Текст книги "Былого слышу шаг"

Автор книги: Егор Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

Бонифатий Михайлович Кедров вошел на Красную площадь с колонной газеты «Правда». Сперва двигались к Театральной площади, потом шли через Воскресенскую (теперь площадь Революции) и поднялись к Моссовету – на Скобелевскую площадь. Здесь выступали ораторы, а следом появились артисты в костюмах разных национальностей, вышла крестьянка, выбежали мальчишки с граблями, серпами и встали по краям воины с красными знаменами.

Еще спускаясь по Тверской-Ямской, пели песни. А на Красной площади слышно лишь, как играет оркестр «Вы жертвою пали». Прямо над трибуной по кирпичу стены плакат: «1 Мая 1918. Слава павщим борцам пролетарской революции». Лобное место затянуто черной материей. Колонны движутся вдоль кремлевской стены, братских могил, и здесь склоняются знамена.

Кедров еще долго оставался на площади. Слушал выступление Владимира. Ильича, стал свидетелем и такого эпизода:

– Спустившись с трибуны, Ленин сел в машину, где были Надежда Константиновна и Мария Ильинична. Они, очевидно, собирались ехать дальше, – рассказывает Кедров. – Машина уже было тронулась, когда откуда-то появился худющий молодой человек. Подбежал к автомобилю, вскочил на подножку и принялся кричать. Произошло это очень неожиданно, и все как-то растерялись. Я видел, что только Владимир Ильич пытался в чем-то урезонить молодого человека. Но тот продолжал кричать и размахивать фуражкой. Тогда Ленин положил ему руки на плечи, очевидно, чуть нажал, и молодой человек соскользнул с подножки. Машина сразу же уехала… На другой день я спросил у Марии Ильиничны, что происходило на площади. «Там был какой-то ненормальный, – ответила Мария Ильинична. – Вы знаете, что он придумал? Приказывал шоферу: «Поезжайте, а я буду кричать: «Да здравствует вождь мировой революции!» Посудите сами, кто, как не сумасшедший, мог вообразить такое».

…В кремлевской квартире Ульяновых хранится альбом – собрание фотоснимков тех лет. Аккуратно наклеены на серые листы большого формата фотографии, четко выведены подписи под ними. Альбом открывается снимками, сделанными 1 мая 1918 года. Проходят по Красной площади войска. Марширует отряд интернационалистов – строки газетного репортажа могли бы стать подписью к этой фотографии: «Среди однообразной массы дефилирующих войск выделяется отряд военнопленных в несколько сот человек. Стройно проходят они мимо могил, обнажив головы. Стяг их салютует павшим борцам за свободу. Единодушный крик «Ура!» вырывается из груди тысяч зрителей, окружающих плотным кольцом Красную площадь…»

На фотографиях в альбоме – демонстранты подле Большого театра; группа детей, а рядом учитель, над всеми транспарант: «Да будет наше будущее светло и ясно, как весенний день»; запруженные народом площади.

В разных концах города побывала в этот день машина Владимира Ильича, пробираясь по улицам, ставшим тесными от праздничных колонн. В центре машину остановили рабочие Сущевско-Марьинского района. «На Неглинном проезде они встречаются с автомобилем Ленина, – писала «Правда». – Ленина поднимают на руки, и он произносит коротенькую речь о значении международного праздника».

Отсюда – на самую окраину Москвы, почти за город – на Ходынское поле. Здесь 1 мая восемнадцатого года должен был состояться парад Красной Армии.

«Огромное Ходынское поле по краям установлено шеренгами Советской Армии. Линия войск начинается у ангаров и, идя параллельно Петроградскому шоссе, сворачивает прямым углом на высоте Всесвятской рощи и идет параллельно лагерю.

В центре поля группа штатской и военной публики. В середине виднеется приземистая фигура в барашковой шапке и шубе с барашковым же воротником. – Это Народный Комиссар В. И. Ленин. Ленин пошел. За ним двинулась толпа. В толпе снуют фотографы и щелкают затворами, запечатлевая на пластинках представителей народной власти».

В толпе снуешь и ты, мой коллега, репортер из года восемнадцатого, это твои строчки повторяю я сейчас. Тебе, как и всем собравшимся на Ходынском поле, все здесь внове. Даже название – Красная Армия. Посмотри, ты впопыхах написал в своем репортаже – Советская, неожиданно предугадав, как она станет называться потом, четверть века спустя. Ты любил детали, старался передать читателю то, что видишь; заметил черный барашковый воротник – так и написал: «барашковый». А мне интересно сегодня узнать, что весна в восемнадцатом году, очевидно, выдалась поздней, если и 1 мая Владимир Ильич был одет по-зимнему.

Пройдет еще немало лет, пока ты усвоишь истину: журналист, как и сапер, ошибается лишь однажды. А тогда ты мог позволить себе весьма вольное обращение с протоколом – вместо «Председатель Совета Народных Комиссаров» писал: «Народный Комиссар В. И. Ленин». И на следующий день, на планерке очередного номера, тебе, наверное, не пришлось давать объяснений. На оплошность эту, скорее всего, никто не обратил внимания, иначе исправили бы еще в гранках…

Вижу, как поспешаешь ты с Ходынского поля. В редакции, сев за «Ундервуд», примешься отстукивать двумя пальцами свой первомайский репортаж. И не будет минуты задуматься, что репортаж этот – первый в истории репортаж о первом советском празднике… Какая уж тут история: прибежал снизу метранпаж, торопит, грозится выбросить из полосы. И ты, не успевая выправить материал (хоть бы пропущенные буквы вставить!), будешь бегать, кряхтя и чертыхаясь, в наборный цех, бросая в его пасть по страничке.

…В дни праздников мы тоже торопимся в редакцию – как бы не нарушить график выпуска номера. Машины со специальными пропусками поджидают нас недалеко от площади. Надо побыстрее внести поправки, уточнить праздничный репортаж – он написан несколько дней назад в точном соответствии с программой предстоящего мероприятия. Теперь надо отразить те изменения, которые внесла жизнь, – иногда заметные, а чаще жизнь полностью согласуется с программой. Еще надо поспеть в бюро проверки – в книгах, газетах, журналах найти подтверждение фактам, о которых напишешь… Очевидно, коллега, ты работал как-то иначе над своим репортажем: в каждом слове – накал времени, в каждой фразе – дух эпохи.

«Задорно несутся звуки «Интернационала», звенят, возбуждают. Как рокот грядущей грозы, как намеки надвигающейся мировой бури где-то вдали гремит «Красное знамя». Присматриваюсь к толпе. Она не пестрая, не празднично фланирующая, она из тех, кто не на словах, а на деле кидает вызов старому миру насилия и гнета. Песни, знамена, лица, взоры, процессии – все напоено мыслью о мировом счастье, о коммунизме, все звучно, красочно поет гимн пролетарскому идеалу, зовет к борьбе, сеет надежды на конечную победу».

Так писал мой коллега – репортер из года восемнадцатого. Лихо писал!

И было в этот день еще одно событие, о котором пора рассказать.

«Комиссариат Кремля совместно с культурно-просветительной Комиссией Головного Революционного отряда латышских стрелков и Коммунистическим отрядом латышских стрелков устраивают в день 1 Мая в Екатерининском зале (здание судебных установлений) концерт-митинг.

…Начало в 8 часов вечера.

Вход бесплатный.

Организаторы».

Ленин, наверное, только вернулся с парада на Ходынском поле, когда к нему пожаловала делегация латышских стрелков. Владимир Ильич обещал прийти на митинг-концерт. Появился вместе с Крупской, а с ними и Свердлов. Пришли в Екатерининский зал, который после кончины Якова Михайловича станет носить его имя. В Свердловском зале вручают теперь международные Ленинские премии «За укрепление мира между народами» – здесь и встречал Владимир Ильич праздник международной солидарности трудящихся.

Об этом вечере написано много воспоминаний. Известна программа концерта. Певец В. А. Люминарский исполнял «Вниз по матушке по Волге», и Ленин долго аплодировал ему. Выступала М. М. Блюменталь-Тамарина. Известная латышская актриса, тогда еще совсем молодая, Паула Балтабола читала стихи Райниса «День страшного суда». Читала по-латышски. А Ленин так внимательно слушал актрису, что ей казалось – Владимир Ильич понимает каждую строчку и каждое слово.

Ленин произнес на вечере короткую речь – по крайней мере третью за этот день: на Красной площади, в Неглинном проезде и теперь, в Екатерининском зале… Речь Владимира Ильича никто не записывал, но собравшиеся запомнили ее. У Ленина не было другого такого выступления: в тот вечер Владимир Ильич говорил о себе, вспоминал, рассказывал, как приходилось, бывало, встречать первомайский праздник. Говорил о Шушенском. «…Пошли за околицу, прихватив с собой собаку Женьку… По реке шел лед… Много пели в тот день… А вечером никак не могли заснуть, мечтали о мощных рабочих демонстрациях, в которых примем когда-нибудь участие…»

Каким же взволнованным, трогательным до слез должен был быть этот день – 1 Мая восемнадцатого года, чтобы на излете его Ленин заговорил о себе! По наблюдению современников, он, как никто другой, умел молчать о тайных бурях своей души.

«Вечером в здании судебных установлений состоялся бесплатный митинг-концерт, – сообщали на следующий день газеты. – С речью выступил Ленин, Свердлов и ряд ораторов на латышском языке. Вечер закончился пением «Интернационала» и «Марсельезы».

Поздним вечером этого же дня Владимир Ильич заглянул в свой кабинет, присел за стол или облокотился, прикрыв ладонью лоб. Старался сосредоточиться, пригасить впечатления от бесконечно яркого минувшего дня, подумать о главном…

«Поющая Москва… поющий Ленин», – пометил в записной книжке Джон Рид. Ленин любил революционную песню, любил слушать и пел сам. Как много песен было спето сегодня! Революционная песня – всегда мечта, всегда надежда на победу. А сегодня знакомые слова звучали, пожалуй, иначе.

Здесь она, в кабинете, как и в минувшие годы, вместе с ним, эта небольшая, повидавшая виды книга. Сколько дорог пройдено с ней! Эжен Потье, французское издание. В этой книжечке впервые опубликован «Интернационал». Издание 1887 года. 1887-й – казнь брата… «В декабре 1887 г. я был первый раз арестован», – напишет о себе Владимир Ильич. Минуло три десятилетия – и слова «Интернационала» сегодня звучали иначе. «Мы наш, мы новый мир построим…» Строительство нового мира началось. «Кто был ничем, тот станет всем…» Они встали в колонны демонстрантов, пришли на Красную площадь – те, кто стали всем. И никто не решился им помешать: они разрушили мир насилия, разрушили до основания…

Мысль стремительно рождает действие. Где же перо? И набрасывает записку своей крупной, несущейся вперед скорописью. (Бисерный почерк, ровные строчки – на страницах рукописи словно каждая буква заключает в своей оболочке заряд сосредоточенности, напряжение мысли. А крупная скоропись – когда все очевидно, само собой разумеется, не надо тратить и минуты на размышление, можно писать, не отрывая пера от бумаги.)

Записка, которую набросал в тот вечер Владимир Ильич, была адресована заместителю наркома имуществ республики П. П. Малиновскому.

«Почему, вопреки постановлению СНК и несмотря на безработицу (и несмотря на 1. V),

не начаты в Москве работы

1) по хорошему закрытию царских памятников?

2) по снятию царских орлов?

3) по подготовке сотен надписей (революционных и социалистических) на всех общественных зданиях?

4) по постановке бюстов (хоть временных) разных великих революционеров?»

И не поставил даты, даже не расписался в конце. Важно было именно сейчас, в эти последние мгновения уходящего дня, изложить на бумаге то, что беспокоило и возмущало, освободиться сегодня, чтобы не возвращаться к этому завтра поутру…

Глубоко уверен – все было именно так, но ручаться, к сожалению, не могу. Вы обратили внимание – записка осталась недатированной? В 50-м томе Полного собрания сочинений В. И. Ленина, где публикуется этот документ, указываются даты: «Написано между 1 и 13 мая 1918 г.». Владимир Ильич пишет: «…несмотря на 1.V», – следовательно, документ не мог появиться ранее 1 мая. А спустя две недели, 13 мая, Ленин по этому же поводу телеграфировал в Петроград Луначарскому, вновь упрекая в бездеятельности Малиновского, но теперь критикуя иже с ним и Анатолия Васильевича.

Таково обоснование этих дат – между 1 и 13 мая.

Мне же по-прежнему кажется, что записка была написана поздним вечером 1 мая, – она подводит своеобразный итог этому дню.

После митинга-концерта в Екатерининском зале Надежда Константиновна и Владимир Ильич отправились еще на один первомайский вечер – туда, где недавно жили – в I Дом Советов. Кстати, там исполнялись в концерте любимые Лениным песни Беранже – еще один повод вспомнить молодость, былое.

Возвращаясь ночью в Кремль, Ленин видел, как полощутся флаги, вздымаются от порывов ветра транспаранты. Словно алая заря стояла весь день над Москвой – столько было красных знамен, кумача.

Красные зори,

Красный восход…

Но вот и закончился день, который вобрал в себя и радость, и величие победы. Завтра утром Москва станет прежней. Но Москва не должна оставаться прежней – город победившей революции, столица рождающейся вновь страны.

Надписи на зданиях, памятники выдающимся революционерам – это могло бы в какой-то мере изменить лицо Москвы. Декрет о памятниках Республики приняли в Совнаркоме еще 12 апреля. Там, между прочим, говорилось не только о декорировании города к 1 Мая – с этим, слава богу, справились. Помните, предлагалось заняться памятниками – снять некоторые наиболее уродливые истуканы и поставить первые модели новых памятников на суд масс. А кроме этого – осуществить замену надписей, эмблем, названий улиц, гербов новыми, отражающими идеи и чувства революционной России… Постановить постановили, а сделать – куда уж там! – почти ничего не успели…

Ежедневная, а нередко ежечасная забота о подвозе хлеба или, скажем, постоянная напряженная работа по созданию государственного аппарата – это были дела, о которых напоминала, с которыми торопила сама жизнь – сама подхлестывала и подгоняла. Но подобного не скажешь о ленинском плане монументальной пропаганды. Да и на нашей памяти мало ли примеров, когда энтузиасты подобных занятий вызывали раздражение, навлекали на себя упреки: не понимают задач первоочередной государственной важности, стараются уйти в сторону от неотложных дел – хоть и были эти дела, заметим, куда как менее неотложными, чем в первые годы нашей революции.

В жестоко трудном восемнадцатом году найти время, силы, средства для монументальной пропаганды, обратиться мысленно к утопии Томмазо Кампанеллы, к его Городу Солнца, где на стенах домов сделаны надписи и рисунки, – все это могло быть результатом лишь глубоко личной инициативы Владимира Ильича, а значит, отражало ход его раздумий, состояние Духа.

В тот поздний час первомайского вечера мысль Владимира Ильича сама собой обращается к Декрету о памятниках Республики. Ленинский план монументальной пропаганды и первые советские праздники – они изначально были вместе. В декрете говорилось о праздновании 1 Мая, а открытие памятников революционерам станет неотъемлемой частью первых советских праздников. Праздники эти были не только устремлены в будущее, они посвящались и памяти тех, кто не дошел до победы: «1 Мая 1918. Слава павшим борцам пролетарской революции». Памяти революционных мыслителей и борцов был посвящен прежде всего план монументальной пропаганды.

Самое тяжелое потрясение юности Владимира Ильича – казнь брата. И навсегда остались невысказанными эта боль и это горе. Откройте пятидесятипятитомное собрание сочинений Ленина, вы не найдете там упоминания о брате – ни в одной статье, ни в одном выступлении. Обвиняя царизм, Ленин никогда не вспоминал вслух об Александре; размышляя о революционной стратегии и тактике, говоря, наконец, о революционном мужестве, он никогда не приводил в пример брата. Слишком глубока была эта боль, велико горе, чтобы поминать о нем к случаю. Слишком суров и обширен был счет революции, чтобы, подкреплять его гибелью одного человека, хотя и твоего брата, трагедией одной семьи, хотя и твоей…

Долог и тяжел был путь к победе. Сколько трагедий, слез, невозвратимых утрат на этом пути… Вспомните, повторите мысленно путь русских революционеров – и вам многое станет понятным, откроется величие и передастся радость того дня, когда и на их улицу пришел праздник…

Рука берет перо, и ложатся на бумагу строки ленинской скорописи: «…почему… не начаты в Москве работы… по хорошему закрытию царских памятников… по постановке бюстов (хоть временных) разных великих революционеров?»

Поздним вечером Ленин в своем кабинете. Давно уже смолкли песни и отгремели оркестры, кончился день, к которому так долго шли. Но есть большее – любого дня и даже эпохи – память, благодарная память потомков.

Случается, что в нынешних сценариях, рассказах, статьях ленинское занятие делами монументальной пропаганды подается как некая исключительность характера Владимира Ильича: полюбуйтесь, мол, наряду с главными, архиспешными, неотложными важнейшими, первоочередными государственными заботами обращал внимание и на эту сторону жизни. Но правы ли мы, берясь расставлять дела государственные в строжайшем порядке алфавита – от «А» до «Я»? Порядок и значимость их определяет взгляд того, кто занят этими делами. Отдать почести героям и мученикам русской революции – немедленно, не ожидая наступления времен, когда будешь сыт и счастлив, а именно теперь, лишь поднявшись на первую ступень победы, – было чрезвычайно важно. Нет, не во имя павших, а ради живых, кому посчастливилось оказаться на празднике свободы. Во имя того, какими будут победители, что сочтут непременным для себя, а что окажется для них неважным. Именно в те времена, которым дано еще очень долго поражать человечество суровой однозначностью своих решений, именно тогда на обелиске в Александровском саду, где прежде красовались имена династии Романовых, появились имена революционных мыслителей: рядом с Марксом и Энгельсом, Либкнехтом, Жоресом, Чернышевским, Бакуниным и Плехановым – Лассаль, Мелье, Прудон, чей жизненный путь сегодня представит себе, очевидно, не каждый наш современник.

Планом монументальной пропаганды называем мы предложения Владимира Ильича той поры. Но разве только этим исчерпывается их суть? Они отражают решающую черту нравственного облика самого Ленина – стремление отдать должное всем поколениям революционеров, всем, кто были прежде.

Изо дня в день, со свойственной ему настойчивостью будет добиваться Владимир Ильич выполнения декрета о памятниках Республики. «Удивлен и возмущен бездеятельностью… в деле подготовки хороших цитат и надписей на общественных зданиях Питера и Москвы…» – телеграфирует 13мая Луначарскому. В июле вновь напомнит, что проволочка с этим делом непростительна, потребует от Наркоматов просвещения и имуществ незамедлительно представить сведения о выполнении декрета. Еще одна телеграмма, в сентябре, Луначарскому. Ленин возмущен до глубины души: «…месяцами ничего не делается: до сих пор ни единого бюста, исчезновение бюста Радищева есть комедия. Бюста Маркса для улицы нет, для пропаганды надписями на улицах ничего не сделано». А вскоре не менее резко выскажется в адрес президиума Московского Совета, который никак не мог договориться с Наркоматом просвещения: «Если Комиссариат народного просвещения «не выдает бюстов» (когда Вы требовали? от кого? копия и документ? когда Вы обжаловали?), – Вы должны были бороться за свое право. А «снять с себя ответственность» – манера капризных барышень и глупеньких русских интеллигентов».

В конце концов дело сдвинулось с места. Открытия памятников революционерам были торжественны и многолюдны.

Ленин поднимается по ступеням Лобного места – здесь был поставлен памятник Степану Разину.

– Много жертв принесли в борьбе с капиталом русские революционеры, – скажет тогда Владимир Ильич.

Он распишется на металлической пластине, которую положат в основание будущего памятника «великому вождю и учителю пролетариата Карлу Марксу».

Ленин станет настаивать, чтобы уже в первую годовщину Октябрьской революции – именно в первую, а не позже – была открыта на Красной площади мемориальная доска. Эту доску выполнит С. Т. Коненков: темно-красное знамя и зеленую ветвь несет Гений. За его плечами поднимается солнце, и в лучах слова: «Октябрьская, 1917 революция. Павшим в борьбе за мир и братство народов».

Ленин снимет покрывало с этой мемориальной доски и скажет на митинге в честь ее открытия:

– Величайшая почесть, о которой мечтали революционные вожди человечества, оказалась их достоянием; эта почесть состояла в том, что по телам доблестно павших в бою товарищей прошли тысячи и миллионы новых борцов, столь же бесстрашных,_f обеспечивших этим героизмом массы победу.

Прочтите еще раз эти слова: «Величайшая почесть, о которой мечтали революционные вожди человечества, оказалась их достоянием». Величайшей почестью для всех, кто шел когда-нибудь дорогой революционной борьбы, стала победа Октябрьской революции. Ей дано воплотить представления и мечты о достоинстве человека, его свободе и счастье. Подумайте сами, как это важно – очень ко многому обязывает.

В кабинете Ленина, на письменном столе, телефонный алфавит Владимира Ильича. Рукой секретаря записаны номера: Дзержинский – 00-7, «Правда» – 00-3. Телефон редакции «Правды» – он, очевидно, знаком Бонифатию Михайловичу?

Кедров задумывается.

– Нет… Я запомнил лишь коммутатор Моссовета: 64–20. Там работала моя мать, и я помню этот номер телефона.

Называя цифры, Бонифатий Михайлович сосредоточен и напряжен: ему хочется восстановить в памяти хоть один из давным-давно забытых телефонных номеров той поры.

Мальчик на коленях Владимира Ильича – четырнадцатилетний связной, доставивший в Кремль пакет с фронта, – сегодняшний ученый, физик, философ, историк науки… Непредсказуемо будущее в конкретной судьбе каждого из нас, но неповторимо и былое. Беседуешь сегодня с академиком, и никак не удается даже мысленно соединить с ним, представить себе того мальчугана, который тормошит расспросами Владимира Ильича.

Жизнь залегает словно бы пластами, и кажется, что один ни в чем не соприкасается с другим, надежно изолирован, и в этом, быть может, одна из форм самосохранения. А в то же время прошлое живет в тебе. В каждом из нас лежит не только груз, но концентрируется и энергия прожитых лет, это она приводит в действие память и во многом управляет разумом.

По-разному напоминает прошлое о себе – чаще всего неожиданно и властно. То появляется необходимость непременно вспомнить номер телефона, теперь, казалось бы, ничего не значащий. А то возникает непреодолимое желание вернуться туда, где был когда-то. Бонифатий Михайлович Кедров испытал подобное, приехав в наши дни с научной командировкой в Швейцарию. Нужно было заручиться помощью не одного, а многих людей, чтобы открыть двери, войти в старую квартиру Кедровых – Мульденштрассе, 57 (теперь и улицы такой в городе нет: переименована в Салиштрассе). И все-таки Бонифатий Михайлович открыл двери той квартиры. И оказался в совершенно чужой ему комнате – но когда-то же стоял посреди нее рояль отца. Взглянул на стену, оклеенную незнакомыми обоями, – но когда-то был подле нее диван, и на нем сидел в тот вечер Владимир Ильич.

Значит, все-таки не ушел в небытие тот тихий летний вечер в провинциальном Берне. О нем вспомнят, и не раз. Весну 1920 года Михаил Сергеевич Кедров встретит в Архангельске, совсем недавно освобожденном от белых. И 23 апреля «Известия Архангельского Губ. Ревкома и Губкома РКП(б)» будут публиковать материалы, посвященные пятидесятилетию Владимира Ильича, среди них статью Кедрова «Ленин и Бетховен». Михаил Сергеевич рассказывал о том, как во времена эмиграции бывал Владимир Ильич на музыкальных вечерах, приходил к товарищам-музыкантам, мог часами слушать Бетховена. «И музыкант, полагавший, что бетховенская музыка доступна только для избранных, и потому снабжавший всякое произведение вступительным, не всегда вразумительным, словом, вызывал обычно замечание Владимира Ильича: «Пожалуйста, без комментариев»… Кедров писал: «В товарище Ленине мне хотелось бы отметить одну черту, которую никто из касавшихся его биографии не указывал: отношение Владимира Ильича к музыке». Как утверждает известный исследователь С. Д. Дрейден, эта статья была первым упоминанием в печати о любви Ленина к музыке.

Мы не всегда замечаем, а значит, и не всегда задумываемся, как сказывается на каждом из нас однажды пережитое. Это и естественно: у человека нет ни времени, ни сил рассматривать сквозь увеличительное стекло каждый свой поступок. Пласты жизни, которые залегают в тебе, и без того непременно сомкнутся, напомнят о себе, регулируя поступки, определяя решения. Лишь бы не было нужды отделять один период своей жизни от другого памятенепроницаемыми перегородками, лишь бы не было нужды видеть секрет самосохранения в том, чтобы не поминать былое… Как элементарно все это и очевидно, даже мыслью не назовешь, скорее всего аксиома. Но как бесконечно сложно происходит взаимодействие пластов жизни и в судьбе человека, и в судьбах поколений!

Штрихи биографии

ВСТРЕЧИ

Ленин часто встречался с рабочими, крестьянами, беседовал с самыми различными людьми, – это известно.

Тогда поговорим о том, как оберегал и отстаивал Владимир Ильич саму возможность для этих встреч. Руководителю мало лишь понимать необходимость общения с людьми – надо еще суметь реализовать это на практике.

Писал коменданту: «…я не раз уже требовал от коменданта Кремля и требую еще раз, чтобы был создан такой порядок, при котором идущие ко мне, хотя бы без всяких пропусков, имели возможность, без малейшей задержки, созвониться и из ворот Кремля, и из подъезда Совнаркома, с моим секретариатом и с телефонистками коммутатора III этажа».

Настаивал и сердился, отнюдь не оберегая свои удобства и свой покой, – добивался как раз обратного. Попросил как-то телефонистку того самого коммутатора третьего этажа – в то время работал над «Детской болезнью «левизны» в коммунизме» – часа три ни с кем не соединять. «Понимаете, ни с кем». А уже через полчаса в кабинете появилась телефонистка. «Я помню ваше приказание, Владимир Ильич, но там у ворот плачет женщина, она хочет говорить только с вами». И Ленин отложил перо. «Ну что же, соедините скорей».

И особенно строго следил за тем, чтобы никто не смел преследовать тех, кто обратился к нему за помощью. «По-видимому, Булатов арестован за жалобу мне. Предупреждаю, что за это председателей губис-полкома, Чека и членов исполкома буду арестовывать и добиваться их расстрела».

Не раз приходилось читать о том, как умел избавляться Владимир Ильич от сопровождавшей его охраны. Комендант Кремля П. Д. Мальков, например, рассказывает в своих записках целую историю, как попытался было Владимир Ильич уехать в свободный день на прогулку без охраны и машину его не выпустили из ворот Кремля. И во всех этих рассказах попытки Ленина освободиться от охраны выглядят неким милым препирательством, почти шуткой. Но задумайтесь – и все предстанет в ином свете.

В первый день наступившего нового, 1918 года машина Ленина была обстреляна в Петрограде. И не успей Фриц Платтен рывком наклонить голову Владимира Ильича – неизвестно, что могло бы произойти. Ленина тяжело ранили на заводе бывш. Михельсона. Бандиты, остановившие в Сокольниках машину Владимира Ильича, приставили ему револьвер к виску. Да и в самом Кремле подле ленинского кабинета однажды, когда прошла смена караула, обнаружили надпись, сделанную карандашом на двери: «На часах стоял правый эсер». В руках Чрезвычайной комиссии не раз оказывались материалы, свидетельствующие о попытках заговорщиков совершить покушение на Ленина.

А Владимир Ильич при каждом удобном случае старается отказаться от охраны. Это делает человек, относящийся с глубочайшей серьезностью к каждому своему поступку, лишенный позы и даже намека на игру в риск. Значит, были к тому основательные причины.

И одна из них – можно смело предположить – это нежелание Ленина, чтобы заботы о безопасности его личности стали преградой для общения с людьми. Даже личная безопасность была для него слишком высокой ценой, чтобы лишить себя тех неожиданных и надолго запоминающихся Владимиру Ильичу встреч, которые так часто у него бывали…

Стремление к беседам и встречам, желание узнать о происходящем из первых рук – это сопутствовало Ленину на протяжении всей его жизни, до самых последних дней. 13 декабря 1922 года в истории болезни Ленина записали, что его удалось уговорить на время совершенно отказаться от работы. И в тот же день он диктует письмо о распределении работы между заместителями Председателя СНК и СТО. «Ввиду повторения болезни я должен ликвидировать сейчас всякую политическую работу и возобновить свой отпуск. Поэтому наши разногласия с вами теряют практическое значение».

В чем же суть разногласий Владимира Ильича с его заместителями? Прежде всего в том, как предлагали они организовать прием посетителей Председателем Совнаркома. На личный прием к Ленину посетители предварительно отбираются заместителями Председателя СНК или секретарем ЦК РКП(б). И Ленин не соглашается с этим, не может согласиться. В том же письме пишет, что против этого предложения выдвигает «прямо обратное – о полной свободе, неограниченности и даже расширении приемов». Во встречах с людьми – ничего отфильтрованного, выборочного, просеянного…

А теперь попробуем ответить себе, на чем основывался этот ленинский демократизм и ленинское доброжелательство, его готовность выслушать каждого рабочего и крестьянина. На соображениях, что именно так должен поступать каждый советский руководитель? Это конечно же имеет место. Но, исходя лишь из подобных соображений, мы утрачиваем главное – естественное начало в действиях Владимира Ильича: они были продиктованы непосредственным и глубоко личным интересом к беседам и встречам с простыми людьми. И снова вопросы. Старушка – случайная попутчица в вагоне, печник и сапожник в Горках, сторож лесной школы в Сокольниках – собеседники Владимира Ильича. Но могло ли общение с этими людьми искренне увлечь Ленина? Не приходилось ли ему чуть «пригибаться», как обычно делают это, беседуя с ребенком?

Не стоит смущаться вопросов, куда как полезнее понять, что их порождает. Мы читаем многочисленные воспоминания о том неизгладимом впечатлении, которое производило на людей общение с Владимиром Ильичем, встречи с ним – даже случайные, даже мимолетные.

«В моей памяти до сих пор сохранился случай приема одной крестьянской делегации, – писала секретарь СНК С. Б. Бричкина. – Крестьяне очень волновались, примет ли их Владимир Ильич. Когда я пришла, чтобы проводить их в кабинет Владимира Ильича, на лицах крестьян появилось выражение необычайной напряженности. Перед дверью кабинета они приостановились, пригладили обеими руками волосы, одернули на себе одежду и робко, затаив дыхание, переступили заветный порог. Навстречу им поднялся Владимир Ильич, простой, обаятельный, понятный и человечный, пожал всем крепко руки, усадил вокруг себя, и робости их как не бывало».