Текст книги "Былого слышу шаг"

Автор книги: Егор Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)

Ленин сам сделает чертеж этажерок-вертушек подле стола, на которые удобно ставить книги. Объяснит, как нужно наклеить карты, а когда их наклеят косо, усмехнется: «Это вещь трудная, гладко наклеить на полотно, где уж нам сейчас это сделать!»

Почти пять лет работал в кремлевском кабинете Владимир Ильич. В его – жизни не было другого кабинета, в котором, он работал бы большее – число лет. Такая уж судьба выпала на долю революционера Владимира Ульянова: то гласный надзор полиции, то ссылка, то эмиграция; приезд в Россию и снова скитания по заграницам…

Ленин привык к своему кабинету и любил его. В тишине и сосредоточенности проводил здесь ночные часы, склонившись над книгой или рукописью. А бесконечно устав и не поборов бессонницу, протягивал руку, чтобы взять с полки роман Толстого, томик стихов Пушкина или сочинения Достоевского. Эти книги всегда были под рукой, мог пользоваться ими по ночам, никого не беспокоя.

При ярком свете солнечного дня, при тусклом мерцании настольной лампы и когда поднимающийся из-за Москвы-реки рассвет струился по холщово-серому небу – здесь, в кремлевском кабинете Владимира Ильича, дни и ночи, час за часом, в повседневном изнурительном труде создавалось то, что определяет сегодня наше бытие и наши устремления, наши взгляды и наши поступки, наши представления о нравственном и благородном, – все, что мы ныне подразумеваем под нашим образом жизни.

С годами менялась обстановка ленинского кабинета. Убрали зеркало в простенках между окнами, повесив на это место карту путей сообщения. Карт становилось все больше: на столе, на креслах – повсюду. А потом пришло время, когда надобность в оперативных картах военных действий отпала. Прибавлялись шкафы с книгами. Наконец кабинет стал таким, каким мы видим его сегодня, каким был, очевидно, 12 декабря 1922 года, когда в последний раз работал в нем Владимир Ильич. Невозвратимо лишь одно – сосредоточенность, ленинская сосредоточенность, которую привнес он сюда и которая не могла не уйти вместе с ним.

То поразительное, чаще всего непостижимое напряжение мысли, которое давало возможность Владимиру Ильичу, проглядывая столбцы цифр в «Ежегоднике Министерства финансов, выпуск 1 за 1869 год», на одной из страниц пометить: «Ошибка в итоге сделана здесь, очевидно, потому что цифры, относящиеся к Закавказскому краю и Сибири, сосчитаны дважды». Сравнивать первые русские переводы Маркса с немецким оригиналом, делая при этом к словам «прирожденного человеческого права» сноску: «В подлиннике: «врожденных прав человека».

Работая уже в этом кабинете, просит для справок на один день, на вечер, на ночь с обязательством: «Верну к утру».

«I. Два лучших, наиболее полных, словаря греческого языка, с греческого на немецкий, французский, русский или английский.

II. Лучшие философские словари, словари философских терминов: немецкий, кажется, Эйслера; английский, кажется, Болдвина (Baldwin); французский, кажется, Франка (если нет поновее); русский, какой есть из новых.

III. История греческой философии

1) Целлер, полное и самое новое издание.

2) Гомперц (венский философ): «GriechischeDenker».

И все это лишь для справок – на день, на вечер, на ночь…

Получив оперативное сообщение с Южного фронта, что нашими войсками взяты Переездная и Лоску-товка, находил время проверить по атласу эти названия, исправить их в телеграмме. По картам рассчитывал расстояние. И, написав «В печать», пометил внизу: «Примечание. Лоскутовка – в 13 в. от Камышевки и в 22 в. от Попасной». Хотите убедиться своими глазами – откройте подшивку «Известий» за девятнадцатый год, номер от 24 декабря. Там напечатано: «Наши успехи в Донецком районе. Из реввоенсовета Южного фронта…» – информация и ленинское примечание.

Мой собеседник рассказывает, вспоминает, шутит. Заложив за спину руки, подходит к книжным полкам, скользит взглядом по корешкам томов. Он весьма подвижен, как всегда энергичен – ив своем кабинете, и здесь.

– Сегодня я все время возвращаюсь к одному из сюжетов доброго сказочника Андерсена, – произносит он. – Ребенок в детстве увидел комету и спустя много десятилетий, уже в преклонном возрасте, вновь наблюдал ее…

Пересекает комнату и надолго останавливается подле окна, всматриваясь в арку Троицких ворот. Я же думаю о том, как велика жизнь человека, как много дано ей вместить.

Ему было девять, когда семья переехала в Берн. Отец поступил в университет: в России он получил юридическое Образование, а здесь, используя время вынужденной эмиграции, решил стать врачом. Они часто бродили по окрестностям Берна: поднимались на гору Гуртен, гуляли по лесу Бремгартен и непременно пили воду из холодного ручья Гляссбруннен – места эти были любимы не одним поколением русских эмигрантов.

Однажды в дом пришел незнакомый мальчику человек. Его увидели еще через стекло входной двери – небольшого роста, крепкий, с круглой головой. То ли ложились блики от стекла входной двери – было оно оранжевого тона, – или же так падали лучи заходящего солнца, но в детской памяти осталось: и волосы, и лицо незнакомца представлялись багряными, словно он долго стоял у печи.

Гость оказался приветливым, усадил ребенка на колени, спросил родителей:

– Как его зовут?

– Фаней.

А вскоре мальчишка тормошил гостя расспросами: приходилось ли ему путешествовать когда-нибудь на Северный полюс, а если нет, то когда поедет? И, окончательно осмелев, стал задавать вопрос за вопросом, невольно раскрывая те разговоры, которые постоянно слышал в семье, где отец – издатель нелегальной литературы – совсем «недавно вернулся из тюрьмы. Скоро ли свергнут в России царя? Когда Россия станет свободной? Когда же водрузят над землей «красное знамя труда»?

Гость слушал мальчика, не перебивал и наконец ^ответил: «Вырастешь, Фаня, – узнаешь, все расскажу тебе сам». Он несколько раз повторил, вставляя имя мальчугана, эту знакомую некрасовскую строку.

Отец сел к роялю, хотел было по своей обычной привычке передать в словах, объяснить смысл вещей, которые собирался исполнить, но гость попросил:

– Если можно, то, пожалуйста, без комментариев.

В тот вечер звучали сонаты Бетховена, лились звуки шопеновского полонеза, гремел «Лесной царь» Шуберта – Листа…

Тихий июльский вечер. Берн 1913 года. Не пройдет и пяти лет, как все это предстанет бесконечно далеким – и для Владимира Ильича Ленина, и для тех, кто принимал его в тот вечер: для семьи Михаила Сергеевича Кедрова.

Тихий летний вечер в провинциальном Берне – он если и всплывет в памяти, то словно из другой жизни, когда под руководством Владимира Ильича Кедров станет одним из организаторов вооруженного восстания в Петрограде. И позже, когда возглавит оборону нашего Севера от интервентов. И еще позже, став председателем специальной и полномочной комиссии по борьбе с сыпным тифом, Кедров приедет в Челябинск. Чтобы попасть в помещение эвакопункта, ему придется подниматься по приставной лестнице к окнам второго этажа: в здании, рассчитанном на три тысячи человек, скопилось пятнадцать тысяч больных сыпняком: заполнены палаты, коридоры – любое пространство, и войти можно лишь через… окна.

Так было ли вообще это время, когда близился к концу долгий-долгий летний день, медленно опускалось солнце, Михаил Сергеевич играл сонаты Бетховена и Владимир Ильич сидел, слушал музыку, никуда не торопясь?

«Вырастешь, Фаня, – узнаешь, все расскажу тебе сам…» Сын Кедрова теперь академик – Бонифатий Михайлович Кедров. Весной восемнадцатого он начал работать в «Правде» техническим секретарем Марии Ильиничны Ульяновой. И тогда же, четырнадцати лет от роду, вступил в партию с рекомендацией Марии Ильиничны.

– В «Правде» я недолго был, – рассказывал Бонифатий Михайлович, – пока работал там – делал вырезки из газет, занимался почтой. Грамотный человек по тем временам очень ценился… С Марией Ильиничной мы сидели в одной комнате. Она. – за большим столом с телефонами, а я – подле, за маленьким. Когда Мария Ильинична выходила, отвечал на телефонные звонки…

И в те же четырнадцать лет Кедров-младший уехал к отцу – командующему Северо-Восточным участком, стал связным.

– Доставлял пакеты в Москву. Добираться приходилось когда на паровозе, когда в тамбуре, а когда и на подножке – лишь бы побыстрее отвезти донесение… Приезжаю в Москву и сразу же в Кремль. Часовой у Троицких ворот разглядывает пакет. На нем написано: «Ленину. Секретно. В собственные руки». Пропускает. В здании правительства – еще часовой. Тоже вертит пакет в руках и тоже пропускает. Так, без особых препятствий, дохожу до кабинета Председателя Совнаркома. Говорю секретарю: у меня, мол, срочное донесение для Владимира Ильича. «Давайте я передам». – «Нет, – говорю, – это я должен передать пакет, здесь так и написано: в собственные руки».

Секретарь возражал. Кедров настаивал. Наконец нашли выход. «Садитесь на мое место, – предложил секретарь. – Вот дверь в кабинет товарища Ленина. Отсюда вам будет видно, как я передам пакет Владимиру Ильичу».

Ленин разорвал конверт, расписался на нем, стал просматривать бумаги. Секретарь вышел из кабинета, прикрыв за собой дверь…

Бонифатий Михайлович показывает пакет, вернее, обрывок его. Четко и ясно написано на нем: Ленин. Знакомым почерком, синим карандашом – словно вчера.

Нет, не вчера, а шесть десятилетий назад. И порог кабинета Владимира Ильича Кедров перешагнул через шестьдесят лет – только теперь впервые вошел сюда, словно до сих пор подчиняясь тому давнишнему запрету строгого секретаря, о котором вспоминает теперь с улыбкой.

…Сменяются годы, скользят вслед за ними десятилетия, и то, что было когда-то впервые, неминуемо становится привычным. И все меньше среди нас тех, лето был свидетелем и участником начала начал, когда закладывались наши праздники и наши будни.

Первый праздник первого в мире государства рабочих и крестьян был 1 Мая 1918 года. В этот день Бонифатий Михайлович Кедров вошел на Красную площадь с колонной газеты «Правда». Вызвался было нести знамя, да оказалось не под силу. Тяжелые были тогда знамена – бархатное полотнище, толстое древко – подростку и поднять его было трудно…

Если когда-нибудь напишут историю праздников, то этот, пожалуй, предстанет самым удивительным. Он был первым публичным торжеством власти рабочих и крестьян. На площадях и улицах Москвы, Петрограда, других городов происходило то, над чем спустя годы станут размышлять исследователи, утверждая, что дореволюционная маевка, которая была символом будущей свободы, стала реальным переживанием этой свободы в советском массовом празднике…

«Декрет о памятниках Республики», или, как еще именовали это решение – «Декрет о снятии памятников, воздвигнутых в честь царей и их слуг, и выработке проектов памятников Российской Социалистической Революции», был принят Совнаркомом 12 апреля 1918 года. Он гласил: «Совет Народных Комиссаров выражает, желание, чтобы в день 1 Мая были уже сняты некоторые наиболее уродливые истуканы и поставлены первые модели новых памятников на суд масс…Спешно подготовить декорирование города в день 1 Мая»…

Писали лозунги и транспаранты, рисовали плакаты – тогда и соединились впервые в эскизах художников серп и молот. Энтузиасты раскрашивали во все цвета радуги торговые павильоны в Охотном ряду. Кто-то вздумал даже разрисовать стволы деревьев в Александровском саду, что до крайности возмутило Владимира Ильича. Он потребовал «смыть эту паршивую краску с деревьев». Но как ни старались – вызвали даже в Александровский сад кремлевскую воинскую часть, – смыть краску до 1 Мая так и не смогли.

Впрочем, это не остановило энтузиастов, и в следующий раз они придумали сказочное убранство для сквера на Театральной площади, подле Большого театра. Деревья были закрыты лиловой кисеей, дорожки покрашены голубоватой краской, хоть и отдаленно, но напоминающей лунное свечение. И над всем этим развевалась бахрома из красных, раздуваемых ветром лент. Такими необычайными, ни с чем не сравнимыми представлялись тогда – в восемнадцатом году – и новая эпоха, и вновь рождающийся мир.

Из круга жизни, из мира прозы

Мы вброшены в невероятность.

И все, что связано с этим первым праздником, отмечено революционной романтикой, героической возвышенностью, передает неповторимость времени, где каждый шаг и каждый поступок совершаются впервые.

«Трудовым массам всех стран, всем Совдепам, всем, всем… и за границу» – таков адрес первомайского обращения ВЦИК. В нем говорилось: «В день 1 Мая мы, советские граждане Социалистической Республики, свое первое слово должны обратить к нашим братьям в других странах. Нас охватывают плотным кольцом империалистические грабители всех стран. Наша борьба неимоверно тяжела. Мы истекаем кровью. Наши братья – рабочие во всех странах должны прийти к нам на помощь. Мы взвалили на свои молодые, еще не окрепшие плечи неимоверно тяжелую ношу. Они должны разделить ее с нами». И таким же взволнованным было первомайское обращение ВЦИК к рабочим и крестьянам, гражданам РСФСР: Россия «одна посреди всеобщего рабства и человекоубийства, провозгласила право труда и объявила мир всему миру. В ней одной в этот торжественный день 1 Мая правительство будет выступать не против народа, как во всех остальных странах, а идти вместе с рабочими й крестьянами под складками красного знамени».

В Моссовете под председательством П. Г. Смидовича работала комиссия, занятая организацией празднования 1 Мая. Она постановила: «Все заводы, учреждения в этот день не работают, за исключением лиц, занятых на ж. д., электрических станциях, хлебопекарнях, на водопроводе. Усиленно работают артисты, электротехники, шоферы, милиция, оркестры и хоры…»

А Москва осталась все такой же, как и прежде, разноликой. Красной, пролетарской. «Рабочие массы в Москве приняли Совет Народных Комиссаров с энтузиазмом», – сообщили газеты вскоре после переезда правительства. И была Москва купеческая, мещанская, настороженная и напутанная, ловящая слухи и разносящая их. Крупская писала о тех днях, что старая Москва с ее охотнорядскими лавочниками, резавшими когда-то студентов, красовалась вовсю.

Уже в день праздника, вспоминает Б. М. Кедров, неожиданно вспыхнуло большое красное полотнище, свисавшее с трамвайных проводов. И сразу же понеслось по толпе, запричитали: «Божье знамение», «Божье знамение».

– «Какое же божье знамение? – помнится, заспорил я тогда, – рассказывает Бонифатий Михайлович. – Это же от трамвайных проводов загорелось, наверняка короткое замыкание произошло…» И тотчас же ко мне обернулся молодой человек в студенческой фуражке, произнес с укором: «Юноша, это индуктивный ток, а от него ничего и никогда загореться не может». С тех пор все никак не соберусь проверить, прав ли был тот студент, – усмехается академик…

День 1 Мая в тот год был за четыре дня до пасхи, приходился на среду. И в специальном послании Всероссийского священного собора православной церкви, принятом в связи с «намерением Совета Народных Комиссаров устроить в день 1 мая н. ст. политическое торжество с шествием по улицам в сопровождении оркестров музыки», говорилось: «В скорбные дни страстной седмицы всякие шумные празднества и уличные шествия независимо от того, кем и по какому случаю они устраиваются, должны рассматриваться как тяжелое оскорбление, наносимое религиозному чувству». В самый канун праздника враждебная Советской власти газета «Заря России» извещала: «Вчера, во время всенощной, по распоряжению патриарха Тихона во всех храмах столицы священники произносили проповеди, в которых призывали православный люд великую среду проводить в молитве и посте, а не развлекаться гуляньями и советскими торжествами».

В те же дни на прием к Владимиру Ильичу попросились представители особой соборной комиссии: они хотели в пасхальную ночь устроить в кремлевских соборах богослужение. Представителей церкви принял помощник наркома имуществ республики Е. В. Орановский. Он знал, что по городу уже давно ходят слухи, будто из кремлевских соборов и дворцов все вывезено, раскрадено. Орановский, рассказывая Ленину о беседе с церковниками, советовал разрешить им провести в соборах Кремля пасхальное богослужение. Владимира Ильича беспокоило лишь одно: не пострадают ли от большого наплыва народа памятники старины. Напомнив помощнику наркома, что вся ответственность ложится на него, Ленин пообещал назавтра же оформить официальное разрешение.

И на четвертый день после пролетарского праздника в полночь поплыл над Кремлем колокольный звон. В ворота Кремля повалил народ. «Наступила одна из тревожнейших ночей моей жизни, – писал в воспоминаниях Е. В. Орановский. – Меры охраны были приняты самые суровые, но открытая зона была совершенно свободна, и могло произойти всякое. Гудели колокола Ивана Великого. Стрелки в оцеплении пускали боевые световые ракеты. Кремль поминутно озарялся голубым сиянием. Все было усыпано огнями пасхальной иллюминации. Убедившись, что все необходимые меры приняты, я прошел к дверям Успенского собора к моменту выхода процессии с хоругвями и издали смотрел, как в последний раз (это было несомненно) совершался древний «языческий» обычай… «Последний раз ходят», – услыхал я вблизи знакомый голос Владимира Ильича. Он с некоторыми товарищами также пришел посмотреть на последний выход пасхального церковного парада из Успенского собора. Все кончается. Кончилась и эта тревожная ночь, и кончилась благополучно».

Во второй половине апреля в кабинете Владимира Ильича побывал глава американской миссии Красного Креста в России полковник Раймонд Робинс. И во время этой встречи речь тоже шла о первомайских празднествах. Отнюдь не враждебно настроенный к русской революции, Робинс выполнял дипломатические поручения, осуществляя связь между США и РСФСР. Теперь он пришел затем, чтобы дать добрый совет Владимиру Ильичу:

– Я хотел поговорить с вами относительно празднования Первого мая. Мне говорят, что в этот день произойдут большие беспорядки. Я думаю, было бы лучше не устраивать парадов и шествий. Все это будет стоить больших средств, а Россия ведь бедная и голодная, и, кроме того, будет стрельба и жертвы. Да и вообще, какое это имеет, отношение к организации труда?

Ленин удивленно взглянул на Робинса:

– Мы не отказываемся от труда, но мы не откажемся и от празднования Первого мая. Всегда в день Первого мая в течение многих лет мы выступали во имя грядущей революции. Теперь Советская республика в первый раз будет праздновать Первое мая во имя свершившейся революции. Мы должны праздновать и устроить шествие. Многие из нас, быть может, будут маршировать босиком, но все-таки мы будем маршировать…

И еще раз пожаловал к Владимиру Ильичу американский полковник – в самом конце апреля. Робинс вновь высказал опасения:

– Видите, как я говорил, так оно и есть. Первого мая обязательно произойдут беспорядки. Я могу вам привести один пример. Мои служащие заметили из окна, что в один дом по улице, где будет проходить манифестация, вносили гроб. Через некоторое время другой гроб внесли в то же здание. Они продолжали следить и всего насчитали семь гробов. Кому-то из них удалось заглянуть в тот дом, и оказалось, что в гробах – пулеметы. Вот видите, что готовится Первого мая.

Ленин сейчас же что-то записал.

Приказ военного комиссара Москвы, публиковавшийся газетами в канун праздника, гласил:

«Праздник Интернационала, объединение трудящихся всего мира, праздник 1 Мая есть светлый, красный, революционный праздник духа…

Не должно быть нигде ни единого выстрела!

Пусть у стройных военных колонн винтовки будут мертвы и немы целый день!..

И пусть ни один негодяй не стреляет из-за угла, из окон или крыш: он и домовый комитет будут беспощадно наказаны».

«Да, празднование Первого мая было официальным. Его праздновало государство… – продолжает знакомую нам уже запись А. В. Луначарский. – Но разве не упоительна сама идея, что государство, досель бывшее нашим злейшим врагом, теперь – наше и празднует Первое мая как свой величайший праздник…» В этом и была суть: из подпольного праздник стал государственным. Это и было внове – для его устроителей, для его участников и для Владимира Ильича…

Солнце поднялось над Замоскворечьем, шагнуло через Москву-реку, проскользнуло между зубцами кремлевской стены, прошло дозором по склону Тайницкого холма, высветив все, что еще недавно было в тени, и утонуло, растворилось в позолоте куполов. Двумя светлыми полосами – от окон через всю комнату – легли солнечные лучи в кабинете Владимира Ильича… Так бывает каждый день, так было и в тот, далекий. Поднялось солнце, и начался праздник.

Нет, он начался еще раньше – в полночь. Ровно в двенадцать часов над темным, казалось бы, надежно заснувшим Кремлем поднялась ракета. Ударили медные тарелки, и полилась величественная мелодия «Интернационала». В самом центре Кремля, перед зданием судебных установлений, выстроился головной революционный латышский отряд с оркестром музыки впереди. Это им принадлежала идея встретить 1 Мая сразу же с наступлением новых суток.

Поднялась ракета и погасла. Кто-то поздравил в темноте латышских стрелков с праздником трудящихся, кто-то предложил встретить праздник «пролетарской молитвой – «Интернационалом». Громовое «Ура!» покрыло эти слова. Загремел оркестр, взвилась ракета, наступил праздник – праздник бедноты, праздник рабочих», – сообщали московские газеты.

По-разному приходилось Владимиру Ильичу встречать этот день. В Петербурге, в одиночной камере дома предварительного заключения, переправив на волю текст первомайской листовки. Встречал праздник в богом забытом Шушенском. Вместе с Надеждой Константиновной, двумя другими политическими ссыльными отправились за околицу, прихватив с собой собаку Женьку. Идти надо было вдоль речки Шуши. По реке шел лед. Женька забиралась по брюхо в ледяную воду и вызывающе лаяла по адресу мохнатых шушенских сторожевых собак, не решавшихся войти в такую холодную воду. Когда поднялись на сухой пригорок, один из ссыльных товарищей вытащил из кармана красный носовой платок, расправил его на земле, встал на голову. И много пели.

День настал веселый мая,

Прочь с дороги, горя тень!

Песнь раздайся удалая!

Забастуем в этот день!

«А вечером мы с Ильичем как-то никак не могли заснуть, мечтали о мощных рабочих демонстрациях, в которых мы когда-нибудь примем участие…» – писала Крупская, вспоминая Первое мая в сибирской ссылке.

В годы второй эмиграции шел, бывало, в первомайских колоннах по парижским мостовым. Скромно одетый, невысокий и неприметный на первый взгляд русский эмигрант шагал в ногу с французскими рабочими.

Майский номер «Парижского вестника» за 1911 год извещал, что в пятницу 12 мая, накануне русского 1 Мая, на авеню де Круази, 190, состоится митинг – выступит Ленин. И здесь же – сообщение о том, что эмигрантской кассой устраивается литературно-музыкальный вечер на бульваре Распай, 93, с участием Гастона Монтегюса. Они и познакомились на таком вечере – Ленин и любимец рабочих кварталов, озорной и мужественный шансонье Монтегюс.

Парижские газеты писали, что свои песни он исполняет нервами. А вот портрет Монтегюса, который оставил нам Ю. М. Стеклов в своей книге, посвященной, как писал он сам, «певцам трудового царства Франции»:

«Это настоящий сын Монмартра, истый парижанин, нервный, жилистый, сухопарый, дерзкий на язык и чертовски смелый… Выступает он обыкновенно в костюме парижского гамена, в духе и на жаргоне которого написаны его произведения, а еще чаще в костюме солдата дисциплинарного батальона, печальную долю которого он воспевает. Все это в связи с его выразительной мимикой, живой жестикуляцией, грудным, то глуховатым, то резким голосом, а главное – с содержанием его песен, так понятных и близких массе и по сюжету, и по стилю, производит на слушателей сильнейшее впечатление».

Ленин и раньше бывал на концертах Монтегюса, любил напевать его песню «Салют вам, солдаты 17-го полка» – обращение к солдатам, отказавшимся стрелять в стачечников. А встретившись друг с другом, они сидели до глубокой ночи, говорили о мировой революции. Крупская писала: «Сын коммунара и русский большевик – каждый мечтал об этой революции по-своему».

Революция победила в России, и велики ожидания мировой революции. А Монтегюс давно уже перестал быть певцом рабочих кварталов – изменил им. Впрочем, песни его остались. И быть может, первомайским утром восемнадцатого года Ленин повторил вновь: «Салют, салют…» Как бывало уже прежде, взялся за деловое письмо, написал: «Salut, salut a vous…» – и словно вспышкой памяти осветилось то, что было дорого: «Эх, послушал бы я теперь Mont6gusa».

Вспомнил или нет – кто поручится теперь. Но, наверно, подумал – не мог скорее всего не подумать – о тех, кто не дошел до этого дня. Одни пали жертвой реакции. Другие не выдержали, отошли, иные – теперь враги…

Нам неизвестно, как начал это утро Владимир Ильич: зашел ли в кабинет посмотреть газеты, почту, а быть может, сразу же из квартиры спустился вниз… Об этом ленинском дне известно во многих подробностях с той минуты, когда он вышел из парадного подъезда здания судебных установлений. Не было еще десяти часов. Возможно, Ленин намеревался пройтись до начала празднеств, взглянуть на Замоскворечье с вершины Боровицкого холма.

Оказавшись, однако, на улице, Владимир Ильич увидел, что на площади собралось много народу. И все они двинулись к памятнику С. А. Романову. Свидетелем этого эпизода был В. Д. Бонч-Бруевич, в своих воспоминаниях он писал:

«Я говорю о низвержении небольшого памятника ненавистному как в Москве, так и во всей трудовой России великому князю Сергею Александровичу, убитому в 1905 г. бомбой И. П. Каляева на Сенатской площади в Кремле…

И вот, когда настал радостный красный праздничный день Первого Мая 1918 г… прежде чем идти на демонстрацию на Красную площадь, рабочие, красноармейцы и служащие кремлевских учреждений, собравшись вместе и готовые строиться в колонны, вдруг по чьей-то инициативе двинулись к памятнику Сергея Александровича, где-то достали веревки, веревками обвили эту небольшую колонну и приготовились его низвергнуть…

– Что это такое? – спросил Владимир Ильич.

– Да вот, наши товарищи решили очистить площадь от этого ненужного памятника, – ответил кто-то Владимиру Ильичу.

– Это прекрасно! – сказал Владимир Ильич. – Давно пора было бы убрать отсюда этот никому не нужный хлам».

Автор воспоминаний не претендует, очевидно, на буквальное воспроизведение слов Владимира Ильича.: он пишет спустя много лет. Но смысл передан, надо полагать, верно. Об этом же эпизоде рассказал и архитектор Н. О. Виноградов. Он вспоминал, что Ленин обратился с укором к коменданту Кремля Малькову, указывая на памятник: «Хорош! До сих пор не убрал это безобразие».

Ленин взялся за веревку. И все собравшиеся одним сильным рывком сдвинули памятник с места. Колонна опрокинулась и разбилась на несколько кусков.

В газетах же тех дней читаем: «К 9*/₂ утра группа сотрудников Всероссийского Центрального Комитета и Совета Народных Комиссаров, построившись в колонны, двинулась с пением песен на Красную площадь».

Владимир Ильич поднялся на кремлевскую стену. Отсюда были видны приближающиеся к Красной площади колонны демонстрантов, был виден празднично украшенный город.

Красные зори,

Красный восход,

Красные речи

У Красных ворот

И красный – на площади Красной

Народ.

Первого мая Владимира Ильича видела на кремлевской стене Зельма Микелевна Бауде – тогда десятилетняя дочь помощника коменданта Кремля.

«Мама, мой брат и я приехали вслед за отцом из Петрограда, – рассказывает Зельма Микелевна. – Папа был латышским стрелком, его избрали помощником коменданта товарища Малькова. А мы жили вместе с ним в Кремле. Самой большой ценностью нашей семьи была швейная машина – мама еще прежде ее купила. Теперь мама шила на этой машинке флаги. И первым был сшит, я думаю, флаг, который укрепили над Екатерининским залом Кремля, над куполом этого зала, где и сегодня поднят государственный флаг.

Первого мая отец постриг свои усики, прикрепил красный бант и надел шапку – ее он тоже обвил красной лентой. Отец был готов идти на праздник… А мы побежали вместе с братом через длинные коридоры Совнаркома на кремлевскую стену. И там увидели Владимира Ильича. Родители не разрешали нам подходить к Ленину, запрещали его беспокоить во время прогулок. Но обычно, увидев ребят, Владимир Ильич сам подзывал нас к себе. На этот раз Ленин нас не заметил. Он шел по стене совсем один, останавливался, смотрел в глубокой задумчивости на площадь, шел дальше, опять останавливался и все время о чем-то думал…»

А праздничные колонны вступали в то утро не только на Красную площадь. Двигались они и по Петрограду. «К Марсову полю потянулись ленты процессий. Город был роскошно декорирован, – сообщали «Известия ВЦИК». – Вдоль всего Невского проспекта, по всем мостам через Неву тянулись гирлянды красных флагов. Памятники бывших царей закрыты полотнищами красной материи… По постановлению Центральной Управы Петербургского Продовольственного Совета хлебный паек увеличивается 1 мая до четверти фунта на человека».

Праздновал Витебск. «1 Мая состоялась грандиозная манифестация войск всех родов оружия и рабочих. Настроение праздничное. Гордо колышутся плакаты с советскими лозунгами. В воздухе парят аэропланы, украшенные красными лентами».

Праздновал Златоуст. «В городе идут манифестации, устроенные уездным Совдепом. Правые эсеры и меньшевики участия не принимают. Накануне по городу распространились прокламации – долой большевиков. Успеха они не имели».

Вязьма. «На знаменах лозунги коммунистов о полной поддержке Советской власти. Черные контрреволюционные силы в этот день рабочего праздника себя ничем не проявили».

Красноярск. «Манифестировали все профессиональные союзы, революционные войска и социалистическая организация военнопленных. Основан фонд постройки дворца Коммунистического Интернационала».

…Ленин шел по стене совсем один, останавливался, смотрел в глубокой задумчивости на площадь, шел дальше, опять останавливался и все время о чем-то думал… «В многой мудрости – много печали» – слова эти Горький обратил к Владимиру Ильичу. И он же писал, что Ленин мог и умел смотреть на настоящее из будущего. Он, как никто другой, умел предвидеть то, что должно быть. Он умел и мог делать это потому, что половиною великой души своей жил в будущем, предвидя отдаленное будущее в формах совершенно конкретных, реальных формах. Какой видел Владимир Ильич в то первомайское утро праздничную Москву будущего, Москву конца XX века, к которой мы привыкли сегодня?