Текст книги "Бредущая по мирам (СИ)"

Автор книги: Елена Евдокименок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

Она резко обрывает меня, и велит, чтобы я позвала маму.

Я отдаю телефон маме, которая собирает овощи в огороде.

Мир двенадцатилетней девочки, мир полный чарующих фантазий и полетов, рушится, как небоскреб, взорванный террористами.

Мир сгорает в агонии горнила. Мир умирает, и я умираю вместе с ним.

Ежик в коме.

И я молюсь отчаянно, искренне, веря, надеясь, что бог поможет, спасет Ежика, спасет нас всех.

Но богу плевать на нас. Иначе бы этот мир был бы другим.

Я молюсь, и слезы рисуют на моем лице узоры тьмы.

Я молюсь, и свет трепещет в буре мрака, ужаса неизмеримого и несравнимого ни с чем.

Я молюсь, и я не знаю, что это бесполезно.

Что они солгали. Во благо.

Хотя я может, сделала бы на их месте то же самое.

И когда я захожу в комнату, когда я смотрю на их лица – замершие в смертельной безысходности, покрытые морщинами отчаяния – его несмываемой маской, его уродством – ибо отчаяние уродливо воистину, я знаю.

Я знаю, что он умер.

И они говорят это мне.

Алан и Эрит возвращаются.

Эрит идет, радостно насвистывая, а Алан даже не смотрит на меня, и не здоровается.

Игнорируя все мои вопросы, он лишь бросает: «страшно болит голова» и голос его скрипучий и неживой, и уходит в комнату.

Я стою – растерянная и обиженная, мысленно зарекаясь его любить.

Эрит едко улыбается и тоже уходит, лишь заметив, чтобы я не смела уходить.

Конечно же, он не любит меня!

И я чертовски зла на него за это!

Через два часа, посвященных рисованию, безделью и частично тихой ярости, мы идем в мой мир.

Эрит проходит по пустым комнатам моего дома, презрительно окидывая взглядом хронический бардак на моем столе.

Алан идет за мной, и стоит мне взглянуть на него, отводит взгляд и кривится, будто от зубной боли. На лице его застыла печать мрака.

Я хочу спросить его, что с ним, но не смею. Я хочу взять его за руку, чтобы ему стало легче, но не смею. Я хочу разделить его боль и не могу.

Он меня не любит. Я ощущаю это, как холод на коже, как тень на этой земле.

Это также ясно, как и то, что сегодня первый почти прелестный весенний день. Но он может стать сумрачным и слякотным, а ненависть обратится в любовь.

Лишь дружба посередине.

Эрит водит руками по полу, шепчет себе под нос что-то.

Лицо ее блестит от пота, а черные волосы текут по спине, и скользят по паркету.

– Что она делает? – я отвлекаю Алана от печальных дум.

– Тебя теперь не найдут, для этого она заклинает твой дом.– Безразлично отвечает он.

Я набираюсь храбрости и дергаю его за рукав, когда он отворачивается:

– Алан, что с тобой?

Он оборачивается и грустно говорит:

– Ничего, Мери,– его усталый голос, словно пыль, висящая в воздухе,– ты не сможешь помочь мне ничем,– мне так жаль его! Но я не настаиваю. Если захочет – расскажет.

Эрит заговаривает также мой вуз, чтобы они не нашли меня там, и место убийства.

Но сначала мы осматриваем место убийства.

Эрит скользит по крыше, и водит руками по ее поверхности. И бормочет себе под нос нечто невнятное.

– Что? – тихо спрашиваю я, но Алан подносит палец к губам, призывая меня к молчанию.

Она обходит крышу по кругу раз за разом снова и снова. Ветер треплет ее длинные, черные волосы. Свет солнца трепещет крылышками сотен бабочек на ее лице.

Я удивленно смотрю вниз. Нас никто не замечает. Люди спокойно идут по своим делам, машины мчатся, разбрызгивая лужи.

Вскоре, Эрит заканчивает.

Ее лицо блестит от пота.

– Здесь были Колденийцы,– сообщает она, привалившись к стене.

– Кто это? – спрашиваю я.

– Твой самый страшный кошмар,– жутко улыбается она.– Это раса сильных колдунов. Они живут в одном из миров. Они закляли того несчастного. Им почему-то нужно, очень нужно,– она подчеркивает это слово,– чтобы ты умерла.

– Как они узнали обо мне? – я стремительно бледнею.

– Когда ты идешь сквозь миры, когда ты создаешь их, волны пронизывают пространство. Легче легкого отследить твое перемещение.

Я вздрагиваю.

И спрашиваю:

– И что мне делать, чтобы меня не отследили?

– Держи,– она снимает с шеи подвеску – маленький черный камушек, оправленный в серебро.

Я принимаю его и незамедлительно надеваю.

– Но лучше перестраховаться,– замечает Эрит,– лишний раз пока что не высовывайся, путешествуя по мирам.

– Я постараюсь,– соглашаюсь я с ней.

Когда мы возвращаемся ко мне, я слышу тихий шепот Эрит, очень разозленный шепот:

– И когда ты выполнишь свое обещание?

– Как только буду знать, что с ней все в порядке.

– Ладно,– цедит она.

Эрит не знает, какой у меня хороший слух.

Уходя, она бросает мне напоследок:

– Они дьявольски опасны – помни это.

Я благодарю ее, искренне улыбаясь, а она едва кивает и исчезает, медленно тая в воздухе.

И Алан остается со мной.

Мы идем в мою комнату.

– Я уйду, как только буду знать, что тебе ничто не угрожает,– говорит Алан, ласково улыбаясь, но меня трясет от его улыбки, ибо под ней дремлет безысходность.

В нашу жизнь, в нашу дружбу закралось, что-то очень плохое.

И я не знаю, что мне делать.

Скажи, скажи, как мне спасти его?

Как мне спасти нашу дружбу?

Нашу будущую любовь.

Лишь из истинной дружбы рождается истинная, небесная любовь

Следующие дни мы проводим в вузе, и также гуляя по улицам вечного города, летящего над Невой.

Мы любуемся древними зданиями, такими прекрасными в свете юной весны.

Я рисую Алана на фоне моего вуза. Как он смеется, закинув голову назад, и его глаза сияют, как прозрачные почки на солнце, вторя фону здания.

Я рисую змею реки, как она огибает Казанский собор синеющей мглою.

Я рисую деву Марию, что освящает стену собора. Она, словно самое небесное стихотворенье, она – песня солнца.

Ее глаза печальны, ибо она знает что потеряет. Она укутана в голубые и алые одежды, и одной рукой удерживает Христа, ребеночка, в золотистом и белом одеяниях.

Я рисую, и говорю с Аланом, изредка прерываясь.

Но, несмотря на это, я вижу, что он несчастен. Я не знаю почему, а на вопросы он лишь отнекивается.

Я в ярости от того, что он не хочет быть со мной – я думаю это настоящая причина, я бросаю:

– Хочешь – возвращайся!

Он хрипло смеется:

– Мери, Мери дело не в этом!

– Так в чем же?

– Я не могу ничего изменить,– говорит он мрачно, и такое бессилие в его словах, что я вспоминаю свои картины после смерти Ежика.

Мрак, смерть, отчаяние. Боль. Лужа крови. Разорванные крылья черного неба. Голая пустыня.

Девушка с разорванным горлом. Девушка перерезавшая его себе.

И у нее мое лицо.

Я жаждала смерти. Я хотела ее.

И лишь одно удержало меня – я была не одна в своем горе. Я была не одна.

Я показываю ему красоты наших музеев.

Мы бредем по залам Эрмитажа.

– Я и не думал, что все это существует,– замечает он,

– Вы так привыкли к сумраку, что не замечаете свет,– говорю я ему.

– Возможно,– соглашается он.– А возможно он просто погас,– добавляет затем.

Я любуюсь многими картинами. Я чувствую дух времени. Я слышу голоса картин, я слышу их души.

То тонкие и нежные, то яростные и бушующие, то полные изысканной лирики, то сумасшедшей боли.

Я обожаю все музеи. Я обожаю многие картины. Я надеюсь на то, что когда-нибудь и мои творенья будут висеть здесь.

И вам не понять этих безумных надежд, если вы не творите. Вам не понять, как взрывает вены изнутри вдохновенье, вам не понять, как любишь ты каждый штрих в своем произведении.

Вам не понять, как совершенны мои фантазии (правда, картины мои не всегда отражают эту божественную красоту в полной мере, иногда они лишь убогое подобие грезы).

Вам не понять моей мечты о бессмертии моего творчества.

Я хочу жить сквозь века в том, что я создала.

И дни уходят, тают, как дым над городом. А дни исчезают, как миг рассвета.

Чарующие дни, когда мы вместе.

И однажды он уходит, уверившись, что все в порядке.

Я едва не плачу. И в своем мире, он с застывшим лицом, презрительно улыбаясь, говорит:

– Мери, мне надоело твое общество. Я не хочу тебя больше никогда видеть.

Его слова с размаху бьют меня, точно кулак врезающийся в солнечное сплетение на животе.

Резкая боль едва не заставляет меня согнуться.

Но я держусь. Прямая спина, гордо вскинутый подбородок. Я, словно струна боли в бесконечной агонии.

Я, прищурившись, смотрю на лицо этого мерзкого предателя.

Я одаряю его взглядом кипящей черной ненависти.

Меня словно окатили ведром лжи.

– Прощай! – говорю я и ухожу в мой мир, отныне полный мрака.

И я не вижу, как душа умирает в его светлых глазах.

Глава шестнадцатая. Мрак

Я не знаю, сколько я лежала на леденящем паркете.

Я не знаю, сколько я смотрела на потолок.

Я искала выход, но его не было. Был лишь вход и лабиринт, из которого не выбраться, лишь стены, рвущиеся в небо, серые стены, которые не сломать…. Никак!

Я открыла двери собственному безумию. Я открыла двери любви, но вместо нее пришло отчаяние.

Я видела, что это правда, правда, правда.

Меня предают все. Почти

Я забилась в рыданиях Я била пол стиснутыми кулаками.

Нож боли вошел в мою грудь, и взрезал кожу, плоть, ломая ребра. Ломая меня. Снова…

Я кричала, не зная что, как тогда.

« Он умер!!! Зачем мне теперь жить!!!! Незачем!!! Незачем!!!! Незачем!!! Смысла нет!!!»

Когда я звала к себе смерть, любя своего отца, своего умершего отца.

И сейчас я тоже хотела… умереть.

Если истинной любви нет.

Он был частью меня, он был мною, потому что я любила, люблю его.

Как я тогда билась головой о диван, о стену этой жизни – жестокой жизни, в которой столько ужаса, мерзости и зла, и совсем отсутствует справедливость. О стену этой жизни, что рушится на тебя, безжалостно сминая твою душу, как ты сминаешь конфетную обертку пальцами, и выбрасываешь ее на помойку.

Я кричала его имя.

Имя того, кто предал меня.

Мама крепко обнимала меня. Мама пыталась вытащить меня из той бездны, в которую я рухнула…

Но эта бездна бесконечна…

Зеркальный коридор боли, зеркальный коридор без выхода.

Мама крепко обнимала меня – милая, родная, любимая.

Запах дома, уюта, тепла – ваниль и легкие, плывущие в воздухе духи… Терпкие и сладкие.

Я плакала на ее коленях и рассказывала, рассказывала и плакала. Несбывшуюся историю любви.

Но слезы вскоре ушли. Подействовала валерьянка – отстранено поняла я.

А мама все гладила и гладила меня по волосам так ласково и нежно, пока я задыхалась от этой безграничной, всеобъемлющей боли, которую не снять никаким обезболивающим или успокаивающим.

Никогда.

Можно лишь научиться жить с ней, терпеть ее, – твое второе я, смиряясь с тем, что ты не станешь полноценным, живым человеком без него, никогда.

Я так любила его.

А ее лицо было освящено нежностью и тоской, милосердием, как лик девы Марии – Мадонны…

Я останусь здесь ради нее, как осталась тогда.

Потому что у нас нет права на смерть, пока за нашей спиной есть хоть один человек, которому мы необходимы, как жизнь, сияющая звездою, как солнце режущее воздух своими золотыми лучами, как вдохновение, дарующее смысл бытия.

Все проходит.

Все проходит.

Ты уговариваешь себя, что это ничего не значит. Что он ничего не значит для тебя.

Да, он ничего не значит.

А душа твоя под толщами камня, под тоннами веса надгробной плиты.

И ты не веришь самой себе.

Есть любовь, которую не стирают века.

Дни бегут, петляя извилистой тропкой. Дни уходят один за другим. Закаты сливаются с землей в страстном поцелуе, дождь орошает землю слезами, ветер приглаживает мокрые кудри деревьев, а…я … все та же.

Я сижу с Линой как раньше.

Я говорю с ней. Иногда.

Я … только …не …могу …сказать…ей… о нем. Она видит, что я не хочу открывать причину своей депрессии, и перестает терзать меня вопросами.

«Его не существует» – уговариваю я себя.

Это лишь сон.

Но кошмар начался.

Сейчас.

И я не перестаю гадать – зачем же он сделал это? Как мог он из доброго, светлого Алана так быстро стать… предателем.

Предавшим не то, что могло бы быть – не неистовую, небесную любовь, а дружбу.

Зачем он помогал мне? Зачем он спасал меня? Зачем он вытаскивал меня, когда у меня не было документов, прикрывая от патруля? Зачем? Зачем он берег меня под кислотным дождем? Зачем он прикрывал меня от убийцы, и забрался за мной на крышу?

И спас от Кринтии? И залечил рану?

Зачем?

Он мог просто уйти…

Как сделал это недавно…

Тысячи вопросов громоздятся в моем мозгу, словно холсты, сваленные в моей комнате, словно стопки книг в библиотеке, громоздящиеся до потолка.

Почему?

Я ведь знаю, что это был не он.

Он не мог оставить меня.

Здесь что-то не так.

И лишь гордость и стеснительность и страх мешают мне выяснить это. И глубинный ужас – вдруг все это правда… И он – последняя ….

Легче просто стоять на месте, чем прорываться вперед.

Я не могу бродить по мирам. Я не могу открывать новые земли. И чувствую себя так, будто я без руки.

Без руки и без сердца.

Я не могу рисовать.

Я потеряла свою душу. Даже не успев найти ее, увидеть и запечатлеть в полной мере.

Я часто думаю – о том, что есть душа?

Лучшее или худшее в тебе. Мозаика качеств, блеск характера во мгле?

И есть ли у него душа?

Просто она не созвучна моей.

Я не могу его ненавидеть, и не любить не могу.

Я столько раз влюблялась, но так – никогда!

И прийти к нему значит поступиться своей гордостью, унизить себя еще раз.

И разнести надежды в прах. В серый, безличный, мягкий и ласковый пепел.

И я…я рассказываю все Лине.

Мы сидели на паре по «основам рисунка», и я, задыхаясь от слез, рассказывала все Лине.

О, как хотела я не знать его!

– Все это странно,– сказала Лина,– то он бросается спасать тебя, и вы хорошо общаетесь, то он и знать тебя не хочет.

Я кивнула, стиснув зубы, и пытаясь не рыдать. Слезы кипели внутри меня черной лавой, и едва не выплескивались через край.

– Тебе нужно разобраться с ним,– жестко сказала Лина,– и я помогу тебе в этом.

Я закрыла лицо руками и рухнула на парту, простонав:

– О нет!

– О, да, – ехидно улыбаясь, парировала Лина,– если я берусь за дело, он не сбежит.

– Потому что не сможет,– вздохнула я,– ты его обездвижишь, и влюбишь в себя.

– Он меня не увидит, не волнуйся,– заметила Линка, активно любуясь своим несравненным, по ее мнению, ликом в зеркальце.

Я покачала головой.

Я больше не о чем не волновалась.

Потому что меня не было.

Потому что он убил меня.

Мне снился Ежик.

О, милый, милый Ежик!

Я всегда буду помнить и любить тебя!

Я бежала сквозь поле ржи, навстречу ему, радуясь, что кончилась разлука.

А небо текло надо мной, и облака, как санки, скользили в его синеокой вышине.

Может, я умерла?

Так хорошо быть не может!

И я обняла Ежика. Заглянула в его серые глаза, провела рукой по щеке, вспоминая, каким он был. Мой отец.

Тот, кто он есть.

Тот, кто сделал меня сильной.

Он потрепал меня по голове, разворошив золотистые локоны, и улыбнулся.

Так, как мог улыбаться лишь он. Печальной и светлой улыбкой.

– Что ж не говоришь, что я умер? – он лег на бок, прямо на рожь, которая должна была быть колючей.

И ужасно жесткой, к тому же. Я торопливо отдернула локоть.

– Так я верю … что ты не умер, что где-то ты есть.

– Теперь,– уточнил он, доставая из кармана куртки сигарету и с наслаждением закуривая.

Увидев мою исколотую о стебли руку, он заметил:

– Нужно просто захотеть, чтобы все изменилось. Эта рожь – мягче перины.

Я закрыла глаза и сосредоточилась. Через несколько секунд, распахнув их, я увидела, что лежу на перине. Мягкие перья, белая ткань. Она возвышалась сантиметров на десять над землей.

– Ой,– воскликнула я.

– Тебе еще учиться и учиться, творящая миры, – ласково констатировал он факт.

Я кивнула.

Вздохнула горько. Мысли мои переметнулись к прошлому.

– Ты не виновата,– отрезал он, словно догадавшись, о чем я вспоминаю.

Нет, нет, нет.

Не думай об этом!

– Хотела б я так думать,– вымолвила я.

– Ты знаешь,– наклонился он ко мне,– только ты знаешь. Что ты невиновна ни в чем.

– Если б я осталась. Если б мы остались. Если б ты не вышел в тот день на улицу, то…– судорога родилась в руках, и связала все тело смирительной рубашкой.

Я рыдала.

– Не жалей себя,– сказал он,– ты думаешь, что жалеешь меня, но я счастлив.

Я села и вытерла рукой глаза.

– Даже без нас?

– Иногда бы я хотел вернуться. Мы должны смириться с тем, что у нас есть,– и он обнял меня, утешая,– но иногда ты не знаешь, что у тебя есть, – он щелкнул меня по носу, и улыбнулся,– пока не найдешь это.

Пока не увидишь отражение найденного в себе.

– И я часто навещаю вас, но вы этого не знаете.

– И ты все видел?– выдохнула я.

Он кивнул.

– Ты не права насчет мальчика,– сказал он,– ему даже хуже, чем тебе.

Я уперла руки в смятую траву, и сжала ее меж пальцами.

– Вряд ли.

– Он думает, что помог тебе.

Обещание, отношение его бабушки ко мне.

Черт, обещание!

Почему?

– Он думал, что помогает тебе,– повторил Ежик, любуясь небом.

Я встала:

– Что я должна сделать?

Глава семнадцатая. Цена жизни

– А как тебе это платье? – Лина нависала надо мной, держа шикарный алый наряд в руках.

– Нет,– я отшвырнула его на диван,– нет.

Лина обиженно надула губы, и плюхнулась на кровать:

– Вечно ты так!

– Пойми, сейчас другая ситуация,– я распахнула шкаф, и вытянула старенькие, продранные на коленях джинсы. И кофточку с маленьким вырезом.

– Даже не накрасилась,– Лина порицала меня взглядом.

– Я пойду? – обратилась я к ней.

– Прими мое благословление,– Линка клюнула меня в щеку сжатыми губами и размашисто перекрестила, как я иногда крещу кота, признаваясь ему в вечной, негасимой, чарующей любви.

Однако она не шутила.

Она верила.

По-своему, как и каждый из нас.

– Я здесь подожду,– «обрадовала» она меня.

И я вышла на улицу. Меня трясло все сильнее. Небо и земля поменялись местами. Теплый ветер жалил поцелуем весны. Свежий воздух был зловонной канавой. А небо падало на меня, погребая под собой.

Люди шли мимо. Но их не было для меня.

Я была страхом, а он был мною.

«Я – Мери, твоя дочь, Ежик,– нарекла я себя, как в незапамятные времена,– я должна заслужить эту честь, это право»,– и я шагнула сквозь миры.

Алан сидел на кухне и размешивал чай ложечкой. Он низко опустил голову, и все черты его лица, казалось, истекали тоскою, словно кровью.

– Привет,– я остановилась в дверях кухни, привалившись к косяку, и натянула на губы, точнее попыталась натянуть лживую улыбку.

Ненавижу лгать!

Но нельзя, чтоб он увидел, как легко он сломал меня. Не до конца. Но все равно сломал.

Он поднял голову.

– Мери? – радостный вздох, и гневное.– Я же просил тебя не приходить!

– Вот как ты мне рад,– я села напротив него, закинула ногу на ногу.

И это я говорю? И это я так язвительна? Что он делает со мной?

– Да,– согласился он и медленно с удушающей неприязнью,– ты должна уйти.

Но теперь, узнав правду, я видела за каменной стеной его глаз брызги и всполохи невыносимой боли.

И так легко стало мне! За спиной моей светлые крылья! Я все-таки небезразлична ему!

– Я все знаю,– сообщила я ему доверительно.

Ложечка выпала из его руки и упала на пол.

Я нагнулась и подняла ее, и вручила ему, словно белый флаг перемирия.

– Что? – выдохнул он.

– Все,– улыбнулась я,– и о том, что ты пообещал и о том, что ты хотел помочь мне.

Алан встал и начал вышагивать по комнате.

Через пару минут он заявил:

– Все равно возврата назад нет!

– Зато есть миллион путей вперед, и все они разные,– заметила я.

– Нет, Мери, нет! Уходи отсюда! Все, что ты знаешь – ложь! Нам не о чем говорить! Все, что ты знаешь – полный бред! – оглушающий шквал жалящих слов.

Я стиснула кулаки, так, что ногти вспороли ладони. Закусила щеку до крови. И еще и еще раз.

Лишь бы отвлечься от того, что… от того, что…

Он отверг меня во второй раз.

Я бросилась в свой мир.

Так бросаются в реку с камнем на шее.

Я до вечера бродила по улицам Петербурга. Слезы туманили мои глаза. Я хотела нарваться на бандитов и умереть.

Я хотела попасть под машину.

Переходя дорогу, я шептала:

« Сейчас, сейчас, пожалуйста!»

Я захлебнулась в безысходности.

Лишь ночью я вернулась домой. Залезла через окно, как воровка. Стоило лишь прижать руку к стеклу и представить, что его нет.

Но у меня долго не получалось. От боли…

Внезапно кто-то распахнул окно и схватил меня за талию. Я собиралась завизжать, но такая знакомая рука прижалась ко рту, гася крики.

Он затащил меня в комнату.

Я отшатнулась, отталкивая его, и попятилась к окну.

В комнате было темно.

Лишь лучился ночник в изголовье моей кровати.

Его русые волосы в этом свете казались нимбом ангела. Прекрасного, светлого ангела.

Мерзавец!

Не звучит.

Не про него.

Я села на пол, обняла руками колени, и спросила устало:

– Что тебе нужно?

Алан (надеюсь, вы уже догадались, что это был именно он!) так вот, Алан

глухо вымолвил:

– Я хочу рассказать тебе. Все.

Я не заплакала. Я не сказала ничего. Лишь пожала равнодушно плечами – хочешь – говори, хочешь – молчи.

Он сел напротив меня.

Внимательно посмотрел.

Я наклонила голову вперед, и волосы упали занавесью, закрывая лоб и щеки.

И глаза. Я не хотела, чтоб он видел мои глаза. То, что они скрывают.

– У меня был выбор, – он выдавливал слова с трудом, словно утопающий, лишающийся драгоценного воздуха,– у меня был выбор: помочь тебе или сделать так, как я хотел. В угоду своему эгоизму. В угоду своим желаниям.

Я непонимающе уставилась на него, и перебила:

– И ты выбрал эгоизм.

Мне показалось, что он сейчас меня встряхнет, как следует, а то и несколько раз, пока вся ерунда не вытрясется из моей несчастной головы.

Его глаза блеснули двумя льдинками в ночи.

– Нет, я выбрал помощь.

Я передернула плечами и уставилась в пол.

Нельзя показать, что меня это задевает, что я взрываюсь от нетерпения, жажды узнать, что значит его загадочное поведение.

– Мне предложили сделку.

« Я даже знаю кто! – воскликнула я мысленно, – та же, что и мне»

– И она предложила либо она помогает, и я оставляю тебя, либо… ты остаешься без помощи.

– И ты согласился? – срывающимся голосом вопросила я.

– Друзья всегда могут рассчитывать на меня.

– Я ни о чем тебя не просила! – закричала я на него, не удержавшись.– Я сама могу за себя постоять, без дьявольских ритуалов, без твоей помощи, без вас всех, фиговые благодетели!

– Достали! – и выбежала из комнаты, хлопнув дверью.

Он даже не пытался меня остановить.

Я бегала туда – сюда по маленькой кухоньке, по кругу. Я размазывала слезы по щекам.

Боже, как я его ненавидела! Всем пылом страсти, всеми клетками души до самой последней. Неистово, безумно, испепеляюще.

Так же, как любила.

Скажите мне, как можно быть таким идиотом? И идиоткой?

Прошло где-то полчаса, и я более– менее успокоилась.

Открылась дверь, и Алан осторожно заглянул в комнату.

Я посмотрела на него нарочито безразлично.

Он подошел ко мне и остановился напротив меня.

– Ты ведь мне не веришь?– как-то по-детски спросил он – несчастно и наивно.

– А почему я тебе должна верить? Теперь?

– А если я поклянусь?– в его глазах появился зимний, хрустальный блеск. Опасный блеск.

– Это ничего не изменит,– твердо произнесла я, стараясь, чтобы голос не дрожал, а мои нервы тем временем свились в судорогах.

– А что мне сделать? – голос острый, как проволока.

Я пожимаю плечами.

Откуда я знаю?

Он внезапно быстро преодолел расстояние между нами. Я даже отшатнуться не успела.

Он обнял мое лицо ладонями и поцеловал меня.

Сердце задрожало.

Нежно, легко. Как невесомые крылья бабочки.

И в тоже время горько, печально, отчаянно.

В последний раз на гибнущей земле.

В последний раз.

И я отвечала ему.

Но включилась другая часть меня и заорала:

«Ты что с ума сошла? Он же тебя кинул!»

И я, ни секунды не раздумывая, в слепом, пламенеющем бешенстве, ударила его, отталкивая прочь!

Он отлетел, ударившись о холодильник.

Он отшатнулся. На лице его пламенела обида – яростная, жгучая, и изумление.

– Я думал, я тебе нравлюсь,– сказал он тихо.

Почему я всегда все рушу? Почему я такая дура?

Я чувствовала – те отношения – не только любовь, но даже дружба, которые могли бы у нас быть – на грани. На грани разлома, как при землетрясении, когда почва идет трещинами, и ты висишь над бездной, а земля все крошится и крошится под пальцами.

И крик рвется из груди, но кричать бесполезно. Потому что никто не услышит.

– Ты мне нравишься,– улыбнулась я,– мне все хорошие люди нравятся.

О, боже, что я горожу?!!!

Я не могу простить…

Сейчас.

Его глаза погасли, словно угли вчерашнего костра.

– Извини,– я понурилась,– честно говоря, я испугалась.

Это было действительно неожиданно.

Никогда не думала, что я так поступлю.

Осознание того, что я сделала, медленно накатывало на меня волнами, и с каждой волной становилось все страшнее, и мерзопакостней.

Это было подло.

Раскаяние рвало меня зазубренными месяцами когтей.

– Тебе очень больно? – я подошла к нему.

Он покачал головой.

На лице его не было никаких чувств. Вообще.

– Ты теперь знаешь, какая я злобная стерва,– пытаясь говорить не дрожащим голосом, сказала я ему, садясь на стул и рассматривая свои тапки, лишь бы не видеть его. Как бы я хотела надавать себе пинков! А еще лучше головой об стену, чтоб мозги на место встали! Или придушить!

– Это была месть? – спросил он и его губы изогнулись в улыбке. Провокационной.

– Хуже,– мрачно ответила я,– это было возмездие.

– Ты прощена,– великодушно сообщил Алан.

– Спасибо,– сказала я.

– Но, при условии – не убивать меня,– ухмыльнулся он.

– А значит прибить можно? – спросила я, коварно улыбаясь.

– Истребительница парней! – он плюхнулся напротив меня.

– Ужасно опасна,– пригрозила я ему,– в школе я лупила мальчишек только так. Нечего меня доставать было! Но тебя не буду. Я на автомате это сделала.

Он покачал головой.

Мне внезапно стало очень холодно и очень одиноко.

– Я заслужил это,– медленно выговорил он, не сводя с меня глаз,– я должен был обсудить все это с тобой, и не должен был лезть к тебе…

– Так ты все рассказал? – перебила я его, чтоб не скатиться на опасную тему.

– Нет. Ба обманула меня,– он сжал зубы, словно пытаясь не выпустить слова наружу.

– И…и что?– спросила я

– Она обманула меня. Если б я знал, о сто тысяч раз клянусь! Я бы не сделал этого!

– Говори что уж?! – вопросила я.

– Она навесила на тебя заклинание, и я не знаю какое! – мне показалось, что он сейчас заплачет, так несчастен был его голос, но на лице его не дрогнул ни один мускул.– Я завел тебя в трясину, Мери...– прошептал он.

– Пробьемся, – твердо ответила я. Было просто необходимо взбодрить его.

– И я не знаю, что мне делать! – признался он.

Это была вершина доверия.

– А я знаю,– жестко проговорила я,– не оставлять друзей!

В беде.

Я – сама свое проклятье. Я – сама своя беда. И ничего не могу сделать.

– Мы справимся,– с уверенностью глядя в его глаза, голосом, не терпящим возражений, сказала я ему,– мы найдем средство!

Я нашла его руку на столе и крепко сжала ее, подбадривая.

Алан улыбнулся с тенью грусти:

– А я не прибью тебя за этот невинный жест.

Я закатила глаза.

И спросила затем, уже серьезно:

– Это хоть не смертельное заклятье?

– Нет, конечно! Она никогда бы не сделала такого!

Мы поговорили еще о всяких мелочах, и он ушел.

На следующий день я, лежала на кровати и смотрела в потолок.

Я не верила ему, и в то же время верила.

Душа моя рвалась напополам. Шаровая молния каждые пять секунд взрывалась в глубине меня.

Я открыла коробку конфет и пыталась заглушить тоску – жгучую, как перец, и неистовую, как буря, сластями.

Шоколад был моей любимой слабостью.

Братец открыл дверь и остановился на пороге, созерцая меня с задумчивой печалью на челе.

– Что случилось, Машенька? – тревожно вопросил он, когда я попыталась попасть в него тапкой, но промазала.

– Алан,– простонала я, зарываясь головой в подушки,– случился…

Он подошел к постели и заговорщическим шепотом сообщил:

– Твоя подружка еще со вчерашнего дня сюда ломится. Впустить?

– Нет,– простонала я снова.

– Хочешь Алана прибью, когда он сюда припрется? – свирепо сверкая глазами предложил мой «добрый» и заботливый брат.

– Я подумаю,– ласково ответила я шутя, обворожительно улыбнувшись и сообщила.– Ему и так от меня досталось.

–Ты его побила? – выдохнул брат, застыв с восторгом на лице.

– Что?! – воскликнула Лина, забегая в комнату,– это правда?

– Убейте, меня, пожалуйста,– попросила я, прячась под подушками.

Почему они радуются? Почему?

Он меня точно теперь не полюбит!

Лина стащила с меня подушку и грозно потребовала с меня ответа.

– Да,– в ярости закричала я,– он меня поцеловал, а я ему врезала! Довольны?! Лешка начал хихикать, а Лина изумилась:

– Не удивительно, что у тебя парня не было так долго!

Вспоминаю:

– Я тебя люблю, – сказал мальчик, достававший меня целых три года. Бывший другом и ставший предателем. Доводивший до слез своими безжалостными насмешками, издевательствами и придирками. И даже нападающий на меня.

Как он летел вместе со стулом, как я давала ему сдачи!

И рыдала потом от бессильной обиды, от непонимания их мерзких поступков. Я не могла понять, почему они обижали меня.

Я, никому не причинившая зла.

И я ответила с яростью, гордо, испепеляя его взглядом, полным плещущей через край ненависти:

– А я тебя ненавижу!

– Ничего удивительного, мне одни мерзавцы попадались! – парировала я раздражено, представляя, как Алан убивает меня своим пылающим взором.

Жестоко жизнь карает нас.Я выбежала в коридор, захлопнув дверь перед ними, влезла в сапоги, накинула куртку и убежала прочь.

Вышла во двор.

Я брела по улицам Петербурга, и они размывались перед моими глазами. Я сама терзала себя. И, о боже, я не могла иначе!

Наконец я дошла до парка, где мы тренировались с отцом. Пошла по растаявшей, размякшей дорожке.

Я была совершенно одна, но я не боялась.

Я свернула в чащобу. Я полезла через кусты.

Ветки царапались, как толпа рассерженных кошек. Ветер задувал под распахнутую куртку и словно прижимал холодные ладони к моей спине. Я не обращала на холод внимания. Я была сильнее своего тела. Я билась в клетке своих поступков, в лабиринте своей судьбы. В том, чего изменить не могла. Уже не могла.

Я остановилась на нашей полянке.

Деревья обступили меня стеной, протягивая иссушенные руки, словно прося подаяния.

Я пристроила куртку на камень, и встала в стойку.

Я была готова к битве.

Я сражалась с кем-то незримым. Я скользила по глади земли.

Мой противник сливался с тенью. Он был темным отражением меня. Тем во мне, кого я жгуче ненавидела.

Я наносила быстрые удары. Я блокировала и уворачивалась. Я обливалась потом, и в жилах моих пылал огонь. Я не шла напролом. Я уходила.

Но я не могла победить его.

Потому что невозможно победить прошлое, то, что уже случилось.

Потому что почти невозможно победить себя.

Маленькое слово «почти» – все меняет.

Но ошибки нельзя зачеркнуть, лишь слегка подкорректировать.

И я буду стараться… стать другой.

Лучше, сильнее и добрее.

Потому что внутри я слабее, чем выгляжу, и чем представляю.

Но этого не знает никто.

Насколько я разрушена после смерти Ежика.

Насколько я развалилась после поступка Алана.