Текст книги "Седьмой ключ"

Автор книги: Елена Ткач

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

– Так вот, значит, вышла она замуж, – продолжала бабушка, не обращая внимания на восклицание Ветки, – и видно, мужа своего не любила. Уважала, ценила – это да. Но любви не было. Он был старше. Намного! Был богат. А ее-то родные бедны. Голь перекатная! И обнищали… Еще дед ее, говорят, все деньги в пух проиграл. А отец… Вот она и… да! Попала в здешние края.

– И когда это было? Хотя бы примерно? – полюбопытствовал Алеша.

– Точно не скажу, вроде в начале того века.

– Там, в Анискине, возле церкви могила Дурасова Петра Константиновича. Это и есть ее муж?

– Он, миленькие мои. Бедный!

– Почему бедный? Вы же говорите, он был богат. И прожил по тем временам немало. Там, на памятнике даты жизни есть. Кажется, Дурасов умер в шестнадцатом году…

– Ну, может быть, – незадолго перед революцией это было. Он умер примерно через год после Женни. Не пережил всего… Ну, не буду, не буду, – улыбнулась Антонина Петровна, видя нетерпение ребят. – Так вот. Сами вы читали письмо, в котором она радуется всему здешнему, как ребенок. Пишет брату, что ожила, духом воспряла, стихи, мол, сами собой рождаются… Ну все в этом роде. Она его очень любила, братца-то, Николушку.

– Он был художником?

– Ну, верно служил еще где… Но и рисовал, это да! Известным стал. Он ей не родной брат – двоюродный. И вроде, влюблен был в нее. И портрет, который Юрасик ваш утащил – он написал, Николушка. Всю свою душеньку в этот портрет вложил, чтобы спасти сестру.

– От этого человека… В письмах она не называет его по имени, а только ОН заглавными буквами. Нет, называет: только однажды, кажется, Вязмитинов. Так, Алеша?

– Кажется, Вязмитинов, да.

– Это она от страха! Очень, миленькие, она боялась его. Потому и выросли буквы-то – и стало ОН. Как о дьяволе, прости Господи, не к ночи будет сказано… Хотя он и был чистый дьявол!

– Кто ж он был, бабушка Тоня?

– Кто его знает? Теперь не поймешь уж точно-то – кто… Он приехал сюда почти в одно время с молодой хозяйской усадьбы. Вроде, из Парижа. И с ним молодой человек – то ли приятель, то ли родственник.

– В письме говорится – секретарь.

– Ну, может и так. Скорее всего, этот молодой помогал старому бесу в его опытах. В занятиях тайных его…

– Так чем же он все-таки занимался?

– Э-э-э, миленькие! – Антонина Петровна снова взяла отложенное было вязание. Спицы легко и быстро, чуть позвякивая, замелькали в ее руках. – Кто знает… Это ведь все, что я вам говорю, – мои домыслы, да молва людская. И тогда никто о нем ничего толком не знал – а что ж теперь? В прошлом веке многие увлекались гаданием, спиритизмом – столоверчением как тогда называли… Еще говорили много о животном магнетизме… Мол, взглядом можно заставить всякого человека, если собрать всю волю в кулак, обернуться, на тебя посмотреть… И всякое такое. Мол, мысль через все преграды и расстояния проходит и достигает цели. Масоны были, оккультисты всякие… Теперь много об этом пишут. А в мое время только шепотом передавали.

– И он… вовлек Женни в это?

– Не только вовлек. Он ее сознательно погубил! Во всяком случае, я так думаю.

– Но как? В письмах сказано, что он заставлял ее совершать вместе с ним магические обряды и требовал, чтобы она узнала, где спрятано? Мы только несколько писем смогли прочесть – остальные пропали. А в других не говорилось – что он хотел найти? Чего искал? И при чем тут она, Женни? Почему он сам не мог отыскать, если был таким всезнающим, магом и все такое?

– Я вам могу только о своих догадках сказать.

– Так нам это и нужно! – с жаром воскликнула Ветка.

– Ну, за этим дело не стало. Я думаю, тут было вот что. У ней талант был от Бога – может, вышла бы из нее другая Ахматова или Цветаева…

– Но Ахматова только одна! – вмешался взволнованный Алеша.

– Алешка, не перебивай, это и так ясно! Баба Тоня хотела сказать о величине, масштабе таланта…

И тут они с недоумением глянули друг на друга. В глазах был немой вопрос: откуда у этой простой деревенской бабушки знание поэзии? Образная литературная речь? Стихи Ахматовой и зять-пьяница – совместимо ли?.. Они поняли – разгадка в ее биографии. В судьбе. Они ведь, по сути, ничего не знали о ней… А спросить не решались.

Между тем Алеша продолжал разговор:

– А где-нибудь стихи ее сохранились?

– Там, в письмах было три или четыре – уж точно не помню. Хороши стихи! По мне – так уж точно, а там не знаю… Может специалисты скажут – мол, ерунда!

– Не думаю, – нахмурившись, буркнул Алеша. Ему было до слез жалко погибших стихов.

– Если мы будем цепляться за каждое слово, до утра протянем, – не выдержала Антонина Петровна. – Вы уж или слушайте, или брошу рассказывать!

– Все, все, все – молчим, молчим! Пожалуйста, дальше! – Ветка тайком ущипнула Алешу – дескать, не перебивай!

– Ну хорошо. Так вот, у одаренных людей – душа особенная. Чуткая очень. И этот Вязмитинов, видно, использовал Женни и ей подобных в своих тайных целях. Он погружал их в транс и заставлял сосредоточенно искать что-то ему одному ведомое. Мысленно искать, конечно. Такие, как он, которые мнят себя чуть ли не Богу равными и знанием своим кичатся, – они ненавидят тех, кому и в самом деле многое от Бога дано. Кому не надо власти над миром – поют себе, как птицы небесные. И этот мерзавец хотел сам себе доказать, насколько власть его велика – он стремился подавить ее волю, сломать, как тростинку. Чтоб не развился, не расцвел талант, не сделала она на земле предназначенное… А это уж прямое бесовское умышление. Он хотел связать ее мысли, чувства – всю ее, милую, паутиной своей оплесть. Через нее получить то, что нужно ему… Но этого мало – видно, хотел он, чтобы она стала проводником его мыслей, его темной воли.

– Как это? – тихонько спросила Ветка, боясь, что баба Тоня опять рассердится.

– Ну, то есть сбить с дороги и на свою тропу своротить. Заставить ее в стихах, в жизни говорить то, что ему надобно. Чтоб через нее не свет на землю пролился, а мрак, чернота… И, главное, страх! Это его первое оружие. Через него он и одолел ее. Бойтесь страха, мои милые! Противьтесь ему всей душой – не пускайте в душеньку, не отпирайте двери… Ведь душа наша, как чаша весов, качается – глядь – и склонилась ко злу. И темные силы проникают в нас, если открыть им ворота. Да, хоть щелочку! Совершил гадость какую – хоть малую, или боишься чего – затосковал, приуныл, а они – тут как тут! Незаметно, вроде бы, все происходит. И Вязмитинову это удалось – сломил он Женни, сгубил ее душеньку.

– А нашла она то, что он требовал от нее? И что это было?

– Вот чего не знаю – того не знаю… Может, кто о том и ведает, только мне – ничего не известно. Известно чем дело кончилось.

– Чем же? – вся как натянутая струна шепнула Ветка.

– Ох… и говорить-то не хочется. Руки она на себя наложила! А ведь это смертный грех… Даже на кладбище таких не хоронят, в церкви не отпевают – нельзя. Где она похоронена, неизвестно. Много тут в этом деле загадок. Но многое дальше – до нашего времени тянется. Ведь руки-то она на себя наложила, уже когда ребеночка родила! И ребеночек этот – дитя Вязмитинова, а не законного мужа ее, старика. А изверг хоть тоже уж был не молод, а все ж таки не старик. И потом, любил он ее. Ненавидел, завидовал, презирал за слабость… но любил. Таким душам прозрачным, которые не от мира сего, – им защитник нужен. Горе, если бес какой на пути подвернется – за собой увлечет! Вот и он – велел ей дитя тайком родить и от мужа скрыть. А она ни в чем лгать Дурасову не хотела. Родила-то она не дома – скрывала тяжесть свою от всех – утягивалась, терпела, сердечная… У ней старая нянька была, которая всюду за Женни следовала. Только в тот странный дом на берегу хода ей не было. Но когда родить Женни пришлось – он бабку пустил, та принимала ребеночка – родился мальчик. Женни от обмана, от грязи этой совсем была не в себе. Ребеночка он велел в доме оставить и бабку при нем. Женни приходилось на каждом шагу обманывать Петра Константиновича, которого она за второго отца почитала и такой пакости ему делать никак не хотела… Ан вон оно вышло как – что значит бесовское наваждение! Совсем потеряла голову бедная, слегла… Сыночек в том доме – в гнезде стервятника, куда ей и ступить-то страшно! Няня при нем, но от этого ей не легче – ей уж жизнь была не мила. Не хотела она дитя Вязмитинову поручать, а сама видела, что слабеет – сил не было жить на белом свете. И понимала, что не вызволить ей ребетеночка из паутины – уж погиб он, едва родившись… Вот она в горячке босая выбежала на обрыв и…

– В Клязьму? – ужаснулась Ветка.

– Туда! Вытащили, да уж поздно… Петр Константинович слег – не вынес позора. Как же – молодая жена – да утопилась! Он же человек был известный – срам на всю родню. Вот и умер он вскоре, так о ребеночке не узнавши… А няня Женни – она ребенка и воспитала.

– В том доме?

– Зачем? У Вязмитинова много домов да имений было. Он поселил их в Лосино-Петровском – это недалеко отсюда – по направлению к Монино. Здесь дорога от Анискино через Свердловку, через село Осеево – и вот тебе Лосино-Петровское. Там усадьба у него была. В дом тот, что на пруду, он верхом приезжал… редко когда ночевал там.

– Антонина Петровна… Извините, можно вопрос?

Та, едва заметно улыбнувшись, кивнула.

– Откуда вы знаете это так подробно?

– Откуда? – она выдержала паузу как заправская актриса. – Да от самого сына ее Льва Вязмитинова! Он ведь и посейчас в этих краях живет…

Глава 5
Жертвенный огонь

…Вера не помнила, как они оказались на этой поляне. Ей запомнилось только, что Ксения, едва начались схватки, устремилась в самую чащу, точно ее туда на аркане тащили… Придерживая живот, она рвалась куда-то, приговаривая как в бреду: «Туда… Туда… Сейчас! Сейчас!»

Мир полыхал, объятый небесным огнем – молнии били влет. Буря свирепствовала там, за чертой векового леса, он был мрачен и глух – ветер грозно рычал в верхушках елей, которые почти не пропускали сюда, в самую глушь, ливень со шквалом ветров.

Вера каким-то отдаленным краем сознания подивилась незнакомому лесу: хоть они с Веткой и облазили здесь все вокруг, но такого бурелома, таких мхов в этих краях не видали… Впрочем, думать она была не способна – ее обуял дикий, панический страх за Ксению. И куда ту несет?! Что делать? Ни одна, ни другая не имели опыта акушерства, да еще в таких условиях… Вера послушно поспешала за Ксенией – и откуда только у той столько сил вдруг взялось? Животом, руками, головой раздвигает ветки, лезет вперед с упорством, и все молча – без крика, без паники – только торопится так, точно вот-вот ее поезд уйдет.

И вот наконец поляна. Ксения сразу, как выбралась сюда, упала без сил, стараясь не задеть свой живот. Вера – к ней.

– Господи, как ты меня пугаешь! Ну куда ты рванулась так, Ксенечка?

Та не отвечала – только слабо улыбнулась ей, успокаивая – мол, ничего, прорвемся.

Поляна была небольшая, полукруглая. Ветви трех старых дубов и нескольких клонящихся к центру березок, перекрещиваясь, образовывали над ней живой зеленый шатер. У края поляны Вера приметила круглый высокий холмик, а рядом с ним еще два – пониже, поменьше. Подошла, рассмотрела. Земля травой поросла и цветами. Ромашки, зверобой, крупные колокольчики… Услыхала какой-то тихий журчащий звук. Огляделась – под корнями дубовыми, окруженный орешником крошечный родничок, забранный потемневшими деревянными плашками вроде колодца. Водица прозрачная, чистая – сразу захотелось напиться.

– Ве-ра! – услышала она за спиной сдавленный стон.

Ксения приподнялась на локте и глядела на нее громадными, полными слез глазами. Лицо ее исказилось от боли – видно, еле сдерживалась, чтобы не закричать в голос.

– Сейчас я, Ксенюшка, милая! Потерпи, родная! Сейчас, сейчас…

А что – сейчас, как тут терпеть – вот уж загадка! В век не разгадать…

Вера тут только сообразила, что судорожно прижимает к себе завернутую в полотенце рукопись, которую прихватила из дома. Она с трудом разжала онемевшие пальцы, листы рассыпались под ногами. Этот экземпляр – первый, вычитанный – теперь был единственным. Последним.

– Так… что там нужно? Вода… горячая. Господи! Где ж я ее возьму? Ножницы или нож – пуповину перерезать! Ох, что делать? Что? – она заметалась как затравленная возле стонущей Ксении – та побелела как мел и дышала раскрытым ртом часто и тяжело, словно рыба, вытащенная из воды.

– Так, Вера! Возьми себя в руки! – приказала Вера сама себе, изо всех сил колотя по бедрам сжатыми кулаками. – Не смей паниковать. Так! Горячая вода. Значит, надо ее разогреть. Значит – костер! Так… Спички. Нужны спички!

– Там… – еле слышно подсказала ей Ксения. – Там моя… сумка.

Вера кинулась к сумке и нашла там спички и нож.

– Ну вот… – усмехнулась она про себя, – что еще нужно, чтобы принять роды? Да ничего!

Дождь все-таки проникал сюда, хоть и слабый, мелкий, сдерживаемый раскидистым живым шатром над головой. Повсюду было много хвороста, кусочков коры, поваленных деревьев, с которых можно было обломать крепкие ветки на растопку, но все это было мокрое – не годилось. Древесину нужно было хоть немного, да просушить…

Вера больше не сомневалась ни секунды – у ее ног лежало как раз то, что нужно: сухая плотная бумага – лучший материал для растопки!

И вот уже весело трещал огонь, пожиравший чернеющие листы. И рука той, которая разожгла его, не дрогнула. А глаза оставались сухи.

Первый отчаянный крик Ксении потонул в громовом вопле природы. Вера метнулась к подруге, чуть не опрокинув свое сооружение, которое она приладила над костром – кастрюльку с водой, повешенную на какой-то железке, укрепленной на двух рогатинах…

– Господи, помоги нам! – взмолилась она на коленях, подняв лицо к зеленеющему пологу, скрывшему грозное небо.

– Не бойся, я помогу! – послышался у нее за спиной низкий грудной женский голос.

Вера, не веря своим ушам, обернулась. У края полянки стояла та, кого они так долго и безуспешно искали. Женщина в длинной юбке.

* * *

Довольная произведенным эффектом, Антонина Петровна поднялась и, покачивая головой – мол, да, – есть много на свете непостижимого! – прошла по комнате к буфету, стоявшему в противоположном от печки углу, открыла застекленные створки и достала миску с домашней баклажанной икрой и вазочку с вишневым вареньем.

– От этих разговоров что-то есть захотелось! Давайте-ка, садитесь к столу, сейчас снова самовар вскипячу, чайку попьем. Вижу – куковать нам еще долгонько…

Ветка с Алешей сидели как громом пораженные, хотя гроза давно миновала, дождь утих и теперь на дворе только слегка капало. Эти редкие капли звонко булькали в лужах, образовавшихся после потопа, залившего сад. Цветы и кусты склонились чуть не до земли, намокшие огуречные плети были заляпаны мокрой землей, дородные кабачки и пестренькие продолговатые цуккини еле виднелись среди луж на грядках. Они выглядывали из-под прибитых листов и казались весьма недовольными. Мол, что за безобразие допустила хозяйка!

Как ни странно, на ночь глядя прояснилось – на дворе просветлело, хотя стоял уж глубокий вечер – по-видимому было около девяти. Давно пора было вернуться домой – Вера с Ксенией, наверное, волновались, но отбившиеся от дома островитяне позабыли о доме, о времени – они были добровольными пленниками бабушки Тони. Ее рассказ поразил их и, онемевшие, потрясенные, они ждали его продолжения.

Антонина Петровна, как нарочно, все тянула паузу – сходила в комнату к Лизаньке проверить: спит ли она. Вернулась, строгая, помрачневшая – устала, как видно…

– Ну что? Притихли, птички? Больше не чирикаете? Ага, самовар поспел – не мнитесь, не мнитесь – давайте к столу.

– Антонина Петровна! – взмолилась Ветка, не выдержав паузы. – Ради Бога, что дальше?

– А что дальше? Жизнь! Только без Женни… Я искала могилу – ни следа! Так, видно, Бог ее наказал. А Лева? Ну что – он рос. Няня Паша растила. Вязмитинов сюда более не заглядывал. Разом, говорят, после ее смерти оборвался он как-то. Пооблез, поутих. Старик стал, одно слово… А Лев как вырос – у кромки леса здесь домик себе поставил. Садик развел. Это там, махнула она рукой, – в той сторонке.

Рука указывала направление к Свердловке.

– Зажил там один. Глухо-тихо. Но здешние его все равно сторонились – ведь люди знают, что дети платят за ошибки родителей. Все наши грехи в вас, мои хорошие, проявляются! Да, суровый закон, но так оно есть по правде. От него, будто, ждали: вот увидите – этот пойдет по стопам отца… И надо сказать, ожидания Левушка оправдал! Настоящий что ни на есть колдун выродился! Да уж… Хотя с самого нежного возраста он ненавидел отца. Ненавидел за мать! И за себя – неприкаянного, одинокого. Вязмитинову-то, видишь ли, было не до него – тот в своих книгах все копошился. Все чего-то искал… Да в усадьбу Глинки наведывался неподалеку. От Лосино-Петровского до нее рукой подать. Ходил там, вынюхивал, разведывал… Думал. Аж почернел весь, говорят.

– А что это за усадьба… Глинки?

– Ее еще знаменитый Брюс построил, сподвижник Петра Первого. Но это уж даль неохватная – восемнадцатый век! Так что места эти не простые – вон какие люди здесь жили.

– А чем этот Брюс знаменит?

– Он был полководец известный. Но больше слава о нем шла как о чародее и колдуне! Лаборатория была у него в имении, где он ночи сиживал напролет – все что-то там химичил. Искал чего-то…

– А может… – задумался Алеша, – Нет ли связи какой-то между занятиями этого Брюса и делами Вязмитинова?

– А, ты про это? Связь – она, милый, во всем есть! Как без нее? Ты думаешь, этот наш разговор – он просто так? Ничто не просто так! Каждая мысль – она действует. Злая – как яд в организме накапливается. А организм-то большой, – она вскинула руки и широко развела, – все что есть вокруг нас. Весь свет! Потому мы и в ответе за мысли свои – за каждую, даже шальную, случайную. Ведь они навсегда поселяются в мире невидимом. Влияют и на него, и на нас, на потомков наших… Особенно мысли тех, кто их в своем художестве на веки запечатляет. Потому что в душе у таких красота поет! А когда удастся им мечту свою воплотить, людям ее показать – мол, глядите милые, радуйтесь… тогда зверь отступает. Ох, сбилась я что-то…

– Я вас про Брюса спросил.

– А-а-а… нет, Алешенька, не сладить мне! Уж больно сложный у нас разговор. О том, что тебе интересно, ты сам потом разузнаешь. А мне не по силам. Ох, мои хорошие, что-то головушка клонится – приму адельфан.

Антонина Петровна снова поднялась, охая при каждом шаге – видно, ноги у ней ломило, – и порывшись в деревянной шкатулочке, достала упаковку своего излюбленного лекарства, о чем она им торжественно объявила: мол, чудодейственное средство, чуть что – его принимаю… И вернулась к столу.

– Хорошо-то как у нас! Тепло… Да, так о чем я… ну да! Левушку маленького няня Паша растила шесть лет – потом с миром преставилась. К тому времени Вязмитинова уж не было – тут уж вовсю воевала революция… забрали Леву к себе тутошние, деревенские. Родители соседки моей – молочницы Любы.

– Той, у которой Сережа нашел портрет! – вскричал Алеша.

– Той самой. Я вначале-то перескочила, когда говорила, что зажил Лева один. Где ж ему одному – мальчонке-то… Пропал бы! Голодно было – двадцатые годы… ну вот. Они, соколики, за воспитание да за труды забрали кое-что из вещей, которые у мальчишки от отца да матери оставались. Основное-то от отца… От Женни только этот портрет, которые братенька ее, Николушка, с любовью писал. А история портрета такая: когда Женни брату свои тревожные письма писала, он в отъезде был, а она об этом не знала. Волновалась, маялась, что ответа нет… Как воротился он в Москву – целая стопка посланий ее у него на столе дожидается. Он прочел их и ахнул. И – сюда! Приехал – а она уж беременная. Поздно было… И что делать – тут у ней муж, которого беспокоить нельзя – сердечник он был. Тут и цепи ее – дом у озера, которые она по собственной воле разрубить уже не могла… Вот так. И он тогда вернулся в Москву, побросал в саквояж кисти, краски, холст – все, что художнику нужно, и опять сюда. И – давай писать ее портрет. Такую написал, какой она и была – даже краше прежнего. Силой души своей пытался превозмочь, побороть ее душевный недуг, вырвать ее у беды, у страха… Но страх – он великая сила! Он – корень всех зол. А Николушка – светлая душа – он над образом Женни ангела-хранителя запечатлел. Чтоб тот, значит, всегда, что бы ни было, крылами душу ее осенял. Вплоть до Страшного суда, пока земля держится… Вот и сейчас, она, бедняжка мыкается то ли в чистилище, то ли… ну, не нам, грешным знать – а только ангел ее душу и теперь покрывает нездешним покровом. И верится мне, что от этой святой защиты спасется ее душа…

Баба Тоня украдкой смахнула слезинку, увлажнившую впадинку возле щеки.

– Ну вот, не удержалась – зарюнила! Ох, грехи наши тяжкие… Вы, путешественники мои, коли уж выпало вам с историей этой спознаться – не забывайте о ней, помните: может спасти нас одно-единственное душевное усилие близкого человека. Только тут любить надо, всю душу в это вложить… Как Николушка! Портрет-то уж больно хорош получился! Ну вот. Когда Лев отдельно от всех поселился – портрет он своим приемным родителям в деревне оставил. В знак благодарности. А может, еще потому, что глядеть на него не мог. Погибшая мама… тут кто хошь надорвется. А у Льва нервишки-то были совсем никуда! Рвался он вечно на части. Отца ненавидел и в то же время во всем хотел его превозмочь! Подражал ему – в манере одеваться, в походке, во всем! Старомодным ходил тут – этаким призраком – напялит отцовский черный сюртук, шейный платок повяжет – и ну давай! Пыжится, тужится – тоже посвященного из себя строит. Маг, чародей! Глубоко зараза эта в него проникла. Он мечтал обрести власть над людьми, как отец! И еще он винил его за все, что случилось с матерью, за грехи перед Богом винил – за то, что отец с помощью магии смешивал по-своему судьбы людей, а в душе издевался над ними. Словом, мнил себя властелином мира! А это ведь все – от дьявола – чисто бесовская власть. Конечно, старший Вязмитинов был слугою его – Князя тьмы, только теперь не узнать: сделал ли он сознательный выбор, поклоняясь врагу, или его использовали, и сам он был такой же куклой, как многие в его руках… Про то уж теперь не узнаешь. А вот Лева… он совсем конченый – в нем нет той силы, которая была в отце! Мечется от одного к другому: то – хочет великим прослыть на всю округу – да что там! На всю Москву! Стремился салон магических услуг открыть в городе – знаете, это сейчас модно стало, да и деньги этим зарабатывают большие… То эту цепочку хотел разорвать и уничтожить все – все следы прошлого – даже тот дом на берегу… Только прошлое не стереть. Тут, говорят, появлялись фантомы – ожившие помыслы Вязмитинова-старшего. И не только его. Силой магии можно материализовать образ, который кто-то запечатлел на бумаге. Или на холсте… это все одно. Даже в мыслях! Ведь недаром маг заставлял Женни читать стихи. Видно, в том ее состоянии это был полубред, полный кошмарных образов, которые он потом оживлял с помощью магии. Он населял ими окрестности, веселясь от того, что люди шарахались или того хуже – с ума сходили, повстречавшись с этими чудищами. Я думаю, тем же и Левушка балуется!

– А как он это делает? – не удержался Алеша.

– И-и-и, милый, об этом ты у него сам спроси! – рассердилась Антонина Петровна. – А мне это, видишь, неинтересно…

– Баба Тоня, не слушайте его, пожалуйста, продолжайте! – Ветка умоляюще сложила ладошки.

– А чего тут продолжать – кончен рассказ. Что тут прибавишь? Так и живет этот несчастный, разрываясь между желанием растоптать все, что связано с прошлым, и мечтой превзойти отца. Сам себя он, по-моему, ненавидит. А ненависть – она разъедает душу. Не завидую я тому, кто с ненавистью в сердце живет – мир ему могилой кажется… Вот так Левушка заплатил за гордыню отца – сломанной жизнью… Эх, если б люди понимали, как далеко простираются ветки того дерева, на котором растут наши промыслы… сквозь века простираются, в необъятную даль! Хорошо еще, что у него нет детей. Хотя последние годы он живет не один – нашел себе… так сказать, спутницу жизни! Она его в его раздрае и борениях тянет вниз – это и дураку ясно! И сама ведьма, может, правда больше прикидывается, но подколдовывает – это точно… И его восхваляет – дескать, великий мастер, всю округу себе подчинил! Тьфу!

Антонина Петровна не удержалась – разгневалась. Потом все ж опомнилась – перекрестилась на образ Николая Угодника, стоявший на полочке над столом.

– Баба Тоня… а эту его спутницу случайно зовут не Инной Павловной? – осторожно, чтобы своим любопытством не вызвать новую волну раздражения, поинтересовалась Ветка.

– А откуда ты знаешь? – удивилась та.

– Да… понимаете, похоже, мама у них в гостях побывала.

И настал черед любопытствовать да выспрашивать их хозяйке. Ветка с Алешей рассказали ей все, что знали о том туманном дне, когда Вера, заблудившись, попала в дом колдунов.

– Ну и ну! – возмутилась бабушка Тоня. – Выходит, ищут несчастную жертву на роль Женни. Все повторяется – круг замкнулся. Вот и Сережа ваш, как я погляжу, он ведь, похоже, поддался. Сцапали его! А мама твоя молодец – вырвалась!

– Она роман заканчивает – об истории девушки, похожей на Женни. Которой много было дано, только не сумела справиться с этим… Засосало. Правда, мамина героиня все-таки себя побеждает.

– Э-э-э, миленькая, это ведь сплошь да рядом! У нас повсюду, куда ни кинь – на просторах-то наших – все одно: надрыв, жалость, тоска… и страх. Жуткое что-то. Словно призрак оборотня огнем полыхает в ночи!

– Ох, как вы это сказали! – поежилась Ветка.

– Что поделаешь – на этом мы вырастаем. Тяга к колдовскому, запретному до сих пор ведь в нас не изжита. Это и печет нас, и точит, душит… Язвами язвит – а не мрет! Да еще эти годы мертвые – без веры, без Бога – почитай не одно поколение выросло так – без твердой земли под ногами да без тайны в сердце. Без тайны небесного не вывернуться нам – уж больно тряская наша почва – живем как на болоте. Вроде поверху мхи да травы, а под ними – бездна. Шагнешь неверно – и ухнешь. А ухнешь – не выпустит… Но вера – она творит невозможное. Думаешь: все – погиб человек, а глядишь – выкарабкался. Расцвел, распрямился – и ну шагать по невидимой лестнице! Все дальше, дальше – через страдание, боль, страх… к отцу своему, который не помнит зла и примет всегда, примет с любовью заблудшего своего ребенка. И залюбуется он в его цветущем саду…

Антонина Петровна говорила тихо-тихо, низко наклонив голову, будто сама с собой. Маленькая, сухонькая – она была похожа сейчас на замерзшую птичку, что сидит, нахохлившись, сжавшись на промозглом ветру. Сидит и мечтает о незримых садах небесного града.

– Ребенки-то – они все хорошие… они помнят. О том, что было там, откуда мы и куда идем… Потом забывают. И он, Левушка! Бедный, бедный… Потерянный жалкий птенец. Возомнил себя повелителем местности, которая сдунет его, словно лист сухой – и ни следа не будет, ни памяти. Ведь один он. Эта его… не в счет. Не захотел он тогда ребеночка-то… А я, грешница, как хотела! Только не допустил Господь. А сегодня ведь его день рождения! На Илью Пророка родился, а отец-стервец и тут настоял на своем – чтобы назвали Львом…

Антонина Петровна, похоже, позабыла, что перед нею сидят жадные слушатели, которые ловят каждое слово. Она заговаривалась, бормотала, вспоминала что-то свое, интимное. И Ветка с Алешей, краснея, что стали невольными причастниками чужой тайны, догадались, что их хозяйку связывало в свое время с сыном Вязмитинова не одно лишь соседство. Видно, любила она его… ребенка хотела. И до сих пор болело и ныло о нем ее уставшее сердце.

На ступеньках послышались шаги. Антонина Петровна легко встрепенулась – сущая птичка – и, прислушавшись к шагам, облегченно кивнула:

– Ну, слава Богу! А я уж волноваться начала, что его долго нет. Петька явился. Вот шаталомный!

И вправду – дверь распахнулась и в комнате возник давний знакомец – внук Антонины Петровны, Лизин брат Петр. Увидел гостей, ничуть им не удивился как будто визиты дачников для него были делом обычным: хмыкнул нечто нечленораздельное и принялся стаскивать военный брезентовый дождевик, укороченный едва ли не наполовину и все ж таки волочившийся по полу. За ним потянулся по полу мокрый след.

– Ты чего ж не здороваешься? – укоризненно поинтересовалась у внука Антонина Петровна. Видишь, люди у нас незнакомые…

– Почему? Мы знакомы… – с расстановкой вымолвил паренек, стараясь во всем подражать взрослой манере. Он старательно хмурился, изображая усталого мужика, вернувшегося домой с работы или с «левого» заработка. – Ихняя мать меня от папаши отбила, – внезапно он широко ухмыльнулся, обнажая щербатый рот. – Так-кая тетя, что ты, ба! Папаня до сих пор вспоминает.

– Это что, правда? – удивилась Антонина Петровна. – То-то Лизанька о чем-то таком лепетала мне – я грешным делом ей не поверила. Она говорила, что знает вас: ваша мама кота нашего от Петьки спасала.

– Было такое… – улыбаясь и подмигнув Алеше, ответила Ветка, – он ведь этого эпизода не знал. – Петь, теперь-то ты можешь сказать: зачем ты кота за хвост к дереву привязал?

– Кузю за хвост? Ах, негодник! – возмутилась бабушка Тоня и показала Петьке кулак. – Мало, видно, достается тебе, что на рожон лезешь. И в чем бедный кот виноват? В том, что отец у тебя… А! – она махнула рукой, горько поджала губы и притянула к себе вихрастую голову парня. – Эх ты, горе мое!

– Ладно, ба… – он вывернулся, скинул резиновые сапоги, надел тапочки, добыл из закутка за дверью половую тряпку и начал умело подтирать пол. – Ну че, ба, Лизка дрыхнет?

– А ты думаешь? – усмехнулась бабушка. – Без задних ног!

– Ага… А пожрать есть чего?

– Экий дремучий – весь в отца! – словно извиняясь за внука, обратилась она к гостям. – Сейчас покормлю. Ты пока Веронике ответь – вопрос тебе задан.

– А, кота-то… Он птицу мою задушил. Любимую. С оранжевой грудкой. Не знаю как называется… я ее Кукой звал. Она ко мне прилетала в сад… кормил ее. А этот придушил, – он кивнул на мирно спящего Кузю. – И нет чтоб голодный был: сожрал бы – я б его понял. А он так – поиграть…

– А зло часто делают, чтобы потешиться, поиграть, – подхватила бабушка Тоня. – Это у нас сплошь да рядом. Силушку свою пытают. Сила есть – ума не надо.

– А ведь и Вязмитинов… тешился, – вставила Ветка. Ей ужасно хотелось возобновить прерванный разговор.

Антонина Петровна заметно ожила – и откуда только в ней силы взялись – ведь уже на глазах засыпала! Засновала по комнатке, собирая на стол. Вышла в секи, притащила трехлитровую банку соленых огурцов, Петька вытащил перочинный ножик, деловито открыл банку и стал вытаскивать продолговатые пупырчатые огурчики, пахнущие так аппетитно, что у ребят слюнки потекли.