Текст книги "Регина"

Автор книги: Елена Домогалова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 41 страниц)

Плач за дверью затих. Минуту-другую ничего не происходило, не слышно было ни единого звука. За эти минуты Филипп едва не поседел, он уже приготовился выбивать дубовую дверь, когда прошелестели лёгкие шаги и загремела задвижка.

В дрожащем золоте свечей на пороге стояло заплаканное, дрожащее существо и в распахнутых глазах его плескался ужас. Филипп на подкашивающихся ногах ввалился в комнату, обнимая Регину и почти выкрикнул:

– Господи, да что с тобой такое?!

– Мне страшно, – снова расплакалась она, цепляясь за его рубаху.

Он подхватил её на руки, донёс до кресла, усадил, закутал в огромный шерстяной платок, заботливо положенный перед отъездом Франсуазой. Регина уткнулась в него носом и заплакала ещё сильнее: платок отчётливо пах домом, кормилицей и прошлым безмятежным покоем. Всем тем, что уже никогда не повторится.

– Филипп, – сквозь всхлипы разобрал он, – я не хочу больше жить.

Мир рухнул. Сильная, яркая, жизнерадостная, упрямая графиня де Ренель сдавалась. И тогда Филипп восстал, бросая вызов ей самой и вспоминая уроки герцогини Монпасье, говорившей, что "победить Регину может только сама Регина". Для того, чтобы спасти эту обессиленную и гибнущую девушку нужно было вызвать к жизни прежнюю, гордую и непокорную. Он вытащил её из кресла, подтолкнул к окну.

– Смотри, – кивнул он в ночь за окном.

Во всё беззвёздное необъятное небо расцвела рваная полоса молнии. Оглушительный удар грома сотряс ночь так, что задребезжали стёкла в витражах. Дикий, похожий на вырвавшегося из Ада древнего демона ветер буйствовал в мире за стенами замка. Снова молния и снова громовой раскат. Деревья раскачивались так, словно хотели нагнуться до земли, поклониться стихии и вымолить себе жизнь. Ветер ломал их ветви, срывал с дальних крестьянских хижин пучки соломы, поднимал и катил по земле вязанки хвороста. Молнии сверкали всё чаще, так что вскоре стало светло, как днём, от их тревожного огня.

– Посмотри, – повторил Филипп Регине, заворожённой зрелищем ревущей стихии, – эти деревья вот-вот сломаются, ветер гнёт и отрывает их ветви, а самые слабые побеги вырывает из земли с корнем. Кого-то, возможно, сегодня убьёт молнией, возможно, сгорит дерево или дом, задетые ею. Через минуту начнётся проливной дождь и травы, цветы, молодые виноградные лозы просто вымоет из земли и унесёт бурлящий поток. Для кого-то эта ночь станет концом света. Но ведь жизнь не закончится сегодняшней ночью. Завтра взойдёт солнце и отогреет умытую дождём землю. Выжившие травы, напоенные досыта водой, поднимутся ещё выше и станут ещё зеленее. Утром ты увидишь, как прекрасен мир после дождя, как свеж воздух после грозы. В твоей жизни тоже была такая грозовая ночь, но ты должна проснуться и увидеть, что она кончилась. Что уже давно утро.

Но Регина упрямо мотала головой:

– Я не дерево. Я не виноград. Я была женщиной. А теперь я никто. Меня растоптали и смешали с грязью. Вы все внушали мне, что красота – моё оружие и я всесильна, что я богиня. А мне объяснили, что я – ничто. И моя красота всего лишь предмет чьих-то грязных утех. За всю жизнь никто и никогда, даже в монастыре, не смел поднять на меня руку. В ту ночь меня избили, как приблудную собаку. И король показал своим миньонам, что я не женщина. Я не хочу жить в мире, где я никто.

Филипп повернул её лицом к себе:

– Послушай меня внимательно. Ты думаешь, что только с тобой случилась беда? Что с тобой одной судьба обошлась несправедливо жестоко? И ты первая, кого уронили в грязь и унизили сильные мира сего? Но на свете каждый день кого-то избивают, насилуют, лишают жизни, чести, имущества, дома, семьи. Мир жесток ровно настолько же, насколько и прекрасен. Да, ты не заслужила такого оскорбления и такой боли. И никто этого не заслуживает. И нельзя с этим мириться и невозможно это забыть. Но раз уж так случилось, то надо научиться с этим жить. Кто знает, что ждёт тебя завтра, через неделю, через пять лет? Быть может, впереди у тебя такое ослепительное счастье, что ты и думать забудешь о случившемся. А может, тебя ждут такие испытания, что эта боль покажется ничтожной малостью. Один Бог знает, что уготовано нам. Но нельзя из страха перед будущим и от обиды на прошлое отрекаться от жизни.

Регина смотрела на него во все глаза и Филипп чувствовал, как с каждым его словом боль и отчаяние начинают потихоньку отпускать её. Теперь главное – не молчать, держать её в этом мире и не давать снова упасть в кромешную тьму пережитого кошмара.

– Я никогда никому из друзей не рассказывал, почему я не общаюсь со старшим братом. То, что сейчас ты услышишь, не знает никто, ни Луи, ни Бертран и Робер, ни Анна. Я запрятал это воспоминание на самое дно своей души, но время от времени оно вспыхивает режущей глаза молнией, когда я попадаю в похожую ситуацию. Оно преследует меня всю жизнь и заставляет ходить по кругу, словно проверяет на прочность. Наверное, Луи тебе рассказывал про Варфоломеевскую ночь. Он часто подшучивает надо мной и советует податься в странствующие монахи. Он не знает, что я просто не могу пройти мимо чужой боли, не важно, будь то больной ребёнок или покалеченная лошадь. Когда мне было лет двенадцать, мой старший брат Жак Монтгомери взял меня с собой в военный поход на гугенотов. Это было в Васее. В мясорубку, развернувшуюся в этом местечке, он меня, конечно, не пустил, я был его оруженосцем; в основном, возил срочные депеши и занимался прочей ерундой. Я возвращался в лагерь с опозданием, потому что загнал лошадь и полдороги пришлось идти пешком. Проходя через поле, где стояло наше войско, я услышал истошные женские крики. Звала на помощь какая-то девочка. Она кричала так отчаянно, так жалобно, что у меня сердце оборвалось. Ответом на её крики был издевательский хохот солдатни. Я опрометью бросился на крик, перепрыгивая через канавы и уцелевшие после битвы снопы, проломился через какой-то кустарник. Возле костра, между двух повозок с провиантом пятеро рослых бородатых солдат насиловали девочку. Я успел увидеть только растрёпанные светлые косички и ободранные острые коленки со сбившимися чулочками. Меня захлестнула такая ярость, что в глазах всё помутилось. Никогда со мной такого не случалось. Я выхватил шпагу, второй рукой поднял с землю какой-то корявый толстый сук и бросился на солдат. Я орал что-то нечленораздельное. Они настолько не ожидали, что на них кто-то нападёт в своём же лагере, что я успел двоих ранить шпагой и одному сломать спину тяжёлым суком. Как раз тому, кто навалился на девчонку. Потом они опомнились и хотели сначала вступить в драку, но потом, узнав оруженосца своего командира, растерялись. И тут подошёл мой брат. Спросил, что происходит. Я поднял с земли невесомое, худенькое создание лет десяти, покрытое слоем пыли, обрывками одежонки и кровью и показал Жаку. Я думал, что этого зрелища ему будет достаточно, чтобы наказать виновных. А он расхохотался, назвал меня сопливым идеалистом и начал втолковывать бесчеловечные законы войны. Напомнил о праве солдат на часть трофеев, о том, что "горе побеждённым". Он много чего наговорил циничного и грязного. А девочка всё прижималась ко мне и в обезумевших от ужаса глазах её не было места даже слезам. У неё не было сил ни на плач, ни на мольбы, ни на жалобы. И один вид её истерзанного тельца сказал мне больше, чем все слова брата. Я завернул её в свой плащ, молча подошёл к Жаку, влепил ему пощёчину и прилюдно отрёкся от всяческих родственных уз с подобным животным. Ту пощёчину он мне, конечно же, ещё не раз припомнил. Из лагеря я, разумеется, уехал в тот же день, добровольно. И увёз с собой девочку. Её выходили старухи в ближайшей деревне. Сейчас Николетте двадцать лет, она замужем за моим управляющим, к свадьбе я дал ей хорошее приданое и старшего сына она назвала Филиппом. Очень милая, очень смешливая розовощёкая женщина. Кстати, ужин, который ты отказалась есть, готовила она, а стряпает она изумительно. Хотя в первые недели все думали, что она тронется рассудком и вряд ли выживет. Если хочешь, завтра я тебя с ней познакомлю. И ты поймёшь, что если у десятилетнего заморыша нашлись силы и воля к жизни, чтобы пережить издевательства озверевших солдат, то графине де Ренель стыдно быть такой жалкой и беспомощной.

– Ты больше не говорил об этом со своим братом? – еле слышно спросила Регина.

Филипп возликовал в душе: впервые она говорила не о своей беде, впервые её заинтересовало что-то помимо той ночи.

– Нет, – ответил он, – я никогда ни о чём с ним больше не говорил. Мы не виделись уже лет семь и я не знаю, что бы он сейчас мог мне ответить. Одно знаю точно: я никогда его не прощу. Не имеет права мужчина, дворянин, воин сражаться с тем, кто слабее. Войну начинают не дети и не женщины. Но платят всегда они. Это несправедливо. Как несправедливо и то, что за вражду твоего брата с королём и за интрижки Гизов расплатилась ты. Но это надо пережить. Ты должна справиться. И я тебе помогу.

Притихшая Регина ткнулась лбом ему в грудь. Она уже не плакала и не дрожала.

Они проговорили допоздна, а потом она заснула на коленях у Филиппа. Он осторожно перенёс её в кровать, закрыл одеялом до самого подбородка и оставил на столике у кровати горящую свечу, чтоб не испугалась темноты, если проснётся.

Регина проснулась на рассвете. Как и обещал накануне Филипп, за окном вовсю светило солнце. Она осмотрелась вокруг и ахнула: вечером, поглощённая своей болью, она не разглядела, какой сюрприз ей приготовил хозяин замка. Её комната располагалась на верхнем этаже, в южной части крыла. Стрельчатые окна с нежными витражами в розовых, голубых и золотистых тонах выходили вымощенный камнем внутренний дворик и яблоневый сад, зеленовато-бурый ров вокруг замка, простиравшиеся за ним зелёные виноградники и широкую голубую ленту Гаронны, сверкающую вдалеке. Под крышей над восточным окном жило неугомонное семейство ласточек, со стороны двора и из сада прилетали дрозды и малиновки. Морской аквитанский воздух смешивался с запахом трав и фруктовых деревьев, наполняя комнату свежим чистым ароматом. Яркий солнечный свет, просачиваясь через витражи, расцвечивал комнату розовыми и голубыми бликами. Простенки между окнами и северная стена были сплошь завешаны старинными, прекрасно сохранившимися гобеленами с изображением сцен из рыцарских романов. Массивных позолоченных жирандолей здесь не было, так как достаточно было света из окон, только на столике у западного окна стояли два изящных серебряных подсвечника. Холодный каменный пол был застелен несколькими рядами ковров, так что при каждом шаге нога утопала, как будто Регина шла по усыпанному золотыми листьями осеннему лесу. У западного окна стоял невысокий туалетный столик красного дерева с модным венецианским зеркалом в резной раме, у южного окна – модный немецкий кабинет, украшенный янтарём, точно такой же, как столик, над ним – полочка с книгами. Около столика и кабинета и напротив камина были расставлены удобные высокие кресла. Всю середину комнаты занимала огромная кровать под прозрачным кисейным балдахином с золотыми шёлковыми кистями. Даже на улице Гренель в доме Бюсси не было ни одного столь же уютного и светлого уголка.

И где-то со дна души начала, покачиваясь и вздрагивая, подниматься прежняя, настоящая Регина де Ренель. Та, которая могла по достоинству оценить окружавшую её красоту. Девушка нерешительно подошла к окну и замерла от восторга: во всё пронзительно-голубое небо рассыпались золотыми искрами, лентами и всполохами лучи утреннего солнца. О ночной буре напоминали только сломанные ветви деревьев и валявшиеся то тут, то там доски, щепки, тряпки и прочие обломки, разбросанные обезумевшим ветром. Мир вокруг улыбался, словно прошедший ливень отмыл его дочиста и теперь солнце посыпало его сверху золотой пудрой. И ещё этот дивный, ни с чем не сравнимый запах воздуха после грозы, запах мокрой земли и виноградников!

Филипп был прав, жизнь начиналась заново каждое утро. И здесь, вдали от Парижа и Лувра, пели птицы, плыли редкие облака, срывались с крыши последние капли прошедшего дождя. Во дворе возились в луже утки, поросята и пара полуголых чумазых малышей, сбежавших с утра от строгой няньки и дорвавшихся до нового водоёма. И этот мир за окном позвал её звонко и радостно.

Регина кое-как оделась, махнула два раза гребнем по рыжим вихрам и стремглав помчалась на улицу. Она бежала наугад вниз открытой итальянской лестнице, потом по светлой каменной анфиладе комнат, сбившись со счёта открывающимся перед ней дверям: белым, позолоченным, красным, чёрным. Она выскочила во двор и побежала дальше, к воротам, чтобы с дороги разглядеть весь замок, выраставший на фоне лазоревого неба чётко очерченной картинкой. Высокий, сложенный из светлого камня, непривычной Г-образной формы (восточное крыло замка так и не было построено). О его древней и славной истории говорил заросший тиной и обмелевший ров вокруг замка и подъёмный мост, который в последние годы никогда не поднимали и его механизмы, по всей вероятности, заржавели. Регину привели в неописуемый восторг изящные угловые башни, чьи шпили золотились в лучах восходящего солнца. Они поднимались из массивных стен так стремительно и высоко, будто хотели оторваться от их грубой приземленности. Длинные стрельчатые окна были украшены дивными витражами и искусно вырезанным растительным орнаментом, навеянным мавританской культурой. Никаких горгулий и прочих бесовских порождений не было и в помине. Фасады были разделены фризами и пилястрами и увенчивались люкарнами с фронтонами. Над крытым бруствером восточной башни, пристроенной к центральному флигелю, высилась изящная коронка. Вместо спиральной лестницы, как в Блуа, здесь была прекрасная итальянская лестница с прямыми маршами и тремя открытыми лоджиями, пышно украшенная и праздничная. Плоские своды над лестничными маршами были украшены медальонами с профилями славных предков де Лоржей. Этот замок дышал покоем и счастьем многих поколений.

Её неисчерпаемая жажда всё рассмотреть, до всего дотронуться собственными руками, понюхать, если можно, попробовать на вкус забила в ней с новой силой. Она взвизгнула, как деревенская девчонка, и, подобрав юбки, помчалась по дороге. Каблучки дробно застучали по мосту. Около натянутых мощных цепей она остановилась, провела пальцами по звеньям и на белоснежной коже остался ржавый налёт. Регина не удержалась и прижалась к железу носом, вдыхая запах столетней истории. Останавливаясь на каждом шагу, она медленно подошла к распахнутым воротам, погладила их ладонью, моментально перепачкавшись в пыли и ржавчине. Она волчком крутилась во дворе, обрызгала из лужи малышню, сунулась в глубокий, пахнувший прохладой и тишиной колодец, потом направилась к замку, чтобы успеть осмотреть его изнутри, от деревянных барельефов оружейной комнаты до огромных котлов в кухнях.

На освещённое высокое крыльцо вышла совсем молодая, одних лет с Региной, девушка в скромном атласном платье глубокого чёрного цвета, украшенном жемчужной брошкой и чёрными испанскими кружевами. Она заслонилась от яркого утреннего света рукой, но Регина успела рассмотреть её лицо, молочно-белое, с ярким, словно нарисованным румянцем, с мягкими и лёгкими чертами. Ярко-розовые по-детски пухлые губы девушки были приоткрыты от радостного удивления. Круглые голубые глаза с короткими пушистыми ресницами не поражали особой красотой, но чистый и наивный взгляд их мгновенно вызывал симпатию и расположение. Регина отметила, что незнакомка не является красавицей в строгом смысле слова, а уж рядом с ней и вовсе будет выглядеть серой мышкой. Но в чём не уступала эта девушка признанным столичным прелестницам, так это тяжёлой копной белокурых волос и точёной фигуркой. Регина ещё подумала в тот момент, что одень их в одинаковые платья и прикрой голову плотной вуалью – и никто не отличит их друг от друга.

Девушка легко спустилась с крыльца и улыбнулась гостье открыто и весело. Она была похожа на маленькую лесную птичку, обогретую солнцем. Регина шагнула к ней, но почему-то сердце тревожно и мрачно, как церковный колокол, ухнуло в груди.

– Доброе утро! Меня зовут Анна Лаварден, баронесса де Варенн.

Она не успела договорить – отдавая на ходу приказанья слугам, из замка выбежал Филипп.

– Графиня, я вижу, моя кузина уже успела вам представиться. Что ж, Анна, познакомься с Региной де Клермон д'Амбуаз, графиней де Ренель, величайшей драгоценностью Парижа и моей невестой.

Анна бросила мимолётный вопросительный взгляд на Филиппа, снова посмотрела на Регину и присела в почтительном реверансе:

– Я очень рада и вашему приезду, и этой замечательной новости.

– Думаю, вы очень быстро найдёте общий язык. А мне пора наведаться на южные виноградники и к старому Гарену. Я вернусь к вечеру и, скорее всего, буду зверски голоден.

Расцеловав обеих девушек в щёки, Филипп уехал в сопровождении управляющего. Регина и Анна переглянулись друг с другом и, сглаживая неловкое молчание, графиня спросила:

– А что, в отсутствие Филиппа никто не завтракает? Я, например, до вечера не доживу. Граф говорил, что жена управляющего Николетта – отменная хозяйка. Может, наведаемся к ней в гости с утра?

Анна согласно кивнула. Вместе они привели в порядок одежду Регины и нагрянули к Николетте как раз в тот момент, когда она накрывала стол. Хозяйка, как и говорил Филипп, оказалась весьма миловидной и смешливой особой и, глядя на неё, графиня не могла представить, что несколько лет назад эта женщина пережила кошмар, ещё более ужасающий, чем случившееся с самой Региной. Они позавтракали свежевыпеченными лепёшками с молоком, тушёными овощами и творогом с ягодами.

Но поговорить с Николеттой о том, что тревожило и волновало душу, что снилось в кошмарах, Регина не отважилась. Побоялась ли бередить старые раны женщины воспоминаниями, не захотела ли ровнять себя с кухаркой одинаковой бедой или просто решила поскорее всё забыть – истинной причины она бы и сама не смогла назвать. Но скорее всего, потому что поняла значительную разницу в этих, казалось бы, одинаковых историях: Николетта была ребёнком и солдаты осквернили её тело и напугали её до полусмерти, что же до Регины, то король, в первую очередь, задел её гордость, унизил её достоинство. Молодое сильное тело быстро излечивалось от ран, страха в гордой дочери Клермонов не было никогда. Но душа горела мятежным огнём обиды и мести.

Дни в замке Монтгомери потекли неспешно и легко. Регина целыми днями бродила по берегу Гаронны, по фруктовым садам и виноградникам, поднималась в горы. Филипп и Анна Лаварден повсюду сопровождали её, обычно вместе, но порой, когда на неё с новой силой накатывали воспоминания о роковой ночи в Блуа и она ни под каким предлогом не желала видеть ни одного мужчину, компанию на прогулке составляла ей только Анна. Регина дышала свежим бризом, долетавшим с океана, купалась в солнечных лучах и объедалась сыром, зреющим виноградом и огромными душистыми яблоками. Присутствие простенькой и в чём-то даже наивной, провинциальной до мозга костей Анны её вполне устраивало – можно было забыть о придворных интригах и постоянных нравоучениях Екатерины-Марии. Конечно, блестящего общества герцогини ей недоставало, но подруга бывала временами слишком проницательна и Регина уже устала скрывать изо всех сил свою тайную любовь и свои непрекращающиеся мучения. А кузина Филиппа, к великому удивлению Регины оказавшаяся в столь юном возрасте вдовой одного из богатейших дворян Тулузы, слушала рассказы графини с открытым ртом и откровенно восхищалась выбором Филиппа.

Приезд блистательной и умной графини был для Анны глотком свежего воздуха. Родители выдали её замуж в очень раннем возрасте, девушка нигде не была до замужества и оставалась до сих пор практически неграмотной. В просвещённой и независимой Тулузе над Анной откровенно посмеивались, старый барон оказался невероятным ревнивцем и до самой своей кончины (к счастью, наступившей через четыре года после свадьбы) держал молодую жену едва ли не под семью замками. Филипп, всегда больше остальных родственников жалевший кузину, предложил юной вдове пожить какое-то время в его замке в качестве полноправной хозяйки. Анна была рада покинуть чужую сердцу Тулузу (хотя по её рассказам Регина почувствовала, что они с Екатериной-Марией там могли бы развернуться!) и теперь готова была до конца дней благодарить кузена за это приглашение. Ничем не нарушаемое спокойствие, столетиями прогреваемое южным солнцем и лелеемое древней Гаронной, пришлось Анне по душе. Она перезнакомилась с местными барышнями, их матушками, тётушками и прочими родственниками. Скромные балы, затевавшиеся каждый сезон в соседних поместьях, и незатейливые беседы об урожае винограда, ценах на вино и погоде составляли её светскую жизнь. У очаровательной вдовы сложился даже свой круг поклонников, которые каждый месяц делали ей предложения руки и сердце и с такой же стабильностью получали отказ: Анна увлеклась рыцарскими романами, которые ей читала взятая в качестве дуэньи старая дева из обнищавшего соседнего поместья. Так что теперь баронесса мечтала о благородном рыцаре в сверкающих доспехах, который, проезжая мимо замка, пленится красотой хозяйки и навеки отдаст ей своё сердце. Когда Регина впервые услышала из уст своей новой подруги подобный бред, она хохотала целый день и к вечеру вынесла вердикт:

– Голубушка, я обязательно поговорю с Филиппом, чтобы он наконец-то вывез вас в Париж. В вашем возрасте, имея статус вдовы богатейшего барона Тулузы, по меньшей мере, смешно оставаться провинциальной дурочкой. А ещё я познакомлю вас с герцогиней де Монпасье и она расскажет вам истинную правду о рыцарях Франции. В доспехах и без них.

Анна подняла на графиню беспомощный взгляд и впервые в её глазах выражение неподдельного восхищения на долю секунды сменил испуг. Регина пленяла её, словно спустившееся с небес неведомое и всемогущее божество, но, как всякое истинное божество, внушала ещё и страх. За всю свою недолгую и такую однообразную жизнь Анна не встречала женщин, подобных невесте своего кузена: прекрасных, образованных, язвительных и непонятных. Если печаль в глазах графини и резкие смены настроения ещё можно было легко объяснить случившейся с ней трагедией, то звериная тоска во взгляде и сменяющие её жгучие костры столь же неукротимой страсти оставались для баронессы загадкой. И как мог её спокойный, мудрый и такой обыкновенный кузен покорить Регину, этот сгусток буйного огня в хрустальном бокале! Ведь даже от неискушенного взгляда юной баронессы не укрылась та острая необходимость друг в друге, которую испытывали они.

Во время совместных прогулок Регина рассказывала подруге о Париже, о Лувре, о своих многочисленных поклонниках, о блистательном семействе Гизов и вероломных Валуа-Медичи. История с упавшим в обморок Максимильеном заставила Анну густо покраснеть.

– Я бы никогда не отважилась на такое! – прошептала она в священном трепете перед отчаянной графиней.

– А что такого? У тебя великолепная фигура, просто срисована с меня, нас с тобой издалека все путали бы, если бы не цвет волос. Думаю, в париках и под масками мы бы смогли ввести в заблуждение кого угодно. Кстати, неплохая идея! В Париже мы с тобой кого-нибудь разыграем. Герцога Майенна, к примеру. О! Он с ума сойдёт, а потом будет смеяться громче всех. Это будет лучший анекдот сезона.

Анна пуще прежнего залилась краской, потом в приливе нежности крепко обняла Регину и расцеловала в обе щеки:

– Ах, милая Регина! Какая ты чудесная, какая весёлая! Нет-нет, нас никто никогда не спутает! Разве можно принять за тебя кого-то другого, ведь таких красавиц больше нет во всем свете!

Регина мужественно терпела подобные признания и детский лепет баронессы. По-своему она привязалась к ней и даже полюбила это невинное, искреннее создание. Хотя, если уж быть до конца честной, больше всего ей нравилось в новой подруге то, что в присутствии самой Регины Анна совершенно терялась и своей бьющей в глаза простотой выгодно оттеняла её изысканную и неповторимую внешность. Знакомиться с соседями и принимать их приглашения Регина отказалась наотрез, чем окончательно повергла Анну в состояние священного трепета. По мнению баронессы, такое могла себе позволить только королева.

Тем не менее, местные дворяне под любым благовидным предлогом старались попасть в райские кущи поместья де Лоржа. Но замок недолго был местом паломничества аквитанской знати: холодность и высокомерие Регины отпугнули половину поклонников, остальным, наиболее упорным, Филипп на дуэли ясно дал понять, кому принадлежит сокровище по имени графиня де Ренель.

Сам владелец замка, к удивлению Регины, оказался рачительным и заботливым хозяином. Целыми днями Филипп пропадал то на виноградниках, то в садах, то на пастбище. Особой же гордостью его были огромные винные погреба и самые лучшие виноградники на правом берегу Гаронны. Крестьяне его любили и были ему беззаветно преданны, деревенская ребятня ходила за ним хвостом, потому что в его карманах всегда были мелкие монетки, оловянные солдатики и разноцветные леденцы.

Но за повседневными заботами Филипп не замечал внутреннего разлада, который лесным пожаром разгорался в Регине, всё сильнее с каждым днём. Она выздоровела и окрепла, но не смирилась. И ничего не забыла. Ни одного слова, ни одного удара, ни одного прикосновения. Придя в себя солнечным утром в гостеприимном доме де Лоржа, она начала ждать вестей из Парижа. Ведь не зря же Филипп в такой спешке и тайно увёз её в Бордо! Значит, Гизы и друзья Бюсси готовят месть за её поруганную честь. Возможно, даже Генрих Наваррский инкогнито приехал из Наварры и теперь, объединившись с Католической Лигой, готовит государственный переворот! Да не может такого быть, чтобы её друзья спустили ублюдку Валуа подобное безумство. Она, конечно, молилась, чтобы до Луи не дошли дурные вести, но в глубине души трепетала робкая надежда, что брат почувствует её боль и вернётся. И всё узнает и обязательно накажет обидчиков. О! Генриха Валуа и его приспешников ждёт страшная кара! По ночам Регина часто представляла себе, каким именно пыткам и унижениям подвергают сейчас этого мерзавца в королевской мантии. Наверное, его держат в подвалах инквизиции и пытают на дыбе. Или надевают испанский сапог. Или поджаривают на железной решётке. Или он уже издох внутри железной девы. Скоро, совсем скоро прибудет гонец от Гизов и скажет, что Медичи-Валуа выдворены из Франции и королевством правит Генрих Гиз или Генрих Наваррский. Или даже Луи де Бюсси, ведь в его жилах тоже течёт кровь Капетингов. И герцогство Анжуйское, или Бургундское, или Алансонское, или все три сразу будут отданы ей, Регине де Ренель. Как и право казнить оскорбивших её людей. Наверное, в эту самую минуту Париж кипит, как котёл на огне, и в Лувре идёт настоящее сражение. Наверняка, план страшной мести разработала Катрин. И истерически визжит связанный д'Эпернон. А семейство Шеманталя лишили дворянства. И Блуа, этот проклятый рассадник похоти и подлости, горит, полыхает синим пламенем и чёрный жирный дым пляшет на ветру безумную гальярду. Через несколько недель примчится уставший, запылённый, но радостный гонец и сообщит, что её ждёт Париж. Через неделю. Через три дня. Послезавтра. Завтра…

Но дни шли за днями, складываясь в недели, незаметно сливавшиеся в месяцы, и никто не ехал. Ничего не происходило. Ни-че-го. Как будто не было той страшной ночи, как будто не совершалось в Блуа никакого преступления. Регина чувствовала, что её все забыли, даже Катрин. И никому нет дела до неё, до её боли, до её разбитой жизни. И Луи, её брат, её любовь, герой её снов, последний рыцарь Франции не едет мстить за честь своей сестры. И все, кто клялся ей в вечной любви и обещал жизнь отдать за неё, даже пальцем не пошевелили, чтобы покарать преступника! Смешно: за неё вступился только безусый любовник короля герцог де Жуайез! Он один оказался рядом и спас её. Он один отомстил хотя бы Шеманталю. Ну, и где же были верные друзья и пылко влюблённые графы, герцоги, виконты и прочий сброд?!

Её спихнули на Филиппа и выпроводили их обоих подальше от Парижа. Чтобы не видеть её обезображенного лица, и стриженых волос, и глаз, вопиющих о справедливости. Чтобы жить дальше со спокойной совестью и ни во что не вмешиваться. Как всегда, расхлёбывать кашу пришлось одному де Лоржу. А что он может один, он, который никогда ни в каких придворных интригах не был замешан? Филипп спасал её от безумия и страданий сейчас, удерживал от падения в ад. Это мог сделать только он. Но почему же никто, ни одна живая душа, не восстанавливает справедливость там, в Лувре? Почему все делают вид, что ничего не случилось?!

Почему не едет Луи?!

Эти мысли изматывали её, доводили до безумия. Бессонница взяла власть над ней и теперь Регина по ночам мерила комнату шагами, обхватив голову руками и не могла найти себе места. Обида, ненависть и непонимание происходящего не давали ей покоя.

А в Париже и в самом деле ничего не происходило. Не считая того, что король, по обыкновению, похвастался матери своей победой над гордячкой-графиней. Как только Екатерина Медичи вернулась из Наварры, Генрих в первый же вечер рассказал ей о своей удачной охоте в Блуа.

– Под ним трон шатается, а он устраивает то публичный молебен, то очередную охоту. И, можно подумать, я не догадываюсь, что охота – всего лишь предлог для того вертепа, который ты устроил в Блуа, – фыркнула королева-мать, едва сын заикнулся о своих увеселениях.

– По моему, в прошлый раз ваши фрейлины, Мадам, были весьма довольны, – лукаво подмигнул он матери.

– Да уж, – фыркнула та, – а некоторые потом оказались ещё и весьма беременны.

– Ну, я же не могу отвечать за непредусмотрительность вашего Летучего эскадрона!

– Вы, наверное, хотели сказать, за излишний пыл придворных кавалеров?

– Матушка, сколько я себя помню, трон всегда шатался и подо мной, и под моими старшими братьями, но, однако, раньше вы относились к этому более философски. К тому же в этот раз у меня была добыча посущественней, нежели райские птички из числа ваших фрейлин. Не в обиду будет сказано, но уже очень давно и очень многими основательно пощипанных. В мои же силки попалась птица редкая, дикая, нетронутая.

– Не смеши! В Лувре таких отродясь не было.

Генрих многозначительно повёл бровями. Медичи насторожилась:

– Уж не имеешь ли ты в виду?..

– Она самая, – довольно кивнул король. – Графиня де Ренель собственной персоной почтила своим присутствием мою постель. Но если честно, то потраченные на неё усилия не стоили того слабого удовлетворения, которое она может доставить мужчине. Шкурка выделки, так сказать, не стоит.