Текст книги "Современный чехословацкий детектив"

Автор книги: Эдуард Фикер

Соавторы: Вацлав Эрбен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

5

Вот как! Ключ найден в траве, и на нем следы крови...

– Это уже интересно, – сказал я.

Трепинский показал мне место па граненой шейке ключа, в самом уголке. Я разглядел там крошечное пятнышко словно бы темно-коричневой пасты. Ее легко можно было выковырнуть булавкой или кончиком ножа.

– Кровь была и в других местах, – Трепинский показал мне темное пятно на плоскости ключа. – Но ее пытались смыть.

– Почему вы считаете, что это кровь?

– В данных обстоятельствах, по-моему, вернее всего будет предположить именно это.

Он был прав.

– Ладно, пошлите ключ в лабораторию. Сопроводительную бумагу пускай напишет Лоубал, а Тужима отправит.

Конечно, когда имеешь дело с мотоциклом, мелкие царапины на руках – вещь нередкая, но то обстоятельство, что следы крови на ключе были, видимо, старые, что мотоцикл вместе с владельцем где-то пропадал целую неделю и что, поставив машину па виду, ключ выбросили в траву, привело Трепинского к достаточно обоснованному выводу: неделю назад с Арнольдом Фидлером действительно что-тослучилось. Но это значит, что у девятнадцатого километра остановился не сам Арнольд, а кто-то другой и этот другой на всякий случай выбросил ключ зажигания.

В приемной застучали на машинке, а Трепинский вернулся ко мне в кабинет.

– Мотоцикл я доставил, но не своим ходом, – сказал он. – Мотор не заводился – в баке не осталось ни капли горючего.

– Украли или само кончилось?

Трепинский повел рукой, удивляясь, что я спрашиваю его о таком.

– Кончилось. Если бы смесь переливали в какой-нибудь мопед или тому подобное, остались бы следы, устранить которые вор и не подумал бы. Я считаю: мотоцикл остановился из-за отсутствия горючего.

– И именно у девятнадцатого столба?

– По всей вероятности, коварная случайность.

– Всякая случайность – следствие каких-то связей, – сухо процитировал я Карличека.

– Допускаю. Если б это случилось полукилометром дальше или ближе, нас бы это не заинтересовало. Но так как мотоцикл поставили именно у девятнадцатого столба, возникает подозрение о связи с тайником – и не потому, что там остановился мотоцикл, а потому, что именно с этого места загадочно исчез мотоциклист.

Это рассуждение показалось мне интересным,

– Согласно приказу, я подошел к столбу пешком, – продолжал Трепинский. – И, согласно приказу действовать по обстоятельствам, велел водителю проехать мимо столба до конца спуска. Задержавшись на минимальное время, необходимое для простого осмотра, снятия показания спидометра, разговора с наблюдателем и тому подобное, я вывел мотоцикл на шоссе и съехал на нем без мотора к тому месту, где меня ждала машина, достаточно далеко от тайника. Работу мотора я, естественно, проверить не мог, а все остальное в хорошем состоянии, Я вызвал по радио грузовик, чтобы отвезти мотоцикл, а сам тем временем осмотрел его более подробно. Ничего особенного или подозрительного не нашел, но рекомендовал бы изучить следы пыли и грязи на протекторах и под крыльями. Проинструктировав местного наблюдателя, я на машине вернулся в Прагу,

Из этого донесения уже можно было извлечь кое-что достоверное. Хотя на твердой почве не осталось следов, по которым можно было бы определить, в каком направлении ехал мотоциклист, теперь почти наверняка можно было сказать, что ехал он от Бероуна к Праге, то есть в гору. Горючее кончилось, и мотоцикл остановился. Если б он ехал от Праги, под гору, то не остановился бы на том месте, где у него кончилось горючее, а прокатился бы дальше – мотоциклист мог подумать, что мотор просто забарахлил и заведется на ходу. Ведь о такой простой вещи, как пустой бак, обычно думают в последнюю очередь, тем более что остатки горючего еще дают несколько выхлопов. Следовательно, в таком случае мотоцикл остановился бы только на ровном месте или по крайней мере там, где сцепление протекторов с покрытием шоссе вызвало бы торможение, а вовсе не посреди спуска – по спуску на девятнадцатом километре можно было проехать без мотора еще довольно далеко. Стало быть, ехал он в гору, и горючее у него кончилось возле тайника. Положим, что так и было. Учтем коварство причинных связей, которые мы называем треклятой случайностью. Это могло случиться и не совсем точно у девятнадцатого столба, но поблизости. Вокруг темно, ночь. Мотоциклист отводит машину на боковую дорогу. Что же дальше? Это довольно легко себе представить. Мысль всегда опережает слово – за исключением тех случаев, когда говорят не думая. Поэтому то, что докладывал мне Трепинский, далеко отставало от почти молниеносных умозаключений. Мы оба это знали. Только я от этого становился нетерпеливее, а он нет.

– Ехавший вскоре должен был понять, что бак пуст, – продолжал он, – в его положении это было неприятно. Он не знал, что делать, и какое-то время в растерянности топтался вокруг мотоцикла. По привычке вынул ключ из зажигания. Досадливо повертел в руках или сунул мимо кармана – и потерял.

– Где именно найден ключ?

– Справа от проселка, если идти от шоссе. – Трепинский и без моего нетерпеливого вопроса указал бы место. – То есть на противоположной от тайника стороне... Но это допущение заставляет нас – конечно, временно – оставить без внимания следы крови на ключе.

Да, единственное, за что мы могли ухватиться – и это подтверждало наше подозрение, – вероятное направление движения мотоцикла. Когда ездишь в течение нескольких дней на дальние расстояния – допустим, за Пльзень, на запад, к Шумавскому лесу, – без дорог, да еще ночью, чтоб труднее было заметить твой номер и чтоб в любое время можно было погасить фару и скрыться во тьме, – очень может случиться, что горючее кончится раньше, чем ты рассчитывал. Шумава прекрасна. Но – там проходит граница с ФРГ...

Пограничники зорки. Мотоцикл с номером, объявленным к розыску, не мог уйти от их внимания. Сообщение о розыске дошло самое позднее в среду утром и до юго-западных участков границы, что должно было повысить бдительность пограничников. Если допустить, что на мотоцикле ездил Арнольд Фидлер и что он действительно побывал в тех местах и возвращался в Прагу, то с тайником на девятнадцатом километре он ничего общего не имел, лишь невольно припутался к этому делу. В таком случае я вправе не отказываться от своей уверенности, что это была случайность. Но последствия...

– Предположим, Арнольд Фидлер исчез не по своей воле, – продолжал меж тем Трепинский, – другими словами, над ним было совершено насилие. Далее, допустим, последнее известное нам место его пребывания – девятнадцатый километр. Тогда поводом к его устранению могло стать именно то, что он приблизился к «почтовому ящику».

Возразить против этого можно было, только зная истину, а ее-то мы и не знали.

– Из этих элементов легко составить следующую картину, – рассуждал Трепинский. – Арнольд Фидлер постоял на шоссе в ожидании, что кто-нибудь поделится с ним горючим. Ночью, особенно под утро, надежды на это было мало. В такое время машины останавливаться не любят. Тем более что ему нужна была смесь бензина с маслом, чистый бензин ему не годился. Будить жителей какого-либо из домов – до ближайшего метров пятьдесят – он не счел нужным. До рассвета, наверное, было недалеко. Арнольд Фидлер вышел на шоссе и присел на километровый столб. И когда соскочил с него – а то и просто задел ногой, – он случайно сдвинул камень, прикрывавший тайник. Содержимое тайника привлекло его внимание.

Такая версия мне совсем не правилась, не нравилась она и самому Трепинскому, поскольку он добавил:

– К сожалению, мы должны и впредь придерживаться такой реконструкции событий. Поблизости кто-то скрывался, ожидая, когда Фидлер удалится, ибо этот скрывающийся шел к тайнику. После того как Фидлер обнаружил тайник, этот некто убил его, а труп спрятал где-то поблизости. Мотоцикл он пока оставил на месте – устранить тело жертвы было важнее. Это значит, что он был один, без помощников и не мог сделать сразу все необходимое. Быть может, он потом вернулся, чтобы скатить мотоцикл под уклон – как это сделал я, – но за это время брошенная машина уже привлекла внимание автоинспекции. И он не стал приближаться.

«Почтовым ящиком» на девятнадцатом километре пользовались не постоянно, а лишь после сигнала по радио. Довольно долгое время это происходило следующим образом: наш гражданин, Август Майер, уложив в тайник добытый «шпионский материал», высылал зашифрованное сообщение центру в Западном Берлине. Мы якобы не могли запеленговать его рацию и схватить его, потому что он всякий раз менял место передачи. Время же передач было обусловлено с точностью до секунды. Для верности он повторял шифровку еще трижды в течение суток, но каждый раз с другого места. Иногда просто из другого района Праги, иногда из какой-нибудь деревни, куда уезжал поездом, спрятав рацию в неприметном чемоданчике. Так это представляли себе в западноберлинском центре. В действительности же все это вместо Майера проделывали мы, хотя, естественно, не трудились возить рацию туда-сюда, поскольку и не думали пеленговать самих себя.

Разведцентр в Западном Берлине со своей стороны никогда ничего не предпринимал, пока не выслушает все четыре передачи Майера. Лишь после этого они отправляли курьера за материалом в тайнике. Курьер пересекал границу в довольно легких для перехода местах – мы их называем «каналами». Иногда прибегали и к другому способу. Например, они завербовали одного из матросов грузовой баржи, ходившей с товарами в Гамбург по Лабе. Сначала матроса попросили просто передать посылочку «знакомым». Потом он несколько раз сам вынимал материалы из тайника – за очень небольшое вознаграждение. Когда же он вздумал отказаться от столь опасного способа зарабатывать деньги, ему напомнили историю некоего бедняги, который тоже отказался сотрудничать и после этого «случайно» утонул в Гамбургской гавани.

Тог, кто забирал из тайника материалы, клал туда и деньги для Майера – Ноймайстера или какие-нибудь инструкции. Если нужно было передать Майеру что-нибудь особенно важное, его предупреждали по радио. Все это означало, что мы могли вызвать их курьера, когда нам было нужно, и следить за ним. Таким путем мы раскрыли и этого матроса, но пока его не трогали. Пускай «сотрудничает». Пользу из этого извлекали мы, а не иностранная разведка.

Следовательно, никакой иностранный агент не могнаходиться в критические часы возле тайника – ему там нечего было делать. Никто его не вызывал и не посылал – по крайней мере насколько нам было известно. А наша информированность в этом деле была достаточно надежной.

– На Арнольда Фидлера мог напасть кто-нибудь, не известный нам, – сказал Трепинский. – Я недалек от мысли, что этот человек и тот, что побывал на даче Фидлера, – одно лицо. Взлом был совершен за четыре-пять дней до событий у тайника. Быть может, осуществлялся какой-то план. И как знать, не оставили ли мотоцикл на том месте умышленно, в насмешку над нами. Это означало бы, что наша игра раскрыта. Предлагаю две вещи: прочесать лес вокруг тайника – в нем легко могли что-нибудь закопать или забросать опавшими листьями – и усилить охрану гражданина с паспортами на имя Майера и Ноймайстера. Теперь западноберлинская разведка может заподозрить его в измене и поступить с ним так же, как с Арнольдом Фидлером.

Прямо сказка какая-то. Таких можно было бы сочинить сколько угодно – и всякий раз концовка получалась бы примерно одна и та же.

– Организуйте это, – решил я. – Возьмите столько людей, сколько сочтете нужным, только пускай они делают вид, будто вышли по грибы, и ни для чего больше.

– Есть! – откликнулся Трепинский.

Матрос, о котором я рассказывая, находился сейчас в Гамбурге. Если наши нити оборвались, нельзя было исключить, что и он уже качается мертвым на волнах. Его мы не могли уберечь. Но никаких дурных вестей о нем пока не поступило. Зато вскоре зазвонил телефон – тот, что через коммутатор.

– Товарищ капитан, говорит Карличек. Мы сейчас в ателье нашего кругловатого нюни.

– Что нашли?

– Лучше я скажу, чего мы не нашли. Я имею в виду аппарат для чтения микроточек. Исчез. Но счастье нам не изменило. Я знаю, кто его взял.

– Знаете или предполагаете?

– Предполагаю, что знаю, – не задумываясь, парировал Карличек. – Видите ли, сегодня в одиннадцать утра сюда заглянул потерявшийся молодчик Арнольд Фидлер. Зашел на минутку – и ищи ветра в поле. Исчез вместе с аппаратом.

6

Трепинский уже ушел, так что стыдиться за глубокомысленные рассуждения об убийстве на девятнадцатом километре пришлось мне в одиночку. Все было возможно, в том числе и то, что Арнольд Фидлер жив-здоров. Несмотря на это, я решил не отменять отданных распоряжений, а, напротив, добавить еще незаметное наблюдение за тайником – на тот случай, если Арнольд сам явится за мотоциклом.

Но где он теперь? Дома – вряд ли, и с отцом в ресторане его нет. Об этом нам тотчас сообщили бы. У нас везде теперь глаза, в этом я был уверен, да только ничего они пока не видели. Ну, ладно. Я сказал себе, что лучше всего отправиться в фотоателье, где сейчас работает смешанная группа Скалы. Что еще можно сделать, сидя в кабинете? Ничего!

Вскоре я подъехал на нашей машине к старому дому, на котором красовалась вывеска: «ФОТОГРАФИЯ». Дом стоял на просторной площади с оживленным движением. Здесь проходило несколько трамвайных линий. Площадь окружали магазины – в некоторых из них даже во второй половине субботнего дня был такой наплыв покупателей, что двери не успевали закрываться.

Ателье «Фотография» уже не работало. Железная штора на двери была спущена. Слева от нее на стене висели две застекленные витринки. Я не стал терять времени на разглядывание их и сразу вошел в открытую подворотню, где висел указатель. Подворотня была вымощена желтым кирпичом и вела во двор, из глубины которого на меня глядел деревянный сарайчик, выкрашенный морилкой, с хорошо сохранившейся – или заново настеленной, – крышей. На двери замок.

Но больше, чем это пристанище Арнольдова мотоцикла – а ничем другим сарайчик быть и не мог, – меня заинтересовала открытая дверь в правой стене подворотни. На табличке рядом с ней я прочитал: «АТЕЛЬЕ», внизу была пририсована жирная стрела, указывающая на дверь. На самой двери тоже было написано «Ателье», так что даже самые развеселые свадебные гости не могли заблудиться. Зато войдя, они, пожалуй, остановились бы в растерянности: за дверью была квадратная прихожая, очень скудно освещаемая узеньким окошком в левом углу. Окошко выходило во двор, и через него была видна часть сарайчика. В первую минуту я с трудом различил в прихожей несколько кресел и низенький круглый стол, на котором белели в беспорядке разбросанные газеты и журналы, без сомнения почтенного возраста. Напротив входа от потолка до пола спускалась тяжелая темно-зеленая портьера. Я отдернул ее – за ней была стеклянная раздвижная дверь, сейчас наполовину отодвинутая. Через нее я вошел в небольшой коридор, справа и слева были двери. Впереди коридор расширялся, переходя в помещение, залитое особым, молочно-белым рассеянным светом, характерным для фотостудий, которые пользуются не только обычными лампами. Здесь чем-то пахло – то ли пленкой, то ли эмульсиями. До меня донесся голос:

– Значит, безрезультатно... Теперь вряд ли можно взять след.

В этом павильоне, большая часть которого выдавалась во двор, а потолок был скошен и на две трети застеклен матовым стеклом, стояла группка людей. От рассеянного света казалось, будто на всем лежит белый налет. Посередине на передвижном штативе торчал огромный, угловатый, с гармошкой, фотоаппарат. Перед ним на высоком табурете восседал Карличек, бесстрашно подвергая себя опасности, что аппарат вдруг придет в действие, и тогда уж ничто на свете не спасет Карличека от увековечения.

Перед надпоручиком Скалой стоял человек, еще не отдышавшийся после беготни на солнце, по жарким улицам. Нетрудно было угадать, что этот человек со своей группой метался в поисках Арнольда Фидлера.

– Возьмите больше людей и не прекращайте поиски, – приказал ему Скала. – Арнольда Фидлера желательно допросить.

– Что за спешка? – вмешалась женщина лет тридцати, с соломенно-желтыми волосами. – Он ведь уже появился! А эти семь дней он имел право проводить, где ему угодно.

– Ошибаетесь, пани Мильнерова, – строго оборвал ее Скала и повернулся ко мне.

Человек, получивший от него неблагодарную задачу продолжать поиски, испарился как дух.

Отношения, сложившиеся в маленьком коллективе ателье, недолго оставались для меня тайной.

Пани Мильнерова носила романтическое имя Флора; ее рабочее место было в помещении, которое выходило на площадь и называлось здесь «лавочкой». Там она оформляла заказы. Лицо у нее было невыразительно-хорошенькое, розовое, ухоженное. Пани Мильнерову отличало стремление искусственными средствами усилить свое обаяние, но ей немножко изменял вкус. В пышной летней юбке она была поперек себя шире; губы она подкрашивала светло-красной помадой. Однако вся ее забота о своей внешности приводила к обратному результату: ее экстерьер словно предостерегал от чего-то.

– Это пан Бочек, – представил мне Скала, – заместитель заведующего и мастер-ретушер. А пан Гадраба, – он показал еще на одного человека, – работает лаборантом.

Бочек и Гадраба не знали, как им себя держать. Бочек от смущения хранил полную неподвижность. Ему было не более тридцати пяти. Одетый в полотняные брюки и коричневую рубашку с короткими рукавами, он был похож на спортсмена, и я никак не мог представить его себе за ретушированием негативов. Такой работе соответствовал, пожалуй, только его твердый взгляд да крепкие, хотя и толстоватые, пальцы. Темные волосы, не очень красивые на вид, словно влажные и значительно поредевшие, довольно часто встречаются у таких вот здоровяков.

Юлиус Гадраба был в белом халате. Под халатом виднелся жилет, застегнутый на все пуговицы, солидная рубашка и чистый, аккуратно завязанный галстук с немодным узором. Я бы дал ему лет пятьдесят с лишним. Цвет лица – бледный, даже несколько желтоватый, волосы совершенно седые. Природа наделила это лицо чертами классической мужской красоты, но отказала в мужественном выражении. В молодом возрасте это, вероятно, еще больше бросалось в глаза. Ослепительно белые вставные зубы, возможно, хорошо ему служили, но вовсе не шли ему, к тому же, наверное, изменяли форму рта. Роста Гадраба был обычного и фигуру имел почти юношескую – правда, без юношеской гибкости.

– Еще одного члена здешнего трудового коллектива я вам пока представить не могу, – сказал Скала, метнув на Мильнерову ехидный взгляд, – так как он питает болезненное пристрастие к прогулам.

Флора Мильнерова усмехнулась. Притворившись, что не видел этого, я сказал:

– Что ж, тогда доставим сюда его отца. Если вы можете освободить кого-нибудь из своих людей, то моя машина ждет на улице.

Скала обошел взглядом чудовищный аппарат и кивнул Карличеку:

– Ладно. Освобождайтесь!

Карличек собрался быстро.

– Как обычно, ресторан «У королей»? – уточнил он на всякий случай.

– Да.

– Четвертая группа цен [4] 4
  В Чехословакии предприятия общественного питания разделены на четыре группы в зависимости от цен; в четвертой – самые низкие цены.


[Закрыть], выходной по понедельникам, – недисциплинированно выказал он свою осведомленность.

Я попросил Карличека привезти всех, кто, может быть, случайно составил Фидлеру компанию за обедом.

Карличек с умным видом ответил, что и у случайности есть своя права, после чего поспешил к выходу, но с кем-то столкнулся в коридоре.

– Еще одна случайность! – бросил он, многозначительно помаргивая, и вышел.

Вошедший же приблизился к Скале.

– В лаборатории и на складе все в порядке. Выборочная проверка коробок с материалом результатов не дала.

Юлиус Гадраба в безмолвном ужасе всплеснул руками. Скала заметил этот жест.

– Не бойтесь, – холодно сказал он. – Это эксперт. Он в деле разбирается. Если же материал испорчен, стоимость будет возмещена.

– Мы понимаем, – заговорил Йозеф Бочек голосом, странно глухим при его гладиаторском облике, – мы понимаем, вы хотите пролить свет на дело... Только осторожней с кассетами и фотобумагой. А то, знаете, большое спасибо за заботу...

Наш эксперт спокойно повернулся к нему:

– Мы ничего не испортим. Гарантируем.

– По-моему, без оснований! – упорствовал Бочек.

– Предъявлять претензии имеет право только ваш заведующий, – отрезал Скала. – А вы, пан Гадраба, лучше расскажите-ка нам еще раз, как вы встретились с Арнольдом Фидлером.

Гадраба склонил голову и прижал к груди левую руку, растопырив пальцы.

– Еще раз? – недоуменно спросил он, принимая степенную позу. – Я предупредил вас, господа, что мне чрезвычайно вредно волноваться.

– А что тут такого волнующего? – удивился Скала,

– Но согласитесь, вся ситуация...

– Вы ведь не ипохондрик, пан Гадраба?

– Боже сохрани! – обиделся лаборант.

Стараясь придать себе убедительности, он наморщил лоб и с солидным видом развел руками. По всей вероятности, он принадлежал к тому типу людей, которые вечно опасаются, что их не принимают всерьез, и потому стремятся придать себе весу, разыгрывая этакое театрально-лирическое достоинство.

– Но вы не можете отрицать, что тут у вас не все в порядке, – наседал на него Скала. – Или как?

– Что вы имеете в виду? Я лично не вижу никакого беспорядка, если не считать непривычного для нас обстоятельства – то есть того, что у нас совершенно беспричинно производят обыск...

– Пан Гадраба, неужели я должен вам напоминать, что уже хотя бы с производственной дисциплиной у вас не все ладно? – строго оборвал его Скала. – Скажите на милость, где это видано, чтоб сотрудники самочинно устраивали себе отпуск на целую неделю – как это сделал Арнольд Фидлер – и вообще чтоб они работали так, как он? Или вы это одобряете? А вы, пани Мильнерова?

Флора Мильнерова пожала плечами и не ответила.

– Жить в свое удовольствие, не работая, – это, в сущности, всегда преступление, – продолжал Скала. – Не так ли поступает и Фидлер-младший? Это признает даже его отец.

В конце концов Гадраба все-таки рассказал, как было дело. Бочек и Мильнерова ушли в начале двенадцатого. Вообще-то работать они должны были до двенадцати, но в субботний день после одиннадцати обычно нечего делать. Гадраба по субботам дежурит до конца рабочего дня, за что берет выходной в воскресенье – по воскресеньям ателье открыто до обеда.

– Мы стараемся рационально распределить обязанности, – заметил Гадраба в защиту такой системы, – По крайней мере я могу хоть раз в неделю отоспаться. У меня бессонница. Без снотворного не засыпаю...

Одним словом, Гадраба каждую субботу дожидался Бедржиха Фидлера, в редких случаях – его сына, чтобы обработать принесенные ими негативы свадебных снимков. Сегодня заведующий что-то долго не шел. Он ведь очень тревожился за сына, это так понятно по-человечески. Тут не до работы...

Гадраба приготовил бачки для проявления пленок и все прочее. Обе двери в ателье были заперты. У Бедржиха Фидлера были, конечно, ключи, Гадраба пошел в лабораторию поменять объектив увеличителя. Через приоткрытую дверь он услышал шаги. Кто-то вошел в ателье, только не Бедржих Фидлер – шаги были энергичнее, чем у него. Да и не стал бы заведующий топтаться по комнатам, он всегда прямиком направлялся в лабораторию, и если находил дверь запертой, а над ней – горящую сигнальную лампочку, то стучался и называл себя.

Гадраба вышел из лаборатории, полагая, что это вернулся Бочек, забыв что-нибудь.

– Минутку, – прервал я его пространное повествование. – Сколько существует ключей от ателье, и у кого они?

– У меня только ключ от «лавочки», – неохотно отозвалась Мильнерова.

Йозеф Бочек держался спокойнее и нейтральнее, хотя и не сказать чтобы терпеливее. У него был ключ от черного хода, из подворотни. У Гадрабы и старшего Фидлера – тоже. Запасные ключи от железной шторы и главного входа висели на гвоздике в «лавочке». Арнольд, кажется, носил при себе ключи от главного входа, от своей квартиры и от гаража во дворе.

– Продолжайте, – сказал я Гадрабе.

Он вздохнул.

– В съемочном павильоне я никого не увидел... Но из «лавочки» доносился какой-то шорох.

Дверь, ведущая из коридора в «лавочку», тоже закрывается портьерой, но с внутренней стороны. Портьера эта оказалась наполовину отдернутой, дверь – открытой. Гадраба вошел в тамбур перед «лавочкой». Он немножко трусил. Тамбур этот, называемый здесь «сенями», освещался только электричеством, окон в нем не было. Гадраба крикнул: «Есть там кто?» Из «лавочки» ответили: «Есть». Гадраба узнал голос Арнольда. Страх его прошел, зато он взволновался. Такие сюрпризы, знаете ли, не для больного человека... Гадраба открыл дверь; в «лавочке», когда опускают железную штору, горит лампа, и при ее свете Гадраба действительно увидел Арнольда Фидлера. Его, Гадрабу, и теперь еще, как вспомнит, всего трясет, потому и рассказывать ему не хочется, для здорового человека это пустяки, а ему-то каково! Ведь уже со вторника парня разыскивают, и вдруг он появляется так внезапно... На нем была кожаная куртка и кожаные брюки, голова непокрыта, лицо хмурое; он стоял у стола и завязывал туго набитый рюкзак. Гадраба вскрикнул: «Господи, это вы?!» Арнольд бросил на него сердитый взгляд и отрезал: «Ну я, и что?!» И продолжал заниматься своим делом. Потом он вскинул рюкзак на спину и цыкнул на Гадрабу: «Пропустите!»

Гадраба уступил ему дорогу, но последовал за ним. «Арнольд! – взывал он к спине Фидлера-младшего. – Да ведь вас разыскивают! Где вы пропадали?!» «Это мое дело», – оборвал его тот. «Ваш папа волнуется!» – «Я тоже. И не ползите за мной, не то копытом лягну. Чао». Гадраба так и прирос к месту.