Текст книги "Победитель, или В плену любви"
Автор книги: Элизабет Чедвик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 34 страниц)
ГЛАВА 6
Августовский день с утра был прекрасным, но к обеду погода стала портиться. Манди посмотрела на небо. Рваные облака уже закрывали солнце, а от горизонта надвигались чернильно-темные тучи. Девушка решила быстренько сбегать в харчевню – купить жареной птицы и хлеба на ужин. Чугунный котел, в котором готовили еду на семью и друзей, и оловянная посуда были уже уложены – наутро предстояло ехать во владения Лаву.
Эдмунд Одноглазый, владелец харчевни, был тучным здоровяком с лицом, обезображенным глубоким косым шрамом, тянувшимся от верхней губы до кожаной заплатки на месте выбитого глаза. До ранения, которое перечеркнуло военную карьеру, он был солдатом-наемником; с тех пор он готовил и продавал еду тем, кто был его противником в бою.
Когда Манди подошла к его палатке, он как раз закреплял дощатую перегородку в предвидении близкой бури. Ветер уже хлопал полотнищами шатров и трепал геральдические знамена, а над горизонтом сверкали молнии.
– Госпожа Манди! – Обрадованно улыбнулся он и сверкнул единственным глазом. – Чем могу служить?
Манди протянула несколько монет, отсчитанных матерью на покупки, и овальное блюдо.
– Жареной птицы и хлеба. Мы уже уложили всю утварь.
– Отправляетесь спозаранку?
– Да, на рассвете.
Эдмунд снял одну из трех поджаренных куриц с вертела; шкурка обуглилась в пламени, но Манди знала, что под ней светлое сочное мясо.
– Желаю вам всего хорошего. Ваш отец заслуживает шанса на спокойную налаженную жизнь. – Он уложил птицу на блюдо и спросил, сверкнув единственным глазом. – А вы, краса-девица, будете нас вспоминать, когда заживете в своем замке как знатная леди?
– Конечно, буду! – возмутилась Манди.
– Э, вы еще так молоды – скоро все забудете.
Эдмунд подал ей хлеб, и Манди уложила булочки в холщовый мешок, висящий на плече.
– Не забуду, – сказала девушка твердо и вскинула подбородок. – Никогда.
– Заставят… – проговорил Эдмунд и, наклонясь, достал из-под прилавка круглую булку хлеба, густо намазанного медом, а поверху посыпанного корицей, дроблеными ядрышками орехов и кусочками сушеных фруктов. – Вот, передайте это вашей матери как прощальный подарок и скажите, пусть о себе заботится.
Глаза Манди расширились от восхищения. Она обожала коричный хлебец – и так редко приходилось им лакомиться; такое позволяли себе, только когда устраивали большой пир.
– Это – для вашей матери, говорю! – напомнил Эдмунд, но его глаз искрился смехом. – Так что лучше побыстрее несите домой, пока искушение и дождь не подпортили подарок. – И он показал на небо, наливающееся предгрозовой чернотой.
Манди поблагодарила его поцелуем в щеку, рассеченную шрамом, и заторопилась к шатру. Она была тронута до слез. Нет, как бы ни сложилась ее новая жизнь, она всегда будет помнить доброту и юмор таких людей, как Эдмунд Одноглазый.
Ветер набирал силу, закручивая водовороты пыли на дорожках у шатров. Он трепал платье Манди и угрожал ненавистный плат с ее головы, а она, неся поднос обеими руками, не могла придержать одежду.
Небо перечеркнула ослепительная молния, и тяжко ударил ближний гром. Застучали первые капли, словно невидимая рука щедро сыпанула горсть дождя. Манди побежала; дерзкий ветер сорвал плат, и он затанцевал в пыли, будто обрел собственную жизнь. Девушка вскрикнула, но тут же в душе обрадовалась: ну и пусть катится куда угодно.
Она добежала до своего шатра, когда небеса разверзлись не на шутку. Забравшись внутрь, она быстро отставила покупки и ловкими пальчиками заправила откидную створку, защищая полотняный домик от затопления.
– Эдмунд Одноглазый прислал тебе коричный хлеб и наилучшие пожелания, мама, – объявила она.
Сидя на крае настила, Клеменс перебирала швейные принадлежности; она никак не отреагировала на слова дочери и даже, кажется, не заметила отсутствие плата на ее голове. Только и сказала недовольно, слегка хмурясь:
– Ненавижу грозы.
Острие боли предчувствия ужалило Манди. Да, действительно мать не любила громы и молнии, но совсем недавно она была в таком настроении, когда на подобное не слишком обращают внимание.
– Но папа говорил, что земля нуждается в дожде, – осторожно сказала она.
– Ненавижу этот шум и грохот. Не могу думать, когда так бьет по голове… – Клеменс наконец затянула кожаный мешочек со швейными принадлежностями и спрятала его в ларец. Пальцы дрожали, а тонкое лицо усыпали мелкие бисеринки пота.
– Мама, ты хорошо себя чувствуешь? – с тревогой спросила Манди. – Может, сделать отвар?
Клеменс сглотнула и сказала:
– Малыш сегодня что-то особенно забеспокоился. – Она приложила руки к вздутому животу. – Но теперь утих. С предыдущей отметины на свече я ничего не чувствую. Ох, Иисусе, как разболелась спина…
Она выпрямилась, легла и уставилась на полотняную крышу шатра, которую трепал штормовой ветер; частый дождь барабанил, заполняя короткие промежутки между ударами и раскатами грома.
Манди схватила плащ, накинула его на голову и плечи, расшнуровала створку и побежала к соседям – попросить кипятка. Когда она возвратилась, Клеменс впала в беспокойную дрему.
Девушка сбросила промокший насквозь плащ и принялась делать целебный отвар из высушенных прошлогодних ягод и свежих побегов шиповника. Жаль, конечно, что отца нет с ними, хотя он где-то неподалеку в лагере; наверняка проводы сопровождаются выпивкой, так что, когда он возвратится, пользы от него будет мало.
Манди осторожно разбудила мать и поддерживала, пока та пила ароматное горячее варево. А потом предложила съесть по кусочку коричного хлебца: желудок молодой девушки сводило от голода и нетерпения. Клеменс согласилась, затем положила руку на живот и нахмурилась.
Манди отрезала щедрый клин хлебным ножом и медленно, как священнодействуя, положила в рот первый кусочек. Мед, орешки, специи; как это великолепно… Девушка даже закрыла глаза от наслаждения.
И в это время Клеменс неожиданно вскрикнула от боли, а руки, приложенные к животу, напряглись.
– Мама? – Распахнула глаза Манди. – Что, младенец рождается? – проговорила она, торопливо глотая и уже почти не чувствуя вожделенного вкуса.
– Я… не знаю, – задыхаясь, ответила Клеменс. – Это… совсем не так, как в прошлый раз… и слишком рано… больше чем на месяц…
– А может быть, что-то из еды оказалось плохое?
Клеменс покачала головой:
– Этим утром… Когда я меняла простыни, нашла кровавые пятна. А сейчас поясница… Так тяжело и больно… Как переламывает…
– Но что мне делать?
Испуганное выражение голоса дочери заставило Клеменс на миг отойти от края пропасти ужаса и боли, в которую она скатывалась. Она попробовала подумать, отвлекаясь от тупой и в то же время раздирающей боли в матке, и сказала:
– Приведи госпожу Од, повитуху, и постарайся разыскать отца, пока дружки не напоили его до бесчувствия.
– Но я не могу оставить тебя одну!
– Ты мне ничем не сможешь помочь. Нужна опытная повитуха – она скажет, что и как. Иди!
С тревогой и болью – куда более сильными, чем недавний голод, Манди снова набросила плащ, еще раз с беспокойством взглянула на мать и выбежала под ливень.
Александр положил топор с короткой рукояткой на колени, обмакнул тряпицу в плошку с маслом и вновь принялся натирать лезвие. Не самое приятное времяпрепровождение, но по такой сырости смазать все железное просто необходимо.
Сумрак снаружи несколько рассеялся, гроза гремела уже далеко, где-то у Эвре. Но дождь, теперь уже ровный, даже монотонный, продолжал увлажнять землю. Наверняка придется ехать по грязи.
«Если придется ехать вообще», – подумал он, втирая масло в синеватую поверхность стали. Пару часов назад Клеменс де Серизэ стало плохо, ей вызвали повитуху. Все это рассказал Харви, который, естественно, составлял Арнауду компанию, а теперь и оказывал поддержку.
Леди Клеменс оставалось не меньше месяца до родов: Александр знал, что на месяц недоношенные дети выживают – он и сам был таким, по словам Харви, но это никогда не было на пользу ни младенцу, ни матери. Возможно, Клеменс не сможет совершить долгий путь, и им с Харви надо будет решать, остаться ли с де Серизэ или отправляться в Лаву самостоятельно.
Александр закончил смазывать топор, обернул лезвие вощеным полотном и поставил его к остальному оружию, готовому к погрузке на вьючного пони на рассвете. Теперь, когда выпала свободная минута, можно было взять восковую табличку и попытаться записать песню, которая весь день вертелась в голове.
«Лето высокое,
Зелень лесов,
Сердце жаворонком взлетает.
Вметает и летит
Над яркими лугами…»
Он покачал головой и стер третью строчку – ведь на самом деле это подражание песням других трубадуров, а не его собственная выдумка. А если так:
«Жаворонок взлетает, а сердце мое почему так не может».
Нет, что-то не клеится… Он легонько покусал кончик стилоса. Писать примитивные частушки для лагерной братии просто, а вот это…
«Подвязка Моей Леди ласкает мое копье…»
Такое способно завоевать всеобщее признание. А вот показать, выставить напоказ тайное и трепетное… Здесь надо ждать не признания, а насмешек.
И вообще, почему жаворонок? Скорее, воробей… Я – воробей? А кто тогда ястреб?
В его размышления ворвался Харви; мокрые белокурые волосы прилипли к голове, плащ на плечах потемнел от влаги. Через его руку была переброшена бесформенная тряпка.
– Умеешь исповедовать умирающих? – потребовал он безапелляционно.
Александр вытаращил глаза.
– Ты что имеешь в виду?
– Иисусе, я задал простой вопрос. Умеешь или нет?
– Ну да, я знаю латинский обряд, но я же не рукоположен.
– Кроме тебя, некому, так что придется все делать: Ну-ка встань. – Харви сгреб брата за шиворот и поставил на ноги. – И надень это.
Он расправил принесенную тряпку и продемонстрировал брату изрядно запятнанную и грязную сутану монаха-бенедиктинца. – Понимаю, что она грязная, но ничего получше не смог достать.
– Ты что, с ума сошел? – воскликнул Александр с гневом и отвращением. – Если нужно исповедовать, то приведи брата Руссо.
– Да я пробовал, – огрызнулся, сверкая глазами, Харви. – Но этот пьяница нажрался и лежит как колода в своем хламнике – и трубы Господни проспит. Не смог я… Ну, так я взял его запасную рясу и притащил тебе, нищие ничем не пренебрегают. Ты чист, трезв, совестлив – и наполовину выучен проклятыми церковниками. Леди Клеменс на грани кончины… Иначе я тебя бы не попросил.
Ярость схлынула.
– Леди Клеменс? – переспросил Александр, поражаясь тому, что сразу не догадался. Вероятно, потому, что не хотел догадываться.
Он расправил грязную рясу и спросил:
– Что с нею произошло?
– А то я знаю, я же не женщина, – бросил Харви раздраженно и болезненно сморщился. – Что-то связанное с маточным кровотечением и неправильным положением плода. Она просит священника… Я пообещал привести.
Ряса воняла вином и потом. Александр напялил ее поверх одежды и с трудом подавил позыв к рвоте. Тошноту вызывало не только зловоние старой рясы, но и мысль о том, кому она принадлежала, и о бремени, которое свалилось на его плечи. А еще чувство страха в душе…
Он просунул руку за ворот рубашки, вытащил золотой с аметистами крест и повесил его поверх рясы. Драгоценность, совсем не соответствующая убогому фону, тускло заблестела. Но так Александр в большей мере почувствовал себя священником.
Он взял маленькую фляжку оружейного масла и с выражением мрачной решимости шагнул из шатра в дождливую темень.
Шатер де Серизэ располагался на небольшом возвышении примерно в пятидесяти ярдах.
В отсутствие Харви за Арнаудом присматривали еще двое товарищей по турнирам. Один стоял у палатки с женой, другой бестолково топтался у входа.
Александр протопал через грязь и остановился, прежде чем войти в шатер. Факел из рога со свечой внутри освещал распущенную шнуровку на откидных створках. Изнутри доносился тревожный слабый женский голос и прерывистое мужское бормотание. Мелькнула мысль о побеге, даже мышцы напряглись перед прыжком в темноту, но в это время Харви подтолкнул брата в спину и прошипел:
– Давай, действуй.
Александр закрыл на миг глаза, сглотнул и, раздвинув створку, шагнул в шатер.
Арнауд де Серизэ сидел на табурете, закрыв голову руками, а Манди цеплялась за него и бормотала что-то утешительное. Время от времени он исторгал протяжный стон, обрывающийся сдавленным криком. Пальцы Манди вцепились в плечи отца.
– С нею все будет хорошо, папа, я знаю, что она выдержит, – все повторяла девушка, будто пытаясь убедить саму себя, а потом прижалась щекой к отцовскому затылку.
Почувствовав веяние сквозняка, она вскинула голову, обернулась и, увидев Александра, вздрогнула.
– Харви сказал… Харви сказал, что леди Клеменс нужен священник, – с трудом выговорил он.
– Нет, нет, вовсе нет… Разве что окрестить новорожденного… – пролепетала дрожащим голосом Манди.
Ее отец медленно поднял лицо из громадных ладоней и с тоской посмотрел на Александра. Морщины на его лице казались глубокими, как шрамы.
– Зачем ты здесь, сынок? И где отец Руссо? – спросил он, с трудом ворочая языком; возле его правой ноги стоял кувшин с медовым напитком.
– Харви не смог разбудить его и привел меня вместо… Я знаю… Я знаю обряды.
Арнауд окинул его долгим взглядом; затем его ресницы задрожали, он кивнул и сделал приглашающий жест.
– Входите… Она ждет…
– Да, сэр.
Напружинив спину, Александр прошел вглубь и откинул перегородку-штору. Повитуха уже собралась выпроводить постороннего, но разглядела рясу и крест, сверкающий на груди, и с поклоном пригласила его войти. Передник ее был перепачкан кровью, руки блестели от масла.
– Вы слышите, госпожа Клеменс? Пришел священник.
Женщина, распростертая на ложе, открыла глаза и прошептала:
– Как темно… Я не вижу его…
Александр прошел мимо повитухи и ее помощницы и стал на колени у самого ложа Клеменс. Отблеск свечи придавал ее лицу неестественную желтизну. Прямые волосы были темны от пота; пальцы терзали покрывало – леди пыталась удержать крик.
– Я здесь, – негромко сказал Александр. Он чувствовал неловкость и боязнь, но знал, что не должен это показывать. Да, он не избрал путь служения, но в этот миг он был представителем Господа.
Клеменс, кажется, его не узнала. Жилы на тонкой шее напряглись; она мучительно стремилась сохранить ясность сознания перед лицом смерти.
– Мне во многом надо признаться, – слабым голосом сказала она, – а времени так мало…
Александр жестом велел повитухам удалиться и сказал Клеменс, возможно, потому, что не считал себя вправе выслушать ее покаяние:
– Берегите силы. – Он же ведь был священником не более, чем все остальные, ожидающие за полотняной перегородкой, но все же не мог отступить. Ее синие глаза, наполненные страданием, смотрели на крест, умоляя о спасении. – Нет нужды в полном признании. Бог все видит и знает. Вы раскаиваетесь в своих грехах? – спросил Александр дрогнувшим голосом.
Клеменс почти улыбнулась, но боль и слабость оказались слишком велики.
– Не во всех, – сказала она.
– Есть ли смертные грехи на вашей совести?
– Нет…
Александр снял крест с шеи, дал ей поцеловать, а затем вложил в тонкие пальцы. Затем открыл флягу, помазал пальцы и начертал крестное знамение на ее липком от пота лбу, и прочитал все необходимые латинские слова.
Клеменс издала вздох облегчения и крепко сжала крест, и тотчас по телу прошла волна судороги.
– Позвать повитух? – спросил Александр.
Она посмотрела на него, и, видимо, зрение прояснилось, потому что она узнала того, кто стоял на коленях у ее ложа.
– Александр… – прошептала она.
– Отец Руссо не… не мог прийти.
– И не нужно… – прошептала она. – Вы, по крайней мере, трезвый и знаете слова… – Клеменс судорожно сглотнула, и из-под опущенных век полились слезы. – Я подумала, что получить еще один шанс – это слишком хорошо…
Она прикусила нижнюю губу, борясь с болью; жилы на шее вновь напряглись.
– Ребенок лежит поперек матки, а послед – под ним… Повитухи больше ничего не могут поделать… Позовите мужа и дочь… У меня совсем мало времени…
В предрассветной тьме дождь прекратился, и наступила тишина. В горячем пламени свечей Манди стала на колени у смертного одра матери и оцепенело смотрела на тело, которое они с повитухами обмыли и обрядили. Женщины уже ушли, чтобы хоть немного поспать до пробуждения лагеря.
Никогда прежде Манди не чувствовала себя такой одинокой. Отец растянулся на полу возле покойной в оцепенении от напитка и печали. Предполагалось, что Харви будет за ним присматривать, но Харви тоже храпел, как медведь.
Даже теперь, прикасаясь к бездыханному телу, Манди все еще не могла осознать, что мать мертва. Только несколько часов назад они вместе собирали вещи, готовясь к новой жизни. Ничто не предвещало, что этот день окажется последним земным днем для Клеменс.
Повитухи сказали, что такое иногда случается: неправильное положение плода и сильное маточное кровотечение за месяц-другой до времени нормальных родов приводит к гибели плода и матери. Они сочувствовали, но как-то обычно, наверное, потому, что им приходилось слишком часто сталкиваться со смертельными случаями.
Манди коснулась безжизненной руки матери. Маленькая, меньше ее собственной, с крошечными, почти детскими пальчиками… Стройное, гармоничное тело и прозрачная кожа странно контрастировали со вздутым животом, все еще заполненным младенцем, который и убил ее. Повитухи сказали, что не было никакого смысла делать кесарево сечение – ребенок в таких обстоятельствах всегда погибает.
Глаза Манди были полны гнева и печали.
Занавеска поднялась, и Александр спокойно проскользнул во временную усыпальницу. Он выходил, пока женщины обмывали и обряжали покойницу. Теперь он присел рядом с Манди; его желто-карие глаза смотрели печально и устало. Манди отметила непроизвольно, что его дыхание – это чувствовалось в замкнутом пространстве – было чистым и свежим, свободным от винных паров. Рясу бенедиктинца он сменил на рубашку, шоссы и зеленую тунику, сшитую Клеменс еще весной.
Манди сглотнула ком, стеснявший дыхание, и, откинув крышку дорожного ларца, стоявшего у смертного одра, достала золотой крест с аметистами.
– Вчера мы с ней говорили о том, что впредь будем жить под надежной крышей, – бормотала девушка безутешно, возвращая драгоценность ему. – Она смеялась и была исполнена надежд…
Александр надел шнурок на шею и спрятал крест под рубаху.
Затем протянул руку и возле смертного одра матери прикоснулся к теплой ладони ее дочери.
– Ну почему она не смогла получить то, что хотела? Почему ее забрали на небеса? Неужели Господь Бог столь ревнив? – Она смотрела Александру в глаза, требуя ответа.
Он молча покачал головой. Зачем говорить, что он не священник, что произошедшее несправедливо и жестоко? Ничто сейчас не ослабит ее боль. И Александр просто сидел рядом с нею; и вот уже ночь перетекла в рассвет, и первые аккорды утреннего хорала зазвучали над лагерем турнирщиков, возвещая наступление нового дня.
Когда Манди забрала руку у юноши, глаза ее были сухи.
– Эта жизнь убивает и калечит всех, кто живет ею, – сказала она горько и продолжила с выражением мрачной решимости. – Но меня она не убьет.
ГЛАВА 7
Бертран де Лаву был багроволиц и тучен, с редкими волосами песочного цвета и остроконечной бородкой. Его владения, унаследованные от дяди, старика, который умер, не оставив прямых наследников, лежали на реке Эпт, в междуречье Гурнэ и Жизора. Бертран, истосковавшийся без настоящего дела, принялся рьяно расширять границы.
Его сюзерен Ричард Львиное Сердце еще томился в немецком плену, ожидая выкупа, который все никак не прибывал. Бертран воспринял это как ниспосланную Богом возможность отказаться от прежней вассальной преданности и признать сюзереном короля Франции, Филиппа. А это фактически означало войну с Амоном де Ругоном, на плодородные поля и водяные мельницы которого Бертран давно точил зубы. Следовательно, требовались наемники, которые станут сражаться за плату, принося ему новые земли.
– Мы сами нарываемся на неприятности, – сказал Александр, отпуская уздечку и пытаясь согреть руки дыханием.
Сырые январские сумерки сгущались вокруг отряда, совершившего набег. Тусклый свет мерцал на кольчугах, шлемах и наконечниках копий. Ревела скотина, которую они гнали из теплых стойл, и влажный пар дыхания поднимался над стадом. Двадцать коров, большинство из которых скоро отелятся, и великолепный белый бык с тяжелой, мощной грудью и крепкими ногами. Еще вчера скот принадлежал Амону де Ругону, а теперь стал собственностью де Лаву.
Харви бросил на брата острый взгляд.
– Раньше я у тебя не наблюдал припадков растерянности.
Александр переменил замерзшую руку на узде.
– Меня вся эта кутерьма захватила, – ответил он не слишком убедительно. Он и в самом деле ощущал возбуждение набега и пережитых опасностей, все это отдавалось иголочками по спине и стуком в висках. Пробраться через границу, перехитрить патрули де Ругона и угнать отличное стадо чуть ли не из-под носа у них. Захватывающее приключение – пока он не задумывался о том, что они грабят крестоносца, одного из военачальников армии Ричарда Львиное Сердце в битвах на Святой земле. И то, что казалось отважным, теперь представлялось позорным безрассудством.
Харви посмотрел на него с негодованием:
– Это не оправдание. Это тебе не со шлюхой переспать, а когда согнал дурь, то презирать девку.
Лицо Александра вспыхнуло куда сильнее, чем у брата.
– Ты и в самом деле думаешь, что мы должны это делать?
Голос Харви оказался сух и резок:
– Я выполняю приказы лорда Бертрана. Так я отрабатываю плату и кров над головой. Если тебе все равно, что и как жрать – можешь продолжать свое чистоплюйство. – И, наподдав коню, проехал вперед, показывая всем видом, что разговор окончен.
Александр придержал коня и пристроился рядом с Арнаудом де Серизэ. Шлем с поднятым забралом не скрывал потерянного выражения лица рыцаря. Все пять месяцев, прошедших со времени смерти жены, Арнауд, казалось, по-настоящему не отдавал себе отчета, жив ли он сам или давно умер. С тоскливым выражением глаз и всегда мрачным лицом, он равнодушно реагировал на все происходящее. Когда перед ним ставили еду, он ел, когда с ним заговаривали, отвечал, но все это было как бы инстинктивно. Если бы позволяли обстоятельства, он пропивал бы куда больше, чем зарабатывал. И ни Харви, ни дочь не могли пробиться сквозь стену тоскливого одиночества, хотя искренне разделяли горе Арнауда.
– А что произойдет, когда Ричард Львиное Сердце на свободе? – спросил Александр молчаливого попутчика. – Не всегда же он будет в заточении?
Опущенные плечи чуть-чуть сдвинулись.
– Наверное, попробует прижать к ногтю непокорных вассалов. – В голосе Арнауда звучало безразличие.
– Выходит, лорд Бертран сильно рискует, переметнувшись к французскому королю?
– Возможно, – согласился Арнауд и чуть повернулся, показывая небритый острый подбородок. – Но не больше, чем сохранять лояльность к беспомощному сюзерену. Он – не единственный из баронов, изменивших Ричарду. Харви прав: Бертран де Лаву платит как договорились – и точка.
Арнауд тоже тронул коня и отъехал в сторону, оставив Александра в одиночестве с его переживаниями.
В Лаву лорд Бертран объявил, торжествуя, что велит зарезать одну из захваченных коров и устроит банкет на всю ночь. Воины, собравшиеся в большом зале замка – у всех участников набега нервы оставались еще напряженными, – встретили решение барона приветственными криками.
– И песню, Александр, – воскликнул Бертран, хлопая молодого человека по плечу, – требую праздничную песню! Нечто такое, что достойно отметит нашу отвагу и доблесть!
– Да, мой лорд, – сказал Александр деревянным голосом и сжал кулаки.
Уголком глаза он уловил предупредительный знак Харви.
Лорд Лаву тем временем порылся в кошельке и вручил Александру три серебряных монетки.
– Отработай их хорошенько, парень, – сказал он, наградив юношу еще одним увесистым шлепком по спине.
Александр повернулся и направился к двери; проходя мимо Харви, он сказал злобно:
– Ну, как насчет неблагодарного клиента потаскухи?
Харви вздрогнул и ответил:
– Но это – всего лишь песня.
Александр, сощурясь, сказал:
– Вот именно. Всего лишь песня. – И, чувствуя спиной тяжелый взгляд брата, вышел из зала, унося с собой смешанное чувство негодования и вины.
Очень хотелось швырнуть монеты в ближайший угол, но потребность сохранить серебро как последнюю надежду перед подступающей нищетой, заставила не разжимать кулак.
Он прошел через внутренний двор замка, где пока что приютилось угнанное стадо, и еще раз окинул скот быстрым взглядом. В какую грязь он вляпался… Бертран де Лаву присягнул на верность королю Франции, чтобы получить оправдание нападению на соседа, сохраняющего верность Ричарду, Алчность – вот ключ к его поступкам. За пять месяцев жизни в Лаву Александр убедился, что Бертран приветлив, щедр – и совершенно беспринципен. Слова его весили не более, чем воздух, сотрясенный их звуками. Служить такому человеку не хотелось, но приходилось из-за собственной его привязанности к Харви.
Александр был настолько погружен в нелегкие раздумья, что не заметил Манди, пока она не коснулась его руки. Он даже дернулся и охнул, но тут же извинился.
Манди улыбалась, но взгляд отражал волнение.
– Вы не видели моего отца? С ним все в порядке?
– Он только что был в зале, – Александр мягко прикоснулся к ее плечу. – И все мы вернулись невредимыми. – Последние слова дались ему с трудом.
Манди вздохнула:
– Я так за него волнуюсь. Он словно упал в пропасть, и никто не может его вытянуть… Каждый раз, когда он выезжает, я боюсь, что он выкинет что-то безумное… И не вернется.
Боль, прозвучавшая в ее голосе, вывела Александра из раздражения.
– После смерти вашей матери прошло совсем немного… – сказал он неловко. – И зимой всегда темно на душе. Погодите, наступит весна…
Манди бесцеремонно перебила юношу:
– Я ведь тоже ее потеряла – а он, кажется, этого не понимает. Уверена… Он признает только собственную боль. Иногда мне кажется, что он просто забывает о моем существовании. – Манди тяжело вздохнула и опустила голову, а затем продолжила с дрожью в голосе: – Я вам все время жалуюсь… Извините. Леди Элайн желает, чтобы вы посетили ее покои. Она хочет, чтобы вы написали письмо ее сестре.
– Передайте, что я приду, как только позабочусь о конях, – сказал Александр, с теплотой пожимая маленькую ручку Манди.
Она кивнула, выдавила подобие улыбки и, ответив на пожатие, заспешила к залу.
Александр какое-то время смотрел вслед ее стройной фигурке и пообещал себе, что обязательно найдет время поговорить с нею побольше. А затем пошел заниматься необходимыми делами, попутно подбирая слова к песне, которую вовсе не хотелось сочинять.
Манди нашла отца в переполненной караульной. Арнауд сидел напротив Харви, между ими красовались бутыль вина и фляга можжевеловки. Сердце Манди сжалось – отец пил с холодной решимостью человека, стремящегося найти забвение на донышке кубка. Хорошо, хоть Харви не только не старался пить вровень, но даже пытался попридержать пыл товарища.
Манди присела рядом на скамье и позвала:
– Папа…
Затем потянулась и поцеловала его в щеку; едва не поранив губы о жесткую щетину. Лицо Арнауда выглядело усталым и опустошенным, под кожей обозначились красные жилки.
Он поставил пустой кубок на стол и какое-то время задумчиво смотрел на дочь. Взгляд был неподвижным и пристальным, но в зрачках плавал туман. Наконец он расцепил губы и произнес:
– Тебе не место в комнате, где полно грубых мужчин.
– Я пришла повидать тебя и удостовериться, что с тобой все в порядке.
Холодная улыбка чуть сморщила его щеки, но не достигла глаз.
– Да, я в порядке, – сказал он резко, сжал ее руку и продолжил сухо: – Даже стычки ни одной не было, так, Харви?
– Разве что с тем быком, – отозвался Харви и весело кивнул. – Пришлось врезать между рогов, чтобы не дергался. – Он подмигнул Манди и поднялся, чтобы побыстрее оказаться у корзины с горячими хлебами, которую слуги только что внесли в караульную.
Арнауд потянулся за бутылкой и налил полный кубок.
– Мне так не нравится, когда ты пьешь… – пролепетала несчастным голоском Манди.
Он повел плечами и поднес кубок к губам.
– Что хочу, то и делаю. Мне это помогает расслабиться. – И почти вызывающе он приложился к кубку, за несколько глотков выхлестав все до дна.
– Папа, перестань! – умоляюще прошептала Манди, горло которой свело от страха и отчаяния. – Ты же себя губишь…
– Христос свидетель, – прорычал Арнауд. – Именно так! Я погубил себя в тот самый день, когда впервые взглянул на твою мать. Дьявольская западня! Только вступи – и век не вырваться, а если попробуешь, то изорвешь душу в клочья! – И он с пьяным ожесточением вновь потянулся к бутыли.
Манди выхватила бутыль из его руки и с размаху швырнула ее на пол. Глазурованная глина разлетелась на дюжину черепков, вино забрызгало ее платье, башмаки и шоссы отца.
Мгновенно в караульной воцарилась тишина, все взгляды обратились к ним.
– Единственное утешение – что мать не может тебя услышать! – отчеканила Манди и, сдерживая рыдания, повернулась и вылетела из караульной, едва не задев Харви, который так и застыл со ртом, полным горячего хлеба. Вслед Манди взметнулись, как пена на кружке пива, голоса десятков мужчин. Арнауд де Серизэ закрыл лицо руками, а затем, изрыгнув проклятие, схватил за горлышко флягу джина и стал лить его в горло, пока не захлебнулся и закашлялся.
Манди выбежала, не остановившись ни на миг даже тогда, когда Харви проревел вслед приказ возвратиться. Не послушалась бы она и отца: слишком глубоко он ранил ее душу. Арнауд убивал себя у нее на глазах; но хуже того – он убивал ее любовь к себе.
На скамье в комнате баронессы на женской половине Манди сидела перед кипой ткани; толстые белые свечи в железных шандалах давали достаточно света, чтобы выбрать подходящую иглу из деревянного ларца, вдеть нитку и работать. Но время от времени приходилось прерываться и прикладывать к мокрым глазам отрезок ткани. Слезы то и дело подступали с каждой очередной волной тяжелых мыслей, и приходилось откладывать рукоделие, чтобы не испачкать дорогую ткань.
В шелесте шелков, распространяя пряный аромат духов, в комнату вплыла леди Элайн, молодая жена Бертрана, и, сев рядом на скамье, спросила участливо:
– Вы чем-то расстроены?
– О, ничего такого, моя госпожа… – сжала губы Манди и попыталась вдеть нитку.
– Ах, ну ничего вы не хотите говорить, – леди Элайн выбрала из ларца Манди иглу.
Манди покачала головой: она и вообразить не могла, что леди Лаву проявит участие к ее горю. У Элайн была пышная копна шелковистых льняных волос и глаза цвета зеленого мха, красоту которых тонко подчеркивала косметика. Ей было двадцать четыре года, и Бертран был ее вторым мужем – первый погиб в крестовом походе. Она была изящна, очаровательна и очень искушенная; Манди восхищалась ею и чувствовала себя унылой и жалкой по сравнению с блистательной госпожой!
