Текст книги "Былого слышу шаг"

Автор книги: Егор Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

О чем же рассказывать мне, решившему сегодня вести этот репортаж? Мой коллега, репортер из года восемнадцатого, писал о том, что случилось, – это было из ряда вон выходящим. И его конечно же не привлекало обыденное – зачем писать о том, что в порядке вещей. Но именно это – что было когда-то в порядке вещей, обыденные условия – и поражает теперь особенно.

Привычным для того времени, скажем, было то, что в этот тревожно начавшийся день, занятый множеством дел, понимая опасность выступления на митингах, – слишком взволнованно уговаривали его не выезжать из Кремля, чтобы не понимать, – Ленин успевает прочесть очередную жалобу. Начальник летучего отряда Московского военного округа Иванов-Кавказский отобрал письменные принадлежности, захватив при этом и стол, у начальника станции Бирюлево. Ленин посылает начальнику отряда обычную для себя телеграмму: «На Вас поступила жалоба, что Вы реквизировали письменные принадлежности, в том числе стол у начальника станции. Возвратите вещи тотчас. Пришлите свои объяснения по телеграфу… Требую лояльности к железнодорожникам».

…Три выстрела прозвучало на заводском дворе. Две пули поразили Ленина. «Товарищи, спокойствие! Держитесь организованно…» – успел произнести Владимир Ильич. Местная детвора бросилась за убегающей террористкой. Над упавшим Лениным склонился шофер Степан Казимирович Гиль. «Поймали его или нет?» – спросил Ленин, думая, что в него стрелял мужчина… Какими же в общем-то беззащитными, открытыми для любого нападения были они на этом быстро опустевшем заводском дворе, если, увидев вдруг бегущего к ним человека с рукой, опущенной в карман, Гиль решил отстреливаться! «В эту секунду поднимаю голову и вижу, что из мастерской бежит к нам какой-то мужчина в матросской фуражке. Левой рукой он неистово размахивал, а правую держал в кармане…

– Стой! – закричал я изо всех сил, направив на бежавшего револьвер… – Стреляю!

Не добежав несколько шагов до Владимира Ильича, он круто повернул налево…»

А к Гилю в это время бросилась женщина: «Что вы делаете?! Не стреляйте!» Увидев человека с револьвером, склонившегося над Лениным, она была уверена – он хочет застрелить Владимира Ильича.

…Владимира Ильича усаживают в машину. Садятся провожатые. Едут. Владимир Ильич жалуется на сильную боль. Нельзя ли посмотреть, что с рукой?

«Снимаю с Ильича пальто, пиджак… – писал несколько лет спустя один из провожатых, Иван Васильевич Полуторный. – Рукав рубашки весь в крови. Разрываю его, вижу рану, из которой сочится кровь. Как остановить кровь? Едем уже по Большой Полянке… Вот дом Иверской общины, где имеется приемный покой. Не лучше ли, говорю, заехать сюда, в общину? Тут сделают перевязку».

Ленин слабеет от потери крови. Но он не знает, что может последовать за этими выстрелами, что происходит в городе. «Нигде не остановлюсь, еду Прямо в Кремль». И Полуторный, случайно обнаружив у себя в кармане кусок бечевки, старается перетянуть им руку Ленина выше раны.

…Машина, не сбавляя хода, минует Троицкие ворота, не останавливается подле парадного подъезда здания судебных установлений, подъезжает к боковому входу. Владимиру Ильичу помогают выйти из машины. «Мы вас внесем, Владимир Ильич». – «Я пойду сам… Снимите пиджак, мне так легче будет идти…» В этой лестнице – пятьдесят две ступени. Одолеешь их быстрым шагом – и сбивается дыхание. Пятьдесят две ступени прошел дважды раненный Ленин, поднимаясь на третий этаж.

…В Кремле – ни врача, ни медицинского пункта. Единственный оказавшийся в ту минуту медик – и тот из бывших докторов – нарком социального обеспечения Александр Николаевич Винокуров приехал на заседание Совнаркома. Ульяновы артели, чтобы Владимира Ильича сразу же посмотрел давно знакомый им доктор Обух, но его не нашли: как и все партийцы, он выступал в этот вечер на митинге.

…Рана продолжала кровоточить, и следовало часто менять повязку. А бинтов в достатке не было, и негде их взять в такой час. Одна из сотрудниц секретариата Совнаркома, оставшись на ночь в Кремле, не переставая стирала бинты.

…Крупская приехала позже. Гиль, встретив у подъезда, стал рассказывать, старался, видно, подготовить. Надежда Константиновна оборвала его: «Вы скажите только, жив Ильич или нет?» Двери в квартире были раскрыты настежь, всюду толпились люди. «Около вешалки стоял Яков Михайлович Свердлов, и вид у него был какой-то серьезный и решительный. Взглянув на него, я решила, что все кончено. «Как же теперь будет?», – обронила я. «У нас с Ильичем все сговорено», – ответил он. «Сговорено, значит, кончено», – подумала я».

…Марии Ильиничне – она побежала по ступенькам лестницы вниз, встречая Владимира Ильича, – он сказал: «Успокойся, ничего особенного, немного ранен в руку».

Винокурову, который застал Ленина в спальне, раздевающимся у кровати: «Подкузьмили мне руку».

Надежде Константиновне, когда она вошла в комнату: «Ильичева кровать была выдвинута на середину комнаты, и он лежал на ней бледный, без кровинки в лице. Он увидел меня и тихим голосом сказал минуту спустя: «Ты приехала, устала. Поди ляг»; Слова были несуразны, глаза говорили совсем другое: «Конец».

После первого же осмотра доктору Б. С. Вейсброду: «Скоро ли конец? Если скоро, то скажите мне прямо, чтобы кое-какие делишки не оставить».

Луначарскому, который, по словам Крупской, смотрел испуганными и жалостливыми глазами: «Ну чего уж тут смотреть».

Хирург В. Н. Розанов – его пригласили ранним утром следующего дня – вспоминает: «Беру Владимира Ильича за правую руку, хочу пощупать пульс, Владимир Ильич слабо жмет мою руку, очевидно здороваясь, и говорит довольно отчетливым голосом: «Да ничего, они зря беспокоятся»… Ищу пульс и, к своему ужасу, не нахожу его, порой он попадается, как нитевидный». И еще одна фраза, сказанная Розанову: «Ничего, ничего, хорошо, со всяким революционером это может случиться».

Покушение на Ленина вызвало гнев и осуждение миллионов. Низость и коварство этого поступка заставили содрогнуться, пересмотреть свои позиции и многих его противников.

Едет из Петрограда в Москву Горький. Он не встречался с Владимиром Ильичем со времени победы революции, «и даже издали его не видел», как писал сам Алексей Максимович. Еще недавно на страницах «Новой жизни» Горький рассуждал о «деспотизме полуграмотной массы», писал, как велико его подозрение «к русскому человеку у власти», наконец, обвинял Ленина в «безжалостном отношении к жизни народных масс». «Поворот в моих суждениях, – вспоминал Горький, – наступил, когда рабоче-крестьянская масса, как один человек, встала на защиту Ильича после покушения на него…» И в своем очерке «Ленин» Алексей Максимович пишет: «Я пришел к нему, когда он еще плохо владел рукой и едва двигал простреленной шеей».

Просторная комната с роялем – она подле той, где жила Мария Ильинична, – стала называться с тех пор «докторской». В ней поздним вечером 30 августа собрались врачи, они сказали друг другу то, о чем остерегаются говорить родственникам больного: «Жизнь Владимира Ильича на волоске от смерти».

Н. А. Семашко: «Ранение было исключительно тяжелое. Пуля, пронизавшая грудную клетку, залила ее кровью, порвав крупные сосуды. Пуля, попавшая в шею, прошла настолько близко от жизненно важных сосудов (сонная артерия и вена), что Владимир Ильич первые дни выделял с кашлем мокроту». В. Н. Розанов: «Тяжелое ранение, очень тяжелое, но он сильный».

И начался отсчет времени по новому летосчислению, от 30 августа, – первый день после ранения, второй, третий, четвертый…

В первый день после ранения газеты писали о том, как пришли в Кремль представители 1-го Московского стрелкового полка = – три красноармейца. Только что закончился митинг, и им поручили передать Ленину принятую на нем резолюцию. Они выполнили поручение: вошли в комнату, где лежал раненый Владимир Ильич, и положили на кровать резолюцию полка: «Тысячами жизней должна заплатить буржуазия за покушение на вождя». Репортеру важно было передать то негодование, которое охватило красноармейцев, когда они услышали о покушении на Владимира Ильича. Само же появление бойцов у постели Ленина моего коллегу, скорее всего, не удивляет. А между тем в комнату, где лежит тяжело больной человек, – по нашим временам и родных бы не допустили, – входят трое красноармейцев, причем, появившись в квартире, они даже не думают раздеться – входят в комнату при полной экипировке. Представьте себе троих парней – в сапогах, шинелях, папахах – только что прибывших с митинга. И не силой же прорывались они, – получили, очевидно, разрешение дежуривших врачей. А ведь несколькими часами раньше Розанов не мог обнаружить пульс у Владимира Ильича, просил его лежать спокойно и не разговаривать. Позже один из этих красноармейцев, П. Новиков, писал, что они не расстались даже с оружием: «Ильич глазами поманил, чтобы я подошел поближе. Мне мешала винтовка, я ее отдал товарищу и подошел совсем близко, наклонившись к постели». Как могло все это произойти? – спрашиваешь теперь и не находишь ответа. Наверное, надо жить в том времени, разделить нормы тех отношений, проникнуться той близостью к людям труда, которая всегда отличала Ленина, – тогда только й сумеешь понять…

Листая страницы «Биографической хроники», воспоминания, газеты тех дней, узнаешь о просьбах, с которыми обращался Владимир Ильич сразу же после ранения, о делах, которыми, несмотря ни на что, продолжал заниматься. И возникает своеобразная – нет, не история болезни, a, скажем так – история болезни вопреки.

В первый день после ранения, как писали «Известия ВЦИК», «товарищ Ленин первым долгом потребовал газеты. Врачи категорически запретили ему читать».

О втором дне свидетельствует Я. М. Свердлов, отвечая на запрос из Петрограда: «Больной шутит, заявляет врачам, что они ему надоели, не хочет подчиняться дисциплине, шутя подвергает врачей перекрестному допросу, вообще «бушует».

Третий день после ранения. Владимир Ильич уже заговаривает о том, когда ему наконец вновь удастся выступать на рабочих митингах. Это передает в девять часов вечера по прямому проводу в Петроград Л. А. Фотиева.

И наконец, шестой день после ранения. В начале дня В. Д. Бонч-Бруевич передал в Петроград: «Сегодня утром Владимир Ильич попросил: «Давайте костюм, хочу вставать». И оказалось – не только попросил, но и встал – на шестой день после ранения. В 11 часов вечера в Петроград было передано сообщение: «Сегодня Владимир Ильич в первый раз поднялся с постели. Воспользовавшись отсутствием врачей, он попросил дежурного санитара помочь ему встать. Владимир Ильич встал и прошелся по коридору. Температура от этого поднялась, но Владимир Ильич чувствует себя победителем».

И уже на следующий день Ленин начинает работать – здесь, в своей комнате. «Красная газета» так и писала: «Вчера (6 сентября. – Б. Я.), в пятницу, в 1 час 10 мин. дня товарищ Ленин начал опять работать». Владимир Ильич пишет письмо наркому земледелия С. П. Середе – с трудом выводит, буквы: «Очень жалею, что Вы не зашли. Напрасно послушались «переусердствовавших» докторов». А дальше спрашивает о том, как идут дела в Елецком уезде, й пишет, как им следовало бы идти. И тогда же В. А. Обух сообщит корреспонденту «Петроградской правды»: «Ильич и сейчас готов встать, все рвется к работе: дай ему газеты, подай ему тов. Мещерякова (что вернулся недавно из Англии), расскажи ему, что делается в ЦИК и в Совнаркоме, одним словом, проявляет живейший интерес к положению дел».

Идет тринадцатый день после ранения, и «Красная газета» сообщает: «Товарищу Ленину разрешили сидеть и читать». Спустя много лет автор книг о Владимире Ильиче, кропотливый исследователь всего, что связано с биографией Ленина, Ю. М. Юров обнаружит информацию, опровергающую это сообщение. Уже через неделю после ранения, 6 сентября, газета «Голос трудового крестьянства» публиковала: «ВРАЧИ РАЗРЕШИЛИ ТОВ. ЛЕНИНУ ЧТЕНИЕ. Спешим поделиться с товарищами радостным известием: редакция получила письмо с просьбой выдать комплект газеты с 30-го августа для тов. Ленина».

И все последующие дни Ленин принимает посетителей, отдает распоряжения. Получает телеграммы и отправляет свои. «Удивлен и встревожен замедлением операции против Казани, особенно если верно сообщенное мне, что вы имеете полную возможность артиллерией уничтожить противника». «Взятие Симбирска – моего родного города – есть самая целебная, самая лучшая повязка на мои раны. Я чувствую небывалый прилив бодрости и сил».

На пятнадцатый день после ранения Ленин впервые выходит из дому, он слушает концерт народного хора под управлением М. Е. Пятницкого. Пройдет еще два дня, и «Известия» опубликуют сообщение: «Члены Центрального Комитета, для которых появление Ильича было неожиданным, приятным сюрпризом, горячо приветствовали своего вождя и учителя, возвращающегося к любимой работе после вынужденного перерыва». На восемнадцатый день после ранения Ленин участвовал в заседании Совнаркома.

Строки этой своеобразной хроники освещены добрыми улыбками очень многих людей – родных Ленина, его сподвижников, врачей, журналистов – тех, кто в полной мере пережил ужас неотвратимого в первые часы после покушения, а затем безмерно был счастлив, узнав об успешном выздоровлении Владимира Ильича. Но если мы хотим понять самого Ленина – как реагировал на то, что произошло, настолько был готов к этому, – здесь, скорее всего, не обойтись без вопросов. Отчего, собственно говоря, Ленин так часто поступает болезни вопреки? Скромность, обычное нежелание привлекать внимание к своей персоне, воспитанность Владимира Ильича, не позволяющая делить свои личные беды С другими? Но здесь тот «случай, когда поступки Ленина, «скорее всего, доставили немало хлопот и переживаний врачам, медицинскому персоналу.

Ленин подчеркнуто не желает считаться с болезнью. А между тем можно было ожидать, что человек, вдруг оказавшийся у: предела жизни и смерти, обратится мыслями к себе, станет по-иному смотреть на мир, не будет, наконец, противиться инстинкту самосохранения, сработавшему ® ответ на неожиданно обрушившуюся беду… Но ведь подобное могло произойти и год, и месяц, и день, и час назад. И все это время, конечно же понимая реальность угрозы, Ленин жил, работал, не считая для себя возможным думать о ней. Теперь это произошло. Да, он сразу же осведомился, чем все может кончиться: если очень худо, надо бы привести в порядок кое-какие дела. Но вроде бы пошел на поправку. А если так, то нечего и в расчет принимать то, что никогда не принимал. Думай он, поступай иначе – и путь бы в жизни избрал иной.

Доктору Розанову Ленин сказал: «…со всяким революционером это может случиться».

Услышав от Горького слова возмущения по поводу предательских выстрелов, сказал неохотно, как говорят о том, что надоело:

– Драка. Что делать? Каждый действует, как умеет.

За два месяца до ранения Ленин писал о том, что революцию сравнивают <с родами. «Возьмем описание акта родов в литературе, – те описания, когда целью авторов было правдивое восстановление всей тяжести, всех мук, всех ужасов этого акта, например, Эмиля Золя «La joie de vivre» («Радость жизни») или «Записки врача» Вересаева. Рождение человека связано с таким актом, который превращает женщину в измученный, истерзанный, обезумевший от боли, окровавленный, полумертвый кусок мяса. Но согласился ли бы кто-нибудь признать человеком такого «индивида», который видел бы только это в любви, в ее последствиях, в превращении женщины в мать? Кто на этом основании зарекался бы от любви и от деторождения?

Роды бывают лёгкие и бывают тяжелые. Маркс и Энгельс, основатели научного социализма, говорили всегда о долгих муках родов, неизбежно связанных с переходом от капитализма к социализму».

Да, что касается его личной судьбы, Ленин был готов ко многому…

Ленин ранен. Кабинет его пустует. Изредка там работает Свердлов. Но чаще никого нет. Однако горит на столе лампа под зеленым абажуром. Работает Совнарком. Дежурят сёкретари.

Свет от лампы невелик, чуть проступает сквозь стекло абажура. (Спустя полвека будут ломать голову, где бы отыскать такую же лампочку, обратятся со специальным заказом на завод – не делают в наши времена лампочек в шестнадцать свечей.) И еле различимы в темноте корешки томов, поднявшихся на книжных полках. Книг много, только в кабинете 60 ле двух тысяч.

Здесь, в Кремле, на сорок девятом году жизни он впервые получил возможность собрать свою библиотеку. Возможность иметь под рукой, снять с полки нужную работу, отчеркнуть абзац, сделать пометку на полях своей книги. Здесь впервые пришла возможность собрать труды тех, чьи идеи постиг, чей гнев разделил, чью борьбу продолжил. Собрал книги, а значит, получил возможность общения с их авторами. Вырвалось же как-то у Владимира Ильича: «Надо посоветоваться с Марксом».

Среди очень немногих книг, которые всю жизнь сопутствовали Владимиру Ильичу, прошли вместе с ним долгими дорогами эмиграции, – труды Маркса и Энгельса. Книги на русском и немецком языках, много раз прочитанные, испещренные пометками.

В кабинете Ленина – Собрание сочинений Н. Г. Чернышевского… В 1888 году, отбыв каторгу, приехал из Якутского улуса в Астрахань больной и измученный Николай Гаврилович Чернышевский. И Владимир Ульянов обратился к нему с письмом, – уходящему. из жизни вождю революционных демократов писал юноша, которому суждено было стать вождем пролетарской революции.

Ленину было тогда восемнадцать, – значит, он уже знал произведения Чернышевского, уже произошло то, о чем Владимир Ильич сам говорил: «Он меня всего глубоко перепахал». И номера журнала «Современник», опять же по рассказу самого Ленина, «прочитал до последней строчки и не один раз. Благодаря Чернышевскому произошло мое первое знакомство с философским материализмом… Он же первый указал мне на роль Гегеля в развитии философской мысли, и от него пришло понятие о диалектическом методе, после чего было уже много легче усвоить диалектику Маркса». Ленин всегда оставался благодарным читателем Чернышевского. Уже в годы эмиграции, услышав как-то в парижском кафе пренебрежительный отзыв о героях «Что делать?», Владимир Ильич сразу же встрепенулся:

– Отдаете ли вы себе отчет, что говорите? Как в голову может прийти чудовищная, нелепая мысль называть примитивным, бездарным произведение Чернышевского, самого большого и талантливого представителя социализма до Маркса? Сам Маркс называл его великим русским писателем.

В разговоре с Луначарским Крупская как-то делилась своими наблюдениями: вряд ли кого-нибудь Владимир Ильич так любил, как любил Чернышевского. Это был человек, которого он чрезвычайно уважал. «Я думаю, – говорила Надежда Константиновна, – что между Чернышевским и Владимиром Ильичем было очень много общего».

И одним из самых первых советских изданий – еще в 1918 году – было Собрание сочинений Н. Г. Чернышевского. Тогда же увидело свет двадцатидвухтомное Собрание сочинений А. И. Герцена. Владимир Ильич писал, что Герцен «поднял знамя революции». Декабристы разбудили Герцена. «Пять виселиц сделались для нас пятью распятиями», – писал он в «Полярной звезде» о казни декабристов. Герцен, Чернышевский… герои «Народной воли»… – большевики.

Стоят на полках – книги. «Книга, – писал Герцен, – это духовное завещание одного поколения другому, совет умирающего старца юноше, начинающему жить; приказ, передаваемый часовым, отправляющимся на отдых, часовому, заступающему его место». Радищев, Герцен, Чернышевский – ссылка, эмиграция, каторга. В библиотеке Владимира Ильича – книги о Перовской, Желябове, Халтурине. Казнена, казнен, казнен…

И здесь же работы еще совсем молодых авторов – они станут героями и мучениками грядущих испытаний. Эрих Мюзам – «Земля в огне. Стихи». Предисловие к этой книге – «Узник крепости Нидершененфельд…» – автор писал, будучи заключенным немецкой контрреволюцией на 15 лет в тюрьму. Он первым в демократической поэзии XX века создал образ революционного героя. И его вновь схватили в ночь поджога рейхстага. Его били так, что кровавой опухолью вывалилось внутреннее ухо. Его замучили в фашистском лагере. Но прежде были стихи – «Погибшему в тюрьме»:

Ты умер, пыткой смертною замучен.

Но твой призыв с тобою не затих.

Твой голос жив. Для нас он снова звучен,

Еще звучней, чем голоса живых.

И здесь же, на полках ленинской библиотеки, книга «Как любить детей». Предисловие к ней написала Крупская. Автор – Корчак. Спустя сорок лет он будет бороться за жизнь детей в Варшавском гетто и вместе со своими воспитанниками шагнет в газовую камеру Треблинки…

В представлениях Маркса революция всегда соединяется с трагическим: подлинное социальное освобождение никогда не обходится без жертв, борьбы, кровопролития. А судьба истинных революционеров, как писал Маркс, «может быть только трагичной». Владимиру Ульянову было восемнадцать, когда он сел за изучение трудов Маркса. Мысли его соотнес со своим будущим.

…Вскоре Ленин вновь вернется в свой кабинет. Минуют годы, и он покинет его навсегда. Лишь иногда сюда станет заглядывать Надежда Константиновна, отбирать нужные ей для работы книги. Среди них и книги Ленина – революционера всей жизнью своею.

* * *

Вечером 17 сентября открылась высокая двустворчатая дверь, ведущая из кабинета Владимира Ильича в зал Совнаркома. Сперва распахнулась левая створка, а потом чуть приоткрылась и другая. Появился Ленин. Из двери шагнул боком, опасаясь задеть руку на перевязи. Было ровно восемь вечера. В зале собрались наркомы. Заранее собрались – не было в тот раз опоздавших.

А глубокой ночью доктор Вейсброд звонил по телефону, выполняя просьбу Марии Ильиничны, на заседание Совнаркома: Владимиру Ильичу нельзя переутомляться, он должен уйти с заседания – время давно за полночь. Трубку взял Свердлов: «Ничего не можем с ним сделать. Единственный выход – закрыть сейчас заседание».

Штрихи биографии

УБЕЖДЕНИЯ

Согласитесь, произвести однажды впечатление о себе как о человеке воспитанном – доступно практически каждому. А зная наверняка, что в противном случае неминуемы издержки, моральные или материальные – это уже неважно, почему – бы и не постараться предстать таким, каким хотят тебя видеть. Наконец, существует дань моде, подобно вошедшему в оборот – «благодарю за внимание». Стоит ли, впрочем, распространяться о том, что воспитанность, исполняемая лишь по заявкам окружающих, не имеет ничего общего с подлинной духовной культурой.

Непредвзято судить о воспитанности каждого из нас, нашей интеллигентности дано повседневности. В объеденных поступках находим мы самое убедительное подтверждение того, что человек не просто умеет вести себя, а истинно воспитан, качество это стало его сутью, дыханием и почерком.

Дыханием и почерком. Читая письма, телеграммы, записки Владимира Ильича, отмечая привычные для него обороты, понимаешь: часто Ленин писал, не отрывая пера от бумаги, почти непроизвольно. Скоропись, которая говорит о многом.

Обсуждая вопрос о замене разверстки продналогом, Владимир Ильич беседовал с крестьянами. Пригласил он, как мы знаем, и земледельцев из села Бекетова – А. Р. Шапошникова, Т. И. Кондрова – «для совета по важным делам, касающимся крестьянства и крестьянского хозяйства». Обратимся еще раз к телеграмме, отправленной 1 марта 1921 года председателю Уфимского губисполкома. Помните, Ленин указывал в ней: «В случае согласия (Шапошникова и Кондрова. – Е. Я.) немедленно устройте поездку в вагоне делегатов партсъезда, обеспечьте на дорогу продовольствием и всем необходимым, окажите всяческое внимание, заботливость». Владимир Ильич не вызывает к себе двух крестьян, а приглашает на беседу, беспокоясь при этом, чтобы поездка от Бекетова («36 верст от Уфы по Оренбургскому тракту», – разъясняет он председателю губисполкома, где находится это самое Бекетово) до Москвы не была сопряжена с обычными для того времени трудностями.

Но особенно характерны слова, с которых начинается фраза: «В случае согласия…» Иначе говоря, если крестьяне захотят встретиться с Председателем Совета Народных Комиссаров Ульяновым (Лениным), – сочтут для себя возможным и найдут для этого время – необходимо предпринять следующее… Даже представить себе такую ситуацию нелегко. И всё-таки полагаю, что Владимир Ильич написал эту фразу, не отрывая пера от бумаги: он приглашал не должностных лиц, а советчиков, тех, кто лишь по доброй воле мог помочь ему в работе. Написал так же естественно, как необходимы были для существа дела, а не формы ради встречи с крестьянами. Написал как само собой разумеющееся, потому что это было лишь отражением более важного и принципиального, о чем спустя пятнадцать дней Скажет Владимир Ильич в докладе на X съезде партии: «Как крестьянина удовлетворить и что значит удовлетворить его? Откуда мы можем взять ответ на вопрос о том, как его удовлетворить? Конечно, из тех же самых требований крестьянства».

Откройте ленинские тома, вновь прочтите письма, записки – и вас взволнует деликатность Владимира Ильича, его постоянное стремление как можно меньше отягощать окружающих своей персоной. Уезжает в Горки лечиться и пишет наркомам: «…я очень просил бы поставить осведомление меня о наиболее важных делах и о ходе выполнения наиболее важных решений, планов, кампаний и т. д…» А следом строчка: «Если наркому самому неудобна эта работа, прошу сообщить, на кого именно (зама, члена коллегии, управдела или секретаря и т. п.) он ее возлагает…»

Чрезвычайно велика была щепетильность Ленина во всем, что касалось денежных расчетов. Пишет из Цюриха в Женеву С. Н. Равич: «Я Вам должен за библиотеку – проверьте по книжечке – за год плюс за обед (1.50 или около того)». А когда В. А. Карпинский и С. Н. Равич в ответ на это послание сообщили, очевидно, что они не считают для себя возможным вести расчеты по столь незначительным суммам, Ленин пишет вновь: «Дорогие друзья! Напрасно вы поднимаете «историю»… Деньги посылаю; за обед в ресторане и за библиотеку (после однажды заплаченного одного месяца за все остальные) еще не заплачено.

Прилагаю 16 frs и надеюсь, что Вы не будете настаивать на своем, явно несправедливом и неправильном, желании».

Так было в эмиграции, где всем нелегко давалось сводить концы с концами. Но и в другие времена, когда, казалось бы, все изменилось, Ленин остается верен себе. В Кремль на прием к Председателю Совета Народных Комиссаров приходит профессор историй Московского университета А. И. Яковлев. Он хлопочет за своего отца И. Я. Яковлева, которого отстранили в Симбирске от руководства учительской семинарией. И Ленин телеграфирует в Симбирск: «Меня интересует судьба инспектора Ивана Яковлевича Яковлева, 50 лет работавшего над национальным подъемом чуваш и претерпевшего ряд гонений от царизма. Думаю, что Яковлева надо не отрывать от дела его жизни». Однако Иван Яковлевич трудился на родине Владимира Ильича, работал вместе с его отцом – Ильей Николаевичем, был хорошо знаком семье Ульяновых. А потому, заступаясь за старого учителя, Ленин рассматривает это как свое частное дело и в верхней части телеграммы дописывает своей рукой: «Прошу прислать мне лично счет за эту телеграмму».

Так мы подходим к одной из определяющих особенностей нравственного облика Владимира Ильича, его образа жизни – к ленинской скромности. Тема эта – одна из ведущих в воспоминаниях современников, в произведениях публицистики и художественной литературы, во всей, почти необозримой ныне, Лениниане. Примеры скромности Владимира Ильича у каждого на устах, и у каждого в памяти свой образ, олицетворяющий это прекрасное качество.

Я, например, вспоминаю дом в Горках. На массивном столе постелена потрескавшаяся, с выцветшим рисунком клеенка – небольшой квадратик, занимающий ничтожную часть обширной полированной поверхности, которую опасались повредить Надежда Константиновна и Владимир Ильич. (Со временем этот квадратик пришел в ветхость. И заказали новую клеенку – точно такую же, но во весь стол. Такая клеенка семье Ульяновых была бы не нужна, как и – весь этот стол.)

Само собой разумеется, скромность находит выражение в любом проявлении личности, в каждом поступке человека. И все-таки, стараясь прежде всего отдать дань скромности Владимира Ильича, не заслоняем ли мы порой другие, не менее важные особенности его характера?

По первому требованию часового Ленин предъявляет пропуск. Пишет управляющему делами СНК В. Д. Бонч-Бруевичу: «Мою библиотеку оплачиваю ялично… Другое дело библиотека Управления делами СНК» Подобных примеров можно привести множество.

Но как осмыслить их? Мы привычно говорим – скромность. Скромность? Между тем нравственные законы нашей партии убеждают, что коммунист не может достигнуть такого служебного положения, при котором принятые для всех установления ему не обязательны, а соблюдение их – свидетельство скромности. А в основе эпизодов, о которых шла речь, – суровая,

Чрезвычайно жесткая требовательность Ленина к неукоснительному исполнению существующих законов и порядков, глубочайшая убежденность, что закон остается таковым до тех пор, пока он обязателен для всех. Эта убежденность обострялась временем – широким разливом революционного законотворчества. Тем важнее было строго соблюдать то, что, установленное вчера, сегодня уже вошло в силу.

Но и закончив это отступление, не хочется ставить точку. Надо бы проникнуть к истокам ленинской скромности, соотнести ее со всей жизнью, всем обликом Владимира Ильича. Мне кажется это необходимым, поскольку черты характера не существуют сами по себе, вне связи с другими. И, увлекаясь одной из них, выделяя и абсолютизируя ее, мы нарушаем живую ткань целого. И то, что было естественным, вдруг становится трудно объяснимым.

Как осмыслить и оценить ту же скромность, не зная, чем порождена она? Кто-то, например, скромно довольствуется тем, что имеет, не представляя иного существования и потому не испытывая в нем потребности. Существует скромность по расчету: когда-нибудь да воздастся за нее.

Владимир Ильич – сын семьи Ульяновых. Принятые в ней нормы и разделяемые идеалы продолжали то, что было выстрадано героями и мучениками русского революционного движения: кристальная чистота помыслов и отношений, стремление к самосовершенствованию и совершенствованию окружающей жизни, яростное горение бунтарского духа.

В своей семье с юных лет привык Владимир Ильич не к самоограничению – нет, в самоограничении есть элемент насилия над собой, – привык к такому взгляду на жизнь, при котором все, что подразумевается под материальными благами, имеет смысл постольку, поскольку необходимо для удовлетворения естественных потребностей человека. И только духовное богатство может быть безграничным, и только здесь стремления к приобретению и накопительству достойны человека. Это – богатство, которое не положишь в карман 1и не повесишь на стену, а потому бросовое в представлениях одних, имело в семье Ульяновых такую реальную, такую остро ощутимую ценность, как понимаем мы порой, что самый вкусный напиток – холодная вода и самое лакомое блюдо – свежеиспеченный черный хлеб.