Текст книги "Седьмой ключ"

Автор книги: Елена Ткач

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

– Сейчас, сейчас… – хлопотала возле стола баба Тоня. – Вот-вот отварная картошка поспеет…

Алеша под столом толкал Веткину ногу, подавая ей знаки, мол, пора и честь знать! Дождь кончился, гроза отгремела, наступил тихий свежий спокойный вечер. Пора по домам!

Ветка вздохнула и поднялась с неохотой.

– Ну… – она шагнула к Антонине Петровне и коснулась ее руки. – Пора нам. Не знаю, как вас благодарить… Пригрелись мы тут у вас. Так хорошо, что прямо уходить не хочется! Спасибо вам, Антонина Петровна! Огромное вам спасибо! – она крепко жала сухую старческую руку, а потом неожиданно склонилась над ней и прижалась к горячей коже щекой. На глаза навернулись слезы.

– Ну, миленькая, что ты! Что ты! Все хорошо. Все у вас хорошо, – бабушка Тоня гладила ее склоненную голову. – Детоньки, вы приходите ко мне! К обеду приходите. Или к ужину – у меня всегда вкусненькое найдется. Мне что – мне ведь скучно одной. Это сейчас, летом, и Лиза у меня, и Петька. Тут, в деревне они в основном со мной, в моем доме живут. А осенью переедут – дочка в город перебирается. Невмоготу ей с окаянным этим… Ох, прости Господи! Вот и останусь одна… А вы приходите.

– Так ведь мы тоже к осени в Москву переедем.

– Понятное дело. Ну, на каникулы! А мне кажется, – прищурилась она, – вы надолго в этих местах осядете… Не отпустят!

– Кто нас… не отпустит? – испугалась вдруг Ветка.

– Да ты не боись! Это по-доброму сказано. Местность вас собрала – она вас назад тянуть будет. Ангел-хранитель вас сюда позовет, он вас отметил – он не оставит…

– Какой… ангел-хранитель? – вся встрепенулась Веточка.

– Да, здешний. Ведь у каждого храма, у каждого старого места есть свой ангел-хранитель. И из тыщи людей он отбирает своих и будто бы отмечает незримой печатью. Они век будут помнить то место и приходить туда, чтобы душу свою тем светом лечить, набраться сил, чтобы дойти до цели. Ведь у каждого своя цель: у кого – детей нарожать, у кого – построить дом для большой семьи, у кого – лекарство новое изобрести… Есть тут, кстати, место одно волшебное – вся животворная сила здешняя от него… Колодец в лесу. С ним многое связано, чудотворным слывет. Святая старица в старые времена его выкопала, жила возле него в лесу. Жизнь ее… ой! Какой там роман – вот настоящие чудеса – заслушаешься! Нет, наша земля столько тайн хранит – каждый клочок земли… Станешь всю жизнь изучать только одну деревеньку – а всего про нее не узнаешь. Это как колодец: чем дальше – тем глубже… Любое место, если оно Богом отмечено, силой своей обладает и собирает своих. Такие вот, как вы, у кого свет в глазах, у кого душа красоте раскрыта. А место то и само их силой питается, и одаривает своих – на всю жизнь им силу дает… Кому – любовь негасимую, кому – детей, кому – талант какой… клад бесценный.

Ветка с Алешей переглянулись. Антонина Петровна угадала их мысли о кладе. О воле местности, отсеивающей своих. Да, она думала так же – значит и они не ошиблись.

– Не знаю уж как там на самом деле, только всем сердцем я в это верю! И вам говорю – вот увидите: это лето станет началом для вас. Испытаний будет полно – на век хватит. Но если не бояться ее – жизни-то – все одолеешь. Все темное выветрится, как дым, если с верой идти… Ох, что-то я заболталась. Раньше, вроде, не было за мной привычки этак-то проповедовать. Эх, дружочки мои, как жить хорошо! Жить бы да радоваться. Слушайте ангела, слушайте, милые… Поведет за собой, вы только не отступитесь! Нет, видно, помирать мне скоро, раз такие напутствия раздаю…

– Не-е-е, ба, это у тебя после грозы. Ты всегда в грозу разговорчивая, – возразил ее внук, вовсю уплетавший колбасу с огурцами.

Антонина Петровна рассмеялась, и все тотчас заулыбались довольные – ее слова отчего-то нагнали на всех грусть, точно баба Тоня с ними навек прощалась: слова ее и впрямь походили на напутственное благословение.

– Завтра приходите. Я вам для мам и для Ксении вашей гостинцев приготовлю – я с ними хочу познакомиться. Это ведь можно, так?

Ветка с Алешей с готовностью закивали, пообещали, что зайдут непременно и старших сюда приведут – будут дружить домами!

Они уже выходили в сени, Петька, утерев рот рукой, вышел провожать, когда Антонина Петровна приметила в углу груду мокрой белой бумаги.

– А это что такое? – грозно спросила она у внука. – Ты зачем этот хлам притащил?

– А, это? Это так… почитать. Интересно больно! – уклончиво ответил тот, почему-то зарделся и отворотился к стене.

– Так, так, так… Говори-ка! Чего такое и откуда ты взял?

Ветка приблизилась к смятой вымокшей кипе бумаги и взяла листок, что лежал сверху.

– Боже мой! Это же… – она с несказанным удивлением обернулась к мальчишке. – Это рукопись моей мамы!

Глава 6
Бездна

– И все-таки, я тебя очень прошу: давай заглянем к дяде Сереже!

– Послушай, никуда он не убежит, а с нашими что-то неладное…

Ветка с Алешей распрощались с пригревшим их домом в деревне и спешили на берег Клязьмы – Ветка мчалась со всех ног, уверяя Алешу, что рукописи романов никто просто так в воду не бросает – раз такое случилось, значит что-то стряслось!

Она засунула мокрые листы под свитер, чтобы с ними, не дай Бог, еще чего не случилось, и так тряслась над этими листами бумаги, что Алеша даже чуть-чуть к ним приревновал.

Едва Ветка увидела кипу жеваной влажной бумаги, тотчас признала в ней мамину рукопись, кинулась к ней, схватила, прижала к себе – и ну тормошить Петьку: откуда, мол, взял! Тот говорит: подобрал на реке. Они с приятелем Митькой – тот на пару лет был постарше – взяли лодку и рыбалить отправились: под дождем обычно классно клюет! Конечно, рыбку эту, клязьминскую никто есть не будет – кому травиться охота? Но удовольствие все равно потрясное, опять же – Кузьку-кота подкормить… Он, Петька, видно, испытывал перед пострадавшим котом смутное чувство вины и хоть как-то свое безобразие загладить хотел. Вот и двинулись на рыбалку. Глядят – по воде листы бумаги плывут. Этакой вереницей. Мальчишки через борт лодки над водой перегнулись – и листочки один за другим подобрали. Все до единого! Ну, тут дождь начался, гроза – да такая силища страшная шла на них – тут уж не до рыбалки, еле ноги унесли. А Петька еще в лодке начал листы проглядывать. Где-то с середины начал. Оторваться не мог! Потом, пока у Митьки грозу пережидали – он полромана прочел. Домой притащил. А как увидел Веткины глаза, какими она на эту бумагу смотрела, аккуратненько стопочку подровнял и ей отдал. Только попросил попозже как-нибудь дать ему дочитать – очень эта история его захватила! Ветка обещала, конечно. И сразу заторопилась домой. С Антониной Петровной договорились о встрече – в конце недельки зайдут вместе с мамами: Алеша надеялся, что маму его буквально на днях выпустят из больницы.

И побежали. Ветка спешила очень. А Алеша к дяде Сереже захотел заглянуть. Прямо-таки зуд у него начался – надо зайти – и точка! Ветка кочевряжилась, верещала, но потом сдалась: вдвоем – не страшно. Что уж скрывать – этого человека она боялась смертельно…

Сережа гостей не ждал – не до гостей ему было. Он спешил закончить работу – так спешил, как-будто всадник с занесенным мечом гнался за ним по пятам. А гнаться за ним было нечего – он никуда не бежал – стоял у этюдника. И писал картину – акварель – светлую, праздничную, яркую, точно не тучи протягивались над головой, а врата небесные над ним отворились, и отблеск неземной красоты озарял тех, кого художник изобразил на картине.

Он встал до рассвета. Неосознанное, неясное чувство томило – нужно что-то успеть! Непременно успеть, чтобы сбылось все желанное, потаенное, чтоб все лучшее, что скопилось в душе, воплотить… Он хотел запечатлеть это лето и тех, что окружали его в причудливой вязи дней…

На переднем плане стояла незнакомая женщина в монашеском облачении. Лицо ее было спокойно. Пристальный ясный взгляд устремлен прямо на зрителя. Платок, повязанный на голове, прикрывал высокий лоб по самые брови. Левая рука лежала на груди возле сердца, а правая поднята в благословляющем жесте. За нею стояла Женни – незнакомка с портрета, ставшая всем им, собравшимся в здешних краях, близкой и дорогой. Да, Женни им стала родной. Она была в том самом платье, в котором изображена на старинном портрете, в мочках ушей посверкивали те же сапфиры, но губы ее улыбались и в глазах сиял умиротворенный свет. Женни как бы выглядывала из-за благословляющей воздетой руки монашенки. За ней чуть поодаль полукругом стояли три женщины. На руках у той, что была в центре, лежал ребенок. Мальчик. Мать склонялась над ним, заглядывая в лицо. Это была Ксения. Рядом, обнимая ее, стояла Вера. Она улыбалась, оглядываясь на стоявших чуть позади Ветку с Алешей. Подле Ксении с другой стороны – Елена. Одной рукой она поправляла волосы – на голове было нечто вроде повязки – скорее, косынка.

Длинные их одежды вились под ветром, кроны деревьев живым куполом сходились над головами, и над каждым венцом сиял цветной ореол, вроде ауры. Сливаясь, они уходили ввысь, к небесным вратам. А над землей, над колокольней природы, над вереницей женских фигур, вводящих в мир новорожденного ребенка, склонялся ангельский лик.

На картине кроме младенца был изображен только один мужчина – Алеша. Больше никого художник, как будто не помнил, не знал, – не было тут мужчин, одни только женщины…

– Что же пожелать, если так получается… – разговаривал он вслух сам с собой, нанося легкие удары кисточкой по листу плотной бумаги – ему осталось совсем немного – только проработать нижний левый угол: центр композиции и ее верхний план были завершены.

– Да уж… Не тянем мы, мужики, что-то совсем не тянем! Ломимся в открытые двери, а души мертвеют, гаснут. Ради хлеба пашем, бьемся, тремся, может, сила и копится – дескать, ништяк, рынок нам по плечу – прорвемся! – а это только сила землю топтать! Новые гунны… Варвары! Да, вот такой поворот. Это по-русски: урвать и сбежать потихоньку… А вы, милые, – он, едва дыша, начал подправлять светящийся ореол над головой старицы – так про себя называл центральный персонаж картины. – Вам одним дано сохранить нити, протянутые из прошлого. Вы одни не боитесь ступать на тропинку меж безднами: светом и провалом во тьму. В душе она – та тропинка, и с нее в один миг сорваться можно в безумие… в небытие. Я так шел, меня так вели… Но кто вел?

Он почувствовал, что говорит что-то странное – речь становилась как бы чужой, невнятной. Нехотя, словно боясь встречи с чем-то опасным, оглянулся… за спиной на специальной подставке, сколоченной из деревянных плашек, стоял портрет Женни. Его ангел-хранитель, незримо защищающий душу. На холсте у верхнего края зияла рваная рана.

Сережа вздрогнул и выронил кисть. Потом нагнулся, подобрал, осторожно отложил в специальный желобок, постоял секунду недвижно… Взгляд его перебегал с картины на старинный портрет и обратно. Он начал дышать часто и тяжело, точно остановился после долгого бега.

Огромная темная птица, хлопая крыльями, метнулась к портрету – и откуда только взялась – и острым твердым клювом снова пробила холст – на этот раз чуть левее. Образ ангельских крыл, покрывавших застывшую Женни, разорвался, распался на части. Сквозь дыру в холсте виднелись доски крыльца.

– Нет, нет, нет! – задохнулся Сережа, отмахиваясь руками, будто вокруг него осы вились. – Не хочу больше! Не надо… Оставь меня в покое – я не тот… не тот человек. Тебе нужен другой – честолюбец, ищущий славы, денег! Ищи его. Это не я! Не я… Между успехом и духом я выбираю дух. И всегда… только это. Другого… нет, не хочу.

Но, видно, он не мог сопротивляться той силе, которая приказывала ему, властвовала над ним. Рука его протянулась к лежащей кисти, пальцы, дрожа, судорожно сжали ее. Он обмакнул ее в красное, хотя до сих пор вовсе не использовал этот цвет…

…Через пятнадцать минут, как бы перечеркивая центральные фигуры, на листе акварели возникли глаза с узкими вытянутыми в длину зрачками. Темные, бездонные, жуткие, с красным узором воспаленных белков…

Это были глаза демона. Глаза страха. Сергей почувствовал, будто провалился туда – сгинул в них. Тот свет, который только что озарял картину, померк для него.

Закончив, он отступил на шаг и… завыл! Тоскливо, протяжно, по-волчьи. И ногтями, выпачканными в краске, стал царапать лицо, как бы сдирая звериную маску, прораставшую изнутри – маску того существа, что дремало в нем до поры, свернувшись под сердцем… Оно дремало, и только глухой грозный рык, неслышный никому, кроме него самого, прорывался изредка сквозь телесную оболочку. Он опять услыхал этот рык, и от этого звука хотелось бежать, сломя голову. Но от себя самого не убежишь!

Да, Сережа только теперь осознал весь ужас, всю бездну падения. Он больше не человек! Ведь человек контролирует свои действия, владеет собой… А он не владел! Он был рабом того дикого звероподобного существа, которое жило в нем. В любой момент этот монстр мог овладеть им, заставить делать то, что в здравом рассудке он никогда бы не совершил! Какое-то время его хранила картина – портрет Женни. Ему показалось, что он одолел своего демона, и тот покинул его навсегда. Оказалось, это не так. Тот просто дремал, убаюканный той тихой светлой мелодией, которая рождалась в душе Сергея, пока он смотрел на своего ангела – на ту женщину, которой он, не задумываясь, отдал бы душу, лишь бы она была с ним, лишь бы с нею все было хорошо, и она осталась жива… Она, о которой мечталось ему в далеких юношеских снах, желанная родная душа в женском обличье. Та, с которой его разлучило время, разделив их жизни нерушимой стеной столетия.

Он понимал, дело не в одной только Женни. Дело в чем-то еще – быть может, в силуэте ангельских крыл, осенявших ее фигуру, быть может, в какой-то незримой ауре, которую излучал этот портрет. И вот, когда эта аура оказалась нарушена, когда нападение бешеной птицы разорвало нити холста, зверь проснулся, просунул в душу к нему свой коготь, поддел, повернул… и потащил к себе! И он, Сережа, оказался абсолютно беспомощен перед этой силой – ему было не за что зацепиться…

«Нет, чем так – лучше конец! – пронеслось в голове. – Чтоб меня, как пустой футляр, по земле таскали? Перебьются! Кое-что я сделать все же могу…»

Он сорвал с этюдника свою акварель, с которой глядели в мир глаза зверя, и порвал на мелкие кусочки! Потом кинулся к дому. Вернулся. Подхватил портрет, поднялся с ним на крыльцо, скрылся в комнате. Что-то стукнуло, звякнуло – Сережа недолго возился там: короткий сдавленный крик разорвал тишь сада, замершего перед грозой.

Небо накрывала мутная свинцово-бурая мгла. Багровые отсветы вспыхивали на востоке. Первый резкий порыв ветра рванул деревья, и с яблонь посыпались мелкие недозрелые плоды. Надвигалась гроза.

Сережа нетвердыми шагами спустился с крыльца. Вышел в сад и опустился на землю под ветвями той яблони, которую обнимал, когда уходила Вера. Обнимал и плакал. Он тогда крикнул ей: «Я люблю вас!» Теперь он знал, что пытался позвать на помощь. Таким вот странным способом – объясняясь в любви! И она уловила фальшь, она очень чуткая, она так… похожа на Женни! Только сильнее ее – гораздо сильней. Слава Богу, она вне опасности.

– Прощай, моя придуманная любовь, – шепнул, улыбаясь.

Он подумал, что быть может, если бы лето пошло по другому, если б не случилось того, что случилось – не забрел бы он в тот заброшенный дом – как знать, – они с Верой могли бы… Да, могли ощутить в сердце живое тепло. Чувство близости и родства они уже испытали… Что же, может, своим уходом он отведет от нее беду.

Слабея, он лег на траву, протянув вперед онемевшую руку и ощущая щекой ласку шелковистой травы. Теплый густой ручеек стекал в траву из перерезанных вен. Его быстро впитывала земля.

– Знать бы, какие цветы растут на крови… – его язык заплетался, веки отяжелели.

– Господи, прости… Видишь, ИМ не достался! Здесь с моей помощью ИМ не наделать зла…

Уже проваливаясь в ватную темноту, он услышал отдаленный шум мотора. Машина подъехала к калитке, остановилась. Хлопнула дверца. За ней – калитка.

– Эй, хозяин! – послышался громкий окрик.

Он не ответил – не мог. Немота сковала язык.

– Ах ты, черт! Малхаз! Гляди-ка, он тут. Этого еще не хватало…

Над телом склонилось несколько голов. Сережа какое-то время еще слышал смутные голоса, словно сквозь толстенные двери… Потом все земное пропало – пора было собираться в путь…

И все-таки его не оставили в покое – спустя минут пять он очнулся от нестерпимой боли в руке – ее туго-натуго перевязывали повыше локтя чьими-то подтяжками. Кругом слышались ругательства, надсадное сопящее дыхание, запах перегара и сигаретный дым.

Сергей с усилием приоткрыл глаза. Зажмурился. Застонал.

– Давай, давай! – над ним склонялся кто-то, звонко хлопая по щекам. – Ну, жмурик, давай, нет времени возиться с тобой.

Кто-то снова смачно выругался. Послышался гортанный смех.

Сережа неимоверным усилием заставил себя приподняться на локте. Ему показалось, что тело весило не меньше того мешка с картошкой, который они с приятелем едва дотащили до бункера овощебазы…

– Что вы? – его голос показался ему самому незнакомым.

– Давай-ка, друг, подымайся! Разлегся тут… Ты уж прости, но помрешь ты попозже – понимаешь, ты в округе один-единственный врач! Поэтому ты нам нужен. Давай, вставай. Придется еще поработать.

Его подхватили под мышки и поволокли к машине. Кинули на заднее сиденье. Мотор неслышно завелся, машина тронулась.

Один из бандитов, – Сергей сразу понял, в чьи руки попал, – разжал ему рот и заставил проглотить хорошую порцию коньяку. Голова кружилась. После выпитого он стал лучше соображать, но твердо держаться не мог.

Мимо мелькали заборчики дач, ворота – и вот они вывернули на знакомое бетонное шоссе, пролегавшее через лес, шоссе, по которому столько ходил он в Свердловку, в уютный домик на берегу пруда и в тот – другой, источающий зло.

Молнии озаряли все небо, – пока Сережа лежал без памяти, разразилась гроза, – да такая, что чертям в аду стало тошно. Он потихоньку огляделся: их было трое. Один – главарь, которого звали Малхазом. Другой – кучерявый светловолосый Энвер – Эник, правая рука главаря. Третий грузный, пузатый, одышливый, похоже, астматик – при каждом физическом усилии, резком движении он тяжело и хрипло сопел. К нему почему-то не обращались по имени – Малхаз подзывал его едва уловимым кивком головы или просто говорил, что делать, обращаясь в пустоту – тот немедленно спешил исполнять приказание…

Боли в запястье Сергей почти не ощущал – рука совсем онемела и он не мог пошевелить пальцами. Но туго-натуго перетянутое предплечье сильно ему досаждало – подтяжки глубоко врезались в мягкую плоть, сдавленное место горело огнем. Как ни странно, Сережа почувствовал, что силы понемногу к нему возвращаются – видно, бандиты вкололи ему что-то возбуждающее.

Плавно колыхаясь и покачиваясь, машина свернула с бетонки вправо – на поросшую кустами дикой малины лесную просеку. И вскоре остановилась возле неширокой поляны. Впереди, у дальнего ее края, виднелось деревянное строение без окон, вытянутое в длину, нечто вроде сарая. Повсюду грудились горы древесной стружки, валялись свежесрубленные стволы деревьев, доски, штабеля дров. Глядя на эту поляну, на валявшиеся в траве электропилы, на неуклюжий, наспех сколоченный длинный сарай, Сереже подумалось, что это напоминает ему театральную декорацию. Только вот не хватает софитов – поляна тонула во мгле.

Эник выключил мотор и погасил фары. Вокруг было пусто. Тихо. Гроза взяла паузу. Только мерно шумел дождь. Кивком Малхаз приказал пленнику выбраться из машины. Растворяя дверцу, Сергей задел за ручку больной рукой и застонал – боль была такой острой, что его затошнило.

В этот миг молния прошила темноту над поляной – и в ее свете Сережа увидел людей, ничком лежавших на траве. На первый взгляд, их было трое. Лежали смирно, похоже, навек успокоились – лицом вниз.

– Ну вот, доктор, приехали! Медикаменты найдешь в багажнике вон той машины, – бандит указал на большой темный джип, стоявший чуть в стороне, в кустах. – Тех не трогай – это не наши люди. Ты займешься вот этим. Он должен жить! Понял? Это мой племянник. Поможешь ему – будет тебе хорошо. А нет… А тебе, козел вонючий, – он пнул один из трупов, валявшихся в траве, – теперь вообще ничего не объяснишь… Самому сообразить надо было, что в бочках… Купился на сказку о каких-то отходах, вот и лежишь дохлый, как вобла. И ни ухом, ни рылом, что твой старый друг Малхаз в этих контейнерах наркоту хранил…

Говоря это, Малхаз пересек поляну и остановился возле входа в сарай. Сережа едва различал силуэт лежащего человека, который едва слышно постанывал. Весь он был залит кровью. Щелкнув пальцами, бандит подозвал врача.

– Мне будет трудно что-либо сделать, – присев на корточки перед раненым, сказал Малхазу Сергей. Он с трудом разлеплял запекшиеся губы, голоса почти не слышно – тот сел. – Видите, темь какая! Мне ж не видать ничего…

– Эник, мальчик! – повернулся Малхаз к помощнику. – Подгони поближе машину. Вот так хорошо. Фары не выключай. Теперь видно?

– Да. Вода нужна – рану промыть. Принесите инструмент, – командовал Сергей, расстегивая рубашку на раненом.

Все, началась работа. Он – профессионал. Он был главным теперь.

– Ну что? – наклонился к нему Малхаз, в его голосе был испуг. – Опасно?

– Отойдите, мешаете! – кинул через плечо Сергей. – Конечно, опасно – он ранен тяжело, легкое пробито. Хорошо хоть, что навылет. Что вы там копаетесь? – крикнул он, оборачиваясь.

Через поляну к ним уже бежал Эник с чемоданчиком, какие бывают у врачей скорой помощи – там был набор необходимых медикаментов, перевязочный материал, обезболивающее…

Обрабатывая рану, Сергей подумал: хорошо, что он работал в приемном отделении. К ним в больницу потоком везли раненых – сплошные огнестрельные, словно Москва превратилась в поле боя… Он наблюдал за действиями хирургов, иногда сам помогал, если специалистов не хватало. Так что основы хирургии, заложенные в институте, не угасли в памяти, да и пальцы у него, по словам коллег, были чуткие, что и требуется для хирурга!

Еще он подумал, что врача повсюду из-под земли достанут – ну откуда могли узнать в здешней глуши, что он врач? А ведь узнали же… Кто-то направил бандитов на восемьдесят седьмой участок. Знакомясь с людьми, Крымов никогда не говорил о своей специальности психотерапевта, всегда отделывался общими словами: мол, врач, работаю в Боткинской… Вот и нарвался.

Молнии безумствовали, мрак рассекали белые вспышки, поляна теперь и впрямь превратилась в подобие театральной декорации, мерцающей в пляшущем неестественном свете. Похоже, близилась кульминация.

«Да-а-а, – подумал, усмехнувшись, Сережа. – Вот и развязка! Немая сцена… Вот только поклонов не будет. И цветов не дадут – а жаль! Люблю цветы. Вере б отнес… Ха-ха-ха…»

Он засмеялся про себя, голова его затряслась от этого неслышного смеха, и Малхаз недоуменно посмотрел на врача: мол, что это с ним… Может, того… кончается?

Малхаз приблизился, склонился над Сергеем, – тот уже заканчивал перевязку, и тронул его за плечо. Сергей обернулся. Вспышка молнии осветила его лицо.

Малхаз сдавленно охнул. Отшатнулся. Наткнулся ногой на валявшееся бревно, споткнулся и, чертыхнувшись, рухнул на землю.

Теперь он был на земле, а тот, кто скорчился над телом раненого, выпрямился во весь рост. Сделал шаг, другой, медленно переставляя ноги. Он надвигался на упавшего как призрак, как статуя Командора, как неумолимый рок! А тот, точно загипнотизированный, не мог пошевелиться, не мог отвести глаз… Во взгляде застыл смертный ужас.

Минутой раньше, думая о скорой развязке, Сергей удивлялся своему спокойствию. Он не сомневался: как только закончит с раненым, его тут же убьют. Но страха не было. И не потому, что сам недавно смерти хотел – нет, это умерло в нем, будто упала в сознании невидимая стена, отделившая попытку самоубийства от течения жизни, защищавшая память от пережитого: лезвие ножа – боль – хруст перерезанной кожи и сухожилий… Нет, он не боялся смерти – он боялся другого. Знал: того, кто хоть раз в жизни почувствовал в себе монстра, ничто другое не напугает…

И едва он подумал об этом – о том, что внутри, как в коконе, скрывается нечто, стремясь прорваться наружу, – понял: что-то в нем изменилось. Точно кто-то засмеялся внутри, радуясь близкой свободе. Он поднял голову: медленно, тяжело, точно пытаясь сопротивляться подступавшей чудовищной метаморфозе… Перед ним во тьме леса горели глаза. Глаза дьявола! Он узнал его. Он был с ним знаком. И подчинялся ему. И тот, кто прятался у него внутри, был плотью от плоти этих глаз…

И подчиняясь немому приказу, он распрямился и встал.

… И когда Малхаз увидел того, кто только что был Сергеем, он только тоненько взвизгнул, заслоняясь рукой, и не успел выхватить лежащий за поясом пистолет…