Текст книги "Регина"

Автор книги: Елена Домогалова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 41 страниц)

Глава XVI. Предательство

«Если любовь была, то её ничто не может сделать небывшей. И умереть совершенно невозможно, если любишь».

М. Шишкин «Венерин волос».

Регина сидела в своём заново обустроенном кабинете. Из огромного окна открывался изумительный вид на разбитый внизу цветник, расстилавшийся вплоть до самого берега реки. Луара игриво поблёскивала в солнечных лучах и на её волнах качались первые жёлтые листья – спутники золотой осени. Свет предзакатного солнца, ласкового и ленивого, безмятежно бродил по высоким потолкам с их тонкой лепниной и причудливой росписью. Кабинет молодой графини был закончен в конце лета и для его росписи Луи специально приглашал из Италии молодого художника, чья картина случайно попала на глаза Регине ещё в Париже и она загорелась видеть нечто подобное в своём доме. Так что не было ничего удивительного в том, что в итоге юноша расписал кабинет и спальню прекрасной Регины, за что и был более чем щедро вознаграждён Бюсси, никогда не скупившимся в таких случаях. И сейчас графиня наслаждалась окружавшими её сценами из Ветхого Завета, запечатленными божественной кистью юного итальянца: нежная Ребекка у колодца, Соломон и роскошная царица Савская, молодой Давид, играющий на лютне перед чернокудрой Мелхолой. Регина всерьёз подумывала о том, чтобы написать художнику и снова пригласить его во Францию и дать ему парочку рекомендательных писем к Гизам, обеспечив ему тем самым карьеру при французском дворе. Она напишет письмо чуть позже, через две недели, но всё равно опоздает: черноглазый, хрупкий юноша с мечтательной улыбкой и необычным талантом, с лёгкой и изящной манерой письма, ранимый и впечатлительный, как и все творческие натуры, сгорел от нервной горячки почти сразу после возвращения в Италию. Образ красавицы-графини стал для него проклятием: он не смог написать по памяти её портрет, неземная красота этой женщины преследовала его всюду, но как только он брался за карандаш – её лицо исчезало, таяло золотистым туманом. Влюблённый в Регину итальянец пытался написать ангела с лицом своей возлюблённой. Но образ графини никак не сочетался с ангельской сущностью. Возможно, ближе всего он подошёл к воплощению своей мечты, когда расписывал потолок в кабинете графини: над центральным окном лукаво выглядывала из-за облака ослепительно-золотых волос почти раскаявшаяся Мария Магдалина. Самой загадочной женщине Нового Завета художник неосознанно придал черты Регины.

И вот сейчас эта женщина-загадка сидела за столом, перечитывая очередное письмо от герцогини Монпасье, но смысл написанного всё время ускользал от неё, потому что в голове кружилась бесконечно одна-единственная мысль: Луи в этот раз слишком задержался в Париже дольше обычного и её это тревожило. Она не знала, что там случилось: оказался ли он замешанным в новую интригу Франсуа Анжуйского, влюбился ли очертя голову в новую придворную красавицу или случилось самое страшное и Луи сейчас пытают в застенках королевской тюрьмы, – и потому от беспокойства не находила себе места.

Последние месяцы её жизни в Сомюре и нельзя было назвать лёгкими и безоблачными: чего только не свалилось на её голову, какие только проблемы не пришлось ей решать, и зачастую – одной, потому что Луи разрывался между Парижем и Анжу, и, как правило, его отъезд выпадал на самое неподходящее время. Нет, Регина ни разу не пожалела о том, что выбрала Луи. Она любила его всё так же безумно, слепо, отчаянно, она горела в своей любви. Луи был её жизнью, её судьбой. А Филипп… Филипп был её дыханием. Лёгким и тёплым, тихим и чистым. Но жить, не дыша, она могла. Жить без Луи у неё не получалось.

Они ссорились, ревновали, обвиняли друг друга во всех смертных грехах. Буйный нрав Клермонов то и дело перехлёстывал через край и тогда Регина швырялась посудой, шкатулками, стульями – всем, что могла поднять, а Луи в ярости рвал её наряды, припоминал тёмные делишки с Гизами, бешено ревновал к бывшим любовникам, потом хлопал дверью и уезжал. Чтобы вернувшись, просить прощения, без конца целовать любимое, мокрое от слёз лицо и дрожащие от обиды губы.

Причиной всех этих ссор поначалу было их опасное и шаткое положение. Каждый из них по отдельности мог беспечно ходить по лезвию ножа и играть своей жизнью. Но лишь при условии, что с другим, любимым человеком всё будет в порядке. Теперь же оба сходили с ума от беспокойства друг за друга и собственного бессилия в затянувшемся споре с богом и судьбой. А вскоре появилась ещё причина для размолвок и волнений.

Регина была беременна. Она поняла это ещё в первые дни приезда в Сомюр, но не посмела сказать Луи, потому что он никакого отношения к этому ребёнку не имел. Его отцом мог быть только Филипп де Лорж. Шарль Майенн и Этьен Виара не принимались Региной в расчёт. Она точно знала, ЧЬЁ дитя носила под сердцем.

В первые мгновения, когда она осознала своё новое положение, она задохнулась сначала от удивления, а потом от счастья. То, что будоражило и согревало её по дороге из Парижа, и наполняла сердце то смутным беспокойством, то трепетной радостью, оказалось новой жизнью, которой наполнил её Филипп. Но стоило Регине представить, каким счастьем лучились бы сейчас глаза де Лоржа, узнай он об этом, как радость её померкла: ни Филиппу не сможет она теперь сказать эту чудесную новость, ни порадовать Луи. Горькое разочарование – ведь она так хотела быть матерью его ребёнка – по здравому размышлению сменилось вздохом облегчения. Да, её ребёнок вне всяких сомнений был плодом греха. Но бастард графа де Лоржа ещё мог надеяться на какое-то положение в обществе. Бывали в истории Европы случаи, когда бастарды надевали корону. А вот дитя, рождённое от кровосмесительной связи графа де Бюсси и графини де Ренель, не имело бы никакого будущего.

У Регины ещё была возможность всё исправить. Вернуться в Париж, написать Филиппу и он, конечно же, вернулся бы сразу. Он простил бы ей всё, что угодно, любой обман, любое преступление. И в тот же день потащил бы её в церковь, чтобы их дитя родилось в законном браке. Филипп плакал бы от счастья и, благодарный, целовал край её туфельки только потому, что она подарила бы ему ребёнка. Он мечтал об этом ещё тогда, в Бордо. Ах, если бы Регина понесла тогда, после тех исполненных негой ночей на виноградниках… Но дитя, видимо, обещало стать таким же своевольным и непокорным, как мать, ибо выбрало самое неподходящее время, чтобы дать знать о себе.

И всё же отказаться от Луи было свыше её сил и потому она тянула, боясь признаться ему в своей беременности, ибо не знала, как он к этому отнесётся. Она боялась потерять его теперь, когда они были так счастливы вместе. Регина не раскаивалась ни в чём, ей плевать было на запреты церкви, угрозу инквизиции, и мысли о содеянном смертном грехе ей мало не досаждали – любовь Луи стоила гораздо большего. Она свято верила только в то, что Бог есть любовь, а значит, любовь всегда права. На истинно влюблённых нет и не может быть греха. Забываясь в любовной истоме на его груди, она не могла думать ни о ком и ни о чём.

Но стоило Бюсси выехать за ворота Сомюра, как сомнения и страхи овладевали ею с новой силой. И об этом Регина не могла написать даже Екатерине-Марии. Уж та бы, ничтоже сумняшеся, сразу поставила бы в известность Филиппа. Он бы всё бросил и сломя голову примчался в Анжу за ней. И тогда дуэль между ним и Бюсси никто бы не смог предотвратить. Чтобы хоть немного отвлечься от подобных мыслей, она с головой окуналась в обустройство замка и управление поместьем, вспоминая уроки мадам де Гот и то, как вёл дела на своих землях Филипп.

С удивлением для себя, она очень скоро обнаружила, что ей нравится целыми днями быть занятой перестройкой восточного крыла замка, разбирательством с жалобами вилланов, спорами с управляющим, ведением хозяйственных книг (Регина скорее согласилась бы умереть, чем доверила бухгалтерские книги постороннему человеку, который легко мог нажить себе целое состояние, обсчитывая своих хозяев). Хрупкую, рыжеволосую женщину, взявшую бразды правления Сомюром, в свои маленькие железные ручки, вскоре можно было увидеть повсюду. Но только в пределах замка и прилегающих к нему земель – загадочная невеста губернатора никому из представителей местного дворянства не наносила визитов, никого не принимала в Сомюре и вообще её чаще видели вилланы, бродячие музыканты, поэты и торговцы, нежели аристократия провинции. Занятая с утра до вечера, она порой так увлекалась своими новыми обязанностями, что Луи, возвращаясь из Парижа, пару раз даже не мог застать её дома и тогда уже ему приходилось ждать её на мосту.

О ребёнке Луи узнал только в конце апреля. Регина к тому времени окончательно поверила в то, что они будут счастливы здесь, на берегах Луары, да и тянуть дальше с признанием было бы бессмысленно, Луи скоро мог и сам обо всём догадаться. Он уже начал замечать, что её лицо и тело менялись, что совсем другими стали её глаза. Они словно распахнулись ещё больше для всего мира, посветлели почти до полной прозрачности, став небывало глубокими, как будто видели и знали много больше, чем он, Бюсси, мог представить. На все вопросы его Регина поначалу загадочно отмалчивалась, но в самый разгар буйной и пьяной весны, в жаркий полдень, напоенный ароматом цветов, устилавших террасы Сомюра от главных ворот до берега Луары, звеневший от стрекота крыльев тысяч бабочек и стрекоз, когда Бюсси мирно дремал в беседке, накрыв лицо очередным липовым отчетом управляющего, лёгкая бабочка опустилась ему на щеку. Улыбаясь сквозь дрему, он осторожно повёл рукой, смахивая летающий цветок. Но крыльями бабочки оказались тонкие пальцы Регины, убиравшие с его лица письмо. Луи, не открывая глаз, нежно сжал руку любимой, прижал к своим губам.

– Луи, у меня к тебе разговор, – тихо сказала Регина.

Граф открыл глаза:

– Ну, наконец-то. А то последнее время ты стала какой-то странной и я уже не знал, что и думать. Неужели в нашем маленьком раю что-то случилось?

– Скорее, должно случиться. То есть уже случилось. Ах, Луи, я не знаю, как сказать тебе.

Регина опустилась на скамеечку у его ног, уронила руки на мягкий бархат платья.

– Очередное письмо от герцогини де Монпасье? – он нахмурился, готовясь услышать об очередной грандиозной и безумной затее Гизов и своей сестры, по-видимому, заскучавшей вдали от Парижа.

– Нет. Катрин здесь ни при чём.

Луи шумно вздохнул с явным облегчением:

– Слава богу, я-то уж приготовился к худшему. Ну, говори как есть. Чего ты испугалась? Всё, что не касается лотарингских интриг, можешь говорить мне спокойно, – он снисходительно улыбнулся и поцеловал её нагретые солнцем волосы.

– У меня будет ребёнок.

Он бесконечно долго смотрел на неё, не говоря ни слова, и в чёрной бархатной глубине его глаз бестолково метались стаи вопросов, которые он боялся выпустить на волю. Голубая жилка отчаянно и торопливо билась под тонкой кожей у него на виске.

– Мой? – наконец, спросил он на выдохе.

Регина едва заметно качнула головой:

– Нет. Это ребёнок Филиппа.

Тишина, холодная и тяжёлая, как ледяная глыба, опустилась на них. Регина чувствовала, как эта тяжесть давит ей на плечи, пригибает к самой земле, а Луи всё молчал, не желая разбить этот лёд ни единым вздохом.

– Почему ты молчишь? – не выдержала она.

– Потому что не знаю, что теперь говорить и как поступать. Конечно, я рад, что это не дитя Шарля Майенна. И для тебя, и для будущего ребёнка, разумеется, большая удача, что его отец граф де Лорж. Но это всё мне говорит мой разум. А сердце моё… оно так дрогнуло, когда ты сказала, что ждёшь ребёнка, – Луи говорил с трудом, словно каждое слово было весом с каменную плиту, которыми был выложен пол в замке, и эту плиту надо было поднять над головой, – я целое мгновение был счастлив. Пока ты молчала, я был Отцом. Три вздоха я был отцом этого ребёнка.

Она никогда ещё не видела Луи таким потерянным и опустошённым. Словно он только теперь столкнулся с реальной жизнью. 30 лет он жил, как все молодые, богатые, дерзкие дворяне: женщины, вино, карты, светская жизнь, дуэли и война. И даже его внезапная, невозможная любовь к Регине, в один миг сжёгшая все прежние мысли и чувства, вполне укладывалась в эту яркую, как звезда, звенящую литаврами картину. Но когда он узнал о ребёнке, перед ним словно открылась новая дверь, за которую он лишь успел заглянуть на мгновенье. Там была совсем иная, незнакомая жизнь, где на его руках спал маленький живой комочек; где мать его ребёнка, прекрасная рыжеволосая богиня с глазами цвета стали и зимнего неба кормила грудью это дитя и была так похожа на итальянских мадонн; где все придворные интриги, войны всех времён и короли всех стран не имели никакого значения перед детским смехом; где у него, Луи де Бюсси, был наследник, был сын, было продолжение его рода, плачущее и улыбающееся свидетельство его жизни на земле. Но тихий голос Регины навсегда закрыл для него эту дверь. И Луи почувствовал, что это навсегда. Что ему уже не суждено в эту дверь, в эту жизнь войти.

– Прости меня, – тёплые, лёгкие слёзы падали ему на руки, – там, в Париже, я ещё сама не знала. А потом… я так боялась, что ты увезёшь меня к Филиппу, что я снова потеряю тебя. Если бы ты знал, как мечтала я однажды сказать тебе, что ты станешь отцом. И как боялась… Луи, ведь будь это несчастное дитя нашим, на него легло бы вечное проклятие!

– Мы всё равно уже навлекли его на себя. Рано или поздно, но нам придётся покинуть Сомюр. И, возможно, навсегда уехать из Франции. Я уже подготовил кое-какие земли к продаже, написал в Польшу своему доброму приятелю… Никто не узнал бы в другой стране, что ты моя сестра. Мы вместе начали бы новую жизнь, воспитывали бы детей…

– Но мы не смогли бы убежать от самих себя, Луи. Наша любовь – это наш грех, наша награда и наша казнь. Но как взвалить такую вину на дитя? Чтобы ребёнок платил по нашим счетам? Ты же знаешь, что в этой жизни ответ приходится держать за всё.

– Регина, не ты ли говорила, что Бог – это и есть любовь, что если наша любовь принесла нам радость и счастье, то она не может быть грехом! Чего же ты испугалась сейчас?

– Но и страдание она приносила нам. Даже сейчас мы не можем всегда быть вместе, тебе приходится то и дело уезжать в Париж, я здесь остаюсь совсем одна, со своими мыслями и страхами. Мы не испугались пойти против закона и против бога, я ни разу о том не пожалела. Но что принесла наша любовь Филиппу, твоей невесте? Когда я начинаю думать об этом, мне становится страшно: что если за мои грехи ответит моё дитя?

– Ты любила Филиппа. Ты всё ещё его любишь… – Луи смотрел куда-то мимо неё и словно не слышал всего, что она говорила, – и ты ждёшь ребёнка от него. О! наверняка, он сейчас плакал бы от счастья, как я плачу от горя. Но он ещё будет счастлив – он будет отцом. А кем буду я?

– Луи! О чём ты говоришь? Я люблю тебя! Слышишь, я люблю ТЕБЯ! Ты всегда будешь моей жизнью, моим светом, моим богом! Неужели тебе этого мало? Что с того, что это ребёнок Филиппа? Это ведь и моё дитя тоже, и твоя кровь в нём тоже есть. Моя дочь, она ведь будет и тебе не чужой! Так неужели ты сейчас откажешься от моей любви?

Слёзы душили её и она, захлёбываясь рыданьем, закрыла лицо, сжавшись на скамье в один дрожащий комок боли и отчаянья. Любовь Бюсси принесла ей немыслимое счастье, но – боже! – сколько же страданий и горя в ней было!

– Милосердная Матерь Божья, что же я делаю! – вскрикнул Бюсси и крепко обнял её, начал лихорадочно целовать её плечи, волосы, заплаканное лицо, – Прости меня, мой друг, прости! Я был неправ. Я жестокий, ревнивый, слепой эгоист. Я сделал всё возможное и невозможное, чтобы потерять тебя и только твоя любовь ещё спасает нас обоих. Прости меня за все те глупости, которые я наговорил. Не плачь, моя милая, не плачь. Я буду любить тебя всегда. И твоё нерождённое дитя я буду любить и беречь. Я всё сделаю, чтобы вы были счастливы. Не плачь, дорогая моя, любимая.

– Пойми, пожалуйста, что теперь всё изменилось, – навзрыд, то срываясь на крик, то едва шепча, пыталась объяснить ему Регина, – Раньше главным для меня была только моя любовь и моё желание быть с тобой. Но теперь эта новая жизнь… Пойми, я отныне навсегда за неё в ответе. Это дитя уже – бастард. И я не знаю, что мне делать теперь. Мне придётся отречься либо от своей любви и от тебя, чтобы Филипп дал ребёнку своё имя, либо обречь ребёнка вечное проклятие и положение отверженного. Но я не могу жить без тебя! Не могу ни единой секунды жить без твоей любви, Луи! А, значит, мой ребёнок никогда не будет законным наследником древнего и гордого рода, он даже не будет признан законным! И я не знаю, что хуже для него – не знать имени своего отца или всю жизнь видеть свою мать несчастной. Если я отрекусь от тебя, я не прощу этого ни себе, ни Филиппу, ни ребёнку. Если я останусь с тобой – ребёнок потом не простит меня, Луи! Луи! Ну, придумай же что-нибудь!

Он отстранил её от себя, жёстко встряхнул:

– Не смей! Не смей даже думать о том, что твой ребёнок будет несчастен из-за тебя! Я не отпущу тебя никуда. И никому тебя не отдам, даже Филиппу, чтобы ты себе ни вообразила! Мы уедем. Уедем из Франции навсегда. Я скоро поеду в Париж и попробую поговорить с герцогом Анжуйским. Пусть пошлёт меня куда-нибудь на задворки Европы под каким угодно предлогом. Я увезу тебя туда, где никто не будет знать твоего имени, сделаем все нужные бумаги и обвенчаемся. И ребёнок Филиппа будет носить моё имя, слышишь? Он будет Бюсси. Даже если ты родишь сына, он будет моим наследником.

– Нам никто этого не позволит!

– Ни одна живая душа во Франции не узнает, кто моя жена. Мы обвенчаемся в Польше. Я всё устрою сам, не беспокойся. Будем жить в маленьком замке, и пусть ты никогда больше не увидишь Париж и Лувр, но зато и тебя никто не будет знать, никто не бросит нам в лицо страшного обвинения, никто не проклянёт наших детей. А там… кто знает. Время всё расставит по своим местам. Может, предсказание Рене сбудется и твой приятель из Наварры станет королем при моей жизни, а уж закроет глаза на что угодно, лишь бы ты сверкала при его дворе.

– Господи, Луи, что я натворила! – она обняла его за шею, – я всё испортила. Я сломала твою жизнь, твою карьеру, разрушила твою дружбу с Филиппом, поставила под удар Церкви и короля, сделала преступником. Я разбила сердце Филиппа и убила Анну. Из-за меня тебе грозит вечное изгнание, мытарства на чужбине. Я принесла тебе столько горя! Я всем приношу только беды и несчастья…

Луи крепко поцеловал её, прерывая этот поток самоуничижения, а когда Регина немного успокоилась, нежно взял в ладони её прекрасное лицо и заглянул в любимые глаза:

– Перестань. Ты говоришь глупости. Ты – моя самая большая удача, моё единственное счастье. И все, кто хоть раз смотрел в твои глаза, говорил с тобой, касался твоих волос, могут считать себя счастливейшими из смертных, потому что богини не так часто балуют наш мир своим появлением. А ты и есть – богиня. Запомни это. И не верь никому, кто скажет иначе. Ты богиня, и однажды целый свет будет молиться на тебя. Любой – и Филипп, и Майенн, и Жуайез – согласились бы сейчас поменяться со мной местами, да что там – они были бы просто счастливы, если бы за все страдания и невзгоды наградой была твоя любовь. Пока ты меня любишь, я не боюсь ни гнева короля, ни преследований закона, ни кары господней, ни людской молвы.

Но мечтам и планам Бюсси не суждено было сбыться. Та самая цепь случайностей, ставшая судьбой Регины, снова полным ходом запустила все свои механизмы совпадений, роковых событий и несчастных случаев, словно стараясь восстановить весь мир и самое законы природы против её Великой любви.

Началось всё с очередного голодного бунта в Бретони, где который год не было хорошего урожая. В имении Бюсси дела шли несколько лучше, чем на соседних землях, поскольку управляющий, хоть и заворовался, но всё же страх перед гневом графа пока сдерживал его и обирать вилланов до последней нитки он не осмеливался. Чего нельзя было сказать о других землевладельцах: жизнь дорожала, провинциальное дворянство не желало отставать от столичных щеголей и кутил, а те, кто жил в Париже, тянул последнее со своих родовых земель, чтобы поддерживать "достойную" придворного жизнь. Оголодавшие крестьяне, питавшиеся капустными кочерыжками и отрубями, в конце концов дошли до края и взялись за вилы и топоры. Запылали хозяйские амбары и мельницы, полилась кровь, по дорогам невозможно было проохать без риска для жизни. В лучшем случае могли ограбить, но редко кто оставался в живых. По отчаянным мольбам и просьбам бретонского дворянства и монастырей на усмирение восставших были направлены королевские войска, командовать которыми король назначил Бюсси. Генрих прекрасно знал, что для такого гордеца и доблестного солдата, как Луи, мало почёта воевать с крестьянами, вооруженными вилами и косами. Король надеялся, что Бюсси в очередной раз взбунтуется и выкажет неповиновение, за что его можно будет весьма ощутимо наказать. Но Луи, к его великому удивлению, смиренно подчинился: неосторожные поступки и резкие высказывания были теперь для него непозволительной роскошью. Малейшее подозрение – и по приказу короля он окажется в тюрьме, а Регина и подавно попадёт в лапы какого-нибудь Ремигия и тогда каждая страница "Malleus Maleficarum" станет одним сплошным обвинением ей во всех существующих и несуществующих грехах. За свою жизнь он не боялся никогда. Его не страшили ни королевский суд, ни казнь. Но от одной мысли о том, что его Регина будет сидеть в сырой, холодной, кишащей крысами и вшами каменной норе или что её восхитительное, хрупкое тело распнут на дыбе и будут жечь калёным железом и рвать щипцами и крючьями, кровь стыла в жилах. И потому, запихнув свою гордость в самый дальний закуток, Бюсси отправился в Бретань выполнять приказ короля, успев лишь послать в Сомюр Симона с письмом для Регины.

Его не было два месяца, и все эти долгие дни и душные летние ночи, Регина чернела от безбрежной тоски по нему.

Я не могу без Тебя! Только до Тебя не докричишься, хоть до хрипоты закричись. Ты снишься мне по ночам, и я сквозь слезы шепчу Тебе «Я Тебя люблю». Но если бы Ты мог представить, как тяжело, как больно просыпаться по утрам с ощущением Твоих рук на своем теле – и вновь не находить Тебя. Мне так больно без Тебя, родной мой. И так страшно даже думать о том, что ничего не изменится, что завтрашний день ничем не будет отличаться от вчерашнего, а день сегодняшний – одно сплошное серое марево. И так будет до тех пор, пока ты не вернёшься в наш обманчивый, временный рай.

Знаешь, когда Ты вернешься, я не упаду в обморок, не зарыдаю от счастья, не завизжу от восторга. На это моих сил просто не хватит. Я только прислонюсь к стене и буду смотреть на Тебя, и слезы будут тихо катиться по щекам. А Ты будешь стоять напротив и тоже молчать. Мы будем просто смотреть друг на друга целую вечность, пока не убедимся, что это не сон, а потом я сделаю шаг к Тебе. Только один. И, наверное, ноги подкосятся и я упаду перед Тобой на колени. А Ты подойдешь ко мне, опустишься рядом и уткнёшься лбом в мой лоб. Наши руки найдут друг друга и переплетутся, перепутаются так, чтобы больше никто никогда не смог их разъединить.

Я люблю Тебя! Я всегда любила Тебя, даже когда целовала других, потому что в отражении их глаз я пыталась разглядеть Твоё лицо. Я не перестаю думать о Тебе, я Тобой живу, дышу. Память о Тебе – в каждой капле воды, в каждом куске хлеба, в каждом глотке воздуха. Чем Ты отравил меня, что до сих пор никто не может меня исцелить? Ненавистью или любовью, ревностью или нежностью? Чего было больше в нашей любви, не скажет уже никто.

Но каким счастьем было просыпаться от Твоих шагов! Даже ссориться с Тобой, ревновать Тебя, уходить, хлопнув дверью, и возвращаться через два часа. Это и есть счастье. Счастье – просто дышать с Тобой одним воздухом, жить с Тобой на одной земле! И я, то проклиная Твоё имя, то молясь на Тебя, уже не знаю, чего во мне больше – любви или горечи, восторга или обиды. Ты – моё горчайшее счастье и моё сладчайшее преступление, до последнего вздоха буду я благословлять Твоё имя и где бы Ты ни был, я буду вечно и верно ждать Тебя…

Тревога и беспокойство стали отныне её вечными спутниками. Мысли её вращались только вокруг ребёнка и Луи, и где-то на самом дне души плескалась горькая печаль о Филиппе. С отъездом Луи она чувствовала себя в Сомюре ещё более несчастной, чем когда-либо. В Париже была Катрин, были неунывающий и забавный Майенн, ироничный кардинал Лотарингский, откровенная Мадлена, тонкий и внимательный де Лорж. И владельцев ближайших поместий сторонилась она не столько по причине своей гордыни, сколько из-за того, что провинциальное дворянство казалось ей теперь безнадёжно скучным и непросвещённым. Париж был её родной стихией, там она познала любовь и ненависть, отчаяние и счастье. Сомюр был её домом, пока Луи был рядом, ибо её дом был только рядом с ним. Но стоило ему уехать, как весь её уютный и тёплый мир растворялся в пустоте, холодной и сумрачной. Когда и чем закончится этот бретонский мятеж, она не знала, и ей оставалось только одно – ждать. Потому и поднимала она на уши весь замок, придумывая тут перестройку, там уборку, в одном месте цветник, в другом беседку, лишь бы заполнить хоть на несколько часов Пустоту.

А в самый разгар лета, небывало жаркого и дождливого, превратившего долину Луары в сплошную исходящую паром хлябь, окрестности поразило новое бедствие – холера. Эпидемия вспыхнула в соседней провинции и в считанные дни подобралась к стенам Сомюра.

Луи как раз в те дни вернулся из Бретони, и по совершенно случайному стечению обстоятельств именно в это время в Париж ненадолго приехала из Наварры Маргарита. По её словам, она извелась от скуки вдали от блестящего королевского двора, ибо небогатое и менее легкомысленное общество гугенотов навевало тоску на молодую, не чуждую никаким радостям жизни королеву. Истинную же причину, имя которой было Регина де Ренель, мало кто знал. Именно из-за неё Марго крупно поссорилась с мужем. Спонтанная перебранка, закончившаяся взаимными оскорблениями, началась с того, что д'Обинье неосторожно упомянул имя графини де Ренель, сожалея, что при дворе короля Наваррского нет женщины столь же обольстительной и яркой.

– И что вы, мужчины, все поголовно находите в этой рыжей, тощей кошке? – фыркнула Маргарита, возмущённая тем, что её так явно сбросили со счетов как уступающую графине по всем статьям, – Совершенно никакой особой красоты я в ней не увидела.

– Видимо, у вас что-то со зрением, ваше величество, – отозвался Анрио, – Готов поклясться чем угодно, что если с вас снять всю эту золотую и атласную мишуру и смыть белила и румяна, ни один человек во Франции не узнает в вас королеву Марго и уж точно вряд ли назовёт красавицей. А Регину де Ренель хоть в рубище закутай и выпусти растрёпанной на улицу любого города, о её красоте уже к полудню заговорит вся округа.

А вот это было уже оскорблением. Марго задохнулась от возмущения и попыталась испепелить мужа разгневанным взглядом:

– Что вы хотите этим сказать, Анрио?

– Только то, дражайшая моя супруга, что вашими устами говорит банальная зависть, которая так не к лицу коронованным особам.

Марго изменилась в лице, прошипела громко и угрожающе:

– Вы забываетесь, Анрио. Я не позволю вам оскорблять меня сравнением с одной из ваших любовниц!

– Вам ли говорить о нравственности, моя дорогая? Вам, кого весь Париж называл Королевой шлюх! – Генрих, решил, видимо, до конца отстаивать честь графини де Ренель, покорившей его сердце и волей случая так и не ставшей тем, кем назвала её Марго.

– Так значит, это правда?! – вскрикнула Марго, нимало не заботясь о том, что подумают свидетели этой милой семейной разборки, – Слухи, что графиня метит на моё место? И каким же образом вы оба собираетесь от меня избавиться?

– Вы бесплодны, ваше величество, – беспощадно парировал он, – и церковь в таких случаях без возражений даёт развод. Королю нужен наследник и если вы не можете его дать, то я имею полное право подыскать другую королеву.

Время его пылкой и безоглядной влюблённости в очаровательную дочь Екатерины Медичи прошло уже давно. Ни один из них не хранил верности другому, что, впрочем, было при дворе в порядке вещей. Остались лишь давние семейные дрязги и взаимные упрёки. Марго, сама не догадываясь о том, наступила на больную мозоль Генриха. Он уже не единожды пожалел о том, что так неосмотрительно связал свою жизнь с одной из Валуа – болезненной, вырождающейся, неспособной к продолжению рода семьи. Да, в своё время брак с Маргаритой Валуа спас его от участи родителей – Антуана и Жанны Бурбон, – которых убрала с дороги Екатерина Медичи. Но всё чаще он задумывался над словами верного д'Обинье о том, что в Клермонах тоже течёт королевская кровь и если бы королевой была Регина, Генрих Наваррский гораздо больше выиграл бы. И мысль о разводе с Марго, до сих пор не родившей ему наследника и, судя по всему, вовсе не способной к этому, прочно засела у него в голове. Да, пожалуй, Регина де Ренель гораздо лучше справилась бы с ролью королевы, а Бюсси, столь популярный во Франции и среди молодого дворянства, и в армии, помог бы Генриху справиться с Валуа.

Глотая злые слёзы, Марго спешно удалилась к себе и уже в своём кабинете дала волю ярости. С того самого дня, как её угораздило вытащить из обители урсулинок эту змею Регину, все и каждый словно взяли себе в привычку сравнивать их. И всегда чаша весов склонялась в пользу более молодой и менее опытной девчонки-графини. И даже Бюсси, которого Марго рассчитывала крепче привязать к себе тем, что оказывала протекцию его сестре, в конце концов намертво прикипел всем сердцем к этой мерзавке. Да и сама Регина, едва освоившись в Париже, дала волю своим амбициям и вековечной клермоновской гордыне и спелась с хромой интриганкой Монпасье. Демарш Генриха Наваррского был последней каплей в чаше невеликого терпения молодой королевы. Марго, никому и словом не обмолвившись, поспешно выехала в Париж в сопровождении нескольких фрейлин и дворян из своего окружения, решив разделаться со своей соперницей. Надо ли удивляться, что в Париж она прибыла не в самом радужном расположении духа, но зато исполненная самых решительных намерений.

Бюсси буквально нос к носу столкнулся с ней в Лувре, когда выходил от короля. Он только что доложился о подавлении бунта и теперь, получив соизволение вернуться в Анжу, торопился домой, чтоб собраться в дорогу как можно скорее. Почти два месяца не видел он любимого, несравненного лица Регины и, значит, практически не жил. Как она справлялась без него в Сомюре, не случилось ли чего недоброго с ней в его отсутствие, ведь она осталась совершенно одна, безо всякой поддержки и защиты, беременная, скрывающаяся от королевских глаз. Какие только безумные мысли не лезли в его голову, пока он был в Бретони. А тут ещё герцог Майенн с немым вопросом и тщательно замороженной ревностью, навсегда теперь, кажется, поселившихся в его голубых глазах, со своей небрежной просьбой передать известной особе подарок от герцогини! У Бюсси руки чесались проверить, что там такого напихала Екатерина-Мария в увесистый свёрток. Уж наверняка среди страниц книг, которые, судя по всему, были в свёртке, лежало небезынтересное письмо. Но герцогиня, передавая столь открыто вести для Регины, положилась на его благородство и было бы по меньшей мере некрасиво разочаровывать её.