Текст книги "Красные облака. Шапка, закинутая в небо"

Автор книги: Эдишер Кипиани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

– Это вы о нем? – вмешался Бенедикт, указывая рукой на дверь. – Об умирающем? Да, пожалуй, ему уже под девяносто. Прожил свое, вряд ли бедняга перевалит на девятый десяток.

– Вот если бы бог добавил ему те самые тринадцать лет! – сказала Дудана.

– Ты с ума сошла, девчонка! – рассердился Бенедикт; он, по-видимому, уже слегка захмелел. – Добавить! Как будто годы – фасоль, а бог – продавец в магазине! Да и зачем добавлять, если человек отдыхал чин чином каждое воскресенье?

– Зато, наверно, и немало ночей проводил без сна, – сказал Джаба; он не сводил глаз с Гурама.

– Ну что ж, наверное, проводил, на то он и был железнодорожник. Кому какое до этого дело – кто ему велел работать на железной дороге?

– Говорят, он вел до революции нелегальную работу, это правда, дядя Бено? – спросила Дудана.

– Почем я знаю? Мне и о собственном отце ничего не известно… Не послать ли нам еще за одной бутылочкой, а?

– Нет, спасибо, довольно.

Молодые люди одновременно, словно сговорившись, встали.

– Теперь я знаю ваш адрес, – Гурам протянул руку Дудане. – Подумайте хорошенько, кино – дело серьезное, не стоит им пренебрегать… Через неделю я зайду к вам за ответом.

– Через месяц! – поправил его Джаба.

Гурам бросил на него быстрый взгляд. Джаба отвел глаза.

– Куда этот Гуту запропал, хотел бы я знать? – сказал, ни к кому не обращаясь, Бенедикт и вышел в большую комнату.

БЕССМЕРТИЕ В ЖЕСТЯНОЙ КОРОБКЕ

Нино плакала. Она сидела на черной клеенчатой тахте, чинила распоротую подкладку пиджака Джабы и всхлипывала, как ребенок. Джаба растерялся, что делать, как успокоить маму? Обычно он завтракал в полдень в буфете при типографии, в нижнем этаже, а сегодня решил сбегать домой: точно сердце почуяло…

Оказалось, что мама побывала нынче утром в райисполкоме, у заведующего жилищным отделом Зибзибадзе. Махнула рукой на Джабу, решила не дожидаться, пока он удосужится туда сходить, и отправилась сама. Зибзибадзе принял ее очень учтиво, объяснил, что списки еще не вывешены, но что он, из уважения к сединам Нино, чтобы не заставлять ее приходить лишний раз, посмотрит, как обстоят дела. Он тут же достал списки, посмотрел, встал, протянул ей руку: «Поздравляю, ваша очередь сто двадцатая, в будущем году наверняка получите квартиру». Маму словно громом поразило, разволновалась ужасно: «Как же так, была пятьдесят седьмая, а теперь сто двадцатая? Странный у вас счет, не может этого быть, наверно, тут какая-то ошибка!» – «Нет, гражданка, – отвечал Зибзибадзе, – никакой ошибки тут нет, не вы одна – в этом списке иные переместились из третьего десятка в четвертую сотню И напрасно раздражаетесь, хоть к своим сединам имейте уважение! Вот мы уменьшили нашу армию на миллион двести тысяч человек – что ж, этим людям, отдавшим родине столько сил, не нужны, по-вашему, квартиры? Вы вот свободно разгуливаете по всему нашему чудесному городу, развлекаетесь, в цирк, наверно, даже ходите, а сколько людей бедствует, мучается в тяжелых условиях, – их судьбой вы не интересуетесь?..» – «Пусть помучается, как я мучаюсь, тот, кто этот список кроит и перекраивает, – не выдержала мама, – пусть ему придется так же тяжко, как мне, у меня муж погиб на войне, пропал без вести, и с тех пор я моему сыну отец и мать, семье и дому хозяин и хозяйка, ограда и защита. И уж сумею защититься от вас, дать вам отпор, какой подобает!..» Тут Зибзибадзе рассвирепел, стукнул по столу кулаком, кричит: «Я не знаю, что там случилось с вашим мужем, будь он таким уж героем, вас не оставили бы до сих пор без квартиры. И вообще не указывайте мне, я свое дело знаю. Бенедикт Зибзибадзе не привык допускать ошибки».

Услышав имя «Бенедикт», Джаба сразу насторожился. Он заставил мать подробно описать внешность заведующего жилотделом и с трудом удержался от изумленного возгласа, когда сообразил, что этот разговор состоялся у его матери, возможно, с дядей Дуданы.

Словно его грубо встряхнули, чтобы вывести из мечтательной дремоты и мистифицировать чудовищным вздором, словно какие-то злые, коварные силы пришли в действие, чтобы связать, соединить несоединимое и несопоставимое: глаза Дуданы, прозрачные, как родник с мерцающими на дне цветными камешками, и этот душный чердак, жилище Джабы; слезы матери и пошлого толстяка, дядю Дуданы; волшебное воспоминание о вчерашней встрече и список у Зибзибадзе, где значится среди других фамилия Джабы…

Разум отвергал, нарочно окутывал мраком эту двойную реальность, чтобы во мраке потонула, скрылась от взора неприятная ее часть и чтобы после тайком вытащить на свет желанную половину. Это ему отлично удавалось, и перед Джабой вставала, как бы выхваченная из тьмы ярким лучом, Дудана – то улыбающаяся, то печальная, то задумчивая, но не имеющая никакого отношения к чердакам и пошлым дядям, к житейским нуждам и заботам о завтрашнем дне.

Мысли его как бы текли рекой в знакомом ложе – они словно уже когда-то прошли по этому руслу и влились в обширное море, заключавшее в себе все его будущее. А потом испарились с поверхности моря, чтобы выпасть дождем в верховьях и снова спуститься по прежнему руслу. И поэтому Джаба знал в точности весь путь до самого моря, каждую излучину, каждый приток, каждый перекат или водопад. Он твердо знал, что ему суждено до самой смерти любить Дудану и что Дудана всегда будет ему верна.

Он изумлялся тому, что одна-единственная встреча, один взгляд на эту девушку породил в нем такую глубокую веру. Со вчерашнего вечера что-то в мире изменилось, случилось чудо, он набрел на истину, в свете которой никакая мечта не казалась ему несбыточной.

А слезы матери влились в это море мысли; вначале пресное, оно стало соленым, вздулось, вышло из берегов и выбросило Джабу на сушу, на земную твердь, где люди возникли в незапамятные времена и существуют миллионы лет, но до сих пор не научились жит: в покое, не нашли общего языка, и до сих пор один почему-то считает себя достойнее другого, третий хочет быть богаче четвертого, пятый и шестой постоянно следят друг за другом, и ни один из них не позволит себе ни на минуту задремать из страха, что другой тем временем подстроит ему каверзу. Почему это так, отчего человечество за всю свою невообразимую долгую историю не сумело наладить свою жизнь? Джаба проникал воображением в головокружительную глубь времен, выстраивал одну над другой, как ступени лестницы, тысячи династий, могучих государств, великих цивилизаций, прославленных народов, знаменитых деятелей. И всем, всем предъявлял один и тот же укор: почему до сих пор властвуют на земле алчность, коварство, предательство, война?

…Вот и сегодня утром телетайпы Грузтага передали сообщение из Москвы: неоколониалисты угрожают Египту нападением, они стремятся завладеть Суэцким каналом, чтобы присваивать получаемые от него прибыли. А между тем Суэцкий канал расположен на египетской территории и принадлежит независимому Египту…

«Что этому Бенедикту нужно от нас? Зачем он нас обманывает? Почему отнимает то, что принадлежит нам по закону? Что-то нечистое у него на уме…»

Джаба подошел к матери, поцеловал ее.

– Хоть бы ты написал что-нибудь об этом человеке, Джаба! Не зря же работаешь в редакции…

Нино говорила так тихо, что Джаба, казалось, слышит ее мысли.

– Напишу, мама, непременно напишу! Вот увидишь, весь райисполком вверх дном поставлю! – Джаба надел пиджак. – Доведу дело до конца, все сделаю сам – тебе и пальцем не придется пошевелить.

Нино посмотрела на сына, словно хотела проверить – говорит ли он всерьез? Бросает слова на ветер, или в самом деле принял решение, достойное мужчины?

На улице Джаба забыл обо всем – о династиях, о войне, о Египте, о матери. На улице он вспомнил о Дудане. Прошло двадцать четыре часа с той минуты, когда он познакомился с Дуданой. Был тот же час, стояла такая же солнечная погода.

Ему казалось, что он случайно наткнулся на прекрасный, зеленый остров, не обозначенный на картах. Джаба первый заметил его, сразу почувствовал, что это – остров сказочных сокровищ, и испугался, что потеряет его из виду и потом не найдет к нему дороги или что тем временем другой завладеет островом и сокровищем. Но в то же время он чувствовал, что долго еще не осмелится пристать к вожделенному берегу, и лишь издали впивал благоухание нетронутой земли, дышал пьянящим воздухом, овеивавшим остров.

И он упрекал себя: почему вчера не смотрел на Дудану все время, не отрывая взгляда, почему не сказал ей, что красота ее поразительна, что подобной красоты он не встречал никогда? Сейчас он жаждал видеть Дудану, как слепец жаждет света. Он пытался представить себе, где сейчас Дудана, что она делает, что говорит, о чем думает. Сблизятся они с Дуданой или не сблизятся, не играло роли: он знал, что всегда будет любить эту девушку, был твердо уверен, что не может перестать ее любить. Даже после смерти любовь Джабы не могла исчезнуть, так как она возникла и существовала как нечто независимое, отдельное ог него и от предмета его любви. Джаба вспоминал всевозможные мелочи – как он не удержался, начал вышучивать Бенедикта и Дудана погрозила ему мизинцем, не указательным пальцем, а мизинцем, чтобы смягчить упрек. Ничего, ничего больше не нужно было Джабе – только видеть Дудану, видеть каждый день и доставлять ей радость.

Он верил, что Дудана подчиняется совсем иным, не здешним законам, смотрит на мир совсем другими, не земными глазами. О, лишь бы она почувствовала, что он, Джаба, знает это, что он с первого взгляда все понял, – все, чего другие никогда не уразумеют. А временами его обжигало ревнивое подозрение, и сердце его словно улетало куда-то, как брошенный мяч. Ему вдруг чудилось, что он сочиняет сказку, которая давно уже стала былью для кого-то другого, кто давно уже, раньше Джабы, сочинил похожую или еще лучшую сказку и сам же превратил ее в действительность.

И теперь Дудана не станет слушать сказку Джабы – или послушает и рассмеется! – для нее в этой сказке нет ничего нового или удивительного… Возможно, Джаба и не рожден для Дуданы – но он жаждет хоть умереть за нее! Но в этом он не мог никому признаться, об этом он не решился бы даже подумать в чужом присутствии, даже в присутствии друга, Гурама, чтобы тот не прочел его мыслей и не высмеял его. Он и самой Дудане не мог об этом сказать. Но ведь чтобы таить в сердце свою любовь, чтобы никогда ничего не говорить о ней Дудане, он все-таки должен был видеть Дудану, видеть каждый день!..

– О чем задумался? – сказал Ангия.

Джаба поднял голову; он сидел в редакции, за своим столом.

– Ни о чем. – Он улыбнулся с беспечным видом и достал из кармана самопишущую ручку.

– Молодец, это не всякому удается. А все же – о чем?

– Да ни о чем, батоно Ангия.

– Настроение, бывает, портится от безденежья.

– Что ж… Не без того.

– Ну, а еще что? – Ангия смотрел на него испытующе.

Дверь отворилась, на пороге показался Георгий.

– Здравствуйте! – Он не стал входить в комнату. – Джаба, пойдем со мной, приехал этот москвич.

– Какой москвич? – спросил Ангия.

– Из «Родной страны».

– Из журнала «Родная страна»? Тот, что на днях прислал телеграмму?

– Тот самый. Корреспондент, – сказал Георгий. – Он в Тбилиси впервые, и я хочу дать ему в провожатые Джабу.

– А чего ему надо, что его интересует?

– Журнал собирается посвятить Грузии несколько страниц. Корреспондент походит по городу, снимет, что понравится. Так ты зайди ко мне, Джаба.

Георгий ушел. Джаба убрал бумаги в стол и последовал за ним.

– Входи, Джаба! – сказал редактор; потом повернулся к гостю: – Познакомьтесь, это наш литсотруд-ник, к тому же и ваш коллега, мастер фотографии. Он будет вашим гидом.

Высокий молодой человек быстро поднялся, сжал руку Джабы, энергично потряс ее – так, что даже встряхнул при этом головой, – и представился:

– Очень приятно. Виталий Печнев. – Потом снова сел и, повернувшись к редактору, продолжал прерванный разговор: – И вот, представьте себе, этого смертельно раненного человека все-гаки доставили в госпиталь… Санитары были обязаны это сделать. У несчастного при взрыве танка оторвало обе руки и обе ноги, все тело было обожжено, почти обуглено, но сердце все еще билось, он был жив Его положили в морг, считая, что до завтра он все равно умрет… Это из записок одного английского журналиста, – пояснил Виталий, обращаясь к Джабе, – вы послушайте, очень интересно. Но на следующий день сердце раненого все еще билось. Врачам это показалось невероятным – у бедняги оставался только небольшой участок кожи на груди, все остальное было сплошной ожог. Он не видел, не слышал, не говорил. Ну, тут стали всеми способами поддерживать в нем жизнь – пошли уколы, искусственное питание… Проходили дни – сердце все работало, – Виталий щелкнул зажигалкой, оживил погасшую сигарету. – И вот, на рождество… Мы не опаздываем? – внезапно повернулся он к Джабе и поглядел на часы.

– Нет, нет. Продолжайте, – ответил вместо Джабы Георгий.

– На рождество сестра милосердия обходила больных, поздравляла их, оделяла подарками. Остановилась она и возле этого обожженного, безрукого и безногого раненого. Остановилась и, ничего другого не сумев придумать, начертила пальцем крест на его груди. И вдруг раненый пошевелил головой. Сестра изумилась, побежала сообщить врачам. И врачи заключили, что раненый мыслит, мозг его работает, только у него не сохранилось, так сказать, никаких средств коммуникации, чтобы установить связь с окружающими людьми. И вот, послушайте теперь, какая у них родилась блестящая идея. Они пригласили знатока азбуки Морзе, посадили его у кровати раненого, и тот три месяца обучал несчастного морзянке: нарисует на здоровом участке кожи букву и тотчас же – ее соответствие точками и тире. Когда обучение было завершено, раненому под голову поместили кнопку электрического звонка, а может быть, вместо звонка подключили лампочку. И раненый «заговорил». Сообщил свое имя, фамилию, откуда он родом, как его ранило, как санитары подняли его и понесли. Звенел звонок и рассказывал биографию человека… Правда, интересная история? – Виталий вдруг поднялся. – Ну, а теперь идем. Машина уже пришла?

– Ждет у подъезда.

– Значит, эти снимки я вам оставляю?

На столе были разложены цветные фотографии – виды Черноморского побережья, озеро Рица, теплоход «Грузия»…

– Да, оставьте. Мы покажем их нашему художнику и…

– …И отберете то, что вам пригодится. Этот, этот и этот. А эти вам не подойдут, я их заберу. Очень хорошо. – Виталий уложил снимки в портфель. – Ну, пока, всего хорошего, – Виталий пожал руку всем по очереди. – Ах да, мы же с вами едем вместе! – воскликнул он, уже сжимая руку Джабы.

Виталию Печневу хотелось запечатлеть на фотопленке весь Тбилиси, все, что привлекало его внимание.

– Кто знает, когда мне удастся приехать сюда еще раз, – говорил он Джабе в машине. – Скоро будем праздновать полуторатысячелетие Тбилиси, снимки пригодятся и для этого случая. Я решил никогда не пропускать ничего интересного, чтобы потом не жалеть, отчего я не снял такой-то пейзаж, такую-то улицу или такое-то здание. А ведь не раз приходилось об этом жалеть – как порой жалеешь после смерти близкого человека, что не проявил к нему больше внимания…

– С чего начнем? – спросил Джаба. Он волновался, как человек, который собирается прочитать ребенку увлекательную книгу и боится, что она не произведет на ребенка такого же глубокого впечатления, какое произвела когда-то на него самого.

– Мне все равно!

– Старый Тбилиси, крепость Нарикала, дом, в котором останавливался Пушкин…

– И то, и это… Все хочу сфотографировать.

– Музей искусств, старинное ювелирное искусство…

– Непременно! И картины Пиросманишвили – хочу сделать с них репродукции.

– Новая набережная, здание ИМЭ, гидроэлектростанция посреди города, мцхетский цветовод…

– Да, мне говорили о нем… И к Чабукиани я хотел бы заглянуть. Говорят, он ставит «Отелло»? Не представляю себе «Отелло» в балете.

– Одного дня на все это не хватит.

– Сколько успеем, столько и сфотографируем.

Усталые, но веселые, к вечеру они вернулись на проспект Руставели, отпустили машину и зашли в магазин минеральных вод. Виталий был чрезвычайно доволен минувшим днем. «Проявлю в Москве заснятую пленку, и еще раз проживу весь нынешний день», – говорил он. Джаба смотрел на фотоаппарат «Линдхоф», свисавший с плеча гостя, – коробку, в которой был заключен один тбилисский памятный день.

В заключение сегодняшнего путешествия они посетили завод шампанских вин. Там им предложили для делегации различные сорта вина, и они, пожалуй, немного перебрали.

– Боржомская вода – это напиток богов! – говорил Виталий, медленно отпивая из стакана, испещренного белыми пузырьками; потом поднес, как ребенок, к уху наполовину опорожненный стакан. – Шипит! – улыбнулся он. – В Африке или, кажется, в Австралии есть одно племя… Когда человеку этого племени захочется пить, он сначала посмотрит по сторонам, убедится, что поблизости нет врага или зверя, а потом сунет голову целиком в воду и пьет. Я бы именно так пил боржом.

– Как – засовывают голову в воду всю целиком?

– Ну да, так что ничего уже не видят и не слышат. Если в это время к пьющему подберется зверь – прощай!

– Ну, если звери будут дожидаться таких удачных минут, то передохнут с голоду.

– Верно, – улыбнулся Виталий. – Например… Налейте мне, если можно, еще стакан… Спасибо. Например, египтяне никогда не засовывают голову целиком в Суэцкий канал, они пьют воду обыкновенным способом, но империалисты почему-то думают, что Египет ничего не видит и не слышит и надеются застигнуть его врасплох.

– Думаете, они начнут войну?

– Не знаю… Пока, пожалуй, они больше пугают, но мой дядя уже готовится в путь.

– Ваш дядя?

– Он лоцман. Англичане грозятся отозвать всех лоцманов-иностранцев с Суэцкого канала, чтобы расстроить его работу Возможно, что уже и отозвали.

– И на смену им едет ваш дядя?

– Да, и еще многие другие. Он уже собирался на пенсию, но гут получил назначение.

Виталий поблагодарил продавщицу минеральных вод, поправил галстук перед узким, высоким стенным зеркалом. Оба вышли из магазина.

– Затевать войну из-за денег, из-за прибылей? – сказал с презрением в голосе Джаба. – Нет, уж лучше, по-моему, пусть бы войны начинались из-за прекрасной женщины, как в старину.

– Суэц для колониалистов не только деньги и прибыль. Вместе с каналом они потеряют влияние в арабских странах.

– Это все из той же песни. Война – из корысти?

– Очень уж прозаической ты изображаешь войну.

– Очень… Бедняжка война! Обидели!

Проспект сиял огнями. Ночь как бы плавала на поверхности этого моря света, где-то между крышами и звездами, не достигая улицы. Воздух был напоен нежным запахом блеклых листьев. С горы Мтацминда сбегали сломя голову крутые улочки и, с трудом сдержав свой разбег, останавливались перед самым проспектом. На перекрестках было прохладно, и прохожие не задерживались здесь, как обычно, встречая знакомых.

– Ну вот, а эту прелесть я и забыл снять! – Виталий, поставив ногу на низенькую ограду газона, смотрел на здание оперы.

– Снимете завтра утром.

– Театр вечером получается лучше. Посмотрите, сколько народу перед входом! – Виталий достал фотоаппарат, поднес его к глазам, потом несколько раз переменил место. – Ничего не выйдет! – сообщил он наконец Джабе. – Эти чертовы провода лезут в кадр, куда ни стань. Придется попробовать сверху.

– Сверху?

– Ну да, – Виталий обернулся, посмотрел на пятиэтажный дом, высившийся перед ними. – Завтра к началу спектакля приду сюда и поднимусь на крышу. Сейчас неохота, устал.

Джаба вдруг почувствовал слабость во всем теле. Они стояли перед домом Дуданы.

– Ну, пока, Джаба, пойду теперь к себе…. Большое вам спасибо, вы потеряли из-за меня целый день. Что говорят грузины при прощании?

– Мшвидобит.

– Значит, мшидоби, Джаба.

Джаба засмеялся.

– Ладно, завтра научите! – Виталий пошел по улице и уже издали, обернувшись, махнул на прощание рукой.

Джаба стоял прикованный к месту. Украдкой оглядывал он этажи, балконы дома – вскидывал и сразу опускал голову. Вдруг он понял, что не удержится, поднимется туда. Совершенно явственно вообразил, как Дудана открывает перед ним дверь. Сердце у него на мгновение перестало биться.

«Пусть думает, что я невежа, тупица, бестактный болван… Пусть думает что угодно… Лишь бы ее увидеть».

В парадном на этот раз, кажется, было светлей. Медленно шагал он по ступенькам, не веря, что слышит звук собственных шагов. По лестнице поднимался как бы кто-то другой – невежа и тупица.

«Притвориться, что я пьян… пьяней, чем на самом деле? Еще испугается! Может, ее и нет дома… Не ночует здесь… Сама ведь говорила!»

Мысль эта придала ему смелости. Он постучится и, не дождавшись ответа, уйдет. Потом когда-нибудь расскажет ей, как приходил в гости. Дудана, разумеется, будет удивлена.

«Как, сразу, на другой день?»

«Да, на другой день».

«Будь я дома, все равно не впустила бы».

«А я и не стал бы врываться… Посмотрел бы на вас и ушел».

«Ну, а как объяснили бы, зачем пожаловали?»

«Придумал бы что-нибудь… Спросил бы, не забыл ли у вас вчера фотоаппарата».

Джаба стоял перед высокой дверью из темного дерева. Из-за двери волнами, приглушенно доносился женский смех. Замирала одна волна и тотчас набегала другая. Джаба протянул было руку к двери – и вновь опустил ее. Так он стоял, не решаясь постучаться. Вдруг он подумал, что совершает страшную глупость: гораздо проще прийти сюда завтра вместе с Виталием – и случайная встреча состоится почти наверняка. Можно будет попросить Дудану как-нибудь поснимать проспект с ее балкона. Все получится совершенно естественно и обойдется прекрасно. Надо только потерпеть до завтра. Обрадованный этой мыслью, он повернул было назад, как вдруг услышал щелканье ключа в замке. Кто-то отпирал изнутри входную дверь. Джабе послышался голос Дуданы.

«Откроет и вскрикнет от неожиданности… Бог знает, что может подумать».

Он бросился к двери и постучал в нее громко, нетерпеливо, как бы уже не в первый раз.

Ключ замер в замке.

– Кто там? – послышался неуверенный женский голос.

– Мне нужно Дудану… Она дома?

– Дудана! Дудана! – Голос отдалился от двери. – Дудана, тебя кто-то спрашивает.

У Джабы дрожали колени.

Дверь приотворилась, выглянула Дудана. Наверно, она ожидала увидеть кого-то знакомого; при виде Джабы выражение лица ее сразу переменилось.

– Ах!.. А я думала…

– Здравствуйте, Дудана.

– Здравствуйте… Мне показалось…

– Извините, что беспокою вас в неурочный час…

– По., пожалуйте! – Она распахнула дверь перед Джабой. За дверью жались к стене еще две девушки.

– Спасибо, Дудана… Я, собственно, думал, что вас нет дома, и потому…

Девушки засмеялись.

– Войдите, – голос у Дуданы стал совсем спокойным.

«Боже, как она красива! Я совсем забыл, что она так красива».

– Нет, нет, спасибо… Видите ли, вчера… Не оставил ли я у вас вчера крышки от объектива? Извините, что я…

– От объектива?

– Ну да, от фотоаппарата. Круглая, черная крышка из пластмассы…

– Не знаю, – Дудана посмотрела назад, в неосвещенную комнату. – Может быть, и оставили, я поищу… Входите.

– Дудана, я пошла. Значит, завтра в семь часов продолжаем! – сказала светловолосая девушка с узкой талией и стройной, высокой шеей.

– А ты, Натела? – Дудана схватила за руку вторую девушку. – Ты-то ведь останешься? Куда же ты?

– Я через полчаса вернусь.

– Вовсе ты не вернешься, знаю… Дядя убьет меня, если я и сегодня тут не переночую.

– Вернусь, вернусь, не бойся. Только прогуляюсь немного, – Натела окинула Джабу быстрым взглядом.

От Джабы не укрылось смущение Дуданы.

– До свидания. Если эта крышка обнаружится у вас… Я загляну в другой раз… Или оставлю вам номер телефона…

– Подождите немного, я сейчас поищу. Натела, Мари! – многозначительно окликнула Дудана подруг.

Девушки, тем временем уже дошедшие до лестницы, пошептались и вернулись.

– Войдите! – успокоилась Дудана. – Я тут же и поищу.

Они прошли через большую, неосвещенную комнату в меньшую, где жила Дудана.

Джаба тотчас же вспомнил Гурама.

– Зачем ты заставила нас вернуться? Знаешь ведь, что это дурная примета, – сказала с упреком Натела и не спеша направилась на кухню – познакомила Джабу со своими стройными ногами и гибкой фигурой.

«Очень приятно… Джаба Алавидзе».

– Вода не идет! – сообщила из кухни Натела.

Мари в свою очередь повернулась на каблуках и, словно передразнивая Нателу, так же лениво, в раскачку, двинулась к кухонной двери.

«Алавидзе Джаба… Очень приятно познакомиться».

Дудану позвали на кухню.

– Извините… Я сейчас.

Дудана была красивее обеих.

На столе лежал раскрытый «Анатомический атлас». Толстые листы его изогнулись, и можно было видеть сразу несколько таблиц. Разрез человеческого тела – кровеносная система; другой разрез – нервные волокна; сердце – аорта, наполненная алой, насыщенной кислородом кровью; вены – с синей кровью, отравленной углекислотой.

Видимо, девушки не знали, с какой готовностью проводила звук кухонная дверь. Джаба услышал:

– Кто это?

…………………………………………

– Почему мы его не знаем? И почему ты нас с ним не знакомишь?

…………………………………………

– Ну, а все-таки, кто это такой? Ты что-то скрываешь, Дудана!

…………………………………………

– Он в тебя влюблен?

…………………………………………

– У-у, как покраснела! Видно, дело плохо.

…………………………………………

Когда девушки, смеясь, с невинно-равнодушным видом вернулись в комнату, Джаба чуть было не ляпнул, что все слышал.

– Простите меня, я совсем забыла познакомить вас с моими подругами, – сказала Дудана.

– А я уже познакомился с ними, – сказал Джаба, вставая.

– Когда? – У Нателы был изумленный вид, она приготовилась услышать что-то сенсационное.

– Я знаю, что вы – Натела, а вы – Мари, что обе учитесь на третьем курсе биологического факультета, что вы, Мари, собираетесь уйти домой, а вы, Натела, вернетесь через полчаса и останетесь ночевать у Ду-даны. Довольно?

– Довольно! – засмеялась Мари. – Пойдем, Натела, здесь, оказывается, о нас все известно.

Девушки попрощались с Джабой. Дудана на этот раз их не удерживала.

– Не оставляйте Дудану до моего возвращения, а то она от страха сойдет с ума, – сказала Натела и пошла на цыпочках через большую комнату, то и дело поглядывая на постель больного. – А вдруг он сейчас вскочит?

Дудана быстро вернулась. Она старалась не смотреть на Джабу.

– Сейчас поищу, – сказала она. – Вы сидели вчера вот здесь.

Она посмотрела под стол, потом, наклонившись, стала шаг за шагом обходить комнату.

– Я и на балкон вчера выходил.

Говоря это, Джаба явственно слышал частое дыхание девушки. «Побаивается меня. Не доверяет. Как-никак я чужой, что она обо мне знает? Вдруг я решу выкинуть этакое коленце?»

И ему внезапно стало стыдно за то, что он мучает Дудану без нужды, просит ее отыскать то, чего не терял, – и Дудана послушно ищет то, чего не может найти. Девушка, повернувшись к нему спиной, нагнулась в дальнем углу и подняла что-то с пола. Полоска белой кожи между чулками и юбкой, мелькнувшая на мгновение перед Джабой, словно обожгла ему глаза. Он быстро отвернулся и стал глядеть в стену. Сердце его, казалось, вот-вог выломает грудную клетку. Оно на мгновение останавливалось, словно отступало назад для разбега, с силой ударялось о ребра, и так все снова и снова… От смущения Джаба стал перелистывать «Анатомический атлас», как будто хотел с его помощью разгадать причину своего волнения.

«О Дудане я не должен так думать, о ком угодно можно так, только не о Дудане, Дудана не из здешнего мира…»

Дудана выпрямилась.

– Поищу теперь на балконе.

– Дудана… Я ничего вчера не терял.

– Не теряли?

– Я подумал – наверно, она одна, и ей страшно, – потому и пришел. Тебе ведь в самом деле было бы страшно здесь одной?

– Да, было бы страшно.

– Ну, а теперь… если Натела не вернется?

– Тогда я уйду к дяде Бено.

– Он такой страшный, этот старик?

– Кровать заслонили ширмой, и я его больше не вижу. Теперь мне жалко.

– Старика?

– Да. Ведь он жив – и ничего не видит, не слышит, не может пошевелиться. Вот теперь его даже отгородили ширмой. А может быть, он все чувствует, понимает? Как подумаю об этом, мне становится жалко.

– А если жалко, то уже не может быть страшно.

– Я, кажется, больше и не боюсь. А дядя Бено дожидается его смерти, чтобы завладеть квартирой.

– Как?

– Я говорю, дядя Бено ждет смерти старика, чтобы забрать эту квартиру.

Джаба почувствовал: этого Дудана никому на свете не могла бы сказать – только ему, Джабе, открыла тайну, одному Джабе принесла ее в дар или в жертву. А может быть, она просто хотела придать себе таинственности, показаться ему интересной оттого, что знает такие интересные вещи?

– Откуда ты это знаешь, Дудана?

– Знаю. Слышала краем уха его разговор с приятелем.

– Где работает твой дядя? – Джаба замер в ожидании ответа.

«Неужели тот самый?»

– В райисполкоме.

«Так и есть. Он».

– И что же – ты узнала об этом и ничего ему не сказала?

– Конечно, сказала. Он сначала нахмурился, а потом захохотал. Долго смеялся… Назвал меня дурочкой и объяснил, что старается ради меня одной, хочет, чтобы квартира мне досталась.

– Может, в самом деле так?

– Нет.

– Тогда почему ты ему помогаешь? Ты ведь невольно оказываешься его пособницей! Зачем ты здесь живешь?

– Потому что… – Дудана покраснела. – Потому что… Я здесь еще не жила, я завтра вернусь в студенческий городок.

– А если он все-таки старается для тебя?

– Не знаю… Может быть…

Он сидел рядом с Дуданой и тосковал по ней. Как хотелось Джабе сказать ей об этом! Мог ли он подумать, что будет разговаривать с ней о таких пустяках?

– Жаль, что со мной нет фотоаппарата… Я непременно снял бы тебя сейчас, так ты… такая у вас удачная поза.

– Да, сейчас бы фотоаппарат… – просияла Дудана. – Я так люблю сниматься!

– В самом деле? Тогда прикажите – и я приду вас снимать в любое время, когда хотите.

– Вы, наверно, очень хорошо снимаете.

– Не так уж.

– А как у вас получились снимки в прошлый раз? – Дудана опустила голову и стала теребить бахрому скатерти.

– Когда? – поднял брови Джаба.

– На маскараде! – Дудана вскинула быстрый взгляд на Джабу и снова опустила голову.

– Откуда ты… Откуда вы знаете? Вы были там?

Дудана встала, подошла к окну. На подоконнике лежала стопка книг. Она выбрала маленькую, тонкую книжку, раскрыла ее. Потом направилась к Джабе с книгой в руках. Все это медленно, молча, как бы исполняя какой-то обряд.

– Так откуда вы знаете, что я фотографировал на маскараде? – Джаба не сводил глаз с опущенных ресниц девушки.

Дудана положила перед ним раскрытую книгу, а сама так же безмолвно и неторопливо вернулась к окну.

Джаба посмотрел на книгу. На развороте, между страницами лежал сухой цветок, голубой и прозрачный, так что под ним можно было различить печатные буквы.