Текст книги "Седьмой ключ"

Автор книги: Елена Ткач

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

– Снилось.

– Что снилось? Ангелы?

– Нет. Или да… Я летела. Над озером. И кто-то следом за мной. Я не видела – кто, только знала, что это был ангел. Он меня как будто бы… обнимал. Не могу объяснить – это как воздух… Я не видела, только чувствовала. Ой, как есть хочется!

– Ну, давай, поднимайся – и завтракать, – Вера видела, что Ветка с неохотой говорила о своем сне, и решила не приставать к ней с расспросами. А как ей хотелось проникнуть в этот летучий Веточкин сон! Она не сомневалась – в нем зашифрована благая весть.

Едва они покончили с бутербродами, и аромат свежесваренного кофе поплыл над верандой, как Вера всплеснула руками:

– Вот садовая голова! Как же я… К нам к обеду гости придут: Ксения с Лёной, а у меня совсем из головы вон, что угощать-то их нечем! Кроме яиц да сосисок у нас с тобой, дочь, ничего! Та-а-ак. Как же быть-то?

– А в чем тут сложность? – рассеянно глядя на кофейный узор, образовавшийся на стенках чашки, спросила Ветка. – Или у нас деньги тоже ку-ку…

– Нет, деньги есть пока, твое «ку-ку» наступит чуть позже.

– А-а-а… – равнодушным, каким-то тусклым голосом протянула дочь. – Так чего тебя так волнует, мам? Если есть деньги – какие дела? В Свердловку сходим или на станцию… Продуктов тут везде – завались!

– Да время, время меня волнует, вернее, его отсутствие… Сейчас, небось, уже начало двенадцатого. Пока – до магазина, пока – обратно, а надо ж еще успеть приготовить… пирог хотела испечь.

– Да ладно, обойдется твоя Ксения – не велика птица! Пироги для нее еще печь – мы же едва знакомы…

И Ветка скорчила такую высокомерно-презрительную гримаску, что Вере впервые в жизни вдруг захотелось влепить ей хорошенькую оплеуху – да так, что еле сдержалась.

– Что ты несешь! – крикнула она, вскочив. – Что значит: невелика птица? А кто для тебя велик? Ты какой меркой меряешь? Кто тебе право дал о людях говорить в таком мерзком тоне? Свистулька! Нет, видно, и впрямь придется в город переезжать – здешние красоты тебе явно не впрок. Люди на природе мягче, добрее делаются, а ты… Черт-те на что стала похожа! Я свою дочь не узнаю, – губы ее при этих словах задрожали, но Вера сдержалась, накинула кофточку, схватила сумку, на ходу пихнула туда пару пакетов, рывком распахнула дверь в комнату…

– Никуда не пойдешь! Будешь сидеть дома. Все! Твои ломанья мне надоели. За порог – ни шагу, понятно? – Она стремглав слетела с крыльца и, не оглядываясь, устремилась к лесному шоссе – а там через лес по тропинке к Свердловке.

Больше всего на свете ей хотелось сейчас кинуться назад, к дочери, прижать к себе крепко-крепко и наплакаться – всласть, навзрыд, не стесняясь слез. Этот срыв… Вера никогда не позволяла себе кричать на дочь – ну, разве что пару раз, в самый разгар развода, когда нервы совсем сдавали. А тут? Почему она так разоралась? Ну, переволновалась за Ветку, ну плохо выспалась, но разве можно на ней усталость срывать? Да и девочка вся изнервничалась в эти дни, как говорится, еле душа в теле… Хотя, – тут Вера ни капли не сомневалась, – слова ее были и впрямь возмутительны. И тон… Этот тон – с такой наглинкой, с такой стервозинкой в голосе – нет, то была и вправду не ее дочь… Такой Ветки Вера не знала.

Она так летела вперед, что чуть не сшибла Манюню, выросшую словно из-под земли в клочьях тумана.

– Ой, Машенька, извини… В двух шагах ничего не видно, чуть тебя с ног не сбила. Долго еще эта погода продержится?

– Здравствуйте, тетя Вера, – Маша встала как вкопанная, изящно откинув голову, заложив руки за спину, за спиной бронзовел пышный хвост искристых блестящих волос, лукавые глаза задорно блестели, – вся она была воплощением беззаботности и девической юной грации. – Да, туман этот надоел просто дико! Так позагорать хочется…

– Ты к нам? За велосипедом?

– Ага. Ветка дома?

– Дома, дома… – Вера окинула девочку внимательным взглядом: сказать ей, что Ветка наказана или… Нет, нельзя предавать дочь! – Машенька, Ветка вчера весь вечер плохо себя чувствовала – голова и вообще… Знаешь, видно и впрямь это как-то с переменой погоды связано – и папа твой, и Ветка, и сестра моя… как шальная собралась и уехала! – Неожиданно для самой себя Вера выговорила ту мысль, что вертелась у нее в голове: действительно, отчего Шура уехала так внезапно, будто за ней волки гнались, хотела ведь недельку пожить… «А, впрочем, не до нее теперь», – подумала Вера и продолжила уже вслух: – В общем, Маш, лучше будет, если вы с ней в доме побудете, вдруг у нее грипп начинается? Не выходите на улицу, хорошо?

– Ладно, теть Вер, не волнуйтесь! – она с готовностью закивала, и хвост волос искристым золотящимся факелом разогнал клочья тумана. – А вы надолго уходите?

– Да нет, на часок – в Свердловку за продуктами. Я скоренько – туда и обратно.

Вера выбралась на шоссе и вскоре вновь углубилась в лес, чтобы, срезав путь, по короткой дороге добраться до Свердловки. Туман приглушал все звуки в лесу – ни стука шишки, ни треска ветки – дымной густой вуалью лес скрыл свой лик. Вера знала – теперь он иной, незнакомый, неласковый, он, быть может, смеется над ней, бредущей почти наугад, как слепая, – лес все понимает, все знает, скрывает и никогда ни о чем не расскажет ей…

Позади что-то заскрежетало и послышался глухой тяжкий стук. Вера невольно ускорила шаг – у нее было чувство, что сейчас на нее прыгнет кто-то… И никакие доводы разума не могли успокоить.

– Совсем развинтились нервы. Надо нам с Веткой успокоительного сбора попить, – начала она разговаривать вслух сама с собой, чтобы хоть немного отвлечься. – Так, что я должна купить? Муки, дрожжей, мяса для начинки. Лук, кажется, еще есть… Или лучше пирог с рыбой сделать? А может, не возиться с пирогом – купить что-нибудь готовое вкусненькое – кордон блю, например, или… ой! Ты кто?

Этот возглас относился к маленькому рыжему комку шерсти, мелькнувшему у ног прямо наперерез. Все произошло так внезапно, что Вера от испуга шарахнулась в сторону и по щиколотку провалилась в наполненную водой канавку. Чертыхнувшись, она кое-как вытерла травой кроссовки и вновь двинулась в путь, размышляя, кто ж это был: кошка? А может, лисенок? Интересно, водятся лиски в этих краях? И представив, что ее чуть не сбила с ног шальная лиса, рассмеялась. А потом сразу нахмурилась: нашла, чему радоваться – не заболеть бы с мокрыми-то ногами…

Какая-то крупная птица, шумно хлопая крыльями, сорвалась с ветки и ухнула в ватную мглу лесной чащи.

– Ну вот, – буркнула Вера, – хоть кто-то живой, а то подумаешь – вымерло все! Как после потопа… А этот туман и впрямь как потоп. Только Ковчег мы загодя не догадались построить… А это что? Вроде шаги? Похоже. И голоса.

Навстречу ей двигались плотные темные тени – чьи-то фигуры. Идут, разговаривают. Низкие голоса, мужские… Ей почему-то захотелось сойти с тропинки, чтобы остаться незамеченной. Что и сделала – для этого нужно было только шагнуть в сторону и прижаться к стволу старой ели.

– А ты уверен, что про нашу затею с бочками не пронюхают?

– Ты что смеешься? Кто сюда сунется? Нет, старик, все продумано! Малхаз не мальчик – сто раз просчитает, прежде чем вложить хоть один рваный бакс! Это дело – верняк, не сомневайся! Что ты нервный такой, чего переживешь? Твое дело – прикрытие – знай себе срубы луди! Лесу на пару лет хватит. А там… Только скоренько надо, скоренько!

– Будешь тут нервным – я ж все, что есть, в это дело вбухиваю – это ж… Сам понимаешь! А процент мой…

– Процент – доцент! Ты подумай…

О чем предстояло подумать «нервному», Вера уже не расслышала – голоса отдалялись все дальше, и скоро две темные тени исчезли в тумане.

Вера брезгливо передернула плечами – очень ей голоса эти не понравились. Да и сам разговор – ясно было, аферу затеяли мужики, гадость какую-то…

Отчего-то мелькнула мысль: «Хорошо, что ЭТИ меня не видели». Да, хорошо, что скрылась в тумане. Хотя отчего ей нужно было от них скрываться, неясно… Все было неясно. В том числе и то, который час, поспеет ли в срок с обедом и далеко ли до Свердловки…

Она подумала, что сбилась с дороги, ведь по ее подсчетам давно должно было показаться шоссе, а за ним – знакомый мост через Клязьму. Но перед нею по-прежнему стлалась тропинка, туман скрывал обступавший лес, а сердце начало биться гулко и учащенно, хотя поводов для волнения не было никаких. Внезапно прямо перед нею вырос забор. Обыкновенный дощатый забор, каким огорожены были в этих краях дачные участки.

– Эге, а ты здесь откуда? – подумала она вслух и даже присвистнула, хотя привычки свистеть за ней не водилось. – Ну вот, здрастье-пожалуйста, те же и забор! Что за бред?

Покружив на месте в попытке исследовать незнакомый забор, Вера поняла, что он перегораживает ей путь, простираясь на неопределенное расстояние. Оставалось только решить: в какую сторону двинуться, чтобы наткнуться на брешь в препятствии и выбраться, наконец, к желанной Свердловке. В том, что она лишь немного сбилась с пути из-за тумана и Свердловка где-то рядом, Вера не сомневалась. Постояла немного в нерешительности, рассуждая вслух:

– Как там у Пушкина: «Пойдет налево – песнь заводит, направо – сказки говорит…» Что выбрать: песнь или сказки, пойти направо или налево? Сказки, конечно, хорошо, что и говорить! Только нам они сейчас ни к чему… Нам бы еды добыть – гость у нас на пороге! Решено, выбираю песнь! Пойдем-ка, Верка, налево. А какую выберем песню? Пусть сама нас с тобой выбирает, в ритме шагов напоется.

И она решительно свернула влево, двинувшись по малоприметной тропе вдоль забора. Ноги сами собой ускорили шаг.

– А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер! Веселый ветер… ой, – сбилась она с ритма, подвернув ногу на скользкой тропе. – Веселый ветер… Моря и горы ты обшарил все на свете…

Но веселья не прибавлялось, голос дрогнул и оборвался.

– Ну вот, еще немного – и разревусь, – досадливо проворчала она. – И куда же меня заведет этот проклятый забор?

А тот и не думал кончаться – длился и длился, уводя прочь от цели, сбивая с пути. Обыкновенный такой некрашеный хилый заборчик. Кое-где кособочился, кое-где ощеривался провалившимися штакетинами, кое-где красовался зацветшим вьюнком.

Вера так спешила, что почти бежала. Нужно скорей выбираться отсюда – похоже, она заблудилась. А там Ветка одна, скоро Ксения с Лёной придут… Сколько времени? Туман скрыл горизонт, не давая возможности сориентироваться по солнцу… Наконец нога вновь соскользнула с тропы, провалившись в какую-то колдобину, и Вера остановилась, растирая растянутую лодыжку. Кажется, начала распухать. Распрямившись, она как затравленная стала озираться по сторонам. И вдруг из тумана перед глазами вынырнула калитка.

В двух шагах впереди проклятый забор резко сворачивал влево, преграждая ей путь. И в самом углу, под аркой из дикого винограда виднелась аккуратная свежевыкрашенная зеленой краской калитка. Она была неплотно притворена – значит, хозяева дома. И Вера решилась войти – возможно, они подскажут, как ей поскорее добраться до Свердловки.

Калитка легко распахнулась, пропуская незваную гостью на участок, весь заросший кустами жимолости и гортензий. Узенькая усыпанная гравием дорожка вела ее вглубь – к маленькому уютному домику, сплошь увитому плетями дикого винограда. Возле самого домика над дорожкой раскинулся живой шатер плетистых роз, обвивших арочный каркас из толстых и гибких прутьев.

– Хозяева! Есть здесь кто? Ау! – Крикнула Вера, приближаясь к крылечку.

В глубине дома что-то стукнуло, как будто миска или чашка упала. Но вслед за тем – тишина. Никого…

Вера обернулась. Дорожка была пуста, а сад так зарос деревьями и кустарником, что плохо проглядывался. Хотела было шагнуть вперед и чуть не вскрикнула… Прямо перед нею стояла старуха.

– Ой простите, я не заметила, как вы подошли. Я звала, кричала… Никто не ответил. Вот и решила подойти к дому поближе – я заблудилась, думала, есть тут кто…

– Что, испугалась, милая? А у меня тапочки – видите вот, на войлоке – я бесшумно хожу. Не стесняйтесь, в дом проходите, мы сейчас с вами чайку попьем, я гостям всегда рада – одни мы с моим стариком, редко к нам живая душа заглядывает…

– Да что вы, не беспокойтесь, не надо чаю – мне бы найти дорогу до Свердловки. Не подскажете?

– Отчего ж, подскажу – через сад пройдете – прямо к шоссе и выйдите.

Старуха коснулась Вериной руки своею – как будто сухой лист вощеной бумаги скользнул по ее запястью. Старухина рука словно оглаживала ее ладонь, скользила в едва заметном легком пожатии, и Вера, не сопротивляясь, дала себя увлечь на веранду, к столу, покрытому льняной скатертью, к скамье, усыпанной какими-то сухими душистыми травами.

А старуха и впрямь была невесома – шла, как плыла, – неслышно, бесшумно, она была мала и суха: мумия с желтыми волосами и металлическим блеском в пристальных колких глазах.

Гостью свою на скамью усадила, а тут уж и чайник заварочный на столе поджидает полотенцем прикрыт, и печенье с румянистой корочкой в фаянсовой миске, и чашки с расписными цветочками хороводом вкруг чайника ждут – большие такие крутобокие чашки.

– Левочка, не таись, гостью встречай. Гостей заждались – вот ведь радость нежданная! – сядем рядком, побалуемся чайком. И вы, милая, с дороги-то отдохнете. Небось ноженьки ваши гудут, находились, набегались – в эдакий-то туман мудрено ли не сбиться с дороги… Вот присядете, отдохнете с минуточку, стариков словечком побалуете – а там и Свердловка! Никуда она от вас не убежит. Тут она – рукой подать. Только вы уж, милая, для начала чайку глотните. Очень чай у меня хорош – укрепляет, и голове роздых дает – он с травами да с ласковым наговором – пташкой после порхать начнете. Увидите! Ну… Ах, Левочка, садисть-ко к нам, мил дружок. Старик мой, Лев Варфоломеевич! – представила она своего супруга, нырнувшего на веранду откуда-то из глубины.

Молча старик поклонился – крупный, расплывшийся – полная противоположность старухе. В молодости, видно, был статен, хорош собой, но теперь его, как говорится, разнесло – брюки не ровен час лопнут по швам. Кожа белая, словно известью выбеленная, лысина – ни волосочка – точно маслом смазанная блестит. А глаза под заплывшими веками – темные, глубоко упрятанные, словно высушенные – ни живого блеска в них, ни выражения… Вера, как глянула на хозяина, сразу глаза отвела.

И точно провалилась в перину пуховую – так ее обволакивать и затягивать дремушка начала. Все тело словно бескостным сделалось – так бы и легла прямо на пол или на дорожку – шея головушку не держит, руки-ноги точно прежде были пришитые, а теперь из них ниточку выдернули – и бух-бух – отвалились они…

А Лев Варфоломеевич видит, что гостья их к долу клонится – и из комнаты стульчик тащит, не стульчик даже – кресло со спинкой и подлокотниками. Усадили Веру на это сидение царское, подушку под спину ей подложили – и ну, чайком ее потчевать да рассказами баловать… А у той глаза сами собой закрываются – Вера моргала изо всех сил – до неприличия даже, чтобы не упасть прямо на стол, не забыться, чтоб разговор поддержать. Что-то странное с нею сделалось – как отравы какой нанюхалась. Но какая сладкая была та отрава!

Липкий, сладкий, тягучий жар в голове… Жар во всем теле расслабленном. Кажется – режь ей руку – боли она не почувствует. Наркоз, да и только! И времена, и пространства земные, дела и заботы, Ветка и лето, страхи и одиночество, странные события последних дней и ее роман, пробивавшийся сквозь душевную смуту – все отлетело, все провалилось куда-то, растворилось, рассеялось, как сон поутру. Вера сидела за этим столом между двух незнакомцев, так хлопочущих возле нее, точно они ее с утра поджидали – да что там с утра – всю жизнь, весь век они ждали ее… Вот и дождались!

Вера знала – и она дождалась, только не знала – чего, не хотела этого знать, не хотела бороться с волнами сладости, текущими в размякшем сознании… Тут она – так тому и быть! Тут она – значит, так надо. Синие влажные цветы расцветали в ее глазах – глаза ее, темные, карие, посинели, расширились и словно поволокой закрылись от мира – зачем ты нам, мир? Пошел прочь!

Время от времени она теряла нить разговора. И видела только сухие стариковские рты, которые прыгали, выговаривая слова. Но она не слышала этих слов – истаивала в жаркой медовой слабости. Она плыла сквозь миры, миров этих вовсе не замечая…

Но иногда слова стариков все же разрывали паутину, опутавшую сознание. И тогда она согласно покачивала головой, тогда она улыбалась улыбкой младенца и с губ слетало: «Да… Да!»

Похоже, она уже успела им все о себе рассказать. О Ветке. О своих страхах… О страхе за Ветку – об этом яде, отравляющем душу. И старики с усердием стали предлагать ей противоядие.

– Милая моя Вера! – цедила старуха, – кажется ее звали Инна Павловна, – не лезьте туда. Не надо! Творчество – это отрава. Все беды – в нем. Это занятие – не для женщины. Тем более такой молодой и прелестной. Ваше предназначение – очаровывать, пленять мужчин, кружить им головы! Вы тогда станете сильной. А слово… да, это тоже власть. Но вы никогда не узнаете, чем эта власть может обернуться для вас. Ведь слово влияет на жизнь того, кто сказал: «Аз есмь!», кто осмелился… и нужно отдать ему, слову, все силы, всю душу… Оно станет пить вашу кровь. Поберегите ее для себя. Зачем вам?.. Этот роман ваш, разве он может вас сделать сильнее, счастливее… Ну, прочтут его люди – и что? Вам от этого ни жарко ни холодно… И денег нынче за это не платят, я знаю! Правда, Левушка?

И Левушка кивал, преисполненный важности, и сморщенные его глазки буравили Веру, и тогда она отводила взгляд, утыкалась губами в чашку и пила, пила… И чай, согревавший ее, размывал ее сердце.

– Вера, милая, не надо так завышать планку. Не лезьте в эти высшие сферы – вы говорили, ваш роман о любви. О высшей любви – к Богу. К Красоте… Нет, не надо вам это, не надо! Оставьте это занятие, пока не поздно. А то… придется платить. Страшную цену порой платят те, кто осмеливается на это. Поберегите себя! Спокойно – спокойненько, не спешите, не рвитесь вы никуда. Все придет! А я помогу… В моей власти все, что хотите, только не противьтесь ей. Ну, согласны?

Она улыбалась, Инна Павловна. И улыбка ее была такой обволакивающей, такой усыпляющей, сахарной… Вера кивала. Ей было так хорошо… Все тревоги отлетели куда-то. В самом деле, зачем мучиться, зачем стараться прорваться к иной, тайной радости, – той, которой она толком еще не знала… К радости творчества. Зачем ей оно? Одна головная боль. Вон уж несколько дней не может выдавить из себя ни строчки. Она знала, старуха права – творчество кровью дается. Кровью сердца пишутся эти ровные строки на чистом листе… Вот пусть бумага и останется чистой, пусть ее испишет кто-то другой, сильный, талантливый… А она слаба, права Инна Павловна…

– Деточка милая, Вера… Вам не кажется: все неладное с вашей доченькой – это плата за то, что осмелились, взяли груз, который не по плечу… Вот и скиньте его. Одним рывком – наземь. И забудьте, милая, забудьте и думать! Вернитесь на работу, а впрочем… зачем вам? У вас и так все устроится. И деньги будут. И муж… верный, любящий. Привязанный к вам, как пес на веревочке. Уж я позабочусь! Все у вас будет, если пойдете иным путем.

– Каким… путем? – только и смогла разлепить горячие губы Вера.

– Магия! Волшебство. В нем – красота, в нем и сила. И какая сила, скажу я вам! Я не пустые слова говорю – ведь этой силой владею…

– Вы… колдунья? – что-то в Верином сердце всколыхнулось, словно шарахнулось в сторону, внутренний голос шепнул: «Беги отсюда… Беги!» Но она снова впала в сладкое оцепенение, и даже какое-то детское любопытство проснулось в ней. Вот ведь, всю жизнь какая-то часть ее существа тянулась к запретному плоду: гаданья, заговоры, волхованья… Языческая природа души – подсознание, впитавшее тысячелетний опыт безвестных предков, – когда-то, в неведомые времена, видно, соприкасалось оно с колдовством – с этой темной стороною Луны…

Ее ясное солнечное сознание всегда сторонилось этого: когда Вера чувствовала потребность что-то изменить, прояснить в своей жизни, она шла, нет, скорее бежала в церковь… Ее душа говорила колдовству «нет»! Но сейчас… Когда все сошлось так точно, так странно… Ее страхи, все нараставшие по мере того, как все больше, все глубже она погружалась в творчество – в слово, эти страхи тотчас развеялись, едва оказалась здесь, на заросшем дачном участке где-то на краю земли… Эти старики… Ведь не случайно она заблудилась – может, это знак свыше? Может, Небеса благословляют ее? И дарят эту возможность – магию. Эту встречу с иссохшей старухой, умеющей колдовать…

– Деточка, все мы, женщины, немножко колдуньи. Знаю я кое-что… И умею! Дайте-ка мне вашу руку. Так… О, какая интересная, какая необычная рука!

Старуха склонилась над ладонью Веры низко-пренизко, а из горла толстяка вырвался какой-то странный вибрирующий звук. Казалось, он пел, подобно акыну, пел на одной ноте, звук дрожал, повышаясь, набирал силу… Вере вдруг показалось, что небо над ней раскололось, рассеченное стрелой мощного звука, способного взорвать, истребить ее слабое тлеющее сознание…

Когда Вера очнулась, старика нигде не было. Возле нее сидела старуха, зорко сторожившая ее забытье.

– А, милая! Вот и славно. Давай-ка пойдем в комнату, приляжем немного. Тебе отдых нужен, гляди-ка, извела ведь себя совсем!

– Что… со мной? – только и смогла спросить Вера, когда Инна Павловна повела ее внутрь дома, цепко придерживая под руки.

– Ничего страшного, милая, ничего страшного! Это выходит из тебя… прошлое твое. Так и надо, деточка, так и надо. Вот сейчас ты приляжешь, поспишь маленечко, слабость и пройдет, силушка восстановится… А ты мне пока еще много расскажешь… Про Сережу твоего, художника непутевого. Ведь он тебе нравится, очень нравится, злодей, а? Все мне скажи, не таись, а мы с тобой вдвоем покумекаем, как тут быть. Все сделаем, как надо, все… Хочешь – с ним будешь, не хочешь – и сгинет он, а к тебе другой явится. Такой, о каком ты мечтала. Ведь мечтала, скажи мне, деточка, мечтала о муже-то, а?

– Ох… Инна Павловна, погодите… Ведь я хотела… надо мне… надо идти…

– Ну, куда ты такая пойдешь? – Старуха незаметно перешла с Верой на «ты», и та перемене этой не придала никакого значения, только устало подумала: значит, так надо… Веру одолевала такая слабость, такая усталость, будто целый день вагон разгружала или целину вскапывала.

– Нет, надо сперва полежать, надо в себя прийти. Левушка, где наше царское одеяло?

Откуда-то из-за занавески вынырнул Левушка, и Вера подивилась происшедшей в нем перемене. Глаза его горели огнем, весь он словно бы вырос, похудел и помолодел – молодец-молодцом, ну прямо герой-любовник! В руках у него было толстое теплое одеяло, сшитое из лоскутов какой-то неведомой ткани – такую раньше Вере не приходилось встречать. То ли мех, то ли бархат, то ли войлок… неясно. Но видно было – под одеялом этим и на Северном полюсе перезимуешь.

Она послушно легла на кровать с медными шишечками, та под нею сразу прогнулась, и Вера провалилась как в яму, выстланную гагачьим пухом. Тяжелым, мутным, болезненным было ее забытье.

Когда она открыла глаза, в комнате никого не было. Голова кружилась, все предметы двоились в глазах. И вновь ей вспомнилось состояние выхода из наркоза – пару лет назад она перенесла операцию аппендицита. Такое же отсутствие резкости, фрагментарность мира, крошившегося на куски… С трудом приподнявшись на локте, она огляделась. И вздрогнула – на нее в упор глядел человек. Он был в черном пиджаке странного покроя, в темных перчатках, горло стягивал шейный платок, заколотый кроваво-красным рубином. Волевое лицо, нос с горбинкой, глаза… ох, какие глаза! Казалось, они прожигают насквозь. Вера сдавленно вскрикнула и, собрав все силы, вскочила с кровати. И только тогда поняла, что жуткий взгляд нацелился на нее… с картины. На стене напротив кровати висела картина, кажется, акварель. Возле персонажа с рубином угадывался женский силуэт. Но он был настолько прозрачен, что Вера не смогла толком его разглядеть. Пронзенная насквозь взглядом черного человека, она физически ощутила, как болит сердце. Эта боль отрезвила ее, точно с души вмиг упали невидимые оковы.

Скорее, скорее отсюда! – пронеслось в голове и, опрокинув стул, она метнулась к выходу на веранду – к двери, задернутой занавеской. Но перепутала – эта дверь вела не наружу, а внутрь, в глубь дома. Вера очутилась в крохотном помещении, в котором на табуретке стояло ведро с водой, а чуть позади начинались ступеньки лестницы, ведущие на второй этаж. Ей захотелось немедленно повернуть назад и кинуться прочь из дома, но, заслышав сдавленный шепот, она сдержалась и на цыпочках, осторожно, чтобы не услышали, поднялась на пару ступеней вверх – голоса доносились оттуда.

– Ну давай же, давай, что ты тянешь! – Вера с трудом узнала голос Инны Павловны – такой он был хриплый и грубый.

– Не могу, мне мешают. Под защитой она! Ах ты, черт! – это явно был Лев Варфоломеевич. – Не лезь под руку, сука! Говорю тебе, сейчас не могу. Рано. Слишком сильная броня у нее. Ох, чую я, что за защитничек тут постарался – кто нам тут песню портит… Нет, с первого раза не выйдет.

– Подожди-ка, подождика-ка… Чуешь? Никак ускользает?

И Вера услышала наверху какую-то возню, звон и грохот, до нее донесся тлетворный отвратительный запах, от которого потемнело в глазах, и не помня себя, она шарахнулась в комнату, оттуда – на улицу… Сад растворился во тьме – не видно ни зги. Сбегая с крыльца, она споткнулась, больно ушибла коленку и с разбегу влетела в заросли плетистых роз, расцарапав руки и слегка поранив лицо. Не чуя земли под ногами, Вера летела вперед по дорожке, моля Бога, чтобы калитка оказалась не запертой.

Видно, мольбы ее были услышаны – калитка как была, так и осталась полураскрытой. Вера вырвалась на свободу в темень, в ночь. А вырвавшись, глазам своим не поверила…

Никакого забора, вдоль которого она так долго брела, не было и в помине. Там, где сплошной линией еще недавно тянулся забор, мокрым асфальтом посверкивало шоссе. С гулом и дребезгом, освещая поредевший туман светом фар, мчались машины. А за шоссе темнели крыши домов, блестела река и белел в темноте мост над ней.

Это была Свердловка!