Текст книги "Седьмой ключ"

Автор книги: Елена Ткач

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

Глава 3
Посвящение

…Они никак не могли оторваться – лежали и целовались, и душный запах цветущих трав вплетался в привкус их поцелуев, словно дурман приворотного зелья.

Но Ветке с Алешей не нужен был никакой приворот: с торопливостью юности они стремились к любви каждой клеточкой естества, внезапно ощутившего способность радоваться, оживать… Прежде замкнутые и одинокие, они прорвались друг к другу, отбросив игры кокетства, ложный стыд и теперь наслаждались неведомым чувством родства.

Да, наконец они вырвались на свободу! И ее полнота и внезапность была так велика, что на какое-то время оглушила их, приникших друг к другу, лишив способности думать, соображать – она насыщала их ровным звенящим гудением жизни, одним махом повернувшей для них колесо судьбы и вознесшей над пропастью.

Они оба признались, что предчувствовали этим летом одно: каждый по-своему ощущал неумолимое приближение катастрофы, каждого как будто влекло к чему-то необъяснимо-пугающему, похожему на неприметный с виду, но мощный водоворот, в который затягивает теченье реки, и преграды этому нет…

Оба таили в себе это предчувствие и все больше замыкались в себе, пытаясь обрести точку опоры. Беду отвела любовь. Она вырвала из подступавшего хаоса и вновь возвращала к жизни.

Они лежали в разогретой траве, оглушенные стрекотаньем кузнечиков, и глядели друг другу в глаза, находя в них блеск всех сокровищ мира. Время от времени кто-то задавал другому едва слышный вопрос и различал в ответ легкий шелест – губы шептали ответ и вновь умолкали. И эти двое вновь погружались в созерцанье друг друга – мир был самим совершенством, а они – центром Вселенной и ничто не могло нарушить эту гармонию – ни отдаленное ворчанье грозы, ни низкий свинцовый фронт буревых облаков, идущий с востока…

Конечно, они не перешли последний предел, конечно же нет… и не потому что чего-то боялись! Просто оба слишком долго пребывали в состоянии, близком к анестезии: оба сознательно тормозили, морозили свои чувства, и теперь ощущали, как заморозка отходит… Было немножко больно, но эта боль говорила о возвращении к жизни.

Да, прежде оба жили, скорее, не чувствами, а раздумьями, и потому кровь должна была разгореться, прежде чем они испытают потребность нарушить последний запрет, мешающий до конца постичь чувственную природу любви. Эта вершина была для них впереди, да они и не очень стремились к ней. Им довольно было той теплоты, что рождалась в душе от одного взгляда, прикосновения…

Прямо над головами прогрохотало, и Веткины ресницы дрогнули от неожиданности. Алеша приподнялся в траве, оглядывая небосклон.

– Смотри-ка… К нам гроза приближается, скоро здесь будет. Надо бы к дому, а так не хочется!

Он снова кинулся на траву и прижался щекой к ее горячим, нагретым солнцем и землей волосам.

– Моя Вероника… Ника… Богиня победы! Ты – моя самая-самая! Навсегда…

– Ника… Пусть так и останется. Так и зови меня, хорошо?

И вновь травы запутались у них в волосах, а когда эти двое смогли оторваться друг от друга, над головами у них грохнуло так, что оба разом вскочили.

– Слушай, надо бежать! Сейчас хлынет.

– Леш, подожди… Смотри, холмик странный какой!

– Где?

– Да вот! У края полянки.

– Угу… Он как будто искусственный – смотри: ровный со всех сторон, округлый, правильный… Похоже, его тут специально насыпали.

– Интересно, а для чего?

– Ну, не знаю… Ой, а вот еще – погляди! Только гораздо ниже.

– Да, и форма совсем другая – вытянутая в длину.

– Странные какие-то холмики. Слушай пойдем-ка отсюда!

– Ой, Лешенька, тут родник! Колодец… Иди сюда! Попробуй какая вода – всю жизнь пила бы!

– Ага, вкусная!

Он пил из ее ладоней, подставленных ковшиком, вода была ледяная, с особым привкусом чистоты. Алеша пил с такой жадностью, как будто набрел на оазис в пустыне, и Ветка с внезапной серьезностью черпала и черпала водицу и подносила ладони к его губам. Она поила его с такой заботой и щедростью, точно все в этот миг – и солнечный свет, и вода родника – принадлежало ей, а она – жрица священного храма – приобщала неофита к святым дарам, свершая ритуал посвящения…

– Ну вот, хорошо! – она удовлетворенно кивнула, как, будто закончила важную и сложную работу и теперь можно отдохнуть с сознанием выполненного долга.

– Куда нам теперь? – над ними уже грохотало вовсю, день померк, лес тревожно шумел, стелясь над землей под порывами ветра.

– Слушай, а где это мы? Я как-то не очень себе представляю… – Ветка, с испугом поглядывая на небо, зябко поежилась.

– Да, вроде шли вдоль шоссе, потом вглубь… Мне казалось, мы вот-вот должны выйти к тропинке, которая соединяет бетонку со Свердловкой. Надень-ка пока… – он накинул ей на плечи свою джинсовую куртку.

– Странно… Кажется, все эти места наизусть знаю. Сколько мы тут с мамой ходили, потом с Машкой, с тобой… А это место совсем незнакомое.

– Ничего страшного – в лесу это бывает.

– А может, нас леший водит, а?

– Не говори глупостей – просто нам надо идти в одном направлении – сейчас сориентируемся и вперед! Так… Вроде бы, Свердловка должна быть у нас за спиной. Значит, если мы хотим добраться до дому, нам надо повернуть назад, а если…

Они шли по лесу наугад, раздвигая ветви кустов и деревьев. Их окружал настоящий бурелом – повсюду валялись поверженные стволы великанов-елей, густые светлые мхи пружинили под ногами, кое-где показались пушистые хвощи – неизменные спутники болот. Похоже, начался дождь, но здесь было сухо – сплошной зеленый шатер простирался над головами.

– Алеш, я хотела тебе одну вещь сказать.

– Ну, скажи.

– Знаешь… у меня давно уже есть одно такое дурацкое желание. Ты будешь смеяться!

– Не буду. Какое? Ну, не ломайся же, Ника!

– Я не ломаюсь… Просто я загадала, что если сделаю одну вещь, то все исполнится, а если сейчас об этом тебе скажу, то все испорчу. Загаданное как бы сглазится, понимаешь?

– Вот уж не знаю… По-моему, нет. Мне кажется, все о чем мы с тобой говорим, для нас яснее становится. Я сам начинаю понимать это лучше…

– Да, у меня тоже так. И мне только теперь стало ясно, какая я раньше была дуреха!

– Ничего подобного…

– Нет, была… Была! Сочиняла очень много! Вот. Ну ладно, мы все время сбиваемся, я никак тебе сказать не могу, и лес какой-то глухой… Ладно! В общем, у меня было странное чувство, что если я загляну в тот колодец на краю деревни, в который мы с мамой заглядывали, когда только приехали сюда – в первый же день, мы тогда свои отражения увидели – в глубине и еще что-то… вроде чьей-то головы, только длинной, вытянутой, как дыня. Чушь, конечно! Но мы обе это видели, правда… И я загадала: если в конце лета снова приду к тому колодцу, загляну в него и никого, кроме собственного отражения, там не увижу, – значит, все будет у всех хорошо: Сережа выздоровеет, твоя мама тоже, мы с тобой… ну мы уже есть, да?

– Да. Мы есть! – очень серьезно, без тени улыбки ответил Алеша, крепко сжав ее маленькую прохладную ладонь.

– Ну вот! В общем, все страхи, которые были, все, что чудилось маме… Этот кошмар с Сережей… Борька! Эти глаза на картине – все, понимаешь? Все это уйдет так же внезапно, как началось. То есть, это значит, что мы с этим справились. Лето прошло, мы тут, не испугались, не сбежали, не растерялись – мы вместе… вот только Машка! Но она же не сама – ее мать забрала, правда?

– Правда. И потом, мы ее в Москве найдем.

– Ага, обязательно! И Мишку тоже – он неплохой, хоть и не наш.

– Погоди, ты, по-моему, сейчас одну очень важную вещь сказала.

– Какую?

– «Не наш»! Получается, есть некие признаки, по которым мы можем твердо отличить своих от чужих, так?

– Да, получается… Здорово! У меня просто так, бездумно сорвалось, а ты эту мою бездумную мысль за хвост поймал!

– Она очень даже «думная»! Только надо это как следует все продумать.

– Про «наших» и «не наших»?

– Да. Про «не наших» и думать нечего, а вот мы… Знаешь, это подтверждает одну догадку, которая здорово меня зацепила, когда у мамы в больнице сидел. И стихи сочинял. Так вот. Мне кажется… только не перебивай, а то я собьюсь. Понимаешь, я вдруг понял, что все, что летом с нами случилось, это как бы… естественный отбор, что ли.

– Как это?

– Ну, сама местность нас отбирает. Понимаешь? Она заставила нас пройти через испытание. Собственно, их было много – этих испытаний.

– Страшный дом. Да?

– Да. Он – самое главное. С него все началось.

– Нет, началось все с писем.

– Ну да, но из них мы поняли, что все самое страшное происходило именно в этом доме. Нас еще долго отвлекали от этого идеей отыскать клад.

– Да, мы в начале только про это и думали.

– А теперь?

– Теперь? – Ветка в ответ рассмеялась. И потерлась лбом о его твердое худое плечо. Им не нужно было слов, чтобы понять, что такое настоящий клад, который они наконец отыскали.

– Ну вот! И где-то в середине пути – в середине лета мы интуитивно почувствовали, что дело тут вовсе не в кладе и что вообще клад – это ерунда!

– Ну, не совсем ерунда…

– По сравнению с тем, что здесь происходит, я имею в виду…

– А, ну да!

– Так вот, мы как бы преодолели эту ступеньку, не купились на обманку – и вышли на следующий уровень. А Борька не смог – он об эту идею как бы расшибся.

– Ты хочешь сказать, он «поехал» из-за идеи клада? Мол, только протяни руку – и разбогатеешь? Но ведь и Мишка этой идеей горел.

– Горел, и здорово, да! Может быть, Мишка просто оказался сильнее? А Борьку местность вышвырнула как торнадо какую-нибудь козу или корову…

– Слушай, но ведь это ужасно! Жестоко, чудовищно… не знаю.

– Да! Но он оказался чужим, он не прошел испытание – и не получил инициации… Он, может быть, выкарабкается, но для этой жизни он не готов – он никогда сюда не вернется. СЮДА я понимаю как некое состояние души…

– Ох, ты просто меня ошарашил! Во-первых, что такое инициация?

– Обряд посвящения в тайное знание, недоступное для неподготовленных, непосвященных. Этот обряд тоже проходит в несколько этапов.

– Так во что же хотят посвятить нас? И кто эти неведомые жрецы?

– Погоди, не перескакивай. Ты сказала: «во-первых». А где твое «во-вторых»?

– Во-вторых… В чем смысл всего этого? Что за состояние души такое особенное? Вот и все! Коротенький такой вопросик!

– Слушай, откуда я знаю! Я просто пытаюсь рассуждать вслух, вместе с тобой.

– Значит, ты думаешь, что только пройдя испытание, можно получить некое знание? Приобщиться к какому-то тайному кругу. Так?

– Да, похоже на то. Местность собирает своих.

– Для чего?

– Не знаю. Может быть, чтобы мы смогли что-то найти?

– Но что?

– Это… это в душе. Знаешь, время… оно такое материальное! Все спешат, хотят выкарабкаться куда-то, где сытнее, надежнее – в общем, где почва под ногами есть. Понимаешь?

– Ты говоришь о нашем времени?

– И о нем. Хотя во все времена так было. Это же понятное стремление человека – жить лучше!

– А ты хочешь сказать, местность собирает тех, кто этого не хочет?

– Может быть, тех, для кого это не самое главное. У кого есть еще… тайничок такой. Если хочешь, клад!

– Клад?

– Ну да! Это такое беспокойство – тайное желание идти неприметными лесными тропами. Жить в лесу…

– Как это, не понимаю…

– Ну, это такой свет в глазах. Не знаю, как объяснить – я сам еще не понимаю. Если хочешь, это вера в чудо и ожидание чудес, а лес – это как бы пространство души – зеленой, свободной, она цветет, понимаешь? Она умеет цвести!

– Душа цветет… Ох, Алешка!

– Мне кажется, вот таких и собирают здесь, чтобы посвятить их в рыцари тайного храма.

– И как называется этот храм?

– Не знаю, может быть, храм Отворяющих Двери…

– Как это?

– Ну, не знаю… Потому что слово «творчество» – от корня «твор» – отворять – врата, окна, двери… Отворить свою дверь – это значит найти свое предназначение. А тот, кто его находит, он как бы вдыхает жизнь в свое время. Делает его настоящим… Как поэты, художники, музыканты, полководцы, философы – ведь мы учимся ощущать то, прошедшее, далекое время только по их делам, их творениям. Вот и получается, что они вошли в свое время, отворили путь к нему – как врата.

– Ой, Леш, это как-то так неожиданно… и слишком сложно. Я об этом еще подумаю и скажу тебе, ладно?

– Ты потом меня еще обгонишь и поймешь то, чего не понял я. А я буду тебя догонять.

– Мы так и будем наперегонки вдвоем, да? Всегда?

– Всегда!

За разговором они не заметили, что лес значительно поредел, стал светлее – в нем все чаще попадались лиственные деревья – березы, дубы, осины… Зато дождь, хлеставший вовсю, теперь настигал их, и снова где-то поблизости ухал рассерженный гром – отошедшая на какое-то время гроза вновь приближалась.

Укрывшись вдвоем под Алешиной курткой, они неожиданно выбрались на опушку – лес кончился. Перед ними сквозь дымку дождя виднелась деревенская околица – это была Леониха.

– Ты что-нибудь понимаешь? – выбивая зубами дробь, спросила Ветка у своего спутника, обнимавшего ее одной рукой.

– Нич-чего не понимаю! – он крепче прижал ее к себе, чтобы согреть, хотя сам был не теплее ледышки – на обоих нитки сухой не было. – Я думал – мы выйдем к бетонке, где-то посередине между дачами и твоим прежним домом в лесу. А мы… выходит, мы почти у самой станции!

– Да, получается, мы шли лесом километра четыре, но пути этого почти не заметили. И потом, Леш, нет тут такого леса, которым мы шли! Я ж говорю – мы тут с мамой каждый кустик облазили – я этот лес в первый раз вижу!

– Да-а-а, дела! Ну ладно, теперь-то куда? Ты продрогла совсем, еще простудишься, надо бы нам дождь у кого-нибудь переждать.

– Но мы ж в деревне не знаем никого. Только этого… пьяницу, который сына бил.

– И журналы вам дал. Вспомни, с него-то все и началось! Давай к нему?

– Ни за что! Чтоб вы с ним подрались?

– А что? И подеремся! – он теперь горы готов был свернуть.

– Я сказала – нет!

– Нет – так нет, только переждать все равно надо. Пошли, а там разберемся.

И они, пригибаясь под проливным дождем, задами, через огородики и картофельные поля, побежали к Леонихе.

Глава 4
В деревне

Нет, определенно эта прогулочка будет стоить им воспаления легких! В Алешиных кроссовках хлюпала вода, Ветка, несмотря на холод, вся горела – ей казалось, что лоб ее внутри пылает огнем – похоже, поднималась температура. Они выбрались на центральную деревенскую улицу где-то посередине и спрятались под плакучими ветвями одинокой березы, стоявшей у некрашеного забора.

Дождь и не думал кончаться – видно, зарядил до утра, гроза разъярилась вовсю, разряды грома ухали так, что уши закладывало, молнии, полыхавшие одна за другой, похоже, наводили ужас даже на тех, кто укрылся в относительной безопасности городских квартир…

Что ж говорить о тех, кто в эти минуты не знал приюта…

Алеша видел, что Ветка еле держится на ногах, до дома – далеко, кроме того, двигаться по такой грозе просто опасно… Впрочем, как и стоять под деревом! Он уже начинал впадать в панику, глядя на дрожащую Ветку, как дверь деревенского дома, что за забором, приотворилась, а на крыльце завиднелась тоненькая детская фигурка, зазывно машущая рукой.

– Ника, гляди… Вроде нас зовут?

– Похоже, нас! Больше тут никого… Ну что?

– Пошли! Выбора у нас нет.

Они проскользнули в незапертую калитку, пробежали по затопленной дорожке и в два прыжка поднялись на высокое крыльцо. Гостеприимно раскрытая дверь быстро захлопнулась. Они оказались в полутемных сенях, где пахло сеном, яблоками, молоком и еще чем-то сладким, домашним. Может быть, детством…

– Проходите. Замерзли небось… – очень серьезно пригласила их в дом малютка, в которой оба, приглядевшись, признали Лизу, младшую дочку деревенского пьяницы.

– Ой, Лизанька, здравствуй! – обрадовалась ей Ветка, присев на корточки. – Как же ты нас узнала – на улице такой дождь – не видать ничего!

– Осень плосто, – с тем же выражением взрослой сосредоточенности проскрипела Лизанька и настойчиво потянула гостью за руку – в натопленную теплынь.

– Идите, идите-ка, не смущайтесь! – послышался бодрый веселый голос, и взорам вошедших предстала невысокая пожилая женщина. – Лизанька вас приметила: вон, говорит, хорошие под дождем пропадают! Давайте сюда, хорошие, поближе к печке – тут у нас все сохнет в два счета! Сохните, путешественники. Ох, миленькая, да у тебя руки, как лед, – воскликнула хозяйка, взявшая Ветку за руку, чтобы усадить в кресло поближе к жарко растопленной печке.

Лизина бабушка всплеснула руками и взялась за дело. Сетуя на непогоду, на грозу, которая, по ее выражению, как с цепи сорвалась, на ребят, затеявших прогулку по лесу в Ильин день, когда с самого обеда было ясно, что хлынет, она обращалась то к внучке, то к нежданным гостям, то к молнии и грозе, к печке, самовару и коту Кузьке и сновала по комнате, быстро и ловко делая свое дело: накрыла на стол, подала Ветке с Алешей по паре нагретых на печке шерстяных носков, подтерла лужицы, протянувшиеся вслед за вошедшими по всей комнате, надела на Лизу теплую пуховую кофточку… Горе-путешественникам тоже дала по сухой вязаной кофте, и они не отказались – настолько уютно и по-домашнему почувствовали себя в этом простом гостеприимном доме.

Бесшумно и легко перебирая ногами в опушенных мягоньким светлым мехом бордовых тапочках, Антонина Петровна – так она назвалась – успела пожаловаться на неказистый вид нынешних яблок – то ли дело были яблоки в ее детстве, проведенном в приволжском селе Еленовка близ Саратова… Расставляя на свежей отглаженной скатерти блюдечки и тарелки своими узловатыми искривленными от подагры пальцами, она, смеясь, вспоминала, как со старшей сестрой своей Нинкой воровали они эти яблоки из специальных глубоких ям, вырытых в земле их бабушкой и засыпанных листьями – так их принято было сохранять до зимы… Яблок-то было вдоволь, но им непременно хотелось утащить потихоньку от строгой и властной бабушки несколько прозрачно-золотых душистых плодов, которые теперь, из непомерной дали прошедших лет кажутся райскими…

– А даль непоме-ерная, да! – улыбаясь мягкой и светлой улыбкой, то и дело озарявшей ее лицо, покачала головой Антонина Петровна. – Мне ведь скоро восемьдесят восемь! Да, уж в октябре…

– Вы шутите, Антонина Петровна! – не поверила Вероника, переглядываясь с пораженным Алешей. Назвать их хозяйку старухой язык бы не повернулся.

Ясной нестарческой бодростью светлел ее облик, казалось, все ей легко, потому что каждодневная привычка одолевать возраст, немощь, рожденная действенным строем души, помогала по сотне раз на день обретать второе дыхание, как бы воспарять над собой, над унынием и усталостью.

Было что-то роднившее ее со «статс-дамой» – несгибаемой Кирой Львовной – Алешиной бабушкой. Но Антонина Петровна при всей своей явной твердости и «правде» характера была неизмеримо теплей и мудрей. И в ней крылась железная незгибаемость, стальной каркас воли, но он весь был словно высвечен изнутри, одухотворен, размыт золотистым свечением ее прямого глубокого взгляда. Она и тут сумела превозмочь себя – черта, которая у другого могла к старости обратиться в сущее самодурство.

Творящая сила женственности, потребность преображать и на старости лет не покидали бабу Тоню – как она, лукаво прищурившись, попросила себя называть. Ее больные уродливые руки лелеяли каждый наступающий день, принося ему в жертву нескончаемую заботу о близких, словно моля быть к ним добрым и щедрым, отвести от них боль, беду… О себе баба Тоня не думала, но врожденный дар женственности не позволял ей опускаться – здесь, в деревенской глуши, в Леонихе, где ее могли видеть лишь куры да пьяный зять, она стойко оправляла морщинистую шею в крахмальное кружево воротничка! Это, пожалуй, была единственная роскошь, которую она себе позволяла. Но эта роскошь была тем центром тяжести, который удерживал быт от качаний, шатаний и катастроф…

Конечно, в тот первый вечер знакомства Ветка с Алешей всего этого знать не могли – просто им было с ней хорошо. Их укрыла от непогоды святая и вечная русская бабушка, о которой каждый из них мог только мечтать, и оба невольно по-доброму позавидовали Лизаньке, защищенной от всех мыслимых на земле невзгод своим морщинистым ангелом-хранителем…

Да, оба они, сидя у печки в сладостном полусне, подумали об одном: тот, кого пригрела в детстве такая вот бабушка Тоня, должен вырасти очень щедрым! Такой человек ничего не боится – все страхи она сызмальства сдувала с души своим неслышным дыханием…

И оба, напоенные чаем, провалились на какое-то время в баюкающую дремоту, словно вернулись в детство – словно и над ними распростерла покров защиты бабушка Тоня. Тем временем она сидела в уголке диванчика, украшенного вышитыми подушками, и вязала носок – спицы волшебно посверкивали в полутьме избушки в отблесках танцевавшего в печке огня. Рыжий кот Кузя свернулся у ног хозяйки, лениво поигрывая клубочком. Гроза. Теплынь. Детство…

Продлись, помедли последняя прощальная минутка… Будто натягивалась незримая тугая струна где-то в потаенном уголке создания – в самом сердце: сквозь радость взросления – он и она – оба вдруг ощутили острую боль: это резко оборвалась в них струна, связывающая с детством. Их детство, и подростковая затерянность, и шальная безрассудность юности – все пронеслось разом, в одно мгновение – и мимо, мимо… оборвалось.

Оба вздрогнули, глаза широко открылись… Лягушачья кожа детства, невидимая ни для кого, кроме прищуренных близоруких глаз бабы Тони, бормочущей полувслух счет спускаемых петель на пятке, лежала возле ног, на плетеном половичке. И небо ахнуло и полыхнуло огнем, громом и молнией освящая эту метаморфозу.

– Эх, красота какая! – Антонина Петровна даже причмокивала от восхищения, выглядывая в окно при особенно гневной вспышке молнии.

– Бабуска, лазве тебе не стлашно? – притопала к ней Лиза и уселась в ногах, прижавшись к коленям.

– Мне-то? – она оправила очки, сползшие на нос. – Я люблю грозу.

В этот миг блеснуло и бахнуло так, что Алеша и Ветка аж подскочили – их сонливость как рукой сняло.

– Не ровен час молния угодила куда-то… В дерево или в дом, не дай Бог… – Антонина Петровна снова выглянула в окно. – Ни зги! Эко хлещет… Рассказали бы мне что-нибудь. Что притихли, путешественники? Так хорошо рассказывали… Я уж всех ваших прямо в лицах себе представляю: и твою маму, Ветка, и хозяюшку вашу – Ксению. Надо же… В наше время – и такая женщина! Всех пригрела. Вот это я понимаю!

– Да мы уж почти все рассказали, – подал голос Алеша.

– Так и живем все вместе, – подхватила Ветка угасшую нить разговора. – Только вот Машку вчера мама ее забрала.

Повисла дышащая теплом и огнем недолгая пауза. Баба Тоня все выглядывала и выглядывала за окно, точно ожидала там что-то увидеть, хотя тьма стояла кромешная. Только белые от ярости выблески молний рассекали тьму.

– Нет, нет, это ясно – угодило куда-то! Вот увидим завтра – как прояснится.

– Вы думаете… в дом угодило чей-то? – переспросила Ветка.

– Наверняка! Где-то горит – я чувствую. Ну да, что теперь? Нет, вы никуда у меня не годные! Ну никак! Неужели нечего рассказать?

Она поднялась, с трудом распрямив затекшие негнущиеся колени, и вставила в розетку вилку электрического самовара.

– Давайте, что ли, чайку!

– Баба Тоня! – решилась наконец Ветка. – А ведь это мы хотели бы вас кое о чем расспросить. Вы не против?

– Да я с удовольствием! И о чем?

– Вы понимаете, – Ветка оживилась и незаметно ткнула Алешу в бок: мол, давай, помогай. – Мы хотели бы побольше разузнать обо всем, что связано с этой местностью – ну, с усадьбой свердловской, с судьбой ее владельцев… и еще с тем пустым домом на дальнем берегу пруда.

– Да, с тем, который начинается там, где бетонка лесная сворачивает и сливается с трассой, – подхватил Алеша.

– Ах, вот оно что… С домом, говорите. Ну давайте-ка, выкладывайте еще свои вопросцы – вижу, многое вас в этих краях привлекло. Наверно, и многое отпугнуло? Так?

– Вот именно! Вы, как в воду глядите! – заволновался Алеша.

– А еще… – Ветка нерешительно поглядела на Алешу, но он кивком подтвердил – дескать, ей можно все говорить. – Еще в самом начале лета ваш зять… не знаю его имени-отчества, – замялась Ветка, – отдал нам старинные журналы, а в них мы нашли письма Евгении – Женни – молодой владелицы той старинной усадьбы. Очень странные письма.

– Я бы добавил – трагические! Человек чувствует, что гибнет, молит о помощи… Умная, красивая, видно, женщина.

– И очень талантливая! – перебила Ветка. – Она писала стихи. Я уверена, что она была ужасно талантливая!

– Так, так… – Антонина Петровна слушала внимательно, не перебивая, и пристально вглядывалась в лица своих новых друзей поверх очков.

– Ну вот, такая женщина – и, понимаете, ее словно затягивает в черную дыру. Точно редкий портрет заливает грязное чернительное пятно, которое уже ничем не смоешь…

– Да, кстати, портрет… – торопилась Ветка. – Дядя Сережа… Ну, это отец нашей подруги Маши – мы о них вам уже говорили… Так вот, дядя Сережа обнаружил здесь, в деревне, потрясающей красоты портрет.

– Он в него просто влюбился! – поддакнул Алеша.

– Да! Причем, такой портрет – ему место в музее, а он в доме простой молочницы… Ой, я вас не обидела? – спохватилась Ветка: хозяйка ведь тоже была простой деревенской женщиной…

– Ну что ты, Веточка! Продолжай.

– И вот. Портрет из того дома потом исчез – Сережа к ним заходил, купить хотел… а портрета – и след простыл!

– Ага! – почему-то обрадовалась баба Тоня.

– Да. А потом Юрасик… ну, это мамин двоюродный брат – мы о нем…

– Я помню, помню, деточка! Продолжай…

– Так вот. Юрасик нашел портрет в заброшенном сарае возле того дома на берегу. Он его взял… Ну, понимаете, он подумал, что хозяина у этой вещи попросту нет, раз она в такой дыре бесхозная брошена. Он – хороший…

– Конечно! Конечно, Юрасик хороший! – с уверенностью согласилась Антонина Петровна. – И, по-мо-ему, он все правильно сделал. Я бы на его месте и не то еще оттуда бы утащила!

– Вот-вот… – довольная Ветка переглянулась с Алешей. – И Юрасик притащил портрет в наш дом. То есть, не наш, а Ксенин. И когда туда пришел Машкин папа… – она осеклась: рассказать кому бы то ни было о том, что случилось в тот страшный вечер, было попросту невозможно – так это было неправдоподобно.

– Я вижу, ты затрудняешься объяснить… – улыбнулась ей Антонина Петровна. – Это бывает, особенно в таких очень старых историях, корни которых тянутся глубоко в прошлое… По-моему, как раз с такой вот историей вы и столкнулись. Вижу, вы многое поняли, о многом догадываетесь, но кое-что для вас остается загадкой. И тянет, влечет вас ужасно… Так?

Оба радостно закивали в ответ.

– Лизанька, принеси-ка мне другие очки. В этих я только вязание вижу, – пояснила она. – А мне хочется видеть сейчас ваши лица. Спасибо, милая! – она взяла из лапок внучки новые очки, протерла их чистым клетчатым носовым платком, заодно утерла слегка запачканную щечку девочки и пригласила всех снова сесть к столу – пить чай. Благо, самовар уж кипел вовсю…

– А как же вы… – не удержалась Ветка, – как же вы в таких очках за окно-то глядели?

– Да мне не глядеть надо было.

– А почувствовать? – негромко спросил Алеша.

– Вот, вот… Почувствовать.

– Ну и как? Удалось?

– Боюсь, что да. Спета песенка… – она глубоко задумалась. – Так на чем я… а! Знаю я тоже не слишком много, хоть история эта в свое время сильно меня увлекла. Очень я ею интересовалась, пока не поняла, что этот интерес не для всех. Не каждого он впускает и не каждого выпустит!

– Как это? – удивилась Ветка.

– А так. Повредить человеку может. Любопытство-то до добра не ведет. Она таинственная – история эта. Очень! А прикасаться к тайне не всем дано. Шарахнуть может.

– Вот дядю Сережу и шарахнуло! – как бы про себя, еле слышно выговорил Алеша.

– Что? А, может быть… Но это уж ваш рассказ. А прежде – мой.

Она задумалась, глядя на отблески пламени, падавшие на пол из приоткрытой заслонки. Потом вздохнула, поднялась, поцеловала внучку, возившуюся с котом, и легонько подтолкнула к двери.

– Ну, ступай, Лизушка, ступай, с Богом. Ложись-ка, маленькая, я к тебе через полчасика загляну.

Лиза послушно покатилась по комнате и исчезла где-то в глубине избы. Было тихо. Только потрескивали сухие поленья в печке.

– Письма те я читала. Хоть и грех! Да… – Антонина Петровна снова вздохнула и подперла щеку ладонью – грустная сидела, поникшая. Только теперь стало заметно, как круглится ее спина, выгибаясь от затылка до поясницы под натянутой тканью платьица. – Поэтому все, что вам о Женни известно, и мне не новость.

– Но… Антонина Петровна, – осмелилась тихонько перебить ее Ветка, – мы не все письма читали. Они пропали… в пруду. Их туда порывом ветра смело.

– А! Значит, он постарался… – горько усмехнулась хозяйка, поджав губы и покачивая головой.

– Кто он? Мы ведь ничего, ну ничегошеньки не понимаем! Только догадываемся, что жил тут давным-давно какой-то ужасный человек. Колдун, может быть. Его портрет все время пытается нарисовать Машкин папа.

– Портрет… – повторила Антонина Петровна. Она теперь почти не слушала того, что ей говорили, – думала о чем-то своем. – Выходит, забрал-таки портрет он у Любы…

– Что? Что вы сказали? – переспросила Ветка, вся напрягшись в предвкушении нового поворота этой захватывающей и туманной истории. Бабушка Тоня явно знала об этом гораздо больше, чем соглашалась делиться…

– А? Да это я так, о своем. Думаю, с чего бы начать. Не так начнешь – и сбиться недолго… Да-а, пожалуй… пожалуй с нее, голубушки, и начну!

Она глубоко вздохнула, приоткрыла заслонку в печи и поворошила прогоравшие поленья короткой загнутой на конце кочергой.

– Сама она, Женни-то, умница да раскрасавица была. Из старинного рода. Уж не помню, не князей ли Одоевских побочная ветвь? Ну, расписывать ее я не буду – сами на портрете видали!

– Так на портрете и в самом деле она? Мы не ошиблись?

– Никак не ошиблись. Она. Моло-о-денькая была, когда замуж вышла. За Дурасова – владельца того имения, которое теперь по кусочкам рассыпается там, в поселке. Ох, беднота нынешняя! Ни на что у них денег нет – только бы грести под себя… Да. Сплошное ворье!

– Это вы о ком? – вежливо поинтересовался Алеша.

– Да, о ком же – о руководстве теперешнем! Что те – московские, что наши – главы Щелковского района. Эх, пострелять бы! – С озорной улыбкой вдруг выпалила она.

– Да что вы, Антонина Петровна! – не удержалась Ветка, никак не ожидавшая от этой тихой и мудрой женщины эдакой кровожадности.

Впрочем, говорила это Антонина Петровна вовсе беззлобно – скорей по привычке. Видно, это ее «пострелять» вырастало из дебрей времен, в которых ей довелось пожить, и лексикон той поры отложился в памяти, как модный тогда мотивчик, который можно вполголоса напевать, грустя о былом и слегка подтрунивая над собой – над собственной сентиментальностью, которая вроде бы и не с руки, ан живет, точит сердце, и от этого никуда не деться… Вот так же звучало в устах бабы Тони это страшное «пострелять» – она помнила это слово просто потому, что оно было созвучно дням ее молодости. А сама суть его была ей столь же чужда, как, скажем, современные джинсы или черный лак для ногтей…