Текст книги "Былого слышу шаг"

Автор книги: Егор Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

Не сдержал я слово. Столько крови эти бандиты пролили, такая ненависть у меня к ним была, что не выполнил я свое обещание.

Председатель комиссии спрашивает: «Вы действительно ей свидание обещали?» «Да, – отвечаю, – обещал». «Как же вы могли слово свое нарушить?»

Привели Заломаева. Они постояли вместе, обнялись, ни слова друг другу не сказали…

Жуткая была ночь, и понял я тогда для себя очень важное. С бандитами, врагами нашими, по-разному приходилось воевать, при этом хитрость нужна была, изворотливость. А все-таки грань человеческой порядочности никогда переступать нельзя. С кем бы ни боролся ты – есть такая грань, и в каждом случае вполне определенная. Я ее в том случае переступил, потому и пришлось о Василии Никитовиче вспомнить. Если потерял совесть, нечего тут на политику ссылаться: не врагу, а самому себе урон наносишь и политике той, которую тебя проводить поставили.

Василий Николаевич хотел еще что-то добавить, но не смог, махнул рукой – хватит об этом. Волнение сдавило горло, не хватает воздуха, никак не может вздохнуть. Я распахнул окно. Елизавета Семеновна привычными движениями отмеривает лекарство мужу. Потом она расставляет чашки, угощает нас чаем. Мы молчим.

За чаем Василий Николаевич показывает старый номер многотиражной газеты. В нем напечатан портрет Афанасьева, есть и заметка о том, как наладил он работу бухгалтерии комбината. Из Петроградской милиции Василий Николаевич ушел еще в двадцатых годах. Плохо себя чувствовал, врачи опасались, как бы не начался туберкулез. Они поддержали Афанасьева в его решении переехать жить на Кольский полуостров. Там начал Василий Иванович трудиться бухгалтером. Спустя несколько лет вернулся в Ленинград – стал главным бухгалтером комбината.

Василий Николаевич как-то заговорил об этом периоде своей жизни, но меня занимали иные события, и мы все время возвращались к ним. Теперь я собирался в обратную дорогу, это была наша последняя встреча, и я решил послушать Афанасьева.

Василий Николаевич вспоминал о том, как нелегко давались ему премудрости бухгалтерии, как ночами просиживал над финансовыми отчетами и промфинпланами, каких трудов стоило добиться исправной отчетности на комбинате и особенно в его филиалах. Теперь он говорил иначе, чем прежде, вовсе не отстраненно, вновь мне доказывая то, что сумел доказать когда-то прежде. Это была его жизнь, его увлечение. Он искренне гордился старым номером многотиражной газеты, опубликованная в нем заметка в несколько строк была признанием его труда, свидетельством его победы.

– В самый канун Отечественной войны поехал я наши филиалы ревизовать. Война и застала меня на Кольском полуострове. Еле выбрался из-под бомбежки. Вернулся домой – повестка ждет. Собрал вещмешок, явился к военкому, докладываю: «Разрешите на час отлучиться, должен материалы ревизии сдать». Когда узнал военком, что я с Кольского полуострова приехал, удивлялся все: кому теперь нужны эти материалы? Однако отпустил…

Признаться, я тоже недоумевал, многое представлялось мне непонятным и странным. Участник штурма Зимнего, отважный сотрудник революционной охраны, герой Кронштадта – и все последующие годы бухгалтер всего лишь. В этом я видел нечто обидное, неуважительное, испытывал даже чувство неловкости, которое переживаешь всякий раз, сталкиваясь с несправедливостью по отношению к хорошему человеку, хоть и произошла несправедливость эта не по твоей вине. Неужели сам Афанасьев не ощущает, как велик разрыв между его молодостью и последующей жизнью, неужели никогда не страдал из-за этого? Как бы спросить его поделикатней, не обижая.

– После такой трудной, но интересной работы в прежние годы бухгалтерская деятельность не казалась вам скучной?

– Ну, что вы, эту работу я очень любил. Потом вы, наверное, не представляете, какая ответственность огромная. Я же в Петроград деревенским мальчишкой приехал. Помню, увидел в первый раз красную икру и решил, что это сладкое блюдо. А вот стал главным бухгалтером. – Афанасьев взглянул на меня, ему вдруг стал очевиден смысл моего вопроса, и он сказал очень серьезно – Разве можно скучать о времени, когда тебя могли каждую минуту убить и ты должен был убивать.

Мне казалось, что я начинаю понимать собеседника – юношу из революции Васю Афанасьева, главного бухгалтера Василия Николаевича, кавалера ордена Красного Знамени, пенсионера Афанасьева.

Среди других документов бывший помощник коменданта сохранил ордер – он лежит теперь на столе, отпечатанный на пишущей машинке, скрепленный подписями и печатью. Это ордер, выданный В. Н. Афанасьеву на право ареста – от руки вписано: «любого лица в пределах Петрограда» – и обыска квартиры – снова от руки: «в пределах Петрограда». Особые полномочия! К ним вынуждало особое время. Революция – это взрыв, в такие минуты люди могут и должны поступать согласно создавшимся обстоятельствам. Так поступал Афанасьев и ровно столько, сколько бьн ла в том необходимость. А когда отошла она – легко и без сожаления расстался с особыми полномочиями.

Да, Афанасьев – участник штурма Зимнего.

– В ночь заступили мы на охрану Троицкого моста, – рассказывал он мне. – Потом снялись и бегом через Марсово поле, по Миллионной улице. Заняли позицию на Дворцовой площади, неподалеку от Александрийской колонны. Несколько часов провели здесь и снова за работу. Настроение было великолепное.

В ту ночь – ночь – исторического штурма, когда отряд Василия Николаевича занял позицию подле Александрийской колонны, он, наверное, не отдавал себе отчета, что участвует в событии, которое станет великим примером, разделит все человечество на тех, кто будет рукоплескать ему, и тех, кто проклинать. Но и позже, когда все это стало очевидным, он не высчитывал своей доли, не требовал и не ждал вознаграждения, которое хоть в самой мизерной части могло бы сравниться с тем, что вкладываем мы в понятие – штурм Зимнего. Иначе он отравил бы себе жизнь, старость – все и всегда были бы перед ним в неоплатном долгу.

У людей, подобных Афанасьеву, не было какого-то отдельного, персонального счета к революции, отягощенного надеждами на личное процветание и благополучие. Он совпадал с общенародным. И все происходившее в последующие годы – ликбезы, рабфаки, первенцы пятилеток, тракторы в деревню, – все это было подтверждением того, что счет их постоянно оплачивается. Они никогда не теряли из виду этого счета, и потому ошибки, несправедливости, которые часто их самих и касались, не могли поколебать убеждений.

* * *

Расследование диверсии, которая была совершена 30 марта 1919 года на водопроводной станции Петроградской стороны – Заречной, было поручено лучшим сотрудникам Петроградской чрезвычайной комиссии Михаилу Васильевичу Васильеву и Николаю Максимовичу Юдину. Они закончили свою работу 8 апреля. В заключении по делу Юдин писал:

«Мною, совместно с товарищем Васильевым, были приняты все меры к раскрытию злодейского заговора, но, опросив массу лиц, как рабочих, так и служащих, мы пришли к выводу, что виновников этих взрывов найти не представляется никакой возможности, ибо никаких следов, ни тени подозрения ни на кого не падает… Раскрыть настоящее преступление может только какая-нибудь случайность, а посему мы решили дело следствием окончить, дабы не отрываться от других дел».

Не отрываться от других дел… Спустя три с половиной месяца, 13 июля 1919 года, газета «Петроградская правда» опубликует – «Памяти товарищей Васильева и Юдина».

«Еще два имени честных коммунистов прибавилось к именам товарищей, сделавшихся жертвами борьбы за коммунизм. 9 июля члены коллегии Петроградской Чрезвычайной Комиссии Михаил Васильевич Васильев совместно со следователем Николаем Максимовичем Юдиным, разбирая вещи, отобранные у белогвардейцев, почувствовали себя дурно и через несколько часов скончались. После расследования оказалось, что товарищи Васильев и Юдин сделались жертвой удушливого газа, находившегося среди разбираемых ими вещей в одной из склянок… Не случайно склянка удушливого газа белогвардейца вырвала из наших рядов товарища Васильева и товарища Юдина, она предназначалась для революционеров и достигла своего назначения.

Их смерть усилит только нашу энергию в борьбе с врагами пролетариата, и на могилах их мы скажем: спите спокойно, дорогие товарищи, не законченное вами дело в надежных руках».

СУДЬБА КАРТЫ ГОЭЛРО

С победой Октябрьской революции электрификация России станет скорее всего самой заветной, самой трепетной мечтой Владимира Ильича, если хотите, его романтическим устремлением. Он отдаст этому великому делу столько энергии, воли, так бурно будет радоваться успехам и так тяжело переживать неудачи, что строительство каждой из наших первых станций – неотъемлемо от жизни Ленина, неразделимо с его биографией.

Вспомним факты, связанные лишь с Волховской ГЭС. Через месяц после победы Октября Ленин обсуждает возможность использования демобилизованных солдат для строительства этой станции. Весной восемнадцатого, присутствуя на заседании электротехнического отдела и комитета хозяйственной политики ВСНХ, Владимир Ильич делает пометки, определившие в конечном счете судьбу Волховстроя. «Волхов строить». И чуть ниже: «Проекты в печать NB». Он станет постоянно оказывать поддержку, требуя и добиваясь снабжения стройки в самые тяжелые годы. Вспомнит о Волхове в своих последних диктовках: будет настаивать в статье «Лучше меньше, да лучше», чтобы ценой величайшей экономии собрать средства для достройки Волховстроя. И в самые последние дни своей жизни, в Горках, увидит фильм, посвященный Волховской ГЭС.

…На «вертушке», в кабинете Владимира Ильича около письменного стола среди самых необходимых книг, тех, что удобней всего держать под рукой, толстый том – «ПЛАН ЭЛЕКТРИФИКАЦИИ РСФСР. ДОКЛАД 8-му СЪЕЗДУ СОВЕТОВ ГОСУДАРСТВЕННОЙ КОМИССИИ ПО ЭЛЕКТРИФИКАЦИИ РОССИИ».

В соседстве с богато изданными словарями и справочниками этот том отличает скромность светло-картонной обложки. Но выделяется он и другим: среди книг, собранных в кабинете, эта, пожалуй, самая потрепанная, постоянно открывал ее Владимир Ильич, подолгу держал в руках, делал все новые и новые пометки на ее страницах.

Поля книги хранили ленинские замечания, многие абзацы подчеркнуты рукой Владимира Ильича. Среди них: «Советской России впервые представляется возможность приступить к более планомерному хозяйственному строительству, к научной выработке и последовательному проведению в жизнь государственного плана всего народного хозяйства».

Да, план ГОЭЛРО был устремлен в будущее: определял экономическое развитие страны, а вместе с этим как бы втягивал в себя судьбы очень многих людей. Он стал глубоко личным фактом их жизни. Перелистывая страницы плана, я тогда же вспомнил два документа, сперва попытался сопоставить их мысленно, а теперь делаю это на бумаге – депеша из года 1913 и газетная заметка, опубликованная в самом конце 1920 года.

Июня девятого дня 1913 года епископ Самарский и Ставропольский телеграфировал графу Орлову-Давыдову в Сорренто: «Ваше сиятельство! Призываю на вас божью благодать, прошу принять архипасторское извещение: на ваших потомственных, исконных владениях прожектеры Самарского технического общества совместно с безбожным инженером Кржижановским проектируют постройку плотины и большой электрической станции. Явите милость своим прибытием восстановить божий мир в жигулевских владениях и разрушить крамолу в зачатии».

А теперь заметка из газеты «Коммунистический труд». Опубликована она 24 декабря 1920 года – это был отклик на работу VIII Всероссийского съезда Советов, где председатель комиссии ГОЭЛРО Глеб Максимилианович Кржижановский выступал с докладом, обращая внимание собравшихся на расцвеченную лампочками карту электрификации России.

«Где кончается сказка, где начинается действительность? Там ли, в глубине подполья девяностых годов девятнадцатого столетия, когда молодой Кржижановский мечтал о низвержении веками установленного порядка политических отношений, или здесь, в двадцатых годах двадцатого века, когда поседевший тот же Кржижановский с высоты всероссийской трибуны вещает о коренном изменении хозяйственных отношений.

Сказка переплетается с действительностью. Сила самодержавия царя стала сказкой, сказка о победе пролетариата стала действительностью.

Ну, а настоящее? Настоящее в смысле хозяйственном есть горькая печальная действительность разрухи, обнищания, холода, недоедания.

Так что же тогда значат сказки Кржижановского? К чему это он занимает внимание съезда световыми эффектами и, указывая на зажигающиеся лампочки, восклицает: «Вот, загорелась перед вами электростанция «Штеровка» на донецких углях, вот загорелась электростанция «Александровка», берущая энергию с днепровских водопадов, вот – «Новоузненск», питающаяся горючими газами, исходящими от земли!

Ведь это все сказки? Разве мы, голодные, вшивые, отгорожденные от всего мира железной решеткой, можем настроить столько станций?»

И вдруг:

«Вот загорелась «Шатурка», сжигающая торф, предназначенная к обслуживанию Москвы, вот электростанция Кашира, питающаяся подмосковными углями», – это Кржижановский продолжает свою сказку о той счастливой поре, когда «загорится» вся Россия.

Позвольте, это уже не сказка. Шатурка действительно «горит» и даже нынешним летом чуть не сгорела от нашей неосмотрительности.

Шатурка – это факт. Каширка – тоже. Так где же сказка и где факты?

Ответ один:

В мире есть только один чародей, претворяющий свои сказки в действительность.

Имя ему пролетариат, силы его неисчерпаемы. И сказку о красном электричестве, рассказанную вчера седым Кржижановским, он осуществит. Ибо сказка юного Кржижановского уже осуществлена».

Поразительно соединились эти два документа, словно высоковольтная линия истории протянулась между ними. Впрочем, что касается истории – мы поговорим о ней несколькими строками ниже, а сейчас, как журналист, хочу отдать должное газете «Коммунистический труд».

Будь моя воля, включил бы заметку во все учебники журналистики: вот как надо комментировать события, писать отклики на них. И в ту пору можно было поступить иначе: написать, скажем, цепь громких, сотрясающих воздух слов об электрическом будущем страны, или же, забыв о читателе, приняться выводить формулы на газетной странице: если революция победила, то победит и электрификация. Здесь же, в заметке, идея России электрической отстаивается при самой трезвой оценке общественного мнения. А оно еще не готово до конца разделить эту идею, полностью в нее поверить. И нужно не молчать о сомнениях читателей, не делать вид, будто их нет, ты о них и слыхом не слыхал – надо постараться постичь без предубеждений основу этих сомнений: она же существует, если рождаются сомнения. («Настоящее в смысле хозяйственном есть горькая печальная действительность разрухи, обнищания, холода, недоедания… Разве мы, голодные, вшивые, отгорожденные от всего мира железной решеткой, можем настроить столько станций?»). А постигнув основу сомнений, начав с нее – пойти дальше. («Шатурка – это факт. Каширка – тоже. Так где же сказка и где факты?»). Тогда тебя услышат, запомнят, тебе поверят.

Отступление первое

ИСТОРИЯ

Удивительные вольности она себе позволяет. Иной писатель и не решится никогда на подобные совпадения: подумает, что непременно упрекнут его в выдумке – так, мол, в жизни не бывает. Историю же попреками не смутишь.

Представьте себе: читаете вы, скажем, повествование о темнице. Через камеры ее из века в век проходили все лучшие сыны государства, в котором безраздельно господствует деспотизм. Холодная и жуткая темница, где каждый камень слышал кандальный звон и стоны тех, кому уже никогда не испить и глотка свободы. Из поколения в поколение одно упоминание о ней вселяло ужас, холодило кровь в жилах. И пробил час, народ взялся за оружие, а сигнал к восстанию был подан именно из этой темницы, словно сама история призвала к отмщению…

Требовательный читатель непременно заметит: «Все это весьма романтично, но к чему такие совпадения – именно из этой темницы был подан сигнал к восстанию. В жизни все проще, естественней, а это от писательского мудрствования, желания во что бы то ни стало связать концы с концами».

Историю между тем, повторюсь еще раз, подобными замечаниями с толку не собьешь.

Петропавловская крепость – на ее кронверке были повешены Пестель, Сергей Муравьев-Апостол, Бестужев-Рюмин, Рылеев, Каховский.

Петропавловская крепость – через ее казематы прошли декабристы, петрашевцы, народовольцы, большевики. В каменных мешках темницы были заключены Радищев, Чернышевский, Бакунин, Горький, Бауман.

Петропавловская крепость – именно отсюда вечером 25 октября 1917 года был подан условный сигнал к началу вооруженного восстания в Петрограде. И, услышав выстрел, сделанный из ее сигнального орудия, на «Авроре» скомандовали: «Пли!» Правда, произошло это позже, чем было оговорено: у солдат в крепости не нашлось под рукой веревки, чтобы подтянуть на мачте фонарь…

А представьте себе такой сюжет: фантазия принесла человеку всеобщую известность, славу. Он обладает таким поразительным полетом мысли, что без труда погружается в бесконечно далекое прошлое нашей планеты и поднимается к вершинам ее туманного будущего. И вот случай – да, его величество случай – открывает перед нашей знаменитостью план строительных работ, рассчитанных всего лишь на пять – десять лет. И он утверждает: это немыслимо, это невозможно! В результате оказывается не прав, продемонстрировав тем самым, сколь ограниченны запасы его фантазии.

И вы вновь не согласитесь, опять скажете: зачем стараться сделать все поинтересней, чем бывает на самом деле: непременно человек недюжинной фантазии должен был споткнуться на реальности жизни. Подобное чаще происходит с самыми обычными смертными. И это типичней.

У истории меж тем свои представления о типическом. Взяла же она самого популярного фантаста своего времени – Герберта Уэллса и сыграла с ним именно такую шутку.

Впрочем, что произошло с Гербертом Уэллсом, когда он приехал в Москву, беседовал с Владимиром Ильичем, а потом назвал Ленина в своей книге «Кремлевским мечтателем», написав: «Дело в том, что Ленин, который, как подлинный марксист, отвергает всех «утопистов», в конце концов сам впал в утопию, утопию электрификации», – все это известно в нашей стране каждому мальчугану. История эта упоминается настолько часто, так полюбилась многим моим коллегам, что хочется порой вступиться за английского фантаста, огородить его от нападок, не всегда справедливых.

К тому же заметим: во времена, когда буржуазные газеты не называли план ГОЭЛРО иначе, как «парадная выставка русского коммунизма» и писали, что «весь план электрификации представляет собой при данных условиях фантастическое и вредное начинание», Герберт Уэллс отнюдь не отвергал на корню электрическое будущее России. Писатель лишь позволил себе признаться: «В какое бы волшебное зеркало я ни глядел, я не могу увидеть эту Россию будущего, но невысокий человек в Кремле обладает таким даром… И во время разговора со мной ему почти удалось убедить меня в реальности своего предвидения».

Но еще важней, пожалуй, другое: неверие гостя в возможность осуществления плана ГОЭЛРО отнюдь не раздражало Владимира Ильича, не вызывало у него возмущения, в ином случае Ленин, очевидно, не обратился бы к Уэллсу с предложением: «Приезжайте снова через десять лет и посмотрите, что сделано в России за это время». Уэллс пишет: «Ему хотелось услышать от меня побольше о моих впечатлениях от России». И, как бывало лишь при встречах с интересным собеседником, Ленин близко подсел к Уэллсу, наклонился к нему, по свидетельству самого писателя – «перешел на конфиденциальный тон». И дальше: «Мы тепло распрощались с Лениным…» А на обратном пути из Кремля у писателя не было настроения разговаривать со своим спутником: «Мне хотелось думать о Ленине, пока память моя хранила каждую черточку его облика…»

Когда Уэллс спрашивал Ленина: «И вы возьметесь за все это с вашими мужиками?..» – подобные вопросы не вызывали у Владимира Ильича ни смеха, ни сарказма, ни улыбки. В отличие от нынешних публицистов, которые так любят поиронизировать над английским недотепой: тоже нам фантаст – не поверил в план ГОЭЛРО, да сегодня мощность одной Братской ГЭС в три раза превышает весь тот проект.

А что, собственно говоря, в этом зазорного, почему бы и не посмеяться над недальновидностью Уэллса. Да потому, что история эта свидетельствует не о слабости фантазии английского писателя, а о величии социалистических преобразований в революционной России. Потому что, отправляя саркастические стрелы, как нам кажется, в адрес Уэллса, мы принижаем тем самым план электрификации страны. Уэллс совершенно закономерно не смог разделить план ГОЭЛРО. Произойди обратное – вот это было бы действительно невероятным.

Удивительное дело: всякий раз, как только решаемся чуть подрисовать, чуть улучшить историю, ну, скажем, сделать ее более интересной и впечатляющей, мы неминуемо ослабляем тот конфликт, которой существовал на самом деле. И непременно проигрываем: хотели, казалось бы, сделать прошлое поэффектней, а произошло обратное – прошлое предстало более ординарным. Ничто не может быть драматичней самой истории.

Вернемся все к тому же проекту электрификации России. Пошло же с легкой руки беллетриста и перекочевало затем во множество книг, статей, брошюр, например, такое утверждение: в дни работы VIII съезда Советов понадобилось сосредоточить всю энергию московской электростанции, чтобы на коротенькие мгновения освещать карту с изображением плана ГОЭЛРО, даже в Кремле, в кабинетах народных комиссаров, были вывинчены все лампочки, кроме одной – в шестнадцать свечей. Действительно, нужна была электроэнергия, чтобы осветить Большой театр, где проходил съезд – его фойе и лестницы, его партер, ярусы и сцену. А на самой же карте было не больше трех десятков лампочек и зажечь их поочередно или же все вместе даже по тем временам не составляло особых трудностей… Не надо, не воспринимайте это, как уточнение педанта, – оно имеет смысл.

В нетопленном и полутемном зале Большого театра всего лишь три десятка ярко мигавших на карте лампочек предстали перед делегатами съезда заревом будущего. Мы знаем уже, что, выступая с докладом, Кржижановский говорил: «Вы видите, как вспыхнула лампочка, отмечающая расположение этой станции… Под № 16 загорающаяся лампочка показывает вам Шатурскую государственную станцию…» И, заканчивая доклад, как свидетельствуют те, кто были на этом съезде, Глеб Максимилианович воскликнул: «А теперь зажгите свет над всей Россией!». И вспыхнули тридцать лампочек, и поднялся рукоплещущий зал, и делегаты запели «Интернационал».

Да, о плане электрификации делегатам съезда докладывал Кржижановский, и светящаяся карта была установлена подле трибуны лишь на время его выступления. Между тем мы привыкли к известной картине – Ленин на VIII съезде Советов. От края и до края сцены – вширь и ввысь натянута огромная карта электрификации. И здесь же в тесном кольце делегатов съезда Владимир Ильич рассказывает собравшимся об электрическом будущем России. Есть и справедливое в этой картине: на VIII съезде Советов было очень тесно, в зале Большого театра набилось столько людей, что в конце концов решили отменить все гостевые билеты…

Быть может, художник и имел право на домысел – не знаю, но истина не просто дороже – она значительней. Это теперь при упоминании имени Кржижановского мы думаем сразу же об авторе «Варшавянки», о соратнике Владимира Ильича по «Союзу борьбы за освобождение рабочего класса», товарище по сибирской ссылке. А тогда для большинства делегатов, приехавших в Москву, инженер Кржижановский был лицом неизвестным – настолько, что спустя несколько дней после его выступления «Правда» опубликовала биографию Глеба Максимилиановича, рассказав о давнем участии в революционной борьбе этого «первого инженера, выступившего с докладом на съезде Советов».

Да, появление на трибуне съезда инженера было новостью, и принципиальной, как нов был лозунг, обращенный к участникам этого собрания: «Молот впереди, винтовка позади». Позже на съездах Советов будут выступать инженер Графтио, другие специалисты. Позже произойдет то, о чем и говорил Ленин на VIII съезде Советов: «На трибуне Всероссийских съездов будут впредь появляться не только политики и администраторы, но и инженеры и агрономы. Это начало самой счастливой эпохи, когда политики будет становиться все меньше и меньше, о политике будут говорить реже и не так длинно, а больше будут говорить инженеры и. агрономы». Первым – был Кржижановский. Впрочем, специалист-энергетик, он всегда оставался и поэтом, и в своем докладе, посвященном лишь проблемам электрификации, Глеб Максимилианович говорил: «…мы переживаем такие великие дни, в которых люди проходят, как тени, но дела этих людей остаются, как скалы».

На этом съезде Советов – VIII Всероссийском – все должно было быть так, как было. Верили в электрификацию, голосовали за нее и тут же решали закупить за границей косы и серпы. Все должно было быть так, как было, чтобы в материалах съезда осталась записка одного из делегатов: «Если через пятьдесят лет выживет хоть один из нас, здесь присутствующих, пусть он расскажет внукам об этом съезде и о людях, которые боролись, жили и мучительно творили в великие годы русской революции».

А какой, собственно говоря, была эта общеизвестная, знаменитая, так часто упоминаемая в связи с ленинским планом электрификации карта ГОЭЛРО? Что сталось с ней после того, как закончилась в Большом театре работа VIII Всероссийского съезда Советов? Судьба карты ГОЭЛРО?

Вопросы эти появились в общем-то случайно, возникли, когда просматривал материалы VIII съезда Советов. Но, родившись однажды, они начали долгую жизнь: на многие годы определили мои интересы, втянули в поиск, обусловили встречи с людьми, привели в читальные залы библиотек, открыли подшивки старых газет. И если бы мои поиски вообще не дали никаких результатов, они все равно бы имели смысл, потому что одарили меня десятком новых тем, сотнями интереснейших фактов…

Первый, к кому я обратился с вопросом о судьбе карты ГОЭЛРО, был Глеб Максимилианович Кржижановский. Сейчас и самому не верится, что не так уж много лет назад – и двух десятилетий не прошло – можно было сесть на троллейбус, проехать по Большой Калужской, выйти у Второй градской больницы, перейти на другую сторону улицы, открыть дверь красивого особняка, серого гранита с остроконечными окнами и крышей, подняться по ступеням – и вот ты в приемной директора Энергетического института. А отсюда всего лишь шаг в кабинет Кржижановского. И тебе навстречу поднимается седовласый человек – он знал Ленина, общался с ним так же, как знаем и общаемся мы со своими ближайшими друзьями. Глеб Максимилианович принимал охотно и многих.

Услышав, однако, что меня привело, Кржижановский развел руками:

– За эти годы столько было утрачено, а вы о карте вспомнили. Сгинула она скорее всего… Посмотрите лучше вот этот весьма занимательный документ.

И Кржижановский подарил мне фотокопию телеграммы – да, той самой, графу Орлову-Давыдову в Сорренто от епископа Самарского и Ставропольского. Сам же Глеб Максимилианович получил ее в подарок от работников куйбышевских архивов…

Встреча с Кржижановским, прямо скажем, не вдохновляла к дальнейшим поискам. Но вскоре выяснилось, что судьба карты ГОЭЛРО занимала не только меня… Услышал я о киносъемках трилогии «Хождение по мукам» – той первой экранизации романа Алексея Толстого. Работа подходила к концу, оставалось отснять лишь финал – Катя и Даша, Рощин и Телегин на самом верхнем ярусе Большого театра, на заседании VIII съезда Советов. В глубине сцены, писал Алексей Толстой, «с колосников свешивалась карта Европейской России, покрытая разноцветными кружками и окружностями, – они почти сплошь заполняли все пространство». Докладчик держал в руках длинный кий и «указывал время от времени концом кия на тот или иной цветной кружок, загоравшийся тотчас столь ярким светом, что тусклое золото ярусов в зале начинало мерцать и становились видны напряженные, худые лица, с глазами, расширенными вниманием».

Но какой же была эта карта, какой формы и каких размеров, как выглядела – заинтересовались постановщики, прежде чем сооружать декорации. Ответить на это оказалось весьма затруднительно. Да и как ответишь, если нет самой карты, не сохранилось ни одной фотографии, кинокадра или хотя бы эскиза. В конце концов обратились к старейшему картографу, делегату VIII съезда Советов Д. П. Егорову. Он согласился помочь, сделать правдоподобный макет карты. Впрочем, к советам Дмитрия Петровича не прислушались, следуя масштабам киноэпопеи, размахнули карту и вширь, и ввысь.

Дмитрий Петрович – первый, от кого я услышал, что карта ГОЭЛРО была совсем не гигантских размеров, имела прямоугольную форму и легко умещалась в промежутке между кафедрой докладчика и столом президиума съезда. Но как подтвердить эти воспоминания, неужели и правда не сохранилось никаких изображений этой знаменитой карты? Поиск надо было начинать с азов – с того, как создавалось это наглядное пособие по электрификации России.

Утром, в понедельник 22 декабря 1920 года, открылся VIII съезд Советов. За четыре дня др этого Ленин на бланке Председателя Совета Народных Комиссаров подписал распоряжение коменданту Большого театра: «Предлагаю не препятствовать и не прекращать работ художника Родионова, инженера Смирнова и монтеров, приготовляющих по моему заданию в помещении Большого театра к VIII съезду Советов карты по электрификации. Работу кончат в воскресенье. Отнюдь их не прогонять».

Наглядно, популярно, увлекательно, ярко и ясно – к этим словам Владимир Ильич прибегает всякий раз, как только заходит речь о пропаганде плана ГОЭЛРО. Мероприятия Советского правительства должны быть не только глубоко продуманы, хорошо организованы, но и пользоваться популярностью в массах, встречать у них поддержку – и Ленин думает над тем, что мы называем ныне обратной связью, а в прежние времена определялось как умение держать руку на пульсе жизни.

Можно с уверенностью сказать, что создание карты ГОЭЛРО было идеей Владимира Ильича. Сам он и следил за ходом работ. Но что же побудило Председателя Совета Народных Комиссаров адресовать предписание коменданту Большого театра, какие трения там возникли? Об этом могли бы рассказать те, кто выполнял поручения Ленина.

Узнать об «инженере Смирнове» труда не составляло. Михаил Алексеевич Смирнов – видный русский энергетик, один из первых секретарей комиссии ГОЭЛРО. Это он, находясь в кулисах сцены Большого театра, следил за докладом Кржижановского, попеременно включая на карте то одну лампочку, то другую. Михаил Алексеевич умер во время Отечественной войны. В его бывшей квартире давно уже живут другие люди. Судьба же личного архива Михаила Алексеевича – в нем могли оказаться очень ценные документы, – к сожалению, не известна.