Текст книги "Былого слышу шаг"

Автор книги: Егор Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)

Министр внутренних дел – директору департамента полиции

Нельзя ли воспользоваться разрешенным Государем Ульяновой свиданием с ее сыном, чтобы она уговорила его дать откровенные показания, в особенности о том, кто, кроме студентов, устроил все это дело. Мне кажется, это могло бы удаться, если бы подействовать поискуснее на мать.

Из воспоминаний А. И. Ульяновой-Елизаровой

Мать рассказывала мне… о своих свиданиях с Сашей. На первом из них он плакал и обнимал ее коле-да, прося простить причиняемое ей горе; он говорил, что, кроме долга перед семьей, у него есть долг и перед родиной…

После суда, в доме предварительного заключения, убитая горем мать долго убеждала и просила его подать прошение о помиловании.

– Не могу я сделать этого после всего, что я признал на суде, – ответил Саша…

Он говорил ей о Шлиссельбурге – единственно возможной для него замене смертной казни, – об ужасе вечного заключения – ведь там и книги дают только духовные; ведь эдак до полного идиотизма дойдешь. Неужели ты бы этого желала для меня, мама?

Из воспоминаний В. В. Кашкадамовой

Марья Александровна говорила: «Я больше не настаивала, не уговаривала, видя, что ему было бы тяжело».

Из воспоминаний А. И. Ульяновой-Елизаровой

Последнее свидание с братом мать имела в Петропавловской крепости. Она рассказывала мне о тягостной обстановке этого свидания за двумя решетками, с расхаживающим между ними жандармом. Но она говорила также, что в этот раз она явилась повидать брата, окрыленная надеждой. Распространились слухи, что казни не будет… Передать об этом при суровых условиях свидания она не могла, но, желая перелить в брата часть своей надежды и бодрости на все предстоящие ему еще испытания, она раза два повторила ему на прощание:

– Мужайся!

Так как надежды ее не сбылись, то вышло, что этим словом она простилась с ним, она проводила его на казнь…

Министр внутренних дел – Александру III, 8 мая 1887 года

…Осужденные, ввиду перевода их в Шлиссельбургскую тюрьму, предполагали, что им даровано помилование…

Из воспоминаний М. В. Новорусского

Три дня ушли на подготовку эшафота, который был сооружен за пределами тюремного двора и перенесен сюда в разобранном виде. Здесь, во дворе, у входа в это старое здание, его установили без рубки и без стука…

Комендант Шлиссельбурга – начальнику штаба корпуса жандармов, 8 мая 1887 года

…Перед исполнением сего числа приговора Особого присутствия Правительствующего Сената… над пятью государственными преступниками приглашен был к ним… священник, – но все преступники отказались принять его.

Правительственное сообщение о деле 1 марта 1887 года

Приговор Особого присутствия Правительствующего Сената о смертной казни через повешение над осужденными Генераловым, Андреюшкиным, Осипановым, Шевыревым и Ульяновым приведен в исполнение 8-го сего мая 1887 года.

Г. В. Плеханов в статье «Внутреннее обозрение»

Мужество людей вроде Ульянова и его товарищей напоминает нам мужество древних стоиков: вы видите, что при данных взглядах на вещи, при данных обстоятельствах и при данной высоте своего нравственного развития эти люди не могли действовать иначе.

ПАМЯТЬ

Царизм казнил молодых революционеров, надеясь устрашить других; брат Александра Ульянова – Владимир Ульянов стал вождем Великой Октябрьской социалистической революции.

Из воспоминаний Н. К. Крупской

Судьба брата имела, несомненно, глубокое влияние на Владимира Ильича. Большую роль при этом сыграло то, что Владимир Ильич к этому времени уже о многом самостоятельно думал, решал уже для себя вопросы о необходимости революционной борьбы. Если бы это было иначе, судьба брата, вероятно, причинила бы ему только глубокое горе или, в лучшем случае, вызвала бы в нем решимость и стремление идти по пути брата. При данных условиях судьба брата обострила лишь работу его мысли, выработала в нем необычайную трезвость, умение глядеть правде в глаза, не давать себя ни на минуту увлечь фразой, иллюзией, выработала в нем величайшую честность в подходе ко всем вопросам.

Из воспоминаний М. В. Новорусского

Место погребения А. И. Ульянова я узнал только в 1906 г. после освобождения из Шлиссельбурга… На этом месте в 1919 г. я соорудил на средства Петроградского Исполкома гранитный памятник с именами всех, кто сложил здесь свои головы в промежуток между 1884 и 1905 гг…

Из воспоминаний А. И. Ульяновой-Елизаровой

Вспоминаю, как Владимир Ильич, которому я показала в его последнее посещение моей квартиры фотографический снимок памятника жертвам, замученным царским самодержавием в Шлиссельбурге, сказал: «Надо бы размножить этот снимок, его следовало бы иметь в каждом рабочем клубе, а то у нас плохо знакомы с историей нашей революционной борьбы, с тем, скольких жертв она стоила».

Из каталога «Библиотека В. И. Ленина в Кремле»

Галерея шлиссельбургских узников. Под ред. Н. Ф. Анненского и др. Спб., 1907.

Шлиссельбург и его мученики (к открытию памятника шлиссельбуржцам, 22 января 1919 г.). Пг., 1919.

В. Б – ъ. Воспоминания петербуржца о второй половине 80-х годов. – Вырезки из журнала «Минувшие годы», 1908, № 10, с. 169–197; № И, с. 168–188.

Лукашевич И. Д. 1 марта 1887 года. Воспоминания. Пб., 1920.

Новорусский М. В. Записки шлиссельбуржца. 1887–1905. Пб., 1920.

Новорусский М. В. Из размышлений в Шлиссельбурге. – Вырезки из журнала «Минувшие годы», 1908, № 3, с. 280–308.

Новорусский М. В. Путеводитель по Шлиссельбургу. М. – Пг., 1923.

Панкратов В. С. Жизнь в Шлиссельбургской крепости. 1884–1898. Пг., 1922.

Поляков А. С. Второе 1 марта. Покушение на императора Александра III в 1887 г. – М., «Голос минувшего», 1919.

Последние слова казненных (В. А. Осинского, А. А. Квятковского, А. И. Желябова, Н. И. Кибальчича, С. Л. Перовской, А. И. Ульянова, И. П. Каляева и др.). Спб., 1906.

В. И. Ленин в «Докладе о революции 1905 года»

Они (террористы. – Peg.) проявили величайшее самопожертвование и своим героическим террористическим методом борьбы вызвали удивление всего мира. Несомненно, эти жертвы пали не напрасно, несомненно, они способствовали – прямо или косвенно – последующему революционному воспитанию русского народа. Но своей непосредственной цели, пробуждения народной революции, они не достигли и не могли достигнуть.

Штрихи биографии

ВРЕМЯ

Характер Владимира Ильича, его нравственный облик, все, что сделано, написано и сказано им, – неотделимо от целей борьбы, которую вел. Это о нем скажет меньшевик Дан: «…нет больше такого человека, который все 24 часа в сутки был бы занят революцией, у которого не было бы других мыслей, кроме мысли о революции, и который даже во сне видит только революцию. Подите-ка справьтесь с ним». Сам же Владимир Ильич не раз повторит: надо торопиться жить, чтобы все силы отдать революции.

Когда-то мне довелось работать над документальным фильмом, посвященным Владимиру Ильичу. Предназначался он не для нашей страны, делался по просьбе одной коронованной особы. Тот монарх слыл человеком образованным, – надо полагать, относился к Ленину с интересом, очевидно, и уважением, признавая в нем выдающегося мыслителя, а главное – блистательного политика, популярнейшую фигуру эпохи. Вот и попросил монарх снять для него фильм «Ленин-гуманист».

Идея сама по себе была привлекательна: почему бы в той далекой и очень отсталой стране не рассказать с экрана о революции и ее вожде? Но позже пришли и пожелания, лишь при исполнении которых монарх мог согласиться на демонстрацию фильма. Требовалось, чтобы наш рассказ был посвящен только гуманизму, человечности, отзывчивости Ленина, тому, как внимательно и сердечно относился он к простым людям и как много сделал для их образования, для развития науки и культуры. Заказчик, надо полагать, был не так уж прост. Он и сам ратовал за открытие новых школ, давал аудиенции простым крестьянам и ремесленникам, покровительствовал ученым, художникам, артистам. И, как можно предположить, хотел погреться у чужого камелька, надеясь, очевидно, что такой фильм был бы небесполезен для возвышения его самого. Главное же – кинорассказ ни кадром, ни словом не должен подрывать устои самодержавия; в нем не следует упоминать о революционных идеях и действиях Ленина, ни в коем случае не говорить о старшем брате, участвовавшем в покушении на жизнь царя, и о том, что сам Владимир Ильич посвятил себя борьбе за революционное установление подлинного народовластия.

Надо ли говорить, что эти пожелания оказались невыполнимыми. Как рассказывать о душевном внимании Ленина к простым людям, не упоминая о его глубокой ненависти к эксплуататорам? Как говорить о положительных переменах в стране, в том числе в области культуры, народного образования, если возможность этих перемен Владимир Ильич видел как результат коренных революционных преобразований?

«У него нет общего и частного, нет общественной жизни и личной жизни, – писал о Ленине В. В. Воровский. – Он и в этом выкован из одной глыбы. В общественную жизнь он ушел весь без остатка, спаяв с нею и свое личное существование. Вся его личная жизнь – рабыня его общественной деятельности. Здесь нет места внутренним противоречиям, трагедиям, компромиссам – всему тому наследию мещанства, которое разбило не одну жизнь интеллигента-революционера».

Ленин обосновал в трудах, подтвердил всем опытом жизни, что в мире, сотканном из социальных противоречий, нравственности вообще – универсальной для всех и на все времена, – как и морали, гуманизма, свободы, не существует и существовать не может. Такие милые и привычные душе русского интеллигента рассуждения о нормах «общечеловеческих» и проблемах вселенских, о благе для всех и цивилизации вообще были чужды Владимиру Ильичу. «Мы в вечную нравственность не верим и обман всяких сказок о нравственности разоблачаем». Непременно разоблачаем: во все времена проповедь о нравственности, существующей в людях независимо от окружающего их мира, о нравственности самой по себе произносится во имя того, чтобы обезопасить себя, ограничиться пусть и благородными устремлениями, но лишь по отношению к самому себе, кругу близких людей, а там, за этим кругом, можно поступать иначе, руководствуясь иными идеалами.

Знаменательны в этом отношении наблюдения, которыми делится один из приближенных бывшего президента США Ричарда Никсона – Джеб Стюарт Магрудер. Он раздумывает о дорогах, приведших к Уотергейтскому делу: «Мы были морально устойчивыми людьми в личной жизни, но не имели понятия о морали гражданской. Вместо того чтобы руководствоваться в государственных делах принципами своей личной морали, мы приняли принципы политического поведения, продиктованные президентом, и результат был трагичным для него и для нас».

Впрочем, стоит ли вновь рассуждать на тему личного, общественного, гражданского? Лучше, пожалуй, вспомнить, что было сказано Н. Г. Чернышевским в его статье «Русский человек на rendez-vous»:

«Если из круга моих наблюдений, из сферы действий, в которой вращаюсь я, исключены идеи и побуждения, имеющие предметом общую пользу, то есть исключены гражданские мотивы, что останется наблюдать мне? в чем остается участвовать мне? Остается хлопотливая сумятица отдельных личностей с личными узенькими заботами о своем кармане, о своем брюшке или о своих забавах».

В известной речи на III съезде комсомола, значительная часть которой была посвящена размышлениям о нравственности, Ленин говорил: «Нравственность служит для того, чтобы человеческому обществу подняться выше…»

Классовая борьба пролетариата, его диктатура – ступени Этого восхождения. И коммунисты вовсе не стремятся задерживаться на какой-либо из этих ступеней дольше того, чем требуют этого условия борьбы… Весной 1921 года в Москве собрался Всероссийский съезд транспортных рабочих. Приехал на съезд и Ленин. По дороге в зал внимание Владимира Ильича привлек плакат: «Царству рабочих и крестьян не будет конца». Поднявшись на трибуну, он сказал: «…когда я прочитал этот странный плакат, я подумал: а ведь вот относительно каких азбучных и основных вещей существуют у нас недоразумения и неправильное понимание. В самом деле, ежели бы «царству рабочих и крестьян не было конца, то это означало бы, что никогда не будет социализма, ибо социализм означает уничтожение классов, а пока остаются рабочие и крестьяне, до тех пор остаются разные классы, и, следовательно, не может быть полного социализма».

Спустя несколько месяцев, в том же 1921 году, Владимир Ильич получил письмо, написанное на бланке «Военный комиссар штаба Рабоче-Крестьянской Красной Армии». К Ленину обращался комиссар С. С. Данилов: «Уважаемый Владимир Ильич! Вопрос, о котором я пишу Вам, давно интересует меня, и я давно уже собирался писать Вам». В конце письма читаем: «Мне немного нездоровится, и я, вероятно, путано формулирую свою мысль». Несмотря на болезнь, он взялся за перо, а может быть, благодаря ей и выпала минута написать Ленину. Комиссар штаба Красной Армии писал об альтруизме.

Но познакомимся прежде с автором письма. Нам помогут в этом воспоминания Е. Я. Драбкиной. В книге «Черные сухари» она передает историю, которую «слышала от Степана Степановича Данилова – на редкость милого человека, которого все старые товарищи по партии любовно звали «Стакан Стакановичем». Суть же истории в следующем. В 1919 году Данилов возглавлял Комиссию по борьбе с дезертирством (организацию весьма суровую – отметим для себя). Однажды он узнал, что начальник Мобилизационного отдела Народного комиссариата путей сообщения пустился во все тяжкие, чтобы уберечь от армии своего сотрудника. Данилов доложил об этом на заседании Совета Обороны. «Владимир Ильич аж побелел от бешенства, – рассказывал Данилов, – но и бровью не повел. Говорит: «Предлагаю следующее постановление: «Заслушав сообщение товарища Данилова о неправильном возбуждении ходатайства об отсрочке такому-то, поручить ВЧК арестовывать начальника Мобилизационного отдела НКПС имярек в течение ближайших пяти воскресений».

Так было в девятнадцатом, а спустя два года, в сентябре двадцать первого, Данилов писал Ленину:

«В обстановке жестокой гражданской войны, голода, нужды, тяжелых лишений мало было места альтруизму, любви даже внутри класса, среди трудящихся.

Сейчас мы получили передышку. С военного фронта центр тяжести переносится на борьбу с разрухой, с голодом, на работу по упорядочению и облегчению обыденной жизни.

Нельзя ли в этой мирной работе сделать одним из движущих рычагов альтруизм, чувство сострадания и любви к старому и малому, к слабому и больному, к беспомощному, голодному?

Я далек от мысли, что нам пора перековать штыки на косы и серпы, но думаю, что пора уже призывать к любви, состраданию, взаимной помощи внутри класса, внутри лагеря трудящихся».

Ленин ответил: «И «внутри класса» и к трудящимся иных классов развивать чувство «взаимной помощи» и т. д. безусловно необходимо».

…У каждого поколения свой путь к Ленину и свои отношения с Владимиром Ильичем – речь идет о времени: оно конечно же отступает перед памятью потомков, но и памяти вне времени не существует.

«Моему поколению, – писала Мариэтта Шагинян в книге «Четыре урока у Ленина», – выпало величайшее счастье наблюдать слово Ленина в его мгновенном превращении в дело. Я разумею его первые декреты в первые дни и месяцы революции, когда многие из нас, потрясенные до глубоких основ, не чувствовали устойчивой почвы под ногами».

Но и Мариэтта Сергеевна, современник Октябрьской революции, очевидец непосредственной деятельности Владимира Ильича, работая над книгой о нем, вдруг задается тревожным вопросом: что произошло с ней самой за несколько десятков лет, если начинает воспринимать Ленина как нечто надчеловеческое, с кем нельзя сравнивать никого другого?

Шагинян задумалась как-то над речью Горького, произнесенной в день пятидесятилетия Владимира Ильича. Алексей Максимович вспоминал о Колумбе, сравнивая великого открывателя новых земель с первооткрывателем социальным – с Лениным. И это Шагинян показалось еретическим: «Сравнение Ленина – Ленина! – с Христофором Колумбом. Кто такой Христофор Колумб, чтоб сметь его сравнивать с Лениным…» И долго беспокоили обида, негодование по адресу Горького. Пока не случилось поговорить со старой женщиной, большевичкой, хорошо знавшей Владимира Ильича. Услышав об этом горьковском сравнении, она рассмеялась: «Горький – большой писатель, занесся, конечно, размахнулся, – он всю жизнь размахивается. Христофор Колумб – выдумал тоже Алексей Максимович!» На нее – человека, сохранившего в памяти живой облик Ленина, – это сравнение произвело впечатление прямо противоположное: почудилось смешное преувеличение, гипербола, размах. И Шагинян вновь обращает к себе тревожный вопрос: «Что произошло со мною, человеком восьми десятков лет, потерявшим ощущение живого бытия настолько, что воспринимаю просто живое как ересь, возрождаю понятие «еретический»? Начинаю возводить условности, участвовать в создании мифа, делать из фактов жизни мифологемы? Это корка, сказала я сама себе очень громко, потому что мне захотелось выговорить свою мысль вслух».

Но что же сказать тогда о моем поколении, о тех, кто вступал в самостоятельную жизнь с началом пятидесятых годов? Фигура Ленина предстала перед нами в граните и бронзе, в строчках поэзии и томах прозы, в игре артистов театра и кино – и все это само по себе уже было осенено крылом классики. Эпоха Ленина, время революции – все, что связано с этим, происходило, как объясняли нам, лишь в одном, единственно правильном варианте. И не оттого, что история признает в конечном счете лишь один вариант – тот, который торжествует; просто все свершалось согласно однажды продуманному плану; и наступления, и отступления – все двигалось по однажды проложенной дороге…

Гениальность Владимира Ильича, его мужество, сила воли, принципиальность и скромность – все это подтверждено опытом старших поколений, стало выводами их жизни. Но выводы, как известно, лишь венчают путь самостоятельных раздумий. Путь же этот должен пройти каждый, кто хочет располагать собственными убеждениями.

Мы слышали, читали о Владимире Ильиче с тех пор, как помнили себя и уразумели алфавит. Как ответить, например, когда впервые услышал о Ленине? Поди-ка скажи, когда увидел белый свет. Были годы учебы, были и конспекты. К одному занятию штудировали «Шаг вперед, два шага назад», к другому – «Три источника и три составных части марксизма». Читали основополагающие ленинские работы, порой лишь несколько страничек из них, заботливо указанные в плане занятий. Иногда приходилось и зубрить: запомни-ка черты двоевластия – пункт за пунктом, – когда вокруг тебя давно установившаяся жизнь. А встреча с Владимиром Ильичем была все еще впереди – встреча с собеседником, которую сам ищешь потому, что многое не дает покоя, многое надо понять и только у него найдешь ответы.

Сегодня для близкого знакомства с Владимиром Ильичем – именно близкого – мы имеем, пожалуй, большие возможности, чем его современники. Заботливо сохранено все, что можно собрать, – каждое слово и каждая ленинская строка. «Образ Владимира Ильича, – писала Л. А. Фотиева, – так многогранен, так колоссально значителен, что только общими силами, только коллективной работой лиц, близко знавших его, собирая все новые штрихи и новые детали его облика, жизни и деятельности, можно создать этот образ». В немалой степени это сделано.

В 1920 году по постановлению IX съезда РКП (б) было начато издание первого собрания сочинений В. И. Ленина. Рассказ о проделанной с тех пор работе мог бы стать темой не одной книги. Пятьдесят пять томов Полного собрания сочинений Владимира Ильича, почти сорок томов ленинских сборников. Сотни томов воспоминаний о Ленине, тома «Биографической хроники В. И. Ленина»… Да, мы знаем сегодня о Владимире Ильиче больше, чем многие его современники: они не располагали таким богатством. Выполнено то, к чему призывал старый большевик П. Н. Лепешинский: «…сделать все возможное, чтобы подлинный живой облик Ильича не был бы окончательно утерян для будущих поколений и чтобы его интереснейшая индивидуальность не стерлась от времени, не растворилась бы в море легенд, которые, несомненно, будут в огромной мере накапливаться около его имени…»

Легендам противостоят факты, но их надо знать. Между тем повторение общеизвестного рождает ощущение, что все достойное внимания давно уже познано, и, пользуясь терминологией Шагинян, создается корка.

Случается, приводишь эпизод из самых, пожалуй, известных воспоминаний, говоришь об этом не с первым встречным – с человеком читающим, а в ответ: «Интересно… Я никогда об этом не слышал…»

…Меня поразил когда-то монолог Старшины из «Оптимистической трагедии» Вишневского. Навсегда вошел в память, соединился с личными представлениями о революции. Я не сразу понял, почему именно эти слова произвели такое впечатление. Теперь, пожалуй, могу объяснить.

Сколько было коммунистов в годы гражданской войны в рядах Красной Армии и Флота? – спрашивает Старшина и сам отвечает: «Двести восемьдесят тысяч. Половина партии. Каждый второй коммунист был под огнем на фронте. Каждый оставшийся был под огнем в городах, в степях и в лесах, ибо тыла не существует в классовой войне. И в списках раненых коммунистов – Владимир Ленин, а среди убитых – Володарский, Урицкий, двадцать шесть комиссаров, целые губкомы и начисто вырезанные организации…»

Старшина говорит: каждый коммунист – и Ленин. Каждый, кто был под огнем, – и Ленин. Список раненых коммунистов открывает Ленин, но это список!.. В моем восприятии сказывалось, очевидно, и личное: в биографии, написанной отцом, есть строчка: «В 1919 г. остался для подпольной работы в Одессе, был схвачен деникинцами, приговорен к расстрелу и бежал». Путь Ленина и тот, что пришлось пережить отцу, соединялись для меня и во времени, и в существе своем. Но было и другое – более общее, а потому и более важное.

Герои прошлого обычно предстают перед нами словно фигуры на авансцене, высвеченные прожекторами. Время скрадывает лица тех, кто был рядом. Остается герой и его подвиг… Старшина в своем монологе не стремится отличить Ленина от других, поднять его над всеми коммунистами. Величие Владимира Ильича он видит как раз в другом – в том, что (вождь революции разделил испытания со всеми, кто был в те годы в партии большевиков.

В этих заметках мы не раз обратимся к Алексею Максимовичу Горькому. То, что написано им о Владимире Ильиче, по глубокому убеждению многих, лучшее в Лениниане. Это как бы само собой разумеется, и потому мы не задумываемся обычно: что же определило успех писателя? Сказался его талант. Да, но не только это. Горький был хорошо знаком с Лениным, располагал многолетними наблюдениями. Да, но не только это.

Алексей Максимович дружил с Владимиром Ильичем, относился к нему как равный к равному. «Я его любил и – люблю, – писал Горький вскоре после кончины Владимира Ильича. – Любил с гневом. Говорил с ним резко, не щадя его. С ним можно было говорить так, как ни с кем иным…»

Отсюда и свобода выражений, или, как сказали бы мы теперь, формулировок: стоит фертом; великое дитя окаянного мира сего; принимал странную и немножко комическую позу, в этой позе было что-то удивительно милое и смешное, что-то победоносно-петушиное…

Отсюда и притягательная достоверность портрета – Ленин во всем величии и простоте, потрясающе доступный и для его современников, и для нас, нынешнего поколения советских людей.

Современники вспоминают, что Владимира Ильича раздражали задернутые шторы, он не позволял ими закрывать окна кабинета, как будто шторы отделяли его от внешнего мира и это было для Ленина невыносимо. Стремление «раздвинуть шторы» приходит и к нам – свободно взглянуть из настоящего в прошлое, самим увидеть и услышать Владимира Ильича, стать свидетелями его мгновенной и такой непосредственной реакции на каждый факт и событие окружающей жизни.

Чувство это, пожалуй, близко к тому, что испытываешь в кремлевском кабинете Ленина. Здесь он работал – вот за этим столом. Деловая разумность обстановки говорит о многом. Но чтобы почувствовать себя не в музее, а в кабинете, где пишет, беседует, читает, чему-то радуется и чем-то возмущается Владимир Ильич, постарайтесь взглянуть на каждый предмет его глазами. Пузырек с резиновым наконечником называл гуммиарабиком с «носом». Бумаги, уходя из кабинета, сдвигал, по своему обыкновению, на середину стола и клал поверх ножницы, что означало «трогать не сметь». Секретари раскладывали на его столе папки для различных бумаг, а Ленин собирал нужные ему письма в одну папку и уносил ее с собой, при этом жаловался: «Вот у такого-то все бумаги в порядке, а я никак этому научиться не могу». Ящики стола обычно были заперты, но левый верхний и сейчас, наверное, открыт: Владимир Ильич складывал в него исполненные бумаги и секретари забирали их по нескольку раз в день. К письменному столу приставлен еще один; это Ленин распорядился: «Достаньте простой человеческий стол, за которым можно было бы сидеть и писать». Часто поглядывал на календарь – висел над диваном; цифры были крупные, хорошо видны, и Владимир Ильич удивлялся: «У нас это умеют сделать? Удивительно». И так же удивлялся, когда на следующий день приносили заказанную им книгу: «Вчера только написал, а сегодня уже получил». Указатель железных дорог, на нем – собственноручная пометка: «Экз. Ленина». Прежде был другой, но кто-то взял и не вернул, а в указателе было много пометок Владимира Ильича, и он просил узнавать у каждого, кто у него бывал: не взял ли – обещая отдать взамен другой экземпляр. Быть может, он и лежит теперь на столе?

Массивные часы, что стояли подле двери, ведущей в зал заседаний Совнаркома, имели дурную привычку «убегать» – в сутки минут на пятнадцать. Ленин не признавал часы, которые грешат хоть на минуту, а эти сменить не соглашался. «Другие будут такими же», – отмахивался нехотя.

Представьте себе, как тускло светит в ночную пору лампочка в шестнадцать свечей под зеленым абажуром. Желтое пятно ложится на стол, бумаги, склонившегося над ними Владимира Ильича. И может быть, вам удастся почувствовать невероятное напряжение мысли, творчества, сосредоточенности, царившее здесь. Исчезнут звуки, которые пришли вместе с вами, и сквозь толщу десятилетий к вам проникнет тишина… Быть может, вам не только придет на память эпизод, рассказанный когда-то Фотиевой, но вы сможете и пережить его внутренне.

Давно опустели, словно вымерли, сводчатые коридоры Совнаркома. А в кабинете Владимира Ильича все еще горела лампа под зеленым абажуром. Ленин продолжал работать, не замечая ни времени, ни вошедшего в кабинет секретаря. Фотиева бесшумно собрала нужные бумаги и вдруг, неловко повернувшись, задела стеклянный абажур. Раздался резкий, все пронизывающий, словно по живому рубящий звук. И Ленин вздрогнул всем телом, побледнел…

Еще раз обратиться к первоисточнику ленинской мысли и слова, услышать голоса тех, кто находился рядом с Владимиром Ильичем, был свидетелем его решений и участником действий, – желание это естественно. Оно продиктовано и стремлением глубже осмыслить облик Ленина, и скромной надеждой хоть в какой-то мере приблизить свое бытие к идеалам и принципам того, кто, по словам Ромена Роллана, еще при жизни «вылил свою моральную фигуру в бронзу, которая переживет века».

Представить себе Ленина во всей неповторимости его личности – стремление это у каждого, очевидно, рождается по-своему. Меня оно не оставляет уже многие годы, и толчком, как мне кажется теперь, послужил документ – записка, наскоро начертанная Лениным в июле 1917 года. Его выслеживали агенты Временного правительства, его «ловили» – так брал в кавычки это слово сам Владимир Ильич. В письме Я. М. Свердлову замечает: «На пленуме мне, видно, не удастся быть, ибо меня «ловят». Кровавая расправа шла за ним по пятам. И Владимир Ильич пишет:

«Entre nous: если меня укокошат, я Вас прошу издать мою тетрадку; «Марксизм о государстве» (застряла в Стокгольме). Синяя обложка, переплетенная… Условие: все сие абсолютно entre nous!»

Впервые увидев документ, подумал: что это – завещание? Да нет конечно же. Скорее, распоряжение, просьба – по ходу дела, по ходу борьбы, которой настолько поглощен человек, что все остальное, в том числе и жизнь его самого, отходит на второй план. По отношению к Ленину это может показаться кому-то и само собой разумеющимся. Но мало ли знала история героев жеста и фразы, кто на редкость смело вершил судьбами других и оказывался ничтожным, оберегая самого себя…

А как запечатлелась в этих строках ленинская непосредственность: не только отсутствие какой-либо позы, но и опасение, чтобы никто не заподозрил в ней. Отсюда ироническое «укокошат» вместо торжественного, скажем, «погибну», отсюда и условие: все это абсолютно между нами.

Наконец, спокойствие и трезвость человека, который в самые критические минуты сохраняет абсолютно реальный взгляд на развитие исторических событий и на свое место в них. Минует всего лишь несколько дней. Ленин скроется в Разливе, и к нему приедет Г. К. Орджоникидзе. Среди питерских новостей Серго передаст разговоры-предположения о том, что не позже августа – сентября власть перейдет к большевикам, а председателем правительства будет Ленин. И Владимир Ильич ответит на это с такой серьезной уверенностью, которая поразит даже его собеседника: «Да, это так будет». Уверенность не покидала Ленина и когда писал он записку: что бы ни произошло, революции суждено развиваться и большевики придут к власти, даже если не станет его – руководителя этой партии. Партия большевиков возьмет в свои руки управление страной, и потому очень важно, чтобы увидела свет тетрадка, та, что застряла в Стокгольме, – «Марксизм о государстве».

Так, вновь и вновь перечитывая эту записку в несколько строк, делал пускай незначительные для других, но свои открытия. И прежде существовавшее представление о мужестве Ленина обретало для меня новое подтверждение в результате моих раздумий над документом, который привлек мое внимание, и я попытался его осмыслить.

Впервые знакомясь с человеком, вы не можете сразу же составить представление о нем и подмечаете на первых порах особенности его поведения, образа мыслей, отношения к окружающим. Детали эти позволят в конце концов сложить собственное мнение. Оно может ничем не отличаться от того, что вы и прежде слышали об этом человеке, а может оказаться и несколько иным. Но, так или иначе, необходимы свои открытия, необходимо, я бы сказал, торможение деталей.

26 июля 1918 года Ленин берется за письмо Кларе Цеткин. Недавно разгромлен мятеж левых эсеров; он поставил под угрозу завоевания революции и был тяжелым личным потрясением для Владимира Ильича: гражданская война проникла в глубь страны. Ленин так и пишет: «Мы теперь переживаем здесь, может быть, самые трудные недели за всю революцию. Классовая борьба и гражданская война проникли в глубь населения: всюду в деревнях раскол – беднота за нас, кулаки яростно против нас. Антанта купила чехословаков, бушует контрреволюционное восстание, вся буржуазия прилагает все усилия, чтобы нас свергнуть». Казалось бы, все плохо, остается лишь надежда. «Тем не менее, мы твердо верим, что избегнем этого «обычного» (как в 1794 и 1849 гг.) хода революции и победим буржуазию».