Текст книги "Былого слышу шаг"

Автор книги: Егор Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

Ленин обронил однажды: «Не понимая дел, нельзя понять и людей иначе, как… внешне». Задумайтесь над этой фразой – она во многом раскрывает те принципы, на которых Владимир Ильич строил отношения с людьми, ту непосредственность взаимосвязей, которую всегда утверждал в работе.

Однако фраза о том, что, «не понимая дел, нельзя понять и людей иначе, как… внешне», написана Лениным в 1909 году. В тот период философские бои, которые вел Владимир Ильич, приобрели особую остроту, от их исхода зависела практическая деятельность партии. Ее марксистское ядро отражало непрекращающиеся атаки группировок, течений, оппозиций. Потому и закономерно вполне для тех времен правило, которым, по словам М. И. Ульяновой, руководствовался Владимир Ильич: мерилом в отношениях с людьми было – стоит человек на революционной точке зрения или свернул куда-нибудь.

Мы живем в иные времена, мы живем в обществе развитого социализма, где давно господствует марксистско-ленинская идеология. Справедливо ли проецировать в наши дни фразу, написанную почти восемь десятилетий назад? К тому же слова Ленина о сугубо деловом подходе в оценке людей, как может показаться ныне, не свободны от практицизма.

Представления о деловых качествах человека для Владимира Ильича были неотделимы от его нравственного облика. «В основе коммунистической нравственности лежит борьба за укрепление и завершение коммунизма», – писал Владимир Ильич. И не раз повторял: надо торопиться жить, чтобы все силы отдать революции.

Нравственное начало Ленин видит в работе по укреплению и завершению строительства коммунизма. Мы заняты этим же сегодня – вот вам и вывод: деловые качества людей неотделимы от их нравственного облика. Не станем, однако, устраивать поединок, в котором оружием служат цитаты. И без них нетрудно понять, что дело, которому посвящает себя человек, не может быть для него бездуховно: так или иначе оно отвечает его запросам, представлениям о жизни и о своем месте в ней, а следовательно, отражает и нравственный его уровень. В том, как служит человек своему делу – непосредственной революционной работе или хозяйственному строительству, против чего восстает и с чем готов смириться, как представляет себе благополучие и как совмещает с ним свои жизненные цели – во всем этом и раньше, и теперь, и во веки веков проявляются нравственные принципы – утверждаются не на словах, а в действии, не в застольной беседе и не в речах, произнесенных с трибуны, а там, где проходят они проверку на практике.

Эти нравственные начала особенно четко проявляются в той мере ответственности, которую принимает на себя человек за порученную ему работу.

Остановимся на одной лишь истории, начало которой было положено 13 сентября 1921 года выступлением газеты «Известия ВЦИК». В корреспонденции «Нищие миллиардеры» рассказывалось о том, что в начале 1918 года в Москву из Архангельска и Вологды эвакуировали металлургические грузы – около двух с половиной миллионов пудов. Они в беспорядке были выгружены в Симоновской слободе. «Под открытым небом вот уже третий год лежат без движения, разбросаны сотни тысяч пудов ценнейших цветных металлов и изделий: медь желтая и красная в чушках, кружках, прутьях, латунь, цинк, сурьма, олово, ферросплавы, никель, чугун, графит, алюминий, стальные полотна – около четырехсот тысяч штук, сортовое железо, транспортные принадлежности, точильные камни, различные инструменты, машины и др. Много гибнет от условий хранения. Многое расхищается от отсутствия учета и контроля», – писал корреспондент.

В конце статьи сообщалось, что разговор не окончен и в следующей корреспонденции будут приведены еще более впечатляющие факты. Спустя четыре дня газета действительно опубликует следующее выступление на эту тему. Но Владимир Ильич не станет его дожидаться. Ему было достаточно первого сообщения, чтобы тут же направить запросы, потребовать немедленных объяснений. Шаг за шагом находит он тех, кто должен ответить за эту дикую бесхозяйственность.

И вот записка начальника Центрального управления государственных складов ВСНХ И. К. Ежова. Он пишет Владимиру Ильичу, что не может принять на себя ответственность за положение, которое сложилось со складским хозяйством: этот вопрос, «казалось бы, раз десять доводили до конца», но результатов добиться так и не удалось, по-прежнему процветает ведомственная неразбериха.

Владимир Ильич пишет в свою очередь Ежову; «Но в том-то и дело, что ни разу Вы не довели дело до конца без «казалось». И через несколько строк снова повторяет: «Вы ни разу не довели до конца».

Довести дело до конца… Приходилось ли вам хоть однажды, вслед за жалобой или критическим сигналом, пройти в поисках виновных по ступеням управления, – скажем, от рабочего места, цеха и до союзных организаций? Кому приходилось, тот знает, как мгновенно образуется цепь объективных, а потом и оправдывающих обстоятельств. Каждое звено этой цепи вроде бы выполнило все, что предусмотрено служебными обязанностями, а значит, и не несет ответственности. И вот уже нет ни начала ни конца у этой цепи, и нет уже сил разомкнуть ее. И не будет – до тех пор, пока не пройдут по ней нравственные токи, пока не взглянешь на происходящее с позиций гражданских, а не канцелярских.

Довести дело до конца… По мнению Ленина, начальник Центрального управления государственных складов ВСНХ не может быть освобожден от ответственности («В волоките я не могу не винить и Вас»), поскольку не предпринял со своей стороны следующих шагов:

«Конституцию РСФСР и устав РКП Вы знаете. До конца значит: до сессии ВЦИКа (раз нет съезда Советов). По партии – до пленума ЦК…

Вы опускали руки, а не боролись, не исчерпали всех средств борьбы».

Нравственность – всегда ответственность. Расчлененная ответственность – я-де отвечаю от сих до сих – всегда безнравственна.

«Не понимая дел, нельзя понять и людей иначе, как… внешне», – заметил Ленин вскользь, между прочим, затеряв эту фразу где-то в примечании к письму, написанному Горькому. Утверждение это для Ленина было само собой разумеющимся. Не понимая дела, которым был занят Владимир Ильич, нельзя понять и его самого.

Современники вспоминают о Ленине как о человеке простом и ясном в личных отношениях. Но это вовсе не означает, что он всегда был изысканно вежлив и исключительно приветлив. Сказывался ленинский темперамент. Если он дает себя знать буквально в каждой написанной им странице и произнесенной речи, то конечно же не мог не проявиться в общении с людьми. Нам известно по воспоминаниям, как бурно, не скрывая своего возмущения, негодовал порой Владимир Ильич. Мы читаем ленинские документы, нередко написанные в таком резком тоне, что и сегодня поеживаешься.

Сам о себе Владимир Ильич в заключительном слове на IV съезде Советов скажет: «И уж, конечно, товарищи, не мне возражать против резких слов. Никогда я против этого возражать не буду. Только, чтобы быть резким, нужно на это иметь право, а право на резкость дает то, чтобы слово не расходилось с делом».

И на том же съезде, говоря о бесчисленных вопросах, которые выдвигают левые эсеры, Владимир Ильич заметит: «Удивительно легко иногда бывает вопросы ставить; только есть одно изречение, – оно невежливое и грубое, – которое про такие вопросы говорит, – из песни слова не выкинешь, – я напомню: один дурак может больше спрашивать, чем десять умных ответить».

В своих воспоминаниях Луначарский пишет: «Сердился Ленин, особенно в Совнаркоме, чрезвычайно редко. Но сердился крепко^ Выражений он при этом не выбирал. С его уст слетали всякие слова, вроде: «советские сановники, у которых ум за разум зашел», «ротозейство», «головотяпство» и другие неприятные определения, которые попадаются иногда в его бумагах, телеграммах, телефонограммах и т. д.».

…Сегодня мы привыкли к тому, чтобы не нервничать самим и не нервировать других. Кому-то это удается. Мы дружно выступаем против грубости и резкого тона. Особенно если им грешит руководитель. Подчиненный не может ответить ему тем же, а если и решается, то совершает в наших глазах нечто приближающееся к гражданскому подвигу.

Мы согласны выслушать резкости и сами колкостей не опасаемся, пожалуй, лишь в одном случае – в дискуссии равного с равным, в споре по существу о деле, которым искренне увлечены…

В чей же адрес и по какому поводу не выбирал выражений Владимир Ильич?

Начнем со свидетельства Л. А. Фотиевой о том, что Владимир Ильич считал «гнусным, недостойным каждого советского человека, тем более коммуниста, быть грубым, невежливым с тем, кто стоит ниже по положению и потому не смеет ответить».

Для тех, кто готов был бы саму жизнь упорядочить согласно ступеням служебной лестницы, это высказывание Лидии Александровны покажется по меньшей мере странным: а кто, собственно говоря, мог посчитать себя с Лениным вровень – по положению все стояли ниже его, он был «главней» всех, а потому, казалось бы, никто не смел ни ответить ему, ни возразить, а уж тем более отстаивать «свои суждения вопреки его.

А между тем атмосфера, которая складывалась всегда вокруг Владимира Ильича, была совсем иной. Откровенное выражение своего мнения, резкость оценок и горячность споров отнюдь не были прерогативой Владимира Ильича. Обращается, скажем, к Ленину главный инженер Волховстроя Г. О. Графтио, сообщает, что стройка идет в «условиях бюрократической безответственной неразберихи, а подчас – как будто умышленного противодействия», и здесь же, в письме к Председателю Совнаркома, замечает: «Волховское строительство мама обронила».

Выступая на вечере, посвященном пятидесятилетию Ленина, Ольминский рассказывал, что Владимир Ильич никогда не придавал значения резким словам, произнесенным в его адрес. Ленин брал из разговоров или писем только то, что касалось политики, а всякие резкости для него не существовали… Заметьте, однако, Ольминский говорит: Ленин не придает значения резким словам, сказанным именно в его адрес. Но он совсем иначе реагировал, когда бестактность, пускай и на словах, допускалась по адресу государства, – его установлений. Когда один из руководителей в Архангельске назвал в телеграмме распоряжение центральной Советской власти – нелепым, Ленин телеграфировал ему: «Я объявляю Вам официально выговор за это и заявляю, что если Вы не возьмете обратно столь недопустимого выражения, то я подниму вопрос о предании Вас суду, ибо если мы добросовестно учим дисциплине рабочих и крестьян, то мы обязаны начать с самих себя».

…Так в чей же адрес и по какому поводу не выбирал выражений Владимир Ильич?

«Такой беспощадный, яростный гнев вызывали в нем обычно не действия классовых врагов: к ним в его душе горел ровный огонь постоянной ненависти, – пишет Е. Я. Драбкина. – Взрывы гнева чаще всего бывали у него порождены случаями бездушного бюрократизма и невнимания к народным нуждам и к делу революции со стороны некоторых советских работников».

Узнает, например, что в Москве пытаются защитить руководителей, которые допускали злоупотребления с распределением жилья, и пишет, что фактически послабляют «преступникам-коммунистам, коих надо вешать… Верх позора и безобразия: партия у власти защищает «своих» мерзавцев!!»

Недовольство, которое так или иначе выражал Владимир Ильич, всегда касалось дела, компетентности и разумности его осуществления. «Вчера мной обнаружено, что данный мною Фотиевой срочный документ… – пишет Владимир Ильич в Управление делами Совнаркома, – оказалось, пошел «обычным», т. е. идиотским, путем и опоздал на долгие часы, а без моего вмешательства второй раз опоздал бы на дни.

Такая работа канцелярии недопустима, и, если еще хоть раз обнаружится подобная типичнейшая волокита и порча работы, я прибегну к строгим взысканиям и смене персонала».

Рассказывая о том, как сердился порой Владимир Ильич в Совнаркоме, Луначарский утверждает: «Но никто никогда не обижался за «проборку» от Ленина. Коммунист или вообще советский человек, «обижающийся» на Ленина, – это… просто невероятная фигура».

Анатолий Васильевич судит, очевидно, по себе и других наделяя своей чистотой. Наверное, обижались, – конечно же были и такие. Но именно здесь, в том, какова была истинная реакция на замечания Владимира Ильича, и проявлялось главное – кто кому служит: человек делу или наоборот. Обижался тот, кто не мог превозмочь себя, поставить интересы дела превыше всего. Тут уж ничего не поделаешь: от всех и ожидать нельзя такого беззаветного служения, которое отличало Владимира Ильича или того же Луначарского.

…Мы все за то, чтобы не нервничать самим и не нервировать других. Кому-то это удается. А чем же я сейчас занят? Хочу во что бы то ни стало обосновать право Ленина на резкость? Уж не стараюсь ли я обезопасить Владимира Ильича от нападок? Да нет, просто от души разделяю и колкости, и издевки, которых немало в ленинских документах. И не будь всего этого, образ Ленина лишился бы, как мне кажется, очень важных, привлекательных, естественно принадлежащих ему черт.

Резкость Владимира Ильича направлена против того, что и сегодня еще мешает жить, против безответственности, комчванства, против невнимания к людям, бесхозяйственности и ротозейства. Против тех явлений, по отношению к которым и сегодня не стоило бы выбирать выражений.

Репортаж из года восемнадцатого

МУЖЕСТВО

Из кабинета Владимира Ильича в зал заседаний Совнаркома ведет высокая двустворчатая дверь, выкрашенная белой масляной краской, с медной, всегда начищенной и заметно истертой ручкой.

В зале – длинный, покрытый зеленым сукном стол. Во главе его – там, где место председательствующего, – легкое плетеное кресло.

Сегодня заседание Совнаркома назначено на девять вечера. Сейчас откроется левая створка двери и, как всегда быстро, выйдет Владимир Ильич. Притворит за собой дверь и подойдет к столу… Минуло пять месяцев, как переехало правительство в Москву, – 30 августа 1918 года значится на перекидном календаре – и уже успели привыкнуть к заседаниям в этой тесноватой, но гордо именуемой «красным залом» комнате. Комната всего лишь в два окна, а вмещает между тем и членов Совнаркома, и приглашенных докладчиков. Пройдет почти три года, прежде чем соединят эту комнату еще с одной, – образуется зал заседаний Совнаркома в четыре окна.

Первое, на что обращает обычно внимание Владимир Ильич, – это открыта ли форточка. Сегодня приоткрыто окно, и он, заметив это, очевидно, одобрительно кивнет. Быть может, где-то по ходу заседания, сделав знак, чтобы не прерывали обсуждение, присядет на подоконник, вдохнет прохладу вечера, в которой ощущается уже сыроватая свежесть приближающейся осени.

Прежде чем начать заседание, Ленин не торопясь проверит, все ли наркомы на месте. Еще в декабре прошлого года были введены штрафы за опоздание на заседания Совнаркома: на полчаса – пять рублей, более получаса – десять. Впрочем, отделаться десяткой было бы и лучше, чем получить внушение от председателя – когда устное, а бывало, и письменное: «Объявляю строгий выговор с предупреждением, что при повторении виновные будут отданы под суд:

Тт. Шпекторову (НКвоен), Войкову (НКвторг), Гольцману (ВЦСПС) за неявку на заседание Комиссии СТО… В. Ульянов (Ленин)». К тому же сами члены Совнаркома приняли решение – вынести на сессию ВЦИК список членов правительства, опаздывающих на заседание Совнаркома. А сессия избрала комиссию, а комиссия предложила: отстранять от работы и запрещать занятие ответственных должностей тем, кто опоздал на заседание более трех раз… Сегодня опоздавших не видно, кажется, все уже в сборе, Сейчас должен выйти Владимир Ильич – сам-то он никогда не задерживается.

Ленин непременно обратит внимание, – нет ли лишних людей. Да, лишних: вызовут докладчика к началу заседания, а вопрос его слушается в самом конце – вот и сидит, попусту теряя несчетное число часов. («Здесь сидят, видимо, лица, приглашенные на инойвопрос.

Выгонять их не надо.

Но Вам и другим секретарям объявляю выговор: сто раз говорено, что приглашать можно лишь на соответственный вопрос».

«…Теперь докладчики получают вызов на заседание вообще и ждут часами.

Это безобразие и дикость…»)

Быстро, очень быстро растет аппарат управления, сперва десятки, сотни, а теперь уже и тысячи людей только в центре заняты им. И как сложно объяснить даже собравшимся в «красном зале», нет, объяснить не трудно, скажи – и тебя услышат – о деловитости, аккуратности, уважении к людям – услышат и, скорее всего, поймут, но как же велика мера времени и сил, сколько раз надо повторить однажды сказанное, чтобы от слов перейти к делам. («Но в том-то и суть, что одно дело – расписаться в согласии с этой истиной, побожиться, что разделяешь ее, губами признать ее, другое дело – уметь провести ее в жизнь».) Чтобы слова об ответственности каждого стали общей мерой отношения к делу, а из призывов к деловитости утвердился деловой стиль и взамен постоянных заявлений об уважении к человеку пришло бы подлинное уважение, обогащенное и расширенное практикой. Велика мера – много требуется и времени и сил, чтобы ленинские представления о работе советского аппарата стали общими, деловым почерком.

Сев в плетеное кресло, Владимир Ильич достанет часы. Сразу же смолкнут разговоры, начнется заседание. («Владимир Ильич вел заседания так, что его примеру следовало бы подражать всем». Н. А. Семашко) А закончится оно, скорее всего, далеко за полночь, когда лицо председательствующего сделается серым от усталости. (Он «страшно утомлялся, когда приходилось на заседаниях Совнаркома решать самые мелкие дела». А. И. Ульянова-Елизарова)

И может случиться – под самый конец заседания, к. ак бывало не раз, когда неудачное выражение докладчика, порой всего лишь слово, вызывает смех, – кто-то не выдержит, прыснет первым, засмеется сосед, и начнут хохотать все без исключения. Не сможет сдержать улыбку и Владимир Ильич, оборвет, закроет заседание, отметив при этом: беспричинный смех – самое убедительное доказательство всеобщей усталости.

Впрочем, бывало, что смеялись и по ходу заседания – в этих стенах не раз раздавался дружный хохот. («Ленин добродушно принимался хохотать, когда ловил кого-нибудь на курьезном противоречии, а за ним смеялся и весь длинный стол крупнейших революционеров и новых людей нашего времени – над шутками самого ли председателя, который очень любил сострить, или кого-либо из докладчиков». А. В. Луначарский.) Отчитывается, скажем, о сокращении штатов представитель Комиссариата земледелия и сообщает, что они вдвое сократили число летчиков-наблюдателей. «А сколько же их было?» – «Двое». Ленин смотрит прищурившись на докладчика. Пауза и общий смех. («Но сейчас же после этого бурного смеха наступала вновь та же бодрая серьезность и так же быстро-быстро текла река докладов, обмена мнений, решений». А. В. Луначарский.)

Скорее всего, Владимир Ильич начнет заседание с проверки, как выполняются ранее. принятые решения. («Становилось жарко на заседании от того, как Ленин распекал за волокиту и просто за неряшливое отношение к проверке исполнения». А. А. Андреев.) Ленин сразу же сосредоточится, потребует того же от всех присутствующих. («Секретарям, дежурящим на заседаниях СНК и СТО.

Поручается вам следить строго за тем, чтобы на заседаниях не велось частных разговоров, и останавливать разговаривающих».)

И сколько бы часов ни продолжалось заседание – никаких разговоров, хотите обменяться мнениями – пишите записки, их количество никем не регламентировалось. («…во время заседаний СНК только записки подавать, а разговаривать запрещено».)

Как только начнется заседание, так сразу же, наверное, возьмется за перо Г. В. Чичерин – он многие вопросы успевает таким образом решать. Пишет Ленину А. Д. Цюрупа. (Цюрупа – Ленину: «В. И.! Как решен вопрос об использовании армии для борьбы для взятия хлеба? И если он решен утвердительно, то как это дело будет оформлено – в порядке ли соглашения с комиссариатом военным или в порядке издания декрета…» Владимир Ильич подчеркивает слова «в порядке ли соглашения с комиссариатом военным». Ленин – Цюрупе: «Именно в таком порядке…

Сейчас только я написал Шляпникову, чтобы он ехал на Кубань. Он сегодня должен договориться с Вами. Советую сегодня же назначить его от СНК». Цюрупа – Ленину: «Сталин согласен ехать на Северный Кавказ. Посылайте его. Он знает местные условия. С ним и Шляпникову будет хорошо». Ленин – Цюрупе: «Я согласен вполне. Проводите обоих сегодня».)

Не на каждом заседании Совнаркома бывает Луначарский: значительную часть времени находится в Петрограде. Ну а когда бывает, происходит постоянный обмен записками с Владимиром Ильичем.

Ленин – Луначарскому: «Я сегодня говорил с Виноградовым. Производит хорошее впечатление.

Он обещал сговориться с Вами.

Говорил ли с Вами?

Сговорился ли?

Если не сговорился, то в чем?»

Луначарский – Ленину: «Еще не говорил с Виноградовым. Если правда, что сговоримся, то – хорошо»

Ленин – Луначарскому:

«Когда вы едете?

День и час?»

Луначарский – Ленину: «Завтра в 12 ночи».

Ленин – Луначарскому: «Можете ли созвониться с Виноградовым и назначить ему свидание завтра?»

Луначарский – Ленину: «Конечно».

Ленин – Луначарскому:

«Имеете его №»?

Луначарский – Ленину: «Узнаю у Малиновского».

Ленин – секретарю:

«Виноградову позвоните от моего имени:

почему он не сговорился с Луначарским? Луначарский здесь».

А случалось, Владимир Ильич вел одновременно несколько таких диалогов; делал пометки на повестке дня («Отложено»); записывал выступающих – фамилии, время, а когда и слова, фразы, сказанные ими; редактировал проекты постановлений, писал на них: «Утверждено. В. Ульянов (Ленин)», сам предлагал формулировки решений, быстро проговаривал их, все время спрашивая: «Записали? Успели записать?»; словом, репликой, часто выступлением – их бывало по два, по шесть, по десять на заседании – участвовал в рассмотрении вопросов… («В Совнаркоме царило какое-то сгущенное настроение, казалось, что самое время сделалось более плотным, так много фактов, мыслей и решений вмещалось в каждую данную минуту». А. В. Луначарский)

И вновь пишет записки. Правда, порой переписка носила и не столь деловой характер. Как-то Владимир Ильич получил записку: «Начался перелет перепелов. Надо срочно поехать на охоту, чтобы не пропустить лет». Ленин прочел, вздохнул и написал в ответ: «Я рад бы в рай, да…» (Только в 1922 году – «узнав от врачей, что такое раздвоение внимания вызывает сильное утомление и может снова ухудшить состояние здоровья Владимира Ильича, я попросила товарищей посылать ответы на записки Владимира Ильича мне, с тем, что я буду передавать их ему после заседания. На первом же заседании, не получая ответов и заметив скопление записок на столе секретаря, Владимир Ильич написал мне шутливую записку: «Вы, кажись, интригуете против меня? Где ответы на мои записки?» Пришлось отдать ему записки». Л. А. Фотиева)

Вынув часы в начале заседания, Ленин будет держать их весь вечер в левой руке – следит за временем выступления каждого докладчика. Оттого и записывает не только фамилию выступающего, но и время, когда предоставили ему слово. Позже установят строгий регламент («…1. Докладчикам 10 минут.

2. Ораторам 1-ый раз – 5, 2-ой раз – 3 минуты.

3. Говорить не > 2-х раз.

4. К порядку 1 за и против по 1 минуте…») А пока, заметив, что докладчик грешит общими фразами, Ленин говорит: «Тут, товарищи, не митинг; агитацией заниматься нечего, нужно говорить только дело». А если кто-нибудь попытается схитрить, выиграть время, попросив слово к порядку ведения, Ленин заметит: «Извините, это не к порядку, а к беспорядку».

Правда, не всякого докладчика удавалось унять. Иногда все-таки приходилось выслушивать. В этих случаях Владимир Ильич слушал не о чем говорит докладчик – здесь полезного не почерпнешь, – а как говорит. Лёнин назвал это занятие «размышления на досуге, т. е. при слушании речей на собраниях», написав однажды в ходе заседания страничку «Об очистке русского языка» («Русский язык мы портим. Иностранные слова употребляем без надобности. Употребляем их неправильно. К чему говорить «дефекты», когда можно сказать недочеты или недостатки или пробелы?…Не пора ли объявить войну коверканью русского языка?» Для себя написал, чтобы не терять попусту времени, а прочтут, эти. заметки много позже, разбирая бумаги Владимира Ильича…)

Короче, как можно короче, только по делу – все время напоминает Владимир Ильич: всякий раз в повестке заседания до сорока вопросов. Так и сегодня на очереди вопросы о финансировании заводов, изготавливающих военное снаряжение, и распределении спичек; о строительстве железных дорог для подвоза продовольствия – их так и называют: продовольственные железные дороги – и о создании фонда детского питания и об открытии столовых для детей…

Сегодня заседание Совнаркома назначено на девять часов. Сейчас откроется левая створка двери и в зал Совнаркома быстро войдет Владимир Ильич. Какие вопросы сегодня будут решены?

Нет, Владимир Ильич не выйдет из своего кабинета. Заседание Совнаркома сегодня, 30 августа 1918 года, не состоится.

Политику делают люди, и в ней есть сходное с обыденной жизнью: например, беда здесь тоже не ходит в одиночку.

«Лето 1918 года было исключительно тяжелое. Ильич уже ничего не писал, не спал ночей», – вспоминала Крупская. В мае голодом были охвачены Москва и Петроград, население всех промышленных центров Республики^ – «мучительным голодом», – подчеркивал Ленин. Недостаток топлива все пагубнее сказывался на работе заводов, железных дорог. Стремительно нарастала безработица. «Время не терпит: за непомерно тяжелым маем придут еще более тяжелые июнь и июль…» – предупреждал Ленин.

И мало этого. В середине мая Ленин говорил: «Мы присутствуем при таком положении, когда бушующие волны империалистической реакции, империалистической бойни народов, бросаются на маленький остров социалистической Советской республики, которые готовы, кажется, вот-вот затопить его…»

И мало этого. Восстание белочехов создало еще один фронт – чехословацкий. Кулацкие мятежи в Тамбове, Саратове, Ярославле. «…Всюду в деревнях раскол – беднота за нас, кулаки яростно против нас».

И мало этого. 6 июля убит германский посол Мир-бах, начался мятеж левых эсеров. Пришлось взяться за оружие против тех, с кем еще недавно отправлялись одним этапом, сидели в одних и тех же тюрьмах. Мятеж разгромлен, но это не из тех побед, которые радуют. Победа одержана, а с ней еще выше поднялась мера ответственности – ответственность единственной оставшейся в стране революционной партии. «Авантюра левых эсеров привела к чрезвычайному ухудшению положения Советской власти…» Германское правительство потребовало ввести в Москву для охраны своего посольства батальон немецких солдат. В требовании было отказано: «…правительство Советской республики никогда не упускало из виду, что есть пределы, за которыми даже самые миролюбивые трудящиеся массы будут вынуждены встать и встанут, как один человек, на защиту своей страны вооруженной рукой».

И мало этого. Участились террористические акты против советских работников. В конце июня эсерами убит редактор «Красной газеты» Володарский. А сегодня пришла весть из Петрограда об убийстве председателя Петроградской ЧК Урицкого, и туда по настоянию Ленина срочно выехал Дзержинский. После расправы над Володарским Владимир Ильич говорил: «Конечно, быть может, им удастся убить и еще нескольких активных деятелей Советской власти, но это только, укрепит ее в массах…»

Сколько уговаривали Владимира Ильича отказаться сегодня от выступлений на заводах. Звонили из Московского комитета – предлагали перенести на другое число. Упрашивала не выезжать в этот тревожный день из Кремля Мария Ильинична. Владимир Ильич все-таки уехал.

Заседание Совнаркома назначено на девять вечера. Уже десятый, а Ленина все еще нет, – это тревожно. Он выступает на заводе бывш. Михельсона. Но Ленин никогда не задерживается. А его все еще нет – и это очень, очень тревожно. Боже мой, да о чем же кричит эта женщина?

– Доктора! Доктора! – кричала одна из сотрудниц Совнаркома, вбежав в зал заседаний.

В тот день, когда произошло это трагическое событие, ты, мой коллега – репортер из года восемнадцатого, конечно же писал о нем на страницах газеты. Я же обращаюсь к тем же событиям спустя шесть десятилетий.

Могу представить себе – в тот вечер ты был на заводе бывш. Михельсона. Расположившись в гранатном цехе, где-то поближе к Владимиру Ильичу, ты вновь старался записать его выступление. И когда прозвучали сказанные в заключение слова: «У нас один выход, победа или смерть!», ты их записал, как все предыдущие, торопясь и не представляя, что спустя несколько минут они приобретут почти роковой смысл.

«У нас один выход: победа или смерть!» – закончил выступление Владимир Ильич, и его сразу же окружили тесным кольцом. А тебе лишь бы поскорее выбраться на улицу. Взглянул на стоящую неподалеку машину Ленина – и скорее в редакцию.

О случившемся узнал позже, когда понеслась страшная весть по коридорам редакции, заполнила все кабинеты. После одиннадцати ночи пришло обращение ВЦИК, оно пошло в номер, было передано по радио: «Всем Советам рабочих, крестьянских, красноармейских депутатов, всем армиям, всем, всем, всем.

Несколько часов тому назад совершено злодейское покушение на тов. Ленина».

И с этих минут все твои мысли были прикованы к случившемуся, только к нему. Вместе со всеми ловил всякое известие о том, что говорят врачи, как чувствует себя Владимир Ильич. Наступал свободный час – ехал в кузове грузовика по Москве, раздавал в протянутый лес рук только что отпечатанный бюллетень о состоянии здоровья Ленина.

Спешил с одного митинга на другой, стараясь передать в газете то, о чем говорят люди. «Ты будешь жить, такова воля пролетариата», – единогласно постановили собравшиеся на рабочий митинг. «Предложение выразить соболезнование т. Ленину собранием отклонено, ибо т. Ленин в таком не нуждается и ему приятнее дела, чем выражение сочувствия».

Ты жил событиями, торопился рассказать о них, старался предугадать, какое они приобретут развитие… Я же обращаюсь теперь к тому, что давно уже из события стало фактом истории.

Тебя поражало: откуда нашлись эти люди, как смогли шагнуть за преступную грань, взяться за оружие, решиться на неслыханное – стрелять в Ленина! А нам всегда было известно: такие люди существовали.

Вместе с обращением ВЦИК ты читал бюллетень № 1 о состоянии здоровья Ленина на 23 часа: «Констатировано 2 слепых огнестрельных поранения; одна пуля, войдя над левой лопаткой, проникла в грудную полость, повредила верхнюю долю легкого, вызвав кровоизлияние в плевру, и застряла в правой стороне шеи, выше правой ключицы; другая пуля проникла в левое плечо, раздробила кость и застряла под кожей левой плечевой области, имеются налицо явления внутреннего кровотечения…» И ты хотел проникнуть за эти строки, понять больше, чем было сказано в них, узнать то, что никому в ту ночь не было известно: справится ли, выживет ли Владимир Ильич. Мы же помним о том, что спустя 18 дней после покушения – 17 сентября 1918 года – Ленин вновь будет председательствовать на заседании Совнаркома.