Текст книги "Современный чехословацкий детектив"

Автор книги: Эдуард Фикер

Соавторы: Вацлав Эрбен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)

– Вдова, – сказал он, – была довольно богата и всем телом фотогенична. Но Бедржих Фидлер не женился на ней, а предпочел оставить магазин, хотя, кажется, нередко фотографировал хозяйку, а тотчас после похорон хозяина получил от нее формальное предложение. Не имея ничего, кроме двух аппаратов, которые он приобрел в рассрочку в своем же магазине, Фидлер обеими ногами ступил, так сказать, на край бездны. Родители его уже умерли, в стране продолжался кризис. Прошло немного времени, и Фидлер уже ночевал под мостом. Оттуда его вытащили полицейские, твердо убежденные, что фотоаппараты он украл. Так он сменил благополучие на нищету и бедствия. Если принять во внимание слабость его характера, это был героический поступок, делающий ему честь. Он не продался. Только не было здесь никакого принципа, самоотречения или сильной нравственной воли. Он ни от чего геройски не отказывался – просто трусливо поддался внутреннему побуждению, не сумел превозмочь своего отвращения, причем у него не было даже никакого противовеса в виде любви к другой женщине, в общем, ничего. Здесь и кроется обманчивость. Люди думали, что он одолел соблазн, а дело было совершенно в противном. Правда, внешне это выглядело как чистый и похвальный поступок.

– И кто же им восхищался, скажите на милость?

– Те, кто не знал его души, – без раздумья ответствовал Карличек. – Вдова – нет. Вдова всем говорила, что он идиот, но ее мнение успеха не имело. Фидлер поступил как герой романа из журналов для дам, которыми тогда зачитывались. Это и помогло ему вскорости сделаться внештатным фоторепортером одного из таких журналов, а некая дама писала о нем роман с продолжением, неуемно при этом фантазируя, так что для нашего расследования произведение это не может служить документом. Но Фидлер получил рекламу, а главное, он поставлял интересные фотосюжеты, и даже в другие журналы. Он всегда был готов работать. Он научился выискивать сенсации, и со временем его взяли в штат крупного журнального концерна. Трусость его ошибочно считали личной скромностью, его нездоровую сентиментальную благодарность, которая гнала его делать снимки хоть посреди наводнения, – самоотверженным героизмом в работе.

– Карличек, – перебил я его, – не интерпретируете ли вы все это слишком субъективно?

– А иначе я не достиг бы приличного результата, – успокоил он меня. – Все это согласуется с действительностью. Я раскрываю его душу. И как видите, все более убедительно. Фидлер чем дальше, тем больше доказывал свой героизм, от которого уже не мог избавиться. Но всегда это было лишь порождением некоего алхимического сплава его эмоций. На той же основе покоилась и его привязанность к республике, находившейся тогда под угрозой. Он ездил в пограничные с Германией районы, снимал генлейновцев [1] 1
  Фашистского толка партия судетских немцев, возглавлявшаяся К. Генлейном. – Здесь и далее примечания переводчиков.


[Закрыть]и все, что творилось тогда в Судетах; несколько раз в разгар подобных занятий фотоэстетикой его избивали и ломали аппарат, а он все-таки привозил снимки, которые в силу тогдашней политики уступок и публиковать-то было нельзя. Он прослыл самым героическим фоторепортером. Заправилы судетских немцев послали даже запрос о нем в парламент. Фидлер же просто поддавался своей страсти снимать вообще и снимать сенсационные сюжеты в особенности. Так уж ему привили эту страсть, и она пустила в нем глубокие корни.

– Был он членом какой-нибудь партии?

– Никогда ни в какой партии не состоял и не состоит, – с излишней определенностью ответил Карличек. – Внутренние побуждения его к этому не склоняли. Он вел себя, я бы сказал, как рядовой национал-социалист, или социал-демократ, или член Народной партии – словом, как любой состоящий в этих партиях, – но не примыкал ни к тем, ни к другим. Готов держать пари, что во время выборов он брал бюллетени разных партий наугад, словно жребий из шляпы. Только генлейновцев он наверняка исключал из жеребьевки. Те же, кто состоял в остальных партиях, были для него просто чехи.

Карличек откашлялся и сказал, что в горле у него пересохло. Я крикнул Тужиме, чтоб приготовил еще чаю.

– Только, пожалуйста, пожиже! – без всякой нужды напомнил Карличек. И вернулся к своей лекции.

– Очередной его подвиг был продиктован разнообразия ради отчаянным страхом. Нечто вроде прыжка из горящего дома в брезент, растянутый внизу пожарными. У Бедржиха Фидлера мы вообще найдем множество внутренних побуждений к совершению подвигов. Поэтому в общении с ним я рекомендовал бы постоянно иметь в виду, что чувства командуют им неограниченно и без контроля рассудка. Это единственное средство понять кое-какие несообразности в его поведении.

Тут Карличек поморгал, словно его мучило, что он еще не разгадал эти несообразности.

– Да, не выходит это у меня из головы! – помолчав, продолжал он. – Одиннадцатого марта тридцать девятого года тогдашнее правительство республики получило сообщение агента своей разведки, начальника абвера в Дрездене Пауля Тюммеля, что нацистская армия вторгнется в Чехословакию пятнадцатого марта. Сегодня сообщение Тюммеля уже ни для кого не секрет.

– Не секрет, – подтвердил я.

– Но Бедржих Фидлер узнал об этом первого марта.

– Этого не может быть!

– Он сам сказал.

– Значит, он ошибся.

– Нет. Говорит, помнит точно. А узнал он об этом от сотрудника журнала по фамилии Яндера. Этого Яндеру теперь не найти. Исчез он где-то в конце войны – в неизвестном направлении.

– А это важно – найти его?

Карличек пожал своими узкими плечами.

– Яндера был, видимо, хорошо информирован с обеих сторон. Кое-кто говорит, что он сотрудничал с нацистами, другие утверждают, что те его арестовали. Я верю, что он предупредил Фидлера еще первого марта.

– Почему вы верите?

– Потому что третьего марта Фидлер снялся с места и при всей своей трусости и физической слабости сумел бежать на Запад, до самой Англии добрался. А это уже немалый подвиг. Быть может, Фидлер решился бы на это и самостоятельно, зная, что из-за своих фотографических подвигов он числится у нацистов в черном списке; это внушало ему безумный страх. Но в таком случае он никогда не попал бы в Англию. Английского языка он не знал, по французскому срезался еще в школе, немецкий вообще никогда не учил, и денег у него не было.

– Каким же путем он попал в Англию?

– Довольно кружным. Через Грецию. Такое предприятие было бы для него технически невозможно. Тут замешан Яндера. По виду – незаметный служащий, а на самом деле разведчик международного класса.

– Фидлер был другом Яндеры?

– Нет. Просто знакомым. Этому можно поверить. Однажды Яндера принес Фидлеру, прямо в фотолабораторию, карандаш для ретуши и тут-то все ему и сказал. Видно, расписал опасность в самых черных красках. Просил Фидлера никому не проговориться, самому же действовать с учетом сказанного. Что Фидлер и сделал, по его утверждению, вполне самостоятельно.

– Так он вам сказал?

– Так он нам сказал, – кивнул Карличек. – Только найдется ли такой дурак, чтобы ему поверить? Я представляю себе дело так: Яндера, возможно, и не знал даты вторжения, он только не сомневался, что произойдет, – впрочем, в этом не сомневались и многие другие. Пятнадцатое марта – день незабываемый, и Бедржих Фидлер, узнавший о вторжении позже, мог все эти годы искренне считать, что Яндера говорил именно о пятнадцатом марта. Видимо, Яндера раскусил болезненную душу Фидлера – как это сделал и я – и воспользовался этим. Ему нужен был курьер, который надежно, точно, бескорыстно, руководимый сильным чувством благодарности, переправил бы куда-то какое-то сообщение, скорее всего устное. Тем или иным способом Яндера дал Фидлеру возможность бежать и устроил все остальное. Но теперь Фидлер о таком варианте и слышать не хочет. Запирается – может, потому, что еще и сегодня дело это довольно щекотливое. Или неугасающее чувство благодарности сидит в нем настолько прочно, что он ни за что на свете ни словечком не выдаст Яндеру.

– Но в таком случае он поступил бы разумнее, если б вообще не упоминал о Яндере!

– Ему не пришло в голову, что я, основываясь на знании его души, сделаю кое-какие выводы. Ведь без применения психо-дедуктивного метода я удовольствовался бы тем, что Яндера его предупредил, и не стал бы докапываться, откуда у того такие сведения.

Карличек радостно повернулся к Тужиме, который в эту минуту внес чашку бледного чая.

– Впрочем, подробности не имеют значения, – кольнул он меня, беззастенчиво выгребая из сахарницы целую пригоршню сахара. – Надеюсь, у вас и так все отлично сойдется. Когда Фидлер прибыл в Англию, он первым долгом отправился на радио, в чешскую редакцию. Оттуда по договоренности с эмигрантским правительством Чехословакии и с британскими властями его направили в Ноттингем, в одну словацкую семью. С ними жила еще какая-то секретарша, одинокое такое существо, она стала обучать Фидлера английскому языку и вообще взяла его под крылышко, поскольку он тоже был существо одинокое. Вот он и женился на ней, что и было причиной появления на свет их сына Арнольда.

– Так она была словачка?

– Стопроцентная англичанка. Совсем молоденькая. Умерла вследствие ошибки, как я уже говорил. Конечно, обстановка была там тогда нервная, а у нее было больное сердце. Она еще и до этого перенесла целую серию шоков, о чем позаботилась люфтваффе Геринга. Смерть жены потрясла Фидлера. И он в очередной раз проявил себя героем. Он, как и все, числился в рядах гражданской самообороны – в армию его не взяли из-за физической слабости, – но после смерти жены добился назначения на фронт военным фоторепортером и кинооператором. Работал он прекрасно – конечно, только потому, что это помогало ему справиться с горем. Если б можно было облечь мир его чувств в какую-то материальную форму, соответствующую их интенсивности, получилось бы какое-то чудовище. Он участвовал в высадке и горел пламенным, но политически не осознанным желанием уничтожить нацистский рейх и вернуться за сыном. И он дожил до этого – и тогда-то, если можно так выразиться, впервые пришел в соприкосновение с девятнадцатым километровым столбом на шоссе Бероун – Прага.

– Как это понимать?

– Да ведь он проезжал мимо него, следуя в освобожденную Прагу из расположения дивизии генерала Паттона!

Карличек взялся за свой перенасыщенный сироп.

– В Праге, – он блаженно глотнул, – Фидлер и вырастил сына, воспитав его так плохо, как только можно себе представить. До последней минуты он приносил ему жертвы с героизмом, проистекающим из неодолимого чувства, из внутреннего побуждения. И это он называл Любовью с большой буквы. Слабость non plus ultra [2] 2
  Не имеющая себе равных (лат.).


[Закрыть]! Обезьянья любовь! Фидлер не пользовался никаким воспитательным реквизитом... Извольте взглянуть! – Он вытащил из кармана фотографию кабинетного формата и протянул мне. – Это Арнольд Фидлер. Скажите сами, заметно ли по этому лицу, чтоб парня хоть раз за все восемнадцать лет коснулись ремнем!

Я молча взял фотографию.

Не само лицо сразу заинтересовало меня, а его выражение. Я смотрел на некое воплощение презрительности, дерзкого до вызова ума и холодной жестокости. Светлые прозрачные глаза, густые волнистые волосы над смелым лбом, нос античной лепки – казалось, ноздри трепещут, даже на снимке, – сжатые губы, энергичный, крепкий подбородок... В общем, юный красавец без малейшего признака юношеской наивности. Дьявол, а не мальчишка! Если б Вельзевул задумал послать в мир одного из своих дьяволят, чтобы пакостить людям, наверняка дал бы ему такое же вот лицо, при всей его красоте лишенное благородства, которое редкий товар в аду. Я довольно долго рассматривал это интересное лицо, вернее, вглядывался в него вновь и вновь, честно стараясь найти в нем хоть намек на что-то хорошее. Напрасно. Ничего такого в нем не было – разве что снимок вышел неудачным. Арнольд Фидлер смотрел прямо в объектив так, словно холодно и жестоко ненавидел что-то в эту минуту – быть может, сам объектив.

Карличек хранил молчание до тех пор, пока я не вернул ему снимок.

– Теперь мы подходим к сути дела, – заговорил он. – К тому времени как Бедржих Фидлер вернулся в Прагу, он уже бегло говорил по-английски. Он достаточно долго жил среди англичан и американцев, привязался к ним, и жена его была англичанка. Сын, наполовину англичанин, стал чехословацким гражданином, но со стороны папаши было бы глупо позволить ему забыть английский язык. Естественно, Фидлер этого не сделал. Ведь знание языков весьма полезно... В Англии у Фидлера остались друзья, с которыми он поддерживает связь, хотя бы ради того, чтобы кто-то ухаживал за могилой жены. Кто-то, видимо, принимал в нем участие, когда он в тридцать девятом бежал с родины, и как знать, не существует ли эта поддержка и поныне. Одним словом, перед нами пример англофильства, основанного на чувстве, а чувство у Фидлера всегда было решающим фактором. Это не могло не оказать влияния и на сына. С течением времени чувство это скорее усиливалось, чем ослабевало. И могло повести к дальнейшим так называемым подвигам. В настоящее время Бедржих Фидлер заведует фотоателье с хорошо оборудованной лабораторией, а свою репортерскую страсть он утоляет, снимая свадьбы и похороны, крепости и замки для открыток. Сын занимается тем же. С другой стороны, нам известно, что и разведчики фотографируют объекты... Все это без труда можно свести к общему «героическому» знаменателю. Вдобавок у «почтового ящика» бросают мотоцикл, владелец которого не знает, что мы знаем о тайнике.

– Хорошо, Карличек, – без всякого энтузиазма сказал я, – только слишком уж тощий результат для столь пространного повествования.

– О нет! – Карличек тонко улыбнулся. – Это смотровая вышка, с которой лучше видно. Мне не хватало какого-нибудь конкретного подтверждения. Если наметить себе известное направление, не приходится растерянно глядеть по сторонам – смотришь уже в одну определенную. Вчера к вечеру я под каким-то предлогом зашел в фотоателье. И помимо прочего, осмотрел шкаф, который прямо-таки напрашивался на обыск. Я не очень разбираюсь в таких вещах, но, по-моему, там есть аппарат, который здорово смахивает на специальное устройство для чтения микроточек.

– Осторожней, Карличек! Видели вы когда-либо раньше такой аппарат?

– Видел. В одном американском фильме. Товарищ Скала тоже спрашивал меня, не в детском ли мультике о собаке Плутоне я это узрел, но когда нашли мотоцикл, ни о каких собаках он уже не заикался.

Кто-то вошел в отдел. Через приоткрытую дверь я увидел Лоубала и дал ему знак войти – быть может, он принес важное сообщение. Карличек смотрел на него с нескрываемым нетерпением. Однако на непроницаемом лице Лоубала ничего нельзя было прочитать.

– Докладываю, – произнес он обычным своим невозмутимым тоном. – Ни малейших отклонений в проводимой операции не наблюдается. Вчера, в пятницу, в восемнадцать часов шесть минут мимо девятнадцатого километра в направлении Прага – Бероун проезжал наш секретный патруль. В восемнадцать пятьдесят три тот же патруль проехал в обратном направлении. Никакого мотоцикла у девятнадцатого километра не было. Донесения за всю истекшую неделю не упоминают ни о каком мотоцикле у девятнадцатого столба.

Никаких отклонений? Прекрасно. Я облегченно вздохнул. Это подкрепляло мое мнение, что мотоцикл там оставили чисто случайно.

– Благодарю. Тревогу не отменять.

– Несомненно, стоит упомянуть, – вмешался Карличек, – что Арнольд Фидлер ехал совсем не туда, где потом нашли мотоцикл.

– Что вы имеете в виду?

Он улыбнулся так сладко, что это напомнило его чай.

– Я ведь еще не досказал. У Бедржиха Фидлера есть дача километрах в тридцати от Праги, немного в сторону от Бенешовского шоссе. Туда-то и поехал его сын в прошлую субботу. Судя по следам, сохранившимся благодаря хорошей погоде, мотоцикл туда доехал, стоял там довольно долго – и вдруг он оказывается совсем в другом месте! Мы сами этому очень удивляемся, товарищ капитан.

– Что же тут удивительного? Арнольд был на даче, уехал, болтался неведомо где, потом очутился у девятнадцатого километра.

– Похоже, так. Но вот на даче между тем кое-что произошло. – Карличек поерзал на стуле, словно радуясь новому обстоятельству. – Во вторник из местного отделения общественной безопасности нам сообщили, что на дачу кто-то проник и произвел внутри жуткий разгром. Уходя, неизвестный прикрыл за собой дверь, но замок был уже поврежден, а так как дул ветерок, дверь покачивалась на петлях, что и заметили соседи. Срочно вызвали владельца, Бедржиха Фидлера. Достаточно было задать ему несколько вопросов – и нам тоже пришлось туда ехать, поскольку, как постоянный городской житель, Фидлер подпадает под нашу юрисдикцию.

– Ко вторнику Фидлер-младший уже числился среди пропавших?

Карличек кивнул.

– Мы не могли его найти. Старый Фидлер просил нас разыскать сына. Он вдруг страшно за него перепугался. Он не контролировал действия мальчишки, но тот всегда возвращался домой. Такое длительное отсутствие, понятно, встревожило отца. Сам-то он уже целых два года не бывал на даче – ее оккупировал сыночек. Делал там что хотел, старик даже не знает, что именно. Поэтому он затруднялся сказать нам, что с дачи пропало. В конце концов заявил, что у него такое впечатление, будто там, наоборот, кое-что прибавилось.

– Как! После взлома?!

– Видно, он просто неловко выразился. Дело в том, что Арнольд обставил дачу по-своему, не так, как помнил старик; появилось несколько новых предметов, например домашний бар, кресла, большой платяной шкаф и тому подобное. Дом красивый, просторный, прямо вилла, а не какая-то там хатка... Дверцы шкафа стояли настежь, от бутылок и прочего стекла – одни осколки, обивка кресел изрезана ножом. Увидев все это, надпоручик Скала только головой качал. Дело в том, что остались нетронутыми многие ценные вещи, обычно привлекающие воров. Но этот странный взломщик проник в дом только для того, чтобы все переломать.

– Месть или хулиганство?

Карличек наклонился вперед и быстро заморгал.

– Кто-то там что-то искал. Нашел он или нет, но в ярости растоптал даже чайное ситечко.

И Карличек забарабанил пальцами по столу. Это чайное ситечко, вероятно, особенно его возмущало.

3

Я мог упрекнуть себя только в одном: что мы сами вовремя не заметили, как вчера вечером или ночью, а может быть, сегодня под утро кто-то поставил мотоцикл у девятнадцатого километра.

– Что установлено о взломщике? – спросил я.

– Пока только то, что я сказал, – с готовностью ответил Карличек. – Но это, пожалуй, самое важное. Что-то находилось или должно было находиться на даче, и это что-то, быть может, там еще и находится – или не находится, если взломщику повезло. А весь разгром он учинил просто от нетерпения. Или же там никогда и не было того, что он искал, а находилось оно, или еще находится, в другом месте. Если б мы знали, что это такое и где оно, мы, пожалуй, получили бы ключ к загадке исчезновения Арнольда.

Далее он рассказал, что два-три случайных свидетеля видели в субботу вечером свет в окнах дачи и костер перед нею, слышали шум и пение целой компании. Одному из местных жителей показалось, что шумели еще и в воскресенье к вечеру. Но этот свидетель живет не так близко от дачи, чтобы разглядеть подробности, да он и не стремился к этому. Никто не мог засвидетельствовать присутствие на даче Арнольда Фидлера.

Что это была за компания? Несомненно, друзья Арнольда. О них ничего не известно – Арнольд не хвастал ими ни перед отцом, ни перед кем другим. В отделении общественной безопасности имеются, однако, протоколы более раннего времени, рекомендующие профилактические воспитательные меры по отношению к Арнольду Фидлеру и некоторым его приятелям. Надпоручик Скала затребовал их.

– Это все мелкие хулиганы, – резюмировал Карличек, – но они уже не встречаются с Арнольдом. Видимо, их родители оказались разумнее, чем Бедржих Фидлер. Тем более что на прошлую субботу у всех у них полное алиби. На даче их не было.

Итак, взломщик неизвестен – разве что сам Арнольд мог бы кое-что сказать о нем. Преступление совершено или в ночь с воскресенья на понедельник или в течение понедельника, а может быть, и в ночь с понедельника на вторник. Исходя из места действия и всех прочих обстоятельств, можно было допустить любой момент на этом отрезке времени. Карличек избрал стержнем своих рассуждений антигосударственную деятельность обоих Фидлеров и начал все наматывать на этот стержень. Он мог и не ошибаться. Нам надо было как можно скорее разобраться, чтобы подтвердить Карличековы туманные «дедукции» или же, как я надеялся, окончательно их опровергнуть.

– Есть у вас еще что-нибудь? – спросил я Карличека.

– Пока все. В протоколах мои рассуждения не зафиксированы. Поэтому товарищ Скала и посоветовал мне ознакомить с ними вас. Что я и сделал, и могу теперь скромно отойти на второй план, или, говоря конкретнее, пойти домой обедать. Сегодня я жду обеда с чрезвычайным нетерпением.

Я тоже с нетерпением ждал обеда: знакомые пригласили меня на жареного гуся. С утра у меня уже текли слюнки, а теперь придется звонить и извиняться. Вот еще одно милое следствие Карличековых «дедукций».

– Приятного аппетита, – мрачно пожелал я ему.

Тут он сообщил мне, что их бабушка готовит грудинку под яблочным хреном, а он до смерти любит это блюдо. И с некоторой грустью добавил, что маленький Карличек просто заходится в хохоте, глядя, как мама с папой поспешно нюхают кусочек хлеба, чтоб не так щипало в носу. А это подрывает родительский авторитет, который обычно кончается только на десятом году жизни ребенка...

Наконец он ушел. Я разложил на столе карту местности на девятнадцатом километре. Карличек мог бы точно указать мне, где стоял мотоцикл, но не успел. Ну и пускай бежит к своей грудинке под хреном! Самые точные сведения даст мне патруль автоинспекции.

Я позвонил знакомым. Обе стороны изъявили глубокое сожаление, и я остался без обеда. Потом еще какое-то время я терпеливо ждал – и вот добродушный Гонзик Тужима доложил мне о посетителе.

Явился старший патрульной машины, поручик Зеднарж. Это был молодой человек в форме, очень спокойный – видимо, потому, что при расследовании автомобильных аварий волноваться не рекомендуется.

– Установив, что это именно тот мотоцикл, на который объявлен розыск, мы передали сообщение и через несколько минут получили приказ немедленно удалиться оттуда.

Он понятия не имел, почему ему так приказали, но не удивился и ни о чем не спрашивал. Просто искали, нашли, и тут оказалось, что этого делать не следовало.

Я не стал посвящать его в подробности.

– В котором часу вы туда подъехали?

– В семь пятнадцать.

– О чем можно судить по положению мотоцикла? Ехал он от Праги к Бероуну или в обратном направлении?

Поручик ответил, что об этом судить невозможно, они, вероятно, обнаружили бы какие-нибудь следы или детали, но приказ удалиться прервал их работу. Они только успели заметить, что мотор и резина совсем остыли, а седло и руль влажны от росы. В восьмом часу утра место это находилось еще в тени. Я отметил это в своем блокноте. Стало быть, мотоцикл поставили там между восемнадцатью часами пятьюдесятью тремя минутами вчерашнего дня и семью часами сегодняшнего. Метеорологи нам скажут, когда сегодня выпала роса, другие эксперты – о том, сколько времени требуется для полного охлаждения мотора, и вообще обо всем, что можно вывести из состояния мотоцикла. Что-нибудь, вероятно, подметит и Трепинский. Будем работать вместе с оперативной группой Скалы. Решение надо найти быстро.

Мы с поручиком Зеднаржем склонились над картой.

К девятнадцатому километру от Праги ведет серпантинный спуск, по обе стороны шоссе – лиственный лес. Затем лес отступает, шоссе выпрямляется, но все еще идет под уклон. Девятнадцатый километровый столб – белый, около метра высотой – стоит на обочине за последним поворотом дороги, слева, если ехать из Праги. Почти вплотную к нему растет дерево. Тайник находится между деревом и столбом и закрыт небольшим плоским камнем.

Место это хорошо просматривается со всех сторон. Справа вдоль леса тянется глубокая прямая траншея для прокладки коммуникаций; затем она возвращается к шоссе и уходит под каменные своды виадука. Слева лес отступает далеко за ровные поля, взбирается на длинный гребень холма, у подножия которого тянется железная дорога.

Поблизости есть несколько проселков. Один из них, весь в рытвинах, отходит от шоссе влево шагов через пятнадцать после нашего столба и идет, почти перпендикулярно, к железнодорожной линии и к лесу. Метрах в трехстах виден простой красно-белый шлагбаум и недалеко от него – старое станционное здание. Между ним и шоссе разбросано несколько очень скромных разностильных домишек, словно их нарочно построили здесь, для того чтоб испортить пейзаж.

Так вот, мотоцикл стоял в самом начале этого проселка, будто свернул с шоссе, чтобы не мешать движению. Поставить его так могли, едучи как с той, так и с другой стороны – то есть и от Праги, и в обратном направлении. Мотоцикл стоял передом к железной дороге.

Представим теперь примерно равносторонний треугольник. Одной его вершиной будет километровый столб, второй – левый бок мотоцикла, третьей – место соединения проселка с шоссе. В каждой стороне треугольника – пятнадцать шагов. И это все. Я поблагодарил поручика Зеднаржа и отпустил его.

В соседней комнате Гонзик Тужима выскребал ложкой котелок – ему предстояло дежурить до вечера. Кто-нибудь постоянно должен был находиться на месте, а с начала операции «Зет-58» все мы были обязаны сообщать о своем местонахождении, чтоб нас можно было найти в любое время дня и ночи.

Довольно долго мерил я шагами кабинет в бесплодных размышлениях, но вот Тужима и Лоубал приняли новых посетителей. Это были наш старый знакомый надпоручик Скала и Бедржих Фидлер.