Текст книги "Серая радуга (СИ)"
Автор книги: Елена Кисель
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 31 страниц)
Черт бы тебя побрал, Экстер Мечтатель. До чего ж ты не вовремя отлучился – но это полбеды, лишь бы ты успел сюда вернуться, лишь бы приволок с собой достаточно войска для избавления от этой гнуси…
Нежить плевалась огнем, кислотой, ядом, яростно царапала барьер, шипела на своем наречии, это отвлекало. Вид желтых клыков, разверстых и крайне кариозных пастей, запакощенных и дымящихся картин по стенам, вызывал необоримое желание закрыть глаза, погрузиться в себя, отвлечься… Нельзя! Стоит поддаться – и недалеко до потери сознания от болевого шока, а там он умрет раньше, чем рассчитывал, а дальше… дальше практерам и Гробовщику придется держать оборону, сколько они там продержатся и продержатся ли?
Хоть бы никто из них не вышел из Провидериума не ко времени. Всё равно не помогут, а истерические вопли и обмороки при виде такого зрелища будут ему совсем некстати.
И да, кажется, на этот раз это была правая нога, чуть ниже колена. Что, заорать, что ли? Легкое пронзено, не хватает воздуха для крика, изо рта – хрип пополам с кровавой пеной, вот еще опасность – кровью бы не захлебнуться…
Еще острый укол – чуть пониже ключицы. Визжащая, бьющаяся в барьер нежить вдруг смазалась и растворилась, и не стало коридора Трех Комнат, и Одонар, и Целестия – всё это было только сном…
Маленький мальчик цеплялся за руку усталой, немного потерянной женщины. Рядом суетился мужчина, его заботило все сразу: багаж, погода, где найти такси, какие здесь цены, а главное – чтобы не пропали «его драгоценные чертежи». Гудели самолеты, потом загудело и зачадило такси, и начал вырастать непривычно огромный, пугающий город с толпами чужих людей на улицах.
– Это наш дом? Или это наш дом?
– Спи, мой маленький, спи… это не наш дом…
– А где наш?
– А нашего теперь нет, есть только чужой…
– А? Что? Что ты говоришь? Какую ерунду говоришь ребенку? Где чужой? Ты ничего… это… скоро приедем домой…
Шуршание страниц ученой книжки и надтреснутый, нервный голос. И другой голос – бесконечно грустный, в полной уверенности, что русоголовый мальчик уже спит:
– Не домой. Это – не домой. Спи, маленький мой, спи… нет больше дома.
А он на самом деле не спит.
Нет! Он не спит, не засыпает, открыть глаза, услышать стук крови в висках, не думать, не сметь, только дышать, дышать, проклинать…
Свое собственное решение проклинать, и себя, и этот глупый героизм, который вот так обернулся, и Холдона, который был прав насчет того, что он пожалеет, и каждую секунду, минуту, час этого…
Сколько минут? Сколько был без сознания и был ли? Держат его ноги или острия иглеца, которые ушли в камень, или его держит только боль, которая окружает облаком со всех сторон, не дает упасть после каждого удара…
Удар – и он летит лицом на грязный асфальт. Губы разбиты, и изодрана щека, но рубашки – синенькой, новой, – жалко гораздо больше, мать опять будет причитать. И поэтому у него на глазах тоже слезы.
– Гляньте, разнюнился!
– Серьезно – ревет?
– Да ты глянь, глянь, прям девчонка!
– Русская девка, хы!
– Окей, парни, пошли отсюда. Этот мелкий коммунист свое получил.
Удаляющиеся шаги – а он лежит на приятно-холодном асфальте. Подниматься не хочется, но он поднимается и понимает, что слезы высохли, их больше нет.
Только во рту вкус то ли слез, то ли крови.
Крови, Макс, открой глаза! В лицо дует холодом – это нежить решила взять сферу заморозкой. Зачем? Как будто этот не пробовал… как его… с бородой еще.
И даже приятно было бы услышать их визги, крики – что у них там? Но в ушах ватная, предсмертная тишина, а когда он пытается прислушаться – слух ловит мертвые звуки не этого мира и не этого времени.
– Получил, гадёныш?
Кулак отшвыривает его к стене, из носа течет кровь, но нет слез. Мужчины не плачут, пусть мужчине и тринадцать лет. Чужой человек наклоняется, сгребает за длинные волосы и вздергивает на ноги.
– Пасмы отрастил? Так я это быстро исправлю! Кому было сказано: по-человечески разговаривай! Услышу хоть звук на этом твоём языке…
Он отвечает по-английски. Без акцента, коротко и хлестко – и получает удар под дых, от которого сгибаются колени. Потом удар по спине, потом ещё и ещё.
– Папочка таким словечкам научил? Так я из тебя их живо повышибу, понял?
Худая, с отчаянно-бессмысленным взглядом, со следами побоев на лице, женщина тупо смотрит на это поверх горлышка бутылки и только повторяет однотонно:
– Ты его убьешь. Ты его убьешь. Ты его убьешь.
– Такого убьешь, как же… – его швыряют в угол. – Змеёныш даже не плачет. Ну что, больно, что ли? Так значит, еще жив. Можешь сказать спасибо.
Жив. Нет. Нет… Умереть, просто умереть, чтобы не было этих пятен, суетящихся перед глазами, густого, мерного звука падающих на пол капель. А остальное… остальные… уже всё неважно, всё, только остановиться, уйти отсюда, забыться…
Лицо у нее красивое. Откуда на нем взялась красота, как показалась из-за морщин, алкогольной припухлости, синяков, повседневных забот? Может, сжалились в морге, привели в порядок. Красивое лицо, только почему-то чужое.
И его пальцы тоже становятся чужими – когда он поправляет единственный приличный шарфик у нее на шее, чтобы сидел аккуратнее.
Пожилой офицер полиции за спиной от неловкости готов провалиться в подпол. У него работа горит, но на чужое горе не все могут вот так наплевать – и вклиниться с мучительными вопросами. Но молодой человек в форме академии уже отворачивается от гроба и смотрит глазами, в которых нет горя – ни чужого, ни своего, в них вечная, серая, бездушная февральская изморозь.
– Вы звонили, я помню. Спрашивайте.
Они в соседней комнате, и серые стены смыкаются над ними, как свод тоннеля.
– Как давно вы не виделись с матерью?
– Два года, – и тут же задает собственный вопрос: – У вас есть подозрения, что это… не по естественным причинам?
Офицер мнется, не отвечает и прикидывает – как бы не разгласить лишнего, но ответ уже никому и не нужен: молодой человек молча ждет следующего вопроса, его лицо выражает спокойную готовность ответить на что угодно…
Ошибка – вот и весь ответ. Эта мразь, имя которой он теперь уже не может вспомнить (но с бородой, это помнится ясно), ошиблась. Что он там говорил? Будешь сходить с ума… Ошибочка. Он же ни с чего, кажется, не сходит, он просто ныряет в прошлое, как в ледяную воду, но воздуха глотнуть можно только здесь, где запах крови, нежить и бесконечная пытка, и приходится раз за разом возвращаться. Хочет ли он этих возвращений? Где больнее? Мир идет по кругу, иглы там, внутри, спутываются колючим клубком, и только одна мысль остается его и ясной: директор, чтоб тебя, где ж ты, директор, директ…
– Помутнение рассудка, да-да, иногда. И он требует больше обезболивающих, но вы же понимаете, сеньор, мы даём всё, что можем… Но при его диагнозе нужно всё больше… Такой беспокойный клиент! Но мы стараемся присматривать… уделяем время… Он жалуется, постоянно жалуется, но, сеньор, вы же понимаете…
Черноглазая и пышная медсестра пытается говорить по-английски – и смысл с трудом продирается через её акцент. Собеседник отвечает по-испански – почти что чисто.
– Не беспокойтесь, я не буду обращать внимания. Его характер и в прежние времена оставлял желать лучшего. Вы нас оставите?
– О, вы можете остаться до обеденного времени и даже больше. Если это его развлечет…
– Не сомневаюсь. Но я не задержусь надолго. Один-два вопроса о… довольно старом деле.
Медсестра рада бы поговорить еще. Может даже, остаться и пококетничать. Только вот манеры гостя ненавязчиво сообщают: никаких неофициальных разговоров. Дверь палаты распахивается перед мужчиной лет тридцати в сером, отлично сшитом костюме. Больной на кровати тяжело дышит, ворочается и хрипло ругается по поводу такого беспокойства. Прибывшему предлагается убраться сразу и на все стороны, но мужчина не обращает на слова никакого внимания. Он придвигает стул к кровати больного, садится и молча смотрит, пропуская мимо ушей крики вроде «Кто ты и какого хрена тебе здесь надо?». Он смотрит до того момента, пока его глаза не начинают казаться больному знакомыми, и тот выдыхает:
– Так это, значит, ты? Наш-ш-шёл, гадёныш. Так и думал, что найдёшь. Ты… был упёртой тварью и остался. Что теперь… прикончишь?
– Зачем. С убийствами возникают проблемы, даже в этой благословенной стране. Отличная идея была – бежать в Мексику. Во всех смыслах. Тут, знаешь ли, проще со многими вещами. Например, если ты вдруг хочешь позаботиться о своём престарелом… родственнике – так легко пристроить его в нужное заведение. И поднять вопрос о дееспособности… – он наклоняется и теперь уже шепчет. – И знаешь что? Тут пока что нет эвтаназии.
И опять молчит и смотрит, пока в голову больного не забредает догадка.
– Так это… больница… твои деньги… последний год… ты…
Больной начинает задыхаться и корчиться от боли, ее в нем столько, что не помогают никакие препараты, он умер бы давно, если бы не постоянный медицинский контроль. Но в местном хосписе пекутся о пациентах. Особенно о тех, за которых платят.
Мужчина в костюме поднимается со стула и тихо, уже с явной насмешкой интересуется:
– Ну что, больно? Стало быть, жив. И можешь даже не благодарить.
Он уходит из палаты, в которую никогда больше не вернется, а больной остается и корчится то ли от своей болезни, то ли от осознания того, что сказано.
В любом случае – это должно быть больно.
Больно… мерзко… в глазах – багровая мутная пелена, в ушах – плеск, стук капель, который все реже и реже, и свист шипов, которые раз за разом протыкают…
За каким чертом лысым он на это пошел? Будь проклят и Одонар, и вся Целестия, пусть хоть в тартарары провалятся Семицветник, Шанжан… только бы кто-нибудь, что-нибудь остановило это, вернуло уходящую каплями жизнь, а он бы отдал всё что угодно…
Откуда-то издалека раздался внутренний голос, сказавший строго и просто: «Ты знал, что так будет. Ты знал, что пожалеешь. Но дело-то сделано, так или нет?»
Потом ушел и голос, сил на проклятия тоже не стало, и начала медленно куда-то отступать, сливаться в единое пятно боль, все слабее напоминая то единственное, что осталось важного.
Я жив.
Я всё ещё жив.
Я всё ещё…
Глава 23. Оскальная Пещера
– Признаться, я не совсем понимаю, зачем этот реквизит. Честное слово, он только всё усложняет, и вы же знаете, что я не люблю…
– Блистающий Экстер… – выдохнул Рубиниат, поморщившись. – Поверьте, мы помним, как вы относитесь к оружию. Мы все это помним. Однако, согласно традициям…
Мечтатель запрокинул печальное и встревоженное лицо в рассветные небеса – там только-только начала наливаться утренним цветом радуга в первой фазе. Тихо вздохнул и поправил клинок на своём поясе. Мечом Экстера только что опоясал Алый Магистр – какой-то раздраженный и ворчливый и через слово поминающий традиции.
А всего Магистров было трое: желание лететь вместе с Алым изъявили Аметистиат и Янтариат. Армия, магия и мир. Всё тот же состав, которым Магистры когда-то заявились в Одонар по делу о Браслете Гекаты.
– В прошлые разы никто не говорило о том, что от оскальников можно отбиться мечом, – уныло напомнил Экстер. – И, насколько я помню, я шел в пещеру невооруженным.
Магистры покосились на зёв Оскальной – тот был всего-то в трёх дюжинах шагов. Пещера издевательски щерилась камнями крыков навстречу нежданным посетителям. Свита Магистров – дюжина магов Алого Ведомства – старалась держаться от входа подальше, потихоньку занимая посты в оцеплении.
– Традиции, – с твердокаменным упрямством завёл после этого Алый, – всё же не должны нарушаться. Ибо вы же не хотите сказать, что намереваетесь идти в пещеру…
Мечтатель как раз задумчиво покрутил в пальцах пастушью дудочку, которую извлек из кармана.
– Музычка с собой – самое то, – залихватски брякнул Янтариат. – Если вдруг эти твари попытаются затравить его анекдотами – ха! Экстер сочинит им стихотворение. Будем надеяться – хотя бы своды не обрушатся, когда они будут молить о пощаде.
Оранжевый Магистр начал хохмить еще на полдороги к Оскальной и за четыре часа успел основательно измучить собеседников незатейливостью своего юморка.
Экстер смущённо пожал плечами. Досадливо покосился на меч, но говорить больше ничего не стал. Развернулся и, не слушая прощальных наставлений Магистров, побрел к Оскальной пещере.
Миновал плоские, багрово-бурые камни – камни жертвы, на которых отдавали свою кровь те, кто хотел заполучить дар прорицания. Миновал два полуистлевших тела, лежавших у самого порога: какие-то смельчаки решили поискать в пещере сокровища, увешались защитными артефактами… и даже не вошли внутрь.
Задержался он лишь у самого порога – и то, чтобы бросить взгляд не на Магистров, а в едва бледнеющие небеса, на по-утреннему тускловатую радугу в первой фазе.
Магистрам показалось было – директор артефактория заколебался. В лице у Экстера что-то дрогнуло, и можно было поверить, что сейчас он отвернётся от зёва Оскальной, кинется бегом к дракону, полетит обратно… Но Мечтатель только тряхнул длинными прядями парика и шагнул внутрь пещеры.
Тьма начиналась сразу же за порогом. Бархатно-чёрная, обволакивающая и непроницаемая – в которой нельзя было рассмотреть ни рук, ни стен. Эта тьма поглотила звуки оттуда, извне. Сожрала ветер: за порогом его не стало. Под конец темнота впитала в себя и шорох шагов директора, и нельзя было сказать – идёшь ты вперёд или уже свернул, движешься или стоишь, а может, уже свалился в какую-нибудь расселину и задыхаешься. Потому что нечем заслониться от волн мрака.
Мечтатель двигался, прислушиваясь только к чутью. Он знал: они уже увидели его – и давал им время насладиться знанием, посмаковать то, что у них появилась жертва. И гнал нетерпение: встревоженным, взволнованным, нетерпеливым не место в этой пещере.
Выдохи срывались с губ и уносились не пойми-куда. Меч – ненужный и глупый – цеплялся за что-то, вырастающее из стен… корни? Выступы? Казалось – за ножны хватаются чьи-то костлявые пальцы.
Во мраке жили усмешки. Сначала невидные, но ощутимые кожей, потом начали слышаться хихиканье и перешёптывание, а потом усмешки поплыли в темноте: над головой, сбоку, повсюду. Желтоватые, грязно-белые, мертвенно-голубые, они чуть заметно светились. И скалились все до единой – зловещие, перетекающие с места на место…
Лишённые тел.
Темнота густела и теперь давила на грудь, а усмешки оскальников плясали вокруг. Мечтатель остановился. Отёр рукавом лицо и поднял дудочку.
Тихие звуки пощекотали темноту, усмешки запрыгали, и прилетели шипящие, насмешливые голоса – размноженные эхом.
– Это кто это там крадётся?
– Эй, эй, эй! Кушать подано!
– Еда с доставочкой!
– Фу, он прибыл с холодной улицы!
– М-м-м, охлаждённое!
Переливы хохота вспыхивали и гасли под сводами пещеры, и клыкастые усмешки смыкались всё теснее, и падали фразы – вперемешку со смешками.
– А кто это там такой невежливый?
– Наверное, он не знает правил и не следует традициям…
– Обожаю традиции!
– Истинный целестиец, жаль, что нас осталось так мало…
– Наверное, нужно ему сообщить, а?
– Кто он такой, кстати?
– Какой-то олух, который не считает нужным заговаривать, чтобы мы могли его увидеть?
– Ну-у-у, немота от страха случается часто. И вообще, скажи спасибо, что мы запахов не чувствуем!
– Эй, как тебя, гость! Ты пришёл за ответами на вопросы?
Мечтатель молчал, опустив дудочку. У них с оскальниками была долгая история общения, так что теперь он просто вслушивался в насмешливые взвизги и голоса:
– А за чем ещё они сюда все приходят?
– Может, явился поболтать?
– Развлечь нас?
– Он знает хорошие шутки?
– Не лучше наших, уж во всяком-то случае!
Экстер молчал – прикрыв глаза, слыша чуть заметные, тревожные нотки там, в голосах оскальников… Ласковые умертвия начинали осознавать – что-то не так. Их чары должны были бы заставить жертву хохотать уже от порога. Растворённое в воздухе злое, плотное, колдовское веселье – Мечтатель ощущал его кожей, будто навязчивую мелодию, которая пытается втиснуться внутрь. И не может, потому что там, внутри, звучит то, что сильнее.
Испытание, – зашептали оскалы в воздухе, – подарим ему испытание. Он правда сможет устоять? Не смеяться над нашими шутками? Нет, послушаем, что он скажет. А потом – испытание, весёлое испытание…
Когда переплетения шепотков замерли на высокой ноте – Экстер выговорил еле слышно:
– Здравствуйте, братья.
И улыбки отпрянули, из темноты донесся шип, потом испуганные взвизги. «Этот, этот, этот, снова этот» – бесконечная отдача от стен, отчего внутренность пещеры начала казаться бесконечной.
Оскальники отступили ненадолго – скоро улыбки сгустились вновь, заплясали в воздухе.
– Зануда с дудочкой, ну надо же!
– Думали, совсем о нас забыл…
– Что же он хочет узнать, что ему поведать, что?
– Век голодными будем ходить!
– С голоду околеем…
– Околели уже!
– Второй раз!
– Какой жухляк его сюда опять послал?
– Наверное, эти, которых он сторожит.
– Между прочим, зря сторожит, хе-хе-хе…
Бесконечное «хе-хе-хе» размножилось и утихло под сводами. Ты ещё не смеёшься? – спросили гнусные шепотки. Почему ты вообще никогда не смеёшься?
– Потому что есть боль, которую не погасить смехом. Он как ненадёжный покров – тонкий и полупрозрачный, дающий увидеть то, что скрывает. И потому такой смех всё равно будет фальшивым. Лишённым даже искры веселья. Как у вас.
Эхо заухало, закрякало, пустилось в пряс с отскоками от стен. Острозубые усмешки теперь наплывали отовсюду. Останавливались на почтительном расстоянии – и таяли, и опять подплывали поближе.
– Чего желаешь, страж? – голоса сочились и переливались. – Всезнания? Неужто ты сам видишь так мало?
– Ухаха, опять напутали!
– Он видит не мало, он видит много!
– Слишком много видит, даже когда ничего нет!
– Как обернется, так и видит…
Мгновенная тишь полоснула наотмашь – будто оскальники на миг увидели то же, что Мечтатель, и это им ужасно не понравилось. После короткого молчания донесся развесёлый вопрос:
– Так чего ты не знаешь теперь, страж? Или ты к нам как раньше?
– Хых, поболтать, а потом сказать этим, там, то, о чем сам догадался…
– Ну, что уж поделать, если его там и в грош не ставят!
– А кого ставят?
– А Витязя ставят!
– Эхехехехехехе…
– Так зачем ты к нам, страж?
– Почему был уничтожен Холдонов Холм? – спросил наконец Мечтатель. Из тьмы с готовностью полетел зубастый, оскальчатый ответ:
– А тебе самому-то приятно было бы смотреть на свою могилку?
– Э-э-э, это я хотел сказать! – возмутилась другая улыбка, рядом.
– Ну, и кто там знает – может, вы бы всё-таки глянули на него, увидели разрушенные чары, – любезно добавила третья.
– И поняли раньше.
– Вы бы поняли раньше, а?
– Да ничего бы они раньше не поняли, потом что они тупые!!
– Эхехехехехехе…
– А что, не хочешь сложить песенку о Холдоне, брат? Они, кажется, скоро будут в цене.
Мечтатель тихо выдохнул, прикрывая глаза.
– Кто его поднял?
– Великая ночница, хе! Лунная радуга, х-х-хе!
– Ниртинэ ты моя, Ниртинэ!
Смешки танцевали, взвихрялись, рикошетили от стен. Осыпали одинокую фигуру Экстера. Тот прислонился к стене, свел брови и прикрыл глаза. Оскальники и в прежние разы давали ответы, которые не отличали прямотой. Те, Кто Всё Знает и Смеётся, не лгали – зато метафоры и недоговорки казались им отличной шуткой.
– Нет, погодите, там же была Эммонто Гекарис!
– Точно! Поклоняющаяся Холдону артемагиня! У неё ещё была идейка – как его пробудить при помощи сил артефактория.
– Кто же это ей дал отпор, даже и не припомню…
– Какой-то директор, точно, какой – то директор.
– Эй, брат, не вспомнишь ли, как там его звали, твоего предшественника?
– Астарионикс Соловей, во!
– Ну, во-о-о-от, – дружный разочарованный хор – ведь игра закончилась.
– Кажется, там еще контрабандисты поспособствовали, хих!
– И драконы. Точно, там же были ещё драконы…
– Самые разные драконы, эхехехехехе…
– Холдон – создание коллективного разума, – напыщенно выдала какая-то особенно просвещённая ухмылка. – Как Пандора.
На миг оскальники заткнулись, а потом во тьме полетело уважительное: «Ой, умныыыыыый…»
– Значит, он лишь ждал полного восстановления Арктуроса и своих сил, – пробормотал Мечтатель. – Но судя по приметам – Арктурос они возродили не сегодня и не вчера, что же он так медлил?
Усмешки потускнели было на миг, а потом распрыгались, разыгрались, засияли по-прежнему.
– Ну вот, а ещё дураком прикидывается!
– Да братец вечно кем-то прикидывается, то директором вот, то дураком…
– Стоп, так ведь директором же он, вроде, не прикидывается…
– Да?! А ты знаешь, что про него коллеги думают?
– Так, может, и дураком не прикидывается, а-а-а-а?
– Ихихихихихи…
– Почему он медлил? – повторил Мечтатель с нажимом, и в темноте захрипели так, будто один голос Экстера мог заставить оскальников испугаться. Но всё еще молчали, хотя смешки начали смолкать.
– Почему он медлил?
– Потому что у него было дело! – провизжали перепуганные голоса хором. – Старинное дело! Обет, обет, не выполненный обет, не выполненный артемагом обет…
– Кому он обещал?
– Злу, которое спит в этом мире, которое спит в этом мире, давным-давно спит в этом мире…
– У зла есть имя?
– Есть сотня имён, у зла есть всегда сотня имён, у него сотня имён, а у тех, которые тоже спят в этом мире – у них нет ни одного, они безымянные…
– Безымянные, как стужа и ночь, и никто не назвал ни одного из них, ни одн… хххх…
Было такое ощущение, что оскальникам заткнули глотки – всем сразу. Впервые на памяти Экстера они утратили своё вечно хорошее настроение – шипели, хрипели, визжали и всячески сходили с ума, и от одного этого режущего, пронзительного звука ты, казалось, сейчас врастёшь в камень. Стены пещеры стали вздрагивать, а потом и колебаться, и Мечтателю пришлось зажмуриться и повести руками вокруг себя, чтобы поймать равновесие.
– Этот обет, – выдохнул он, когда вокруг успокоилось. – Это заклятие?
– Призыв равного, – донеслось из мрака неохотно. Стены дрогнули еще, подтверждая: не спрашивай, а то мы тут опять…
– А он спросит, – предположила бледная усмешка, вспыхнувшая прямо перед ним. – Спросит не о том, а? Опять спросит не о том.
– А как бы ему спросить о том?
– А мы вот ему поможем спросить о том!
– Э-э-э, часики-то тикают! Ну, понял намёк или нет?
Экстер намёк понял. Директор артефактория взгляделся в оскалы, которые вновь заплясали во тьме. И спросил единственное, что было по-настоящему важного:
– Сколько есть времени до того, как Холдон вернёт силу?
– Есть? Времени? – с издевательским недоумением откликнулись из тьмы.
– Часики-то тикают, хо-о-о!
– Ты-то давно на радугу смотрел, а?
– Поспорить можем, с её красками что-то не так!
– Ну, или станет не так, ко второй фазе.
– А сейчас какая?
– Ой, что-то мы во времени-то запутались…
– Не мы одни, не мы одни, ихихихихи…
Мечтатель повёл рукой по лицу, словно снимая с него паутину.
– Пожалуй, мне пора, – пробормотал он, разворачиваясь, чтобы уходить, под обиженные шепотки: «Ну вот, и спасибо не сказал, ещё родня, называется…»
В спину неожиданно прилетел вопрос:
– И всё? И всё? А это, последнее? Почему ты не спрашиваешь о том, что хотела знать она?
Мечтатель остановился. Не обернулся, но, казалось, засомневался.
– Потому что не хочу знать этого, – выговорил он наконец.
Но оскальников это только насмешило ещё больше.
– Так мы тебе всё равно об этом скажем! Где же это Солнечный Витязь?
– В могилке! Глубокой-глубокой… не отрыть, не выкопать!
– Дуры! В темнице он! Не открыть, не выпустить!
– Да в цепях же! Не разорвать, не вызволить!
– А если разорвет? Отроет? Выпустит?!
– Кто?!
– Да кто угодно!
– Так он всё равно и не придёт!
– Почему это, а-а-а?
– Потому что поздненько!
– А часики-то тикают, песчинки-то сбегают!
– Приятно с тобой было поболтать, пару-то часиков, ихихихихи!
– Только вот там, где надо, нет стража!
– Раз-два, спеши скорей, нет стража у дверей…
– Э, погодите, там же Оплот?
– Который?
– Который не-Оплот, дубина!
– Так а что он может?
– Вот и Холдон так думал, ага…
Всего этого Мечтатель уже не слышал. Он бросился к выходу.
Под ногами плескалась то ли пещерная вода, то ли жидкая темнота… или это были отзвуки смешков? Тьма приставала к лицу, липла к рукам и груди – и отскакивала, размыкалась, испуганная. Директор пробивался из оскальной тьмы, и меч цеплялся за камни, и вокруг был душащий, жуткий, пугающий шорох – словно бы последние песчинки падают и падают на дно клепсидры.
Тьма размыкалась и таяла впереди, серый свет, будто меч, рассекал её – и Мечтатель шагнул на порог пещеры, в разгар дня…
И в гущу боя.
Гвардия Магистров была сметена и растерзана нежитью, последние двое гвардейцев, пытаясь удержать щиты, отступали к Пещере. И прикрывали при этом Магистров, которые и сами уже вступили в бой. Алый творил искусную телесную магию – с его пальцев слетали ураганы, мудреные спирали, закручивающимися огненными вихрями, магия поднимала здоровенные валуны – и роняла на нежить. Та кишела вокруг – низшая и высшая, лезла напролом, как слепая, распадаясь в пыль, растекаясь слизью – и всё равно, не прекращая шествия.
Аметистиат пользовался амулетами и стоял против магов – те шли под защитой нежити, с закрытыми темной тканью лицами – разбойное братство. Они прикрывались маскировочными чарами, швырялись зачарованными кинжалами и дротиками, совершали дикие прыжки – в ход шла телесная магия – по временам так просто взлетали в воздух. Но Фиолетовый неизменно вышвыривал перед собой следующий артефакт – монету, или брошь, или подвеску – и маги валились с ног, засыпали, сковывались льдом…
Оранжевый Магистр предавался буйству и изумлению. Янтариат, отвечавший за мир в Целестии, впал в боевую горячку и угнал в гущу врагов с мечом наперевес. Из гущи слышались взвизги нежити, радостный рев: «Оторвашечки!!» и глухие ругательства магов, которые попали под раздачу.
Экстер Мечтатель застыл на пороге пещеры и, задохнувшись, оглядел эту кучу-малу: ало-черная волна нежити, вспышки боевой магии, окровавленные тела гвардейцев и нападавших вперемешку… И яркое оранжевое пятно – Янтариат в гуще схватки.
Потом директор артефактория растерянно схватился за меч, качнул головой, словно очнувшись, и взялся за дудочку.
Ни того, ни другого не понадобилось: Магистры и оставшиеся в живых охранники справивлись сами. Нежить перестала лезть, разразилась хриплыми воплями и дала стрекача, нападавшие маги заслонились щитами и начали отступление. Отходили они как-то медленно и тяжело, будто земля шагов за пятьдесят вокруг Оскальной предвратилась в болото.
– Сейчас догоню и поясню всё подробно! – проревел им вслед Янтариат. Огляделся, ища противников, встряхнулся и потопал к остальным, бурча: – И подумать только, что эти твари осмелились на нас напасть, вероломные сволочи.
Аметистиат цыкнул на него из-под капюшона. Алый устало выпрямился, зазвенев колокольчиками в опаленной бороде. Вытер копоть со лба и выговорил устало:
– Мы не ждали здесь засады, Экстер. Они напали внезапно, наша охрана приняла на себя удар, это затянуло бой… но нам всё же пришлось вмешаться в конце концов. Думаю, Нежитный пакт, в таких условиях…
Директор молчал и не слушал. Он, окаменев, запрокинув голову, смотрел в небо.
Надвое перерезанное чёткой полосой, сплошь состоящей из серо-стальных оттенков.
Лицо Экстера было бледно, губы чуть заметно подергивались.
– А, – мрачно сказал Рубиниат, – да, похоже, что ваши вести, Экстер, запоздали. И мы знаем ответы. Если только они сказали вам – где мы можем…
– Третья фаза, – прошептал директор серыми губами. – Третья фаза?
Резко провел рукой перед лицом, словно снимая пелену, потом развёл пальцы в стороны, как будто нащупывал какие-то стены…
Вдалеке раздался лёгкий треск – и словно вовне с места сдвинулась невидимая ось. Дышаться стало легче, пропала мертвая тишь, в которой не было даже воплей проигравшей нежити. В пальцах директора медленно стирались в пыль маленькие часики с насмешливо подрагивающей стрелкой. На медной крышке была выгравирована змея, пожирающая собственный хвост.
– Кронов круг, ускоритель времени, – прошептал Экстер. – Временная ловушка.
– Как?! – возмутился Янтариат, прищуриваясь маленькими глазками на то, что было часиками. – То есть, они нас так-таки подловили? Это сколько ж мы потеряли – два часа или три?
Директор Одонара отряхнул пальцы. Затем буднично и как-то очень просто шагнул к Алому Магистру и взял его за отворот алого камзола.
– С вашей стороны – это не лучшее… – начал было тот, и вдруг осекся.
– Вы знали, – шепотом уронил Мечтатель. – Кронов Круг требует подготовки и серьезных анимагов на активацию. Они были предупреждены, что мы сегодня будем здесь. Вы знали, когда вызывали меня в Семицветник, когда направляли к оскальникам. Вы подарили ему время. На что?!
Алый Магистр только молчал, глядя ему в лицо, в потемневшие бледно-голубые глаза – теперь они казались фиалковыми. Пожалуй, молчал с ужасом, так что заговорил Аметистиат.
– Вы знаете сами, Экстер. С вашей проницательностью… вы уже догадались. Или вам сказали оскальники – не имеет значения. Если это хоть немного вас приободрит – мы хотели поставить вас в известность. До того, как поняли, что вы предпочтете разделить участь Одонара.
Мечтатель пошатнулся, и Рубиниат воспользовался этим – торопливо шагнул назад, разомкнул пальцы Экстера на своей мантии, рискнул даже пригладить бороду и заговорил скучливо, тоном бюрократа:
– По сути, это был единственный выход. Вы же понимаете, что Целестия уже не та, что прежде, дух Витязя не пылает в гражданах с прежней силой, и набрать достойную рать, чтобы противостоять возрожденному Холдону… А после того, как он возродил Арктурос, его возвращение в полной силе стало лишь вопросом времени. Возможности оставались, только если бы он был значительно ослаблен. Он дал нам выбор, Экстер! Выбор! Одонар – или остальные школы, от Кварласса до Сепетласса, что мы должны были выбрать, по-вашему?!
Тон бюрократа скомкался и сломался, едва Алый отвлекся от серой радуги (к которой он усиленно обращался до этого) и мельком взглянул в глаза остекленевшего Мечтателя.
Заговорил Оранжевый – тот отряхивал мантию и качал головой.
– Вероломные сволочи, – Экстер оглянулся, взглянул на него, и Янтариат пояснил. – Я это… кхм, о Холдоне и тех, которые с ним. Да посуди сам, Экстер! В Одонаре он пробудет час, не больше, такой уж был уговор. Там Бестия, Оплот этот ваш с Печатью – так что пока доберётся внутрь, он ослабнет, а там уж мы с ним как-нибудь да сладим общими силами, а? Может, и вообще внутрь не попадёт, а коли попадёт – так не останется там долго, у вас же там заклятия предыдущих директоров. Стало быть, ослабнет ещё сильнее, ну а дальше уж дело за нами…
