Текст книги "Седьмой ключ"

Автор книги: Елена Ткач

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

Вера решила выстроить ту ситуацию, в которой оказались они, смоделировать ее подобно тому как архитектор воссоздает пространство на листе ватмана. Вот и она, Вера, станет архитектором слова, она построит невидимый дом, под кровлей которого их собрала судьба. В нем были подвалы, хранящие древние тайны, и ключ от них был утерян… В нем были комнаты, где бродили они – герои ее романа, бродили, как в лабиринте, испуганные, растерянные, не понимая, куда попали и есть ли отсюда выход. В нем был чердак с оконцем, растворенным в небо, и тот, кто сумеет подняться туда, быть может, разглядит ангела, распростершего над домом покров своих крыл, – ангела хранителя, который укажет им выход…

Всех их, всех шестерых она ввела в свой роман, и никому ни слова не сказала об этом. А образу героини придала черты Веточки.

Да, она шла на риск! Хотела провести дочь над пропастью. Провести сквозь испытания, боль и страх, чтобы, преодолев этот ужас в романе, ее реальная Веточка смогла победить. Вера соединила ее судьбу с реальной историей Женни. Незнакомка из прошлого и собственная дочь вдыхали жизнь в образ ее романа. Их души, поступки и помыслы преображались в слове и обретали новое качество, новую, нетленную жизнь… Вера защищала их – своим словом. Ту, которая давно умерла, но быть может, до сих пор, неприкаянная, блуждала где-то в этих краях, взывая о помощи… И ту, что была частью ее самой, ближе которой не было никого на свете…

Магией творчества, магией слова Вера хотела выправить их судьбу, защитить… И слово стало для нее молитвой. И каждый раз, прежде чем сесть за письменный стол, она молила Бога, чтобы он помог ей защитить тех, кого любила, дал ей силы, чтобы слово стало как щит, заслонявший ушедших и нынешних – тех, кто жил рядом с ней в ее разорванном времени.

И Ксения любовалась, глядя на Веру, когда долгими часами сидела она за печатной машинкой, и свет ночника освещал склоненный задумчивый силуэт. Ксения понимала, что задумала Вера, догадывалась, какая ответственность легла ей на плечи, и верила: Вера справится, дар ее – истинный, настоящий, а роман, что рождается в эти июньские ночи в маленькой комнатке над рекой, всех их вытянет, он всем поможет – этот Верин роман.

Глава 3
Июнь в разрывах ветра

На Троицу поднялись порывистые ураганные ветра. Сумасшедшая жара отступила, но стихийные духи, похоже, не собирались удовлетвориться содеянным – наигравшись с жарой, они спустили на землю своры ветров, рвущих в клочья всякое стремление к покою… И деревья в смятении кланялись ветру, а те, что покорствовать не хотели, подламывались и падали. Сдерживая безотчетный страх, люди прятались по домам и приникали к окнам, глядя, что делается на дворе… И для многих старых ветвистых яблонь, усыпанных завязью, этот буйный отцветший май, это лето стали последними…

Ксения волновалась за свой красавец-дуб: выдержит ли, ведь стоит над самым обрывом! Но он крепился, стоял, а вот одна из лип не удержалась и рухнула в реку. И пятеро, приникшие к стеклам, – глядели, как она падала, глядели и ничем не могли помочь… Все, что они могли, это только жалеть, не поддаваться панике. Стихии устроили великолепный спектакль, казалось, смысл его в том, чтобы зрители почувствовали себя совершенно беспомощными и беззащитными. И словно для усиления эффекта ветры перемежались с короткими исступленными ливнями и грозой.

Это длилось дня три. Все ждали Троицы – надеялись, что благодать этого дня прорвет кольцо осады гневных стихий. Нарвали букеты цветов – готовились с раннего утра пойти в церковь.

Однако задуманное не сбылось. Ксения, исстрадавшаяся за истерзанные деревья, с самого раннего утра в воскресенье почувствовала себя плохо и лежала, сложив руки поверх одеяла. Рядом на стуле водворилась Лёна. Удивительное дело: почти все эти дни она сладко-пресладко спала, Ксения ее не будила даже к обеду. Всеобщая усиливающаяся тревога и беспокойство никак не коснулись ее. Теперь девчушка сидела рядом с матерью и держала за руку, то напевая что-то, то лепеча, будто хотела рассказать Ксении о той радости, которая была ведома ей одной.

Конечно, без Ксении в храм не пошли – не захотели одну оставлять. Вера, радуясь, что может спокойно весь день поработать, плотно прикрыла дверь в свою комнату, и стук печатной машинки наполнил тишину присмиревшего дома. Ксения вскоре поднялась и перебралась в общую комнату, в которой имелся камин, а перед ним стояло ее любимое кресло-качалка. Она попросила Алешу растопить камин и уселась в кресло, накинув на плечи вязаную ажурную шаль с кистями. Лёна в этот день не отходила от матери и теперь пристроилась у нее в ногах на цветастом лоскутном коврике. Ксения за все утро не произнесла ни слова, только с каким-то новым упрямым выражением, крепко сжав губы, глядела в огонь. Точно сама себя в чем-то переубеждала или ждала чего-то… В этом молчаливом занятии ей никто не мешал.

А Манюня… Ох, как ей было плохо! Машка чувствовала себя брошеной. Прошло уж больше недели, как перебрались они сюда, в домик на берегу, а отец ни разу не навестил ее.

Едва Вера немного пришла в себя после кошмарной ночи, она оседлала Ксенин велосипед и отправилась к Сереже на дачу. Дома, однако, никого не было, и она оставила Сергею записку, в которой сообщала, как добраться до их нового обиталища. Особо отметила, что все его с нетерпением ждут, не говоря уж о Маше… Никакой реакции не последовало, Сережа как в воду канул. Вера с Ксенией напрасно ломали головы: то ли уехал внезапно, то ли так занят собой, что о дочери позабыл… Будто это не он радовался как мальчишка, встретив на пыльной деревенской улице свою златокудрую дочку! Обе мучились, глядя как Машка страдает: она впервые в жизни почувствовала себя позабытой, ненужной – и кому? – отцу, который ее боготворил, к которому она примчалась, преодолев все препятствия, радуясь, что хоть это лето они проведут вместе, вдвоем!.. А он два шага не может пройти, чтоб с ней повидаться.

Предательство отца у Манюни в голове не укладывалось. Ей легче было поверить, что он околдован, тем более, что эта идея, хоть ни разу вслух и не высказанная, витала в воздухе… Да, Машка страдала, и то Вера, то Ксения уж не раз перехватывали ее, потихоньку выводящую велосипед, чтобы мчаться к отцу. Они, как могли, уговаривали ее, объясняя, что папа болен, и как только он выздоровеет, все будет по-прежнему – ведь он обожает ее, Манюню, и скоро, уже совсем скоро они будут вместе…

Правда, когда наступит это желанное «скоро», никто не знал. Машка плакала по ночам, и все места себе не находили, думая как ей помочь. Алеша стал читать ей стихи – свои и чужие. Вечерами они усаживались на широкой доске качелей, нависавших над кручей, и подолгу легонько раскачивались, уносимые мерным ритмом стиха в пространство поэзии, и Алешина рука, соскальзывая с каната, обнимала Машкину талию, а ее золотая головка склонялась к его плечу…

И Вероника, – бледная повзрослевшая Вероника, – она была предана пытке огнем. Огнем пылало ее одинокое сердце! На качелях места хватало лишь для двоих…

Ах, как ей хотелось быть на Машкином месте! И чтобы стихи свои он читал только ей… Она смотрела на них и ждала: вот сейчас демоны мстительной злобы проснутся в ее душе, вот сейчас она кинется к ним, подхваченная острым и бешеным чувством протеста, и столкнет обоих с обрыва… пускай побарахтаются с их хваленой поэзией!

Но душа ее маялась, тосковала и… не ведала зла. Прежде взрослости, прежде опытности, прежде страсти в ней рождалось смирение, кротость и тихая отстраненность. Словно берегла силы, которых – знала! – отмерено было не так уж много. Берегла не для житейских бурь, даже не для своей готовой расцвести женственности, – берегла для какой-то неведомой ей покуда стези – тайной, заветной, которая ей одной предназначена. И стезя эта не от мира сего…

И все думала, думала Вероника… И такая глубокая строгая сосредоточенность окутывала ее всю, такой далекой казалось она от всего, что волнует мечтательный девичий ум и сердце, что Ксения порою даже пугалась, наблюдая за ней. И не раз подступала к Вере, чтобы поговорить о дочери, но та только отмахивалась: мол, не мешай! Вера совершенно выключилась из жизни и ушла в свой роман. Она отныне пребывала в ином измерении, и всякий раз, когда поневоле приходилось возвращаться к обыденности, плохо сдерживаемые досада и раздражение прорывались в ней.

Видя, как Вера нервничает, когда ее отвлекают, Ксения решила подругу не дергать и попытаться самой разобраться в том, что творится с Веточкой. Может быть, поговорить с ней, попробовать ей помочь… Ксении не нужно было особых усилий, чтобы угадать, в чем тут собака зарыта: достаточно вечерами взглянуть на качели и подметить напряженный, застывший Веточкин взгляд…

Она всей душой переживала за Ветку, зная как много бед может причинить неокрепшему сердцу первое неразделенное чувство, и не сомневалась – Ветка ревнует! Ее гложет зависть, обида и боль, озлобленность может свить гнездо в ее сердце… Она думала, как Ветке помочь, и удивлялась Вериной холодности – могла бы на время прервать работу, чтоб побыть рядом с дочерью, поддержать, отогреть… Нельзя в эти дни оставлять ее наедине с собой, ни один роман этого не стоит! Так думала Ксения и начинала не в шутку сердиться на Веру.

Июнь хмурился и гримасничал, ветры мяли траву, истерзали кусты и деревья, а люди чувствовали себя такими измученными и уставшими, словно дни напролет кланялись грозовым ветрам до земли. Их чувства смешались, померкли… Это вялотекущее существование всем действовало на нервы, но никто не находил в себе сил, чтобы встряхнуться, очнуться и взять в себя в руки.

И дети, и взрослые старательно избегали разговоров о странных событиях, собравших их под одной крышей. Они с готовностью подменяли друг друга у плиты, в походах за продуктами, в уборке и стирке, как будто все сызмальства выросли в одной семье и с полуслова понимали друг друга. Только, казалось, семья эта заражена вирусом какой-то нездешней болезни.

Меланхолия? Сплин? О, нет – их болезнь была глубже, серьезней. Каждый чувствовал в себе нечто такое, чего втайне боялся, и это нечто скрывало в себе смертельную угрозу для окружающих… Что-то жуткое, темное в душе каждого стремилось прорваться наружу. И тень самого себя, своего незнакомого, дурного и заразного «я» пугала больше самых страшных напастей.

Миг – и ты перейдешь черту. Миг – и ты переступишь! И никогда больше не станешь собой, возврата нет! Бездны, бездны… Каждый с ужасом угадывал их в себе, и тот неслышный, невидимый ураган, что таился в душе, был стократ разрушительней зримых явлений…

Они ни разу не собрались на военный совет. Они ждали. Хоть и не знали – чего… Видно, время настало такое – ждать…

И Алеша читал стихи. Машка их слушала. А Ветка кругами ходила вкруг дома под порывами ветра, придерживая на голове новую шляпку с бантом. Как-то раз не удержала-таки, и обреченная шляпка, описав полукруг, с беспечностью упорхнула в реку. Ветка даже не ахнула – стояла и смотрела, как течение уносит ее любимую, давно желанную шляпку. Молча повернулась, молча ушла в дом и маме не сказала ни слова… А та на другой день даже не поинтересовалась, где Веткина шляпка. Вера глядела на всех и словно не замечала, словно видела нечто такое, что было для нее в миллион раз важней, чем эти реальные, такие напуганные и близкие люди…

А Ксения… Она ждала Духов день и молилась. Молила Бога защитить их от неведомой и оттого еще более страшной опасности. Молила, чтобы Отец Небесный помог им сбросить душевное оцепенение, вернуться к жизни. Но этой жизни они боялись смертельно!

И Духов день не замедлил…

С самого утра Ветка беспокойной пташкой вилась возле двери в материну комнату, оттуда доносился ровный стук печатной машинки. Пару раз Ветка осмеливалась приоткрыть дверь и просунуть голову внутрь, но поскольку никакой реакции не последовало – Вера даже не повернулась в ее сторону, бесполезные свои попытки оставила… Алеша весь день провел к больнице у мамы, Манюня сидела в кровати, обхватив руками коленки и угрюмо уставившись в одну точку. Ветка хотела было подойти к ней, но раздумала. Высунула нос на улицу – ветер сразу запорошил глаза пылью, и она шмыгнула внутрь. Ксения, которая вышивала у нерастопленного камина, не могла больше смотреть, как она мается, и подозвала к себе девочку.

– Ветка, ты не могла бы мне немножко помочь? – она протянула Веронике свою вышивку. – Как думаешь, к этому зеленому полю какой оттенок больше подходит? Чтобы было контрастно и в то же время изысканно?

– К зеленому? – Ветка задумалась. – Может, лиловый? Нежный такой… Вот, у вас как раз есть нитки лиловые.

– Ты думаешь? – Ксения вертела вышивку, прикладывая к ней нитки разных оттенков. – Да, вкус у тебя – ничего не скажешь! Зеленое с лиловым, сиреневым – это излюбленное сочетание мирискусников… Ну, группа была такая, объединение художников в начале прошлого века – «Мир искусства» называлась, – пояснила она, подметив Веткин недоуменный взгляд.

– Я как-то… – начала Ветка, явно сомневаясь, стоит ли откровенничать или замять разговор. – Ну, в общем…

– Ну, ну, смелее! – Ксения ободряюще улыбнулась.

А Ветка, словно засохший цветок к воде, потянулась к этой улыбке, впитала ее всеми порами, вздохнула… и решилась на откровенность.

– Я очень мало знаю… ну, об искусстве, художниках. Мама, она в университете училась, но со мной об этом не говорит. Может, думает, мне это не интересно. А мне интересно! Я где-то в газете прочла, что все цвета имеют свое особое значение. Тайное. Там было написано «мистическое».

– Ну да, это значит, сокровенное, загадочное.

– Вот! Это мне ужасно интересно. Я бы хотела знать об этом все, что только возможно. Читать побольше… и вообще.

Ксения видела: разговор этот дается Ветке с трудом. Точно не было того первого их совета, на котором все чувствовали себя так свободно, где не нужно было подыскивать слов… А тут Ветка как будто говорить разучилась, словно их разделяла невидимая стена.

«Мне казалось, мы с Веткой дышим одним воздухом… – подумала Ксения, досадуя на себя, как будто именно в ней крылась причина Веткиной зажатости и недоверчивости. – А сейчас точно кто-то мешает нам. Надо бы постараться эту преграду сломать, не то мы с нею можем чужими сделаться. Раз пробежал холодок отчуждения – и прощай понимание, прощай близость! Нет, голубушка, милая, я тебя не отдам!»

– Присядь со мной, киска! Ничего, что я тебя так назвала? – она испытующе взглянула на девочку, которая напоминала трепетную стрекозу: одно движение, шорох – и порх! – улетит…

– Тетя Ксенечка! Вы можете называть меня как хотите – мне все в вас нравится… – и сама испугавшись неожиданно вырвавшегося признания, Ветка зарделась и закусила губу.

– Спасибо! – Ксения сделалась очень серьезна. – Скажи мне… только честно. Ты на маму сердишься, да? Тебе сейчас трудно, а она занята и как будто этого не замечает… Только давай говорить без виляний и реверансов – начистоту – мы с тобой люди близкие и, надеюсь, это надолго. Не отвечай сейчас ничего, вижу, ты все понимаешь. А я… я тоже многое вижу. И хочу сказать… не обижайся на маму, голубка! Ей сейчас трудно очень… Неподъемную тяжесть она себе на плечи взвалила.

– Как это?

– То, чем сейчас мама твоя занята – это спасенье для нас. Я в нее верю. Я не вправе тебе открыть – только она может, если сочтет возможным… Похоже, попали мы в очень непростую историю, и корни ее – в далеком прошлом. А мама твоя эти узлы старается развязать.

– Сочиняя роман? При чем же тут мы?

– Ее роман о нас. О том, что было с нашими предками, чьи страсти, неизжитые, непрочувствованные, неочищенные, передаются нам, детям. И что с нами будет, если мы – каждый из нас – не найдем и не пройдем собственный путь. Твоя мама… в своем романе она соединяет судьбы и времена. Она нас спасает, во всяком случае делает попытку спасти.

– Но как, как? – Веткины глаза загорелись лихорадочным блеском, точно разговор этот прорвал шлюзы, сдерживающие в душе все передуманное и перечувствованное в эти дни.

– Погоди, Веточка, не спеши… Здесь нам спешить нельзя. И говорить слишком много тоже нельзя. Поверь мне! После, потом – в Москве. А здесь… Постарайся мне поверить: не обижайся на маму! Она с тобой! Каждую минуту… В эти дни она ближе к тебе, чем ты думаешь. И не обращай внимания, что она раздражается, если ее прерывают. Когда человек входит в иное пространство – его нельзя дергать попусту. Он должен сам…

– В какое иное?

– Понимаешь, ее роман – это как бы иное измерение. Она не здесь, не с нами. Она – там. Ведь творчество – это тоже магия, если хочешь. Волшебство. Только оно – от Бога, спаси нас, Господи, и помилуй! – с глубоким вздохом шепнула Ксения и перекрестилась.

Ветка задумалась.

– Тетя Ксенечка! – она смутилась и отвела взгляд. – Мне как-то неловко сознаться, но я… в общем, не до конца верю.

– А у веры и нет конца.

– Да, я понимаю… Душой-то я верю, а разум мой сомневается. Вы понимаете, ну была бы я старушкой неграмотной и все твердила бы: крест да молитва! Мне мама призналась, что слова эти ей кто-то как бы шепнул в душе. И священник в нашей гимназии тоже говорит, что это сила, против которой любое зло бессильно…

– Священник в гимназии? – переспросила удивленная Ксения.

– Ну да. У нас гимназия – с православным уклоном. К нам священник после уроков по четвергам приходит – отец Арсений. И про святое рассказывает.

– А, понятно! Только ты не сбивайся, лапушка.

– Да, постараюсь. Ну вот! Я понимаю, что мир совсем не такой каким кажется, есть мир невидимый, он скрыт от нас… и его нельзя линейкой измерить. Я Достоевского этой весной начала читать. Много читала. Хотя «Властелин колец» Толкиена… в общем, там все понятно! А Достоевский – он все в тебе переворачивает… жутко так! Как он говорит: поле битвы – в душах людей. Ой, теть Ксень, я так много лишнего говорю, но иначе совсем собьюсь, а мне важно эту мысль за хвост ухватить, а то я ее никогда не поймаю…

– Не волнуйся, поймаешь! Ты все сможешь, я вижу. Ты ведь только в самом начале пути – и не надо спешить. Мы потихоньку пойдем. Ты сказала, отец Арсений вам объяснял, что крест и молитва – самая крепкая броня, нерушимая. Так?

– Да, именно так.

– А ты сомневаешься?

– Ну… неужели этого хватит? Только крест и молитва… и все?!

– А чего бы тебе хотелось? Ракеты и пули – против того врага, которого видно, а против невидимого – и оружие нужно особенное, которое воздействует на ином, тонком уровне. А там все устроено не совсем так, как привыкли мы разуметь нашей логикой. Там все как бы наоборот.

– Как это?

– Как же это сказать?.. Врасплох ты меня застала! Ну представь: Иисус Христос с точки зрения житейской логики победитель или побежденный?

– Наверное… побежденный. Да?

– Ну, конечно! Он приговорен к смертной казни и приговор приведен в исполнение. Смерть в нищете, в одиночестве – даже ученики отреклись! С точки зрения земной логики – полный крах. А в нем – величайшее чудо, воскресение и победа! Великая тайна агнца. Любовь… Тут она начинается, в той точке, когда говорят: возьми! Когда отступает ненасытное «я», когда оно меркнет и сквозь оболочку – сквозь тленное и жадное естество, которому поклоняется мир, начинает светиться нетленный свет. Зерно духа… Но, наверно, я слишком путано говорю, да?

– Нет-нет, я все понимаю. Просто у этих темных… магов и как их там, ведьм, колдунов… Сколько у них всего! Заговоры, колдовство, обряды всякие, заклинания… А верующему человеку это нельзя. Запрещено. Почему же все так несправедливо устроено? Им все можно, а нам – ничего…

– Глупенькая ты моя! – Ксения прижала к себе Веткину голову. – Нет тут ответа на уровне «дважды два» и влезла ты, можно сказать, в самые дебри! Нам бы хорошего батюшку, да не один вечер с ним провести за беседой… Ну, разве ж я в две минуты могу тебе объяснить и всю историю падения ангелов, а вслед за тем человека, и искупление как возможность залечить эту рану, этот чудовищный разрыв… Как наш мир называется, помнишь? Царство Князя мира сего! Все в нем устроено по его закону.

– Все? – переспросила Ветка с таким отчаянием, что Ксения поняла: надо прекращать разговор – ей сейчас и без того больно…

– Нет, конечно, не все! А иначе не было бы на земле ни света, ни радости. Только нельзя забывать, что мы – в стане врага. И всегда уповать на высшее милосердие и защиту. Знаешь, мне иногда кажется, есть единственный способ выиграть в этой гонке, которая называется жизнью…

– Какой же?

– Быть не от мира сего!

– И тогда тебя не уловят?

– Ты просто не впишешься в их систему координат – ты станешь свободной… Но этот путь не для нас.

– Почему?

– Такая сила нужна! Мы не сдюжим.

– Тетя Ксенечка, а все-таки если попробовать, а? – Ветка с надеждой заглядывала ей в глаза. – А если постараться, а? Ведь тогда радость нас не покинет? Ведь ничего нет чудесней ее – радости! Когда вся душа… ну, что я говорю – вы же знаете. А самое страшное – это когда дверца захлопывается.

– Как это?

– Ну, когда ты живешь и знаешь: как бы ты ни старался, хоть бы из кожи вылез – ты не сможешь взлететь! Подняться над собой, хоть на миг стать поближе к небу. Когда жизнь… как бы это сказать? Черно-белая, что ли. Плоская такая! Как правило в учебнике: встал, умылся, поел, позанимался, погулял – и все – ложись спать! Глупость какая-то! Пусто все… Страшно так… Надежда гаснет. А я не могу без надежды!

И через секунду Ветка уже заливала горячими слезами Ксенины шею и плечи. Она уткнулась в ее теплоту, в ее надежную ровную взрослость – в покой, который исходил от нее. И Ксения радовалась этим слезам, да что там – ее собственные скоро смешались с девичьими.

«И пусть, и пусть!» – только повторяла она про себя.

И сразу обеим стало легко.

Откуда ни возьмись – топ-топ – заявилась Лёна, которая накануне, в Троицын день, ни на шаг не отходила от матери, а сегодня – ищи ее! – то в кустах, то в цветах… Ветка подхватила девчушку к себе на колени, Ксения ручонки ее потрогала – холоднющие! – и ну дыханием отогревать. И Веточка тоже дышит, старается, а сама – знай себе – все говорит, говорит…

– Тетя Ксенечка, знаете, у меня все из головы эти дни не выходит…

– Ну?

– Да, письмо-то последнее Женни… То, которое Алешка спас, а потом в кармане забыл, а мама его в ту страшную ночь нашла – оно из кармана выпало. Помните? Мама его нам всем здесь читала.

– Ну, конечно, помню!

– Ну вот. Она пишет там, помните, что батюшка местный ее до причастия не допустил. А я думаю: как же так? Человек к нему с надеждой пришел, с просьбой о помощи, а он… Ни-и-зя! Прям как в советские времена! На все вопросы один ответ – низя и все!

– Ну, не мешай кислое с пресным!

– Да это я так, к слову. В общем, виновата, мол, не достойна! А она, бедненькая, у самого края одна-одинешенька… И кроме него ведь никто в таком деле не может помочь. Как же так – бросить ее без помощи?

– Ох, лапушка моя, сложно это! Ведь после такой ее исповеди не мог он Женни до причастия допустить. Колдовство – страшный грех! Может быть, один из самых тяжких… И она этот грех совершила, втянуть себя в это позволила. Как же после такого причаститься самой крови и тела Господня, прикоснуться к этой тайне святой, если она по доброй воле на вражью территорию шагнула? Она же от Господа отступилась! Нет, батюшка прав был, вначале нужно искупить этот грех, исправить свой путь… самой. Да, самой! А то как получается: сам с пути своротил, а батюшка виноват… В таких случаях священник епитимью накладывает, а человек какое-то время без причастия остается. И потом тот батюшка Женни в помощи вовсе не отказал. Он ведь сказал ей, как быть дальше, что делать, чтобы она смогла оборвать эту связь, чтобы снова стала свободной…

– Это все так и все-таки… Как подумаю о ней – как ей, наверное, было плохо, как страшно… Ой, кошмар! – И тут еще… – она отвернулась, прервавшись на полуслове.

– Что еще? Ну, что сникла? Ветка, мы договорились – если уж доверять – так во всем! О чем ты сказать мне хотела?

– Я подумала, Машин папа… дядя Сережа. Он ведь тоже…

– Что? Он тоже нуждается в помощи?

– Да. Он тоже, как Женни, связался с этим… ну, с колдовством!

– Ты в этом уверена? – Ксения даже чуть растерялась. – Да, чего уж таить – я и сама догадываюсь, что с Сережей дело нечисто. Похоже, все именно так, как ты сказала. Только во всем этом нужно еще как следует разобраться, прежде чем совать нос в эти дела.

– Ну да, а время идет! Так и бросим его одного? Пускай погибает, да? Мама, понимаете ли, всех спасает – роман свой пишет! А ведь она мне говорила, что пообещала дяде Сереже помощь. И что? Она ему свой роман читать принесет? Бред какой-то!

– Ветунчик, не кипятись! Это моя вина, я тебе толком так ничего и не объяснила. Но тут ведь мало одних объяснений – тут чувствовать надо и верить. Что кривишься? Да, верить. Поверить твоей маме, довериться ее интуиции… Она теперь наш рулевой! Если хочешь знать, я ей очень верю. Единственный человек, который способен вытащить нас всех из этой каши – это она, твоя мама!

– Ну-ну… – Ветка снова недоверчиво хмыкнула. – Ну ладно, может оно и так, только нельзя нам ждать у моря погоды, надо дядю Сережу вытаскивать. Хотя бы ради Машки – она ведь совсем извелась. Не может понять, как такое возможно: был папа, души не чаял, а потом пф-ф-ф – и улетучился! Я вот думаю, тетя Ксенечка, где бы нам батюшку какого-нибудь разыскать? Лучше, конечно, знакомого… Вы говорили, у вас есть духовник?

– Есть-то есть, да только…

Чьи-то тяжелые шаги послышались на веранде. Дверь сотряслась от резкого стука и тотчас же распахнулась.

– Как говорится, извините за беспокойство! Не тут ли проживает в настоящий момент сестрица моя Вераша?

Пригнувшись, чтобы не задеть макушкой притолоку, в комнату шагнул широко ухмыляющийся человек совершенно бандитского вида под два метра ростом.