точно за всю долгую зиму и словом не перемолвились между собой; даже не отчитывали детей, которые забывали за беготней вытереть ноги и потому таскали в комнаты грязь. По вечерам жильцы долго не закрывали окон, выглядывали, облокотись на подоконники, и по каждому пустяку во все горло хохотали. Кошачьи концерты добавляли к весенней разноголосице свою неповторимую полноту эмоций. В соседних воротах вечерами с приказчиком мясной лавки шепталась одна из младших жиличек «обители старых дев».

Дядя Рууди перебрался из роскошных бабушкиных покоев в садовый домик, и Мирьям теперь помогала ему расположиться в летнем помещении. По примеру женщин мыла окна, смахивала с цветных верхних стекол паутину и даже старалась соскоблить с пола прошлогоднюю грязь.

Под кустами дотаивали грязные ошметки снега и уже цвели подснежники.

Мирьям собрала несколько цветочков и поставила их в рюмку на стол.

Прилегший на диван дядя Рууди рассмеялся:

– Тебе бы все ходить под парусами, а вот я годен ходить лишь под мухой!

На такие дядины шутки Мирьям строго ответила:

– Так весна ведь.

– По весне, конечно, человек думает по-особенному, летом он устает, а приходит осень – и махнет рукой на все былые мечты.

– Какой-то ты странный, – бросила Мирьям, угадав дядину печаль.

– Моя весна уже прошла, надоело все, – усмехнулся Рууди.

«Как это прошла…» – хотела было сказать Мирьям, но примолкла, так как чутье подсказало ей: что-то в дядиных словах осталось для нее неясным.

– Когда ты будешь в четыре раза старше и когда тебе стукнет, как мне, двадцать восемь, тогда ты поймешь, что к чему, – продолжал дядя.

Мирьям становилось не по себе, когда ей говорили, что она из-за своих лет ничего не соображает, она же все понимала, только иногда было трудно ответить!

Но на этот раз она решила взять себя в руки и не поддаваться дяде Рууди.

– Мама говорит, что человек до тридцати лет молодой, а это значит, что твоя весна еще не прошла! – выложила она свои козыри и из-под нависшей челки в упор уставилась на дядю.

Мирьям почувствовала, что загнала дядю в тупик, и уже предвкушала радость победы.

– Человек и в шестьдесят лет может быть молодым, лишь бы силенки на это достало, – наконец произнес Рууди.

– Силенки? – удивилась Мирьям и тут же отыскала секрет вечной молодости: – Тогда надо просто как следует работать, хоть землю копать, чтобы мускулы стали крепкими!

Уголки рта у дяди Рууди приподнялись, но Мирьям не понравилась эта усмешка примирения.

– Покажи, – потребовала она, – есть ли у тебя сила?

Дядя Рууди снял пиджак, закатал рукава рубашки и напряг мышцы, Мирьям поколотила кулаком по твердым, как камень, мускулам и осталась довольной.

– Да у тебя силы полно, – сказала она со знанием дела.

Дядя Рууди опустил рукав и улыбнулся.

– Сила, которая в теле, – это еще не все, – произнес Рууди и подмигнул племяннице. – Вот та сила, что в голове находится, куда важнее.

– А как ее распознать? – сразу же спросила Мирьям.

– С этим дело обстоит труднее, – неопределенно ответил Рууди.

– Как труднее?

– Эта сила умом да ученьем набирается, – ответил Рууди, и по напряженному выражению его лица можно было понять, что для объяснения с Мирьям он подыскивает выражения попроще.

– Тогда знай учись и думай и оставайся молодым, – не дала она сбить себя с толку.

– Да и этого одного тоже мало… – протянул дядя, который никак не хотел согласиться с девочкиными прямолинейными советами. – Тут дело такое, что сила, которая в голове, должна находить себе применение, только тогда она помогает оставаться молодым.

– Ну и применяй, – Мирьям никаких преград для вечной молодости не видела.

– А если ее негде применить? Если это такой товар, который не имеет спроса? – взволнованно воскликнул Рууди и даже не усмехнулся.

Мирьям пожала плечами.

– Ты – шутник, – грустно сказала она. Немного подумала, надув губы и нахмурив брови, потом со всей силой стукнула обоими кулачками по столу – Уж я-то буду и думать и учиться, и еще я хочу, чтобы эта сила, которая в голове, не застоялась и не испортилась.

– Давай, давай! – воскликнул дядя Рууди и подмигнул Мирьям: – Твое время еще впереди. Так что давай!

Мирьям уловила на дядином лице радостное оживление и подумала: уж теперь-то дядя Рууди перестанет лежать безучастно на диване и отправится искать места, где можно будет найти себе применение. И утвердит свое право, пусть даже теми же твердыми, как камень, мускулами!

Но дядя устало смежил веки и стал прислушиваться к весенним звукам, которые в возникшей тишине лились в открытое окно садового домика.

Мирьям поняла, что весь этот долгий разговор прошел впустую. Девочка пристроилась рядом с дядей на диване. Рууди делал вид, что уснул, и Мирьям могла без помех разглядеть его. Смолисто-черные волосы жесткими прядями лежали на подушке, слипшиеся кончики их, казалось, подпирали бледное лицо. Смиренно-спокойному выражению лица мешала прожилка, которая пульсировала на правом веке. Дядя поднял руки и скрестил их на груди. Худые, чересчур длинные пальцы чуть заметно подрагивали.

Вдруг прихлынувшая к голове кровь разом оттеснила все весенние зовущие голоса – Мирьям вспомнились дедушкины мертвые руки, которые покоились среди цветов в гробу! Перед глазами у девочки заходили круги, и она ощутила в себе темную-претемную осеннюю ночь. Собравшись с духом, схватила дядю за запястья, с силой разняла его скрещенные руки и закричала испуганно поднявшемуся Рууди:

– Ты не смеешь умирать! Не смеешь! Скажи, что ты не больной, не такой, как это говорят папа с мамой! Говори, ну!

– Да нет же, нет, нет! – успокаивал он девочку и кивал после каждого слова.

– Да нет же, – заверил он еще раз через некоторое время и увидел, что Мирьям успокаивается.

– Ты должен показать мне, что ты здоров, – требовала она.

– Но как? – улыбнулся он.

– Ты должен со мной станцевать! – решила Мирьям, вышла на середину помещения и хлопнула в ладоши. – Если человек больной, он не сможет танцевать! А-аа! И я сразу увижу!

– Я не умею… – дядя Рууди развел руками, но все же поднялся на ноги.

– А ты не бойся, я сейчас научу, – пообещала Мирьям.

– Ну ладно, – согласился дядя Рууди и кинул пиджак на диван.

Мирьям вложила ручонку в дядину ладонь и, таща его за собой, пошла вприпрыжку по кругу. Рууди тоже вытянул руку вперед и подпрыгивал за племянницей, стараясь не удариться в тесной комнатке о диван, о стол, о дверь и о стену.

– Музыку, музыку! – кричал Рууди, когда они проделали несколько кругов лишь под скворцовый щебет.

– Сейчас! – крикнула Мирьям и во весь рот засмеялась. Она успела заметить, что на впалых дядиных щеках появился румянец, и это окончательно распалило ее.

– Каравай, каравай, кого хочешь выбирай… – пела Мирьям.

– Каравай, каравай… – повторял басом Рууди, и звонкий девочкин смех трелью сопровождал дядин голос.

– Каравай, каравай, кого хочешь выбирай… – снова завела Мирьям, так как дальше никто из них слов не знал. Пол ходил под ними ходуном от этого дикого танца.

– Каравай, каравай… – тяжело дыша, выдавливал Рууди и взглядом просил неутомимую Мирьям закончить танец.

Она поняла: что-то неладно. Возле дивана девочка отпустила руку и с такой силой грохнулась на сиденье, что пружины подкинули ее вверх.

Дядя Рууди, пошатываясь, уселся возле Мирьям и вытер со лба пот.

– Видишь… теперь, – сказал он с усилием. – Я же… совершенно здоров.

Мирьям радостно кивнула.

– Мне показалось, что мама… кликнула тебя. Иди… скорее! – добавил дядя, не глядя на девочку.

– Хорошо, – произнесла Мирьям и вприпрыжку выскочила за дверь.

Прыгая мимо цветочной клумбы, она продолжала петь:

– Каравай, каравай… – и перевела дух.

Из окошка флигеля донесся надсадный кашель.

Мирьям задержалась возле подснежников и прислушалась. Дядя Рууди все еще кашлял. У девочки заныло в груди. Ей казалось, что она сама задыхается.

С самыми серьезными намерениями двинулась она к дому. Девочка поняла, что дядя Рууди обманул ее, что он просто хотел отвязаться от нее, чтобы терпеть свою боль в одиночестве.

Но Мирьям была исполнена решимости. Она бросилась со всех ног домой и потребовала у матери:

– Дай мне скорей капли датского короля! Дядя Рууди кашляет, я отнесу ему!

Но мама не торопилась выполнить дочкину просьбу. Она стояла, опустив руки, и с упреком смотрела на Мирьям.

– Тебе жалко? – бросила девочка.

– Глупая, – ответила мама.

Мирьям уставилась в пол.

– Это лекарство помогает только детям, – нашлась мама.

Мирьям подошла к окну и прислушалась. В садовом домике было тихо.

И новый тоскливый вопрос начал мучить ее: «Почему никто не хочет спасти человека?»

29

На следующее утро госпожа Бах стояла посреди двора и в страшном отчаянии заламывала полные руки.

– Чертов немец! Удрал! Тайком… Оставил одну! И слова не сказал!..

– Что? Что? – зашушукались моментально собравшиеся бабы.

– На прошлой неделе сказал, что уезжает по службе. Я жду, а его все нет. Сегодня иду на работу, а там смеются и таращат глаза: неужто, мол, я не знаю, что мой муж, это дерьмо проклятое, сбежал в фатерланд!

Мирьям никогда еще не видела госпожу Бах несчастной.

– Хейнц! Хейнц! – пронзительным голосом кричит госпожа Бах в сторону дома.

Хейнц идет, оттопырив губу, и пробирается сквозь бабью толчею к матери. Госпожа Бах неожиданным движением притягивает верзилу к себе, приподнимает и, голубя его, начинает причитать:

– Радость ты моя последняя! Единственный мой! Сиротинушка ты!

Хейнцу до материнского отчаяния нет дела. Выглядывая из-за ее плеча, он показывает Мирьям язык.

Бабы наконец уразумевают что к чему и, сочувствуя, начинают хором охать.

– Такой хороший, скромный человек был, – растроганно вздыхает старуха Курри, словно говорит о покойнике, про которого ничего плохого говорить не принято.

Это ненавязчивое замечание вновь разжигает гнев у госпожи Бах.

– Чего там скромный? Хрыч старый! – И с презрением извергает: – Немчина вонючая!

После чего отпускает болтающего ногами сына на землю, берет его за плечи и трясет так, что у того рыжая голова ходит ходуном.

Хриплым голосом она выкрикивает:

– Забудь, что у тебя был отец! Забудь! Забудь!

Хейнц смачно сплевывает в грязь, и, гордая сыновьей решительностью, госпожа торжествующе оглядывается, пока напоминание о злополучной потере вновь не перекашивает ее лицо гримасой.

– Не надо было за немца выходить. От немца, от барина добра не жди, – в наступившей тишине произносит дворничиха, которая всегда умеет трезвее всех взглянуть на вещи.

– Какой там барин! – взрывается госпожа Бах, по– своему истолковавшая слова дворничихи. – Это я – барыня, а он… он прохвост! Пердун старый, вот он кто! – находит она мужу самое верное обозначение.

– Пердун, – повторяет Мирьям и причисляет понравившееся слово к другим «хорошим» словам. Так они и хранятся у нее, будто разложенные в ряд по полочкам: мерзавец (отец, когда он пьяным приходит домой), дубина (так говорит мама, когда Мирьям капризничает), придурок (в самый раз подходит для Хейнца), поганка (это про грибы, которые не годятся для еды), озорник (это слово кажется Мирьям наполовину ласкательным и годится, например, для Хуго), а теперь появилось еще это выразительное – «пердун»!

Несмотря на все проклятия, вздымавшиеся между двух домов к безоблачному небу, воздух оставался прозрачным, и старые ивы наряжались в свое ярко-зеленое одеяние.

Весна.

Откуда-то доносились нежные, чарующие звуки скрипки. У Мирьям пропал всякий интерес к семейным злоключениям Бахов, и она отправилась туда, откуда доносилась музыка. Протиснулась между тяжелыми створками ворот на улицу и лишь тогда поняла: это же господин Куллес, артист, тот самый, что вместе со своей госпожой переехал в комнатку Латикаса и теперь упражняется под открытым окном!

Мирьям прислонилась к телеграфному столбу совсем рядом с окном артистов и стала слушать. Бесприютная улица с линялыми домами и одинокими прохожими как-то не вязалась с чудесной музыкой. Мирьям закрыла глаза. И подумала, что прекрасную музыку она слушает всего лишь в третий раз: это когда господин Кузнецов пел под гитару, в другой раз у Рийны Пилль слушала радио и вот теперь, когда настоящий артист совсем рядом играет на скрипке. Музыка до боли растравила девочкино сердце, и она размечталась.

Улица Ренибелла представилась ей широкой желтой дорогой, по обе стороны которой стоят каменные дома под красными крышами, и повсюду от росы одурманивающе благоухают розы… Из распахнутых окон сквозь колышущиеся занавески доносится вдохновенная музыка. И она, Мирьям, гуляет по желтой дороге, держась за дедушкину руку, а рядом послушно ступает большая лохматая собака. Чуть позади идут Лоори с мамой и отец, степенный и трезвый, а бабушка, та порхает совсем как молоденькая и тихонько-тихонько напевает: «Der Maie ist gekommen». Совсем тихо, так чтобы было слышно музыку. А самым последним из их родни шел бы длинноногий Рууди – не больной, а жизнерадостный – и в такт музыке дирижировал бы своей высоко поднятой тростью.

На пригрезившуюся Мирьям улицу вмещаются все, все окружающие люди, только они выглядят чуточку иначе, нежели их привыкла видеть каждый день Мирьям. Вот, держась за руки, идут Хейнц и Рийна Пилль, и Рийна доверчиво смотрит на парня. В общем-то это и не совсем Хейнц, а кто-то другой, похожий на него, и не рыжий вовсе, и лицом куда приветливее. Госпожа Бах идет под ручку с господином Бахом. Господин Куллес, артист, стал ростом много выше, чем он есть на самом деле, ходит стройно; а его госпожа в своих шуршащих платьях время от времени делает порхающие па и парит, как бабочка. И Латикас тоже вдыхает запахи роз и поскрипывает лакированными туфлями, а жена его улыбается, семенит рядом. Хуго появляется на улице в индейских кожаных штанах и машет в сторону окон широкополой шляпой величиной с зонтик.

Пээтер вышагивает с золотистыми капитанскими нашивками на рукавах, и на козырек его фуражки опирается тяжелый золотой якорь.

И повсюду звуки – ритмичные и плавные, то убаюкивающие, то торжествующие.

Ее красочные грезы прервал грохот тележки, катящейся по булыжной мостовой.

– Тря-я-пки, ко-о-сти, ста-а-рое же-ле-е-зо! Тряпкикостистароежелезо! – раздается сиплый голос.

Музыка обрывается. Мирьям открывает глаза и замечает, как худая рука артиста захлопывает окно.

В дверях лавки появляется торговец Рааз – от него за версту несет селедкой – и, потягиваясь от удовольствия, кряхтит.

– Тря-я-пки, ко-о-ости, ста-а-рое же-ле-е-езо! – толкая грохочущую тележку, восклицает старик в помятой шляпе.

Бабы распахивают настежь окна и велят тряпичнику подождать.

Старик подкатывает тележку к тротуару и начинает раскуривать трубку.

Грезы и музыка сменяются пригородными буднями. Рассерженная Мирьям в эту минуту ненавидит улицу Ренибелла, которая на дневном безжалостном свету выглядит такой убогой.

– Любуюсь я тобой, девка, и думаю, какой же из тебя вырастет сердитый человек, – заводит разговор старик, ожидающий тряпье.

«Не умею я смеяться, когда мне горько», – сердится про себя Мирьям и подыскивает слова, чтобы ответить старику.

– Я не… – начинает она, но тут взглядывает в лицо тряпичнику и пугается: у старика точь-в-точь дедушкино лицо! От уголков глаз лучами расходятся те же морщины, и глаза такие же светлые, как у дедушки, только вот на переносице нет следа от железной дужки очков. Интересно, как у него на макушке? Мирьям не может удержаться, чтобы не узнать этого.

– Господин, у вас шляпа сзади запачкана, – говорит она не без умысла.

Сконфуженный тряпичник машинально стягивает шляпу и лишь тогда догадывается, что его провели, и сам начинает смеяться. Хлопает несколько раз шляпой по рукаву, так что пыль встает столбом, и говорит:

– Не выходная она у меня!

Мирьям удовлетворена. Она увидела лысину на голове старика и редкие пряди волос возле ушей и на затылке. Совсем как у дедушки! Мирьям от волнения пробирает дрожь, она ощущает, как у нее вдруг пересохло во рту. Может, это была нарочная смерть? Или дедушка вдруг воскрес?

– А вы издалека? – спрашивает Мирьям.

– Моя жизнь – это странствие, – неопределенно отвечает тряпичник.

«Духи тоже странствуют», – думает Мирьям и пристально оглядывает старика с ног до головы. Нет, обычный старик: заросший щетиной подбородок, шея повязана ситцевым платком, залатанные штаны заправлены в пыльные сапоги.

– И долго вы уже на этой работе? – осторожно спрашивает Мирьям.

– Тысячу лет, – бормочет тот, затягиваясь трубкой.

– Тысячу лет?

– Тысячу, – повторяет старик, по его безразличному лицу не заметно, чтобы этот ответ ему представлялся необычным.

– Но это же невозможно, – качает головой Мирьям.

– Мне кажется, что тысячу, – объясняет тряпичник.

– Как это «кажется»?

– Ну, если человеку, бывает, чего-то очень хочется, то иной раз оно ему таким и кажется. Или опять же, если что страшно надоело, тогда оно может тебе показаться в тысячу раз хуже, чем есть на самом деле. Вот такие-то они, дела.

Мирьям уже и не хотела бы спрашивать, но не удерживается и говорит:

– Вы, господин, – начинает она с большим почтением к незнакомому человеку, – ну прямо вылитый мой дедушка. Мне так кажется.

– Кажется, – подчеркивает старик и начинает возиться у тележки: уже появились бабы с тряпьем.

– Только дедушка никогда не был тряпичником, даже и дня, не то что тысячу лет, – тихо произносит Мирьям, с большим сомнением в части загробной жизни. Эти девочкины слова заглушаются бабьими возгласами, и никто не слышит, что сказала Мирьям.

У тряпичника времени для девочки нет.

Последней к тележке спешит госпожа Бах, с неприязнью держа в пальцах вытянутой руки какое-то тряпье. Мощным движением полных рук она швыряет в кучу прежде всего изношенные форменные брюки – по лилово-красному канту легко определить, что они принадлежали железнодорожнику, – потом обтрепанный мужской свитер.

– Нате! – выдавливает она, словно считает тряпичника главным виновником своего несчастья.

Стариковская всепонимающая усмешка усмиряет госпожу Бах, и она отступает назад.

Торговля понемногу свертывается, воз потяжелел, и старик покатил свою тележку дальше.

– Тря-я-пки, ко-ости, ста-а-рое же-ле-е-зо! – кричит он привычно.

– Жизнь моя – это странствие, – тихо произносит Мирьям слова тряпичника и со скорбным вздохом добавляет от себя: – Вот уже тысячу лет…

И хотя старик не мог расслышать девочкиных слов, но, гляди-ка, обернулся и посмотрел назад. Мирьям поднимает руку и машет ему. И тряпичник срывает широким жестом свою замусоленную шляпу и размахивает ею в ответ.

Девочка улыбается.

Теперь тряпичник уже совсем далеко, идет вверх по улице, толкая перед собой широкую тележку. Становится все меньше и меньше, и кажется невероятным, что до Мирьям все еще доносятся его хриплые возгласы:

– Тря-я-пки, ко-о-сти, ста-а-рое же-ле-е-зо…

Яркое солнце до боли слепит глаза, и девочка переводит взгляд на мостовую.

Когда она снова смотрит вслед старику, то видит, как тележка сворачивает на улицу Освальда.

Понурившись, Мирьям плетется во двор, где застает бабушку, которая спешит из винного погреба в дом. Девочка идет за ней по пятам, находясь во власти внезапно зародившего вопроса.

– Бабушка, а у дедушки был брат? – допытывается Мирьям.

– Шш-то? – брови у бабушки угрожающе сдвинулись.

– У дедушки есть брат? – робко выдавливает девочка.

– Один вроде бы когда-то был, – недовольно бросает бабушка. – С тех пор как мы с дедушкой поженились, я его и в глаза не видела.

– Почему?

– Не было у меня к нему никакого дела, – с нескрываемым презрением объявляет бабушка.

– А чем он занимался?

– Я уже и не припомню. Так, маленький человечишка…

Больше Мирьям не спрашивает.

– Зачем это тебе? – через некоторое время допытывается бабушка и оборачивается от плиты к двери, где только что стояла внучка. Ее там уже нет.

Мирьям со всех ног бежит по улице Ренибелла к Освальдовской и во все глаза вглядывается в даль, но старик уже исчез.

Остается лишь смутная надежда еще когда-нибудь встретить тряпичника.

Стоя на углу, Мирьям пытается вызвать в памяти дедушкино лицо, но это ей никак не удается – снова и снова перед глазами встает тряпичник.

Неужели ей только показалось, что у старика дедушкино лицо?

Вечером Мирьям разглядывает освещенные окна квартиры госпожи Бах, слышит пьяные голоса, которые несутся оттуда, и думает:

«А беда тоже может только казаться?»

Тряпичник дал новую точку отсчета понятиям девочки.

30

Мирьям хорошо запомнила тот мартовский вечер, когда отец пришел домой, исполненный внутренней удовлетворенности, и объявил, что его избрали в правление спортивного общества «Аполло».

Мирьям обрадовалась, потому что слово «правление» как-то скрашивало разочарование, которое пришло в дом вместе с потерей титула «заведующего магазином»; известие это вернуло на короткое время в душу девочки сладостное чувство превосходства, испытываемое членом «обеспеченного семейства», хотя, как сказал отец, работа эта денег не сулила и была общественной обязанностью. Мама тоже казалась довольной и все повторяла, сияя, несмотря на то что им снова приходилось жить на бабушкины кроны:

– Ты говоришь, избрали в правление общества?

– Да, – заверил отец.

– Связи в обществе бывают очень полезными, – говорила мама. – Заводятся знакомства, а через знакомство можно многого достичь.

Слушая это, Мирьям почему-то вспомнила строчку из «Отче наш»: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь…» – и девочку страшно потрясло, что мама радуется даже такой работе, которая непосредственно и не дает насущного хлеба…

– А что это «Аполло» означает? – осмелилась спросить Мирьям.

– Аполлон был греческим богом, такой красивый молодой мужчина, – приветливо ответил отец и даже взял Мирьям на руки. – Вот по имени этого бога и названо спортивное общество.

– А каким спортом ты там занимаешься? – в свою очередь спросила Лоори, которая с гордостью называла уроки физкультуры спортивным занятием и поэтому была, как говорится, в курсе дела.

– Я… – отец на мгновение замялся, – я любитель, организатор. – И обратился к матери – Сегодня я вел протокол собрания!

И хотя Мирьям так и не поняла смысла новой отцовской работы, она всецело доверилась матери. Уж мама– то не станет попусту радоваться, иначе с какой стати она сегодня просто парила между кухней и столовой и тем самым вселяла веру в лучшие времена.

Девочке хорошо запомнился тот густо-синий мартовский вечер, запомнились и отцовы шаги, когда он торопливо шел по двору и под ногами похрустывали затянутые ломким ледком лужицы. Ибо Мирьям умела по отцовской походке угадывать его настроение…

А сегодня – кто бы только мог подумать – отца выкинули из правления «Аполло». Выкинули – именно так сказал уставший отец. Бабушка в это время как раз отмечала встречу весны, за стенкой раздавалась ее задорная песня:

 
Der Maie ist gekommen…
 

Благоухал сад, благоухала земля, и солнышко еще не думало закатываться. Живи и радуйся! А отца выкинули, снова отшвырнули в сторону. Ни заведующий магазином, ни в правлении спортивного общества… Сидит теперь, глаза полны злобы, и лицо вдруг сразу стало совсем старым.

Мирьям вцепилась ногтями в ладони, чтобы только не зареветь.

– За что? – в отчаянии спросила мама.

– А черт его знает, – немного успокоившись, ответил отец. – Может, случайно – выбрали новое правление, а меня опустили… Правда, один знакомый сказал, что я якшаюсь с красными русскими, может, поэтому.

– Боже сохрани! Да с кем же ты общаешься?

– Не назвал. Из русских у меня один лишь Кузнецов знакомый, – протянул отец и уставился в пол, словно в ожидании нового удара.

«Белый русский?» – удивилась про себя Мирьям, но тоже не осмелилась спросить, как же эти люди так быстро перекрашиваются – вчера белый, сегодня красный.

– Ну да, – выдавила мама сквозь зубы, – надо тебе было с этим Кузнецовым столько говорить о базах и вообще о политике!

– Но ведь человек не может жить только в четырех стенах! – возразил отец.

– Политикой занимаются люди, которые за это получают деньги. И тебе нечего совать туда нос, – стояла на своем мама.

– Ну, знаешь ли! – отец хмурил лоб и собирался вроде бы спорить, но мама оборвала его неожиданным вопросом:

– А откуда они знают, о чем вы здесь говорили с Кузнецовым?

– И представить не могу, – задумался отец. – Видно, у стен есть уши, как говорят в народе.

– Господин Ватикер! – не выдержала Мирьям, – Господин Ватикер!

– Что ты за чушь несешь! – рассердилась мама. – И вообще, чего слушаешь, разинув рот, убирайся лучше в другую комнату!

– Погоди. – Отец остановил обиженную дочку, которая нехотя тащилась к выходу. – Почему ты думаешь, что господин Ватикер?

– А я не думаю, я знаю, – через плечо ответила Мирьям и назло пошла дальше.

– Сказали тебе – подожди! – прикрикнула мама.

– Сама сказала, чтобы я уходила! – произнесла Мирьям.

Но мама с такой злостью тряхнула головой, что Мирьям не посмела больше и шага сделать. Она задержалась и приложила пылавшие руки к холодным изразцовым плиткам.

– Ну? – требовал отец.

– Что ну?

– Или прут взять? – пригрозила мама.

– Вот и скажи вам чего, сами сразу драться, – ворчала рассерженная Мирьям.

– Ну? – требовала мама, и Мирьям чувствовала, что розга уже находится в угрожающей близости.

– Пошла я раз к бабушке, – начала неохотно рассказывать Мирьям, – а там сидит господин Ватикер, на красном бабушкином диване, совсем рядом с нашей стенкой, ну, под этой коричневатой совой, у которой однажды выпал глаз и которую бабушка потом починила в мастерской…

– Ну, а дальше что? – не вытерпела мама.

– Тогда господин Ватикер вытащил свои золотые часы – они у него с целую брюкву, – щелкнул крышкой, посмотрел, сколько времени, потом опять защелкнул крышку и подмигнул мне. Так, будто я ему какая старая знакомая, хотя он мне совсем не нравится, пузан такой…

Мама вздохнула и воздела глаза к потолку.

– Я могу и не говорить, – сказала Мирьям, заметив, что маме это наскучило.

– Говори, говори, – подбодрил отец, – мы слушаем.

– Потом господин Ватикер улыбнулся, поиграл цепочкой часов и спросил таким вот приветливым голосом, как пастор в церкви, мол, что это за дядя такой у нас в гостях. А я ему в ответ, что ничей он не дядя, что дядя у меня один, Рууди, а это вовсе господин Кузнецов. На это господин Ватикер кивнул три раза и сказал, что я могу идти. А я ему снова: сама знаю, когда мне уходить, потому что это квартира моей бабушки, а к ней я пришла, чтобы ракушек…

– Господь небесный! Да кто же мог подумать! – мамино восклицание прерывает речь Мирьям.

– А что он еще сказал? – потребовал отец.

– Ничего, он раскраснелся, рассердился и приказал мне замолчать. Как будто я пискля какая, которая ни за что ни про что орет или пищит! Потом я послушала ракушку, она шумела, как всегда, тогда мне надоело, и я ушла.

– А бабушка где была?

– Может, на кухне.

– А дядя Рууди?

– У невест, наверное, – со вздохом ответила Мирьям.

– Кто бы мог подумать! – боязливо прошептала мама, как будто Ватикер и сейчас подслушивал за стеной, хотя там все распевали эту нескончаемую красивую песню:

 
Der Maie ist gekommen…
 

Отец с матерью на некоторое время примолкли, и Мирьям вдруг ощутила, что ей стало стыдно, – не понимая, за что. Она же ничего такого Ватикеру не сказала, кроме как то, что за стенкой разговаривает господин Кузнецов…

Мирьям боялась нагоняя, но отец с матерью совсем забыли про дочку. А она именно сейчас с удовольствием приняла бы взбучку, чтобы потом было легче.

– И надо было тебе говорить ему про Кузнецова, – продолжая разговор, устало произнесла мама. Она произнесла это не как обвинение, а скорее просто так, чтобы нарушить молчание.

На душе у Мирьям стало совсем паршиво.

– Мама, – в нерешительности спросила она, – а бывает, что надо обманывать?

Отец и мать обменялись долгим взглядом.

– Ну, разве иногда надо обманывать? И когда надо? – Мирьям требовала ясности.

– Ну, иногда следует сказать, что не знаю, – неохотно ответил отец.

– А если я знаю, тогда ведь «не знаю» будет неправдой! – не унималась Мирьям.

– «Не знаю» – это полуправда, это серединка между правдой и обманом, – буркнул отец.

– Серединка, – вполголоса повторила Мирьям и задумалась: запутанных понятий она терпеть не могла.

Все должно быть ясным. Серединка – это, наверное, вроде улицы Ренибелла, пришла она к удачному сравнению. Ренибелла ведь пересекается поперечной улицей, на которой стоит бабушкин дом. Если выйти за ворота и повернуть по этой улице налево, можно прийти к морю, если же пойти направо – то придешь к глиняным ямам. Серединка же, Ренибелла, приводит к высокому забору и кончается, словно ее обрезали. Ходить по улице Ренибелла до конца Мирьям никогда не любила – чего там смотреть на этот забор! Другое дело – свернуть к морю или пойти направо к ямам, в которых, говорят, однажды даже утонул один бесстрашный мальчишка, живший где– то неподалеку.

– Серединка, – твердым голосом сказала Мирьям, продолжая свои мысли, – никуда не ведет.

– Серединка оберегает человека, – буркнул отец.

– Чего тут еще рассуждать, – вступилась нетерпеливая мама, – чем меньше человек знает и чем меньше он болтает, тем легче ему живется. Особенно это относится к детям!

Мирьям уловила сердитый мамин взгляд и опустила глаза.

И совсем уж неуместно звучала ликующая весенняя песенка, которую за стеной опять завели с самого начала:

 
Der Male ist gekommen…
 

Спустя несколько минут Мирьям стояла перед большим бабушкиным домом, одной ногой на улице Ренибелла, и гадала: куда идти? Налево – звало море, направо – потрясающие воображение жуткие ямы, – и то и другое по-своему таило опасность.

«Серединка оберегает человека», – вспомнились девочке слова, только что сказанные отцом, и Мирьям зашагала по улице Ренибелла, туда, где впереди маячил тупик и стоял высокий, неперелазный забор.

Задумчиво шагая по улице, Мирьям споткнулась о разбитую известняковую плиту и почувствовала, как в ушибленном пальце распространяется боль, а в сердце смятение. И все же Мирьям продолжала браво идти по скучной-прескучной дороге, пока не достигла глухого забора.

Мирьям прижалась носом к забору и старалась взглянуть в щель между досками – увидеть она так ничего и не увидела. Постепенно в нос стало ударять гнилью отсыревшего от весенних дождей дерева.