Текст книги "Красные облака. Шапка, закинутая в небо"

Автор книги: Эдишер Кипиани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 30 страниц)

Я боюсь завтрашнего дня. Пойми меня правильно, я не смерти боюсь. Мне только страшно, что я больше никогда тебя не увижу. Моя любовь растет, как великан в сказке, – за день становится на год старше.

Каждое твое письмо – для меня настоящий праздник. Я как будто вижу тебя и разговариваю с тобой наяву. Прочту письмо – и начинаю сначала, как будто что-то пропустил или забыл. И так – до бесконечности. Думаю, здесь дело не только в войне, так было и будет и в мирное время и вообще всегда, пока мы с тобой существуем и любим друг друга.

Я это письмо пишу сейчас только для того, чтобы еще раз сказать тебе, как ты необходима мне, я почему-то представляю тебя прелестным ребенком, безобидным и беспомощным, которого хочется подхватить на руки и расцеловать. И сдерживаешься только из-за родителей, с которыми не знаком.

Мне часто приходилось заставлять себя не «приставать» к чужим ребятишкам, чинно проходить мимо. А теперь у меня есть ты и Паата!

Пиши почаще, Мака! И если боишься несчастливых чисел, совсем не ставь дату. Только пиши. Твои письма сейчас для меня – все.

Ого, кажется, танки пошли. Повторяю: я не боюсь смерти, боюсь только, что никогда больше тебя не увижу! Какой я глупый, правда? Когда прочтешь это, пожалуйста, громко повтори вслух: «Ты глупец, Гоча! Не смей думать и писать такие вещи!» Повтори и засмейся, ладно?

Когда Паата вырастет, скажи ему, чтобы он любил людей. Остальное придет само.

Прощай, моя любимая, моя незабвенная!

Прощай, мое одиннадцатое ноября!

(Третье письмо, найденное у Пааты).

9 12.44.

Уважаемая Мака! (Простите, не знаю, как Вас по отчеству.)

Пишет Вам друг гвардии младшего лейтенанта Гочи Хергиани, радист артиллерийской части, гвардии сержант Олег Максименко.

Я долго думал, писать ли мне о том, что случилось, вдруг Вы еще не знаете. Но мне сказали, что Вам сообщили, и тогда я решил обо всем написать, потому что я был все время рядом с лейтенантом Хергиани и, если я не расскажу, как он погиб, то никто уже не расскажет, потому что в живых никого из нашего расчета не осталось.

14 ноября в десять утра наши пошли в наступление под прикрытием артиллерийского огня. Мы почти вплотную подошли к окопам противника. Враг, конечно, открыл контрогонь со своих батарей, который очень мешал нашей пехоте, особенно на правом фланге Батарея эта находилась как раз напротив. Гоча высчитал, где находились вражеские пулеметы, дал команду орудиям. Мы в два счета уничтожили батарею врага. Тогда Гоча вместе со мной и пятью автоматчиками обошел нашу пехоту и направился к разгромленной батарее противника. Мы преодолели опасный путь, ежеминутно рискуя подорваться на мине, так как окопы отступавших фашистов были заминированы. Снаряды вокруг нас рвались беспрерывно, пули так и вжикали. Но Гоча упорно вел нас вперед… Я только потом понял, какой план созрел у него в голове. Разбитая батарея противника была расположена на опушке леса. Совсем неподалеку, замаскированный между кустов и деревьев, стоял второй вражеский эшелон, сильным огнем отвечавший на наши атаки. Гоча установил здесь свой наблюдательный пункт, рация моя заработала, и мы стали передавать артиллеристам новые ориентиры. Все бы хорошо, да не заметили мы, как из окопа выскочил немецкий обер-лейтенант, кинулся к орудию и положил наших автоматчиков всех до одного. Мы с Гочей стояли за деревом. Снаряд разнес дерево в щепы, а нас волной отбросило метров на пять. Благодаря этому дереву мы уцелели, но нам тоже досталось: меня в руку ранило, его в плечо Но он сгоряча не почувствовал боли, выскочил с револьвером и на врага, тот, собака, после выстрела убитым притворился, а на самом деле Гоча его только ранил. Тут только Гоча заметил, что кровь из раны так и хлешет. Я, говорит, думал, контузия. Я стал его уговаривать в медпункт бежать, он, конечно, ни в какую, только сердито сверкнул на меня своими черными глазищами. Ну, я разорвал на себе рубаху, кое-как ему рану перевязал и сам удивляюсь – как он боль такую терпит.

Гоча повернул орудия немецкой батареи и как саданет по фашистским гадам. Те небось ахнули! Вдруг видим: обер-лейтенант недобитый по траве к своим ползет. Воскрес, собака! Гоча и говорит мне: давай его сюда, живого!

Только я к нему кинулся, как он изловчился, гад, откуда-то нож вытащил и себя в самое сердце, тут же подох.

Полтора часа Гоча отдавал приказы со своего наблюдательного пункта. Нет-нет, да из орудий немецких пальнем. Я еще несколько раз просил его в медпункт пойти. Да разве он пойдет! Часа через два пришла к нам подмога, тут мы с Гочей к своим двинулись, полтора километра ползти пришлось под пулями… Гоча еще минут 20 на своей батарее огнем командовал, а я бегом к командиру части: так, мол, и так, Хергиани тяжело ранен, а в медпункт не идет. Тот – раз в машину и к нам. Выругал Гочу, любя, конечно, а тот только улыбается, как малец провинившийся. А сам побледнел, аж до синевы, и вот-вот сознание потеряет.

Мы его подхватили – и в машину. Больше я своего дружка закадычного, Гочу Хергиани, не видел…

В медпункте операции ему делать не стали – условий не было и специалистов для такого сложного ранения. Повезли в госпиталь, а он по дороге от потери крови скончался…

Но я не считаю его мертвым. Такие смелые, добрые ребята не умирают, потому что память о них живет в сердцах родных и близких.

Простите, если Вашу рану разбередил своим письмом, но я не имел права молчать.

Остаюсь с уважением

гвардии сержант Олег Максименко.

ГЛАВА X

Я долго не мог прийти в себя и сидел, уставясь в одну точку. «С уважением гвардии сержант Олег Максименко. С уважением, гвардии сержант Олег Максименко»…

Мне трудно было отделить себя от автора писем, которые сейчас лежали передо мной. Было горько, что так преждевременно прервалась моя жизнь, что я не встретился со своей женой, не увидел маленького сынишку, не вернулся к матери… Одно хорошо, что я до конца был искренним, что любил всем сердцем, был прав перед всеми и перед собой – выполнил свой долг до конца.

«С уважением… гвардии сержант… Олег Максименко…»

Я с удивлением присматривался к себе: не знал я за собой способности к такой самоотверженной любви и многого еще не знал. Мне показалось, что я выше стал, старше, добрее.

Телеэкраном мерцало рассветное окно. Шуршала прилежная дворницкая метла, щебетали ранние птахи.

Я стоял у окна и с удовольствием наблюдал за предсмертными судорогами мрака. Люблю утро.

Паата, должно быть, в такое же время кончил читать письма, и, я думаю, законная гордость за отца так же распирала ему грудь. Нет. Не было у него никаких оснований выбрасываться из окна. Накануне мать обещала отпустить его с товарищами на Тбилисское море.

Паата с нетерпением ждал встречи с друзьями, которых давно не видел, встречи с Ингой…

Два письма из трех отобранных он наверняка хотел прочесть товарищам, а может, и учителям? Ему хотелось, чтобы они узнали о подвиге его отца. Понятно, почему он отобрал письма, присланные с поля боя. А вот третье письмо, где Гоча Хергиани просит у любимой прощения за какой-то проступок, Паата, наверное, хотел показать Инге. Он боялся, что Инга обижена на него, и хотел дать ей почувствовать, как остро переживает он свою ошибку, свою неосмотрительность. Так же, как когда-то переживал его отец. И потом, это письмо дышало такой великой любовью и страхом потерять любимую, что Паате, несомненно, хотелось, чтобы Инга прочла его… и догадалась обо всем.

На рассвете во двор въехала машина, и Паата услышал пьяный голос отчима. Он испугался, что Иродион не позволит ему пойти на экскурсию и долгожданная встреча с друзьями сорвется. Но Иродион заснул, и Паата решил, не дожидаясь его пробуждения, выбраться из лоджии, чтобы незамеченным выйти в коридор. (Лоджия была перегорожена, и вторая ее половина выходила в кухню.) Таким образом, Паата вылез из окна только за тем, чтобы, минуя перегородку, влезть снаружи во вторую половину лоджии и через кухню пройти в коридор.

Карниз был достаточно широк, во дворе никого не было, дома все спали – операция обещала быть удачной. Никакого самоубийства не было – Паата поскользнулся и сорвался с карниза.

Истина вдруг засияла передо мной, как жемчужина, обнаруженная в раковине: Паата и не думал о самоубийстве, он спешил встретиться с друзьями, с нетерпением ждал наступления дня, обещавшего быть таким прекрасным.

Мне показалось, что я снял с себя и со всех людей, живущих в этом городе, на этой земле, груз тяжкого обвинения.

Правда, радость моя была мгновенной: пока жизнь Пааты была в опасности, я не мог считать себя счастливым.

В девять часов утра я был у Наи, объяснил ей, почему не мог прийти накануне, оставил письма, потому что не мог не поделиться с ней открытием, так внезапно обогатившим меня, сказал, что через несколько часов зайду за письмами, и направился в прокуратуру. Там я нашел следователя, которому передали дело Пааты Хергиани, и показал ему копии писем, найденных у мальчика в кармане. Мой коллега чувствовал явную неловкость, нервно постукивал каблуком по паркету, ерошил седую шевелюру и. наконец, сказал, что для серьезных выводов ему необходимо прочесть все письма.

Я искренне обрадовался – он шел тем же путем, что и я, значит, я не ошибся! Я охотно пообещал доставить все письма к концу дня. Когда я собрался уходить, коллега задержал меня и, смущенно хмурясь, заговорил о том, что я не должен на него обижаться, потому что дело это ему передали вопреки его желанию. Он добавил, что Иродиону Менабде все равно не избежать ответственности. Если обвинение в гибели пасынка будет снято, вряд ли он выпутается из других своих грязных делишек. Прокуратуре стала известна еще одна махинация, в которой он принимал участие. Его заместитель, не без его ведома, очевидно, включил в число списанных легковых машин две совсем новые и, продав их втридорога каким-то частным лицам, деньги положил себе в карман. Возможно, поделившись выручкой с начальством. Во всяком случае, из страха или ради денег Иродион поставил свою подпись на фальшивом документе. Ордер на арест Менабде выписан. Одно удивительно, он выгораживает заместителя и всю вину берет на себя…

Я думал о Маке. Сначала сын… Теперь муж… Интересно, почему она все-таки вышла за Иродиона Менабде? Наверное, в рассказах соседей есть доля истины: после гибели Гочи Мака осталась с ребенком на руках и больной матерью. Иродиону приглянулась красивая вдова, и он одаривал ее знаками внимания: то лекарство дефицитное достанет, то малышу игрушку принесет, то продукты. Мака чувствовала себя кругом обязанной и не могла такому «добряку» отказать. Ей казалось, что и для мальчика лучше, когда в доме мужчина…

Я думаю, она вскоре поняла свою ошибку, но из жалости не оставляла Иродиона, все надеялась выправить его изуродованную душу, убедить в том, что не только вражда и злоба существуют в этом мире.

Говорят, однажды Мака взяла сына и ушла из дому. Иродион заперся и в течение шести дней не выходил на улицу. Соседям пришлось высаживать двери. Своего он достиг: на седьмой день Мака вернулась…

Наи сидела на тахте, забившись в угол, и плакала. Перед ней были разложены письма Гочи Хергиани. «Ты кончила?» – спросил я, хотя было ясно, что она прочла их и не один раз. Я стоял возле тахты, сам взволнованный не меньше, чем Наи. Вдруг она обхватила мои колени руками и прижалась к ним лицом. Я и вовсе окаменел, хотел сначала поднять ее, но потом почувствовал, что не надо ее тревожить: что-то важное происходило сейчас в душе моей любимой. Пусть сегодня я не узнаю об этом, но завтра или через какое-то время я почувствую, что она изменилась…

Наи позвонила через два дня.

– Заал, ты меня слышишь?

– Прекрасно слышу.

– Ты один в комнате?

– Один.

– Тогда слушай. Приходи сегодня вечером.

– Непременно приду.

– Мы пойдем в кино или еще куда-нибудь… Ты только приходи.

– Хорошо, Наи…

– Я буду ждать, – она положила трубку.

Я не сразу понял, в чем дело, даже стал набирать номер ее телефона, чтобы выяснить, но вовремя спохватился: Наи говорила совсем-совсем о другом…

Весь день я ходил как помешанный, никого не узнавал, ничего не соображал. Только все время напевал про себя, и в каждый мотив упорно вплеталось имя Наи.

…Возле стеклянного кафе «Аквариум» я почему-то остановился и уставился на милиционера, который чинно расхаживал вдоль белой линии посреди мостовой. Какая-то сила подтолкнула меня к нему. А впрочем, я могу объяснить, почему я это сделал. Мне вспомнился один случай.

Мне было лет семь или восемь, когда отец вернулся из длительной командировки. Помню, как он сидел за столом и смотрел на меня и на маму. Наверное, целый час глаз с нас не сводил, словно хотел наглядеться за те два года, что был в разлуке с семьей. Назавтра мы с отцом поехали в деревню, где жила бабушка. Как только мы сошли с поезда, пришлось разуться – в деревню вела грязная проселочная дорога. Отец засучил брюки, и мы двинулись в путь. Отец жадно оглядывал все вокруг: зигзаг белоголовых гор вдали, дома и сады, крестьян, едущих на базар. Встречные приветствовали отца, но не узнавали его, – он давно уехал из деревни. Наконец, отец не выдержал и, остановив одного почтенного крестьянина, спросил, как добраться к такому-то дому. Я даже рот разинул от удивления – отец спрашивает о собственном, родном доме, где родился и вырос и где сейчас жила бабушка. Я знал дорогу назубок, а он у чужих спрашивает!

Незнакомец степенно провел рукой по усам и начал подробно объяснять. Теперь я понимаю, как приятно было слышать отцу знакомые с детства названия. Прекрасной музыкой звучали в его ушах такие обыденные слова, как родник, сельсовет, перекресток…

Вот и я шел сейчас к милиционеру с желанием услышать названия, связанные с Наи, с домом, с улицей, где она жила, где она ждала меня сегодня… вечером…

Милиционер, видя, что я перехожу улицу в недозволенном месте, взялся за свисток, но я опередил его.

– Скажите, пожалуйста, как пройти на улицу Барнова?

Он шумно выдохнул воздух, набранный в легкие для грозного свистка, и недоверчиво на меня покосился.

– Мне нужен 53-й номер, – уточнил я.

Он несколько смягчился и начал объяснять. А я упивался названиями улиц, переулков, скверов, с которыми было связано столько воспоминаний!

– Мне нужен дом, в котором живет Наи Ратиани, – не удержался я от соблазна вслух произнести заветное имя.

– Иди-иди, – улыбнулся милиционер, – сам знаешь, где живет Наи Ратиани. Не мешай, а то совсем в другое место тебя отведу.

Даже в грозных устах этого стража порядка имя Наи звучало божественной музыкой. И я полюбил этого милиционера, как родного, как, впрочем, любил сегодня все человечество.

– Поцелуй меня, – попросила Наи, когда мы вышли из кино.

…………………………………………

– Поцелуй меня, – снова сказала она, прячась за чугунной решеткой парка.

– Теперь здесь, – прислонилась она к дереву.

…………………………………………

Словно ей хотелось освятить нежностью и любовью все, мимо чего мы с ней проходили в тот вечер.

Войдя в комнату, она первым делом задернула занавески и погасила яркую люстру.

– Наи, – я не узнавал своего голоса и повторил как можно тверже: – Наи…

– В чем дело, Заал? – ласково отозвалась она. – Знаю, знаю, ты сейчас потребуешь кофе.

– Нет, кофе ты меня угостишь завтра утром.

– Что-о?

– Завтра утром, потому что я не уйду отсюда или уйду вместе с тобой.

– Заал!

Мы долго, очень долго сидели молча. Я не помню, когда я погасил свет, как погасла лампочка, скрытая голубым абажуром. В комнате было темно, и только бледный свет проникал в окно с улицы. И в этом мерцающем полумраке я увидел Наи, увидел, какой слепящей белизной сверкнули ее грудь и бедра, не тронутые загаром. Она искала что-то, склоняясь к стульям, к тахте, шаря рукой по стене, и плавные движения ее складывались для меня в стройный ошеломляющий танец. Наконец она отыскала ночную рубашку и сразу стала невидимой. Я только услышал, как ступает она по полу босыми ногами, и почувствовал, что она совсем близко, по волне тепла, захлестнувшего меня прежде, чем она подошла.

…К утру определились узоры на занавесках, проявились краски. Наи спала. Или не спала. Лежала, прижавшись к моему плечу.

Так завершилась – а может, только началась? – история нашей любви. Мы нашли друг друга и отныне будем вместе. И перед нами долгий путь с неизбежными находками и потерями, радостями и печалями.

В то утро я вспомнил, как плакала Наи, читая письма Гочи Хергиани, и думал о том, как было бы хорошо, если бы Мака позволила еще многим людям прочесть эти письма. Кто знает, может, она бы и разрешила, но Иродиона боится… А что Иродион?.. Его дела плохи. До чего же ботинки на хозяина похожи. Прямо карикатура, дружеский шарж! «Гав-гав-гав!» – лают желтые полуботинки. По извилистой горной дороге летит грузовик, груженный мышьяком. На ящиках сидит Иродион Менабде, пьет водку прямо из бутылки. Вдруг на дороге появляется какая-то старушонка, машет рукой, чтоб машина остановилась. Шофер тормозит. Иродион или его ботинки? – злобно, по-собачьи, оскаливается, рычит на старуху, та в долгу не остается. Шофер поминутно оглядывается и не замечает, как грузовик сползает с дороги в реку. Старуха повисает на дереве и злобно хихикает, глядя, как машина погружается в воду вместе с мышьяком и Иро-дионом и желтыми полуботинками…

К реке подходит стадо, коровы жадно пьют, помахивая хвостами, через минуту валятся наземь с раздутыми животами. Пьет собачонка, лакает красным языком черную воду, падает замертво. Женщина поднимает ведро из колодца, к воде приникают ребятишки – распухают и задыхаются. Вянет трава вокруг отравленной реки, умирают птицы, бабочки, стрекозы. А река несет свои ядовитые воды дальше, к морю, сливается с синими волнами и – нет моря! Осталась огромная рыба, раздутая и страшная.

– Вот, – говорю я Дата Кавтиашвили, старому кочегару, – это тоже след, который оставляет за собой человек!

– Упаси бог! – отмахивается Дата. – Разве о таком следе я говорю.

Я поднимаю голову и вижу небо, усыпанное звездами – или шапками, закинутыми в небо?

– Гванца! – зову я громко.

– Я здесь, Заал! – Она сидит, склонившись над вышиванием. Медленно откидывает со лба челку, и лицо ее, как светлая луна, выплывает из-за облака волос.

– Гванца! Теперь я счастлив. Я люблю замечательную девушку, и она меня любит. Я так счастлив, что мне хочется взмыть в воздух и летать – как птица. Я тоже хочу закинуть в небо шапку!

Гванца смотрит на меня испытующе:

– Однажды ты пытался, но твоя шапка упала обратно на землю.

– Но сейчас она улетит, я уверен, и останется в небе!

– Попробуй, я буду только рада.

Я подбросил свою кепчонку изо всех сил и не успел глазом моргнуть, как она ракетой взвилась в небо и застыла там мерцающей звездочкой.

И тут я услышал плач. Гванца плакала громко, навзрыд, обеими руками утирая слезы.

– Гванца, что с тобой?! Почему ты плачешь!..

– Знаешь… Знаешь, что я скажу детям, когда они придут в мой дворец на экскурсию? Я скажу, что эта шапка принадлежит человеку, которого я любила, очень любила… и сейчас люблю…

– Гванца! – я не мог собраться с мыслями и только повторял ее имя, как попугай. – Гванца, послушай! Ну, посмотри мне в глаза. – Она подняла на меня свои грустные, мокрые от слез глаза, и я совсем растерялся. – Гванца, понимаешь, ты – идеал, недоступное божество, я не решался… Я боялся, что ты прогонишь меня, засмеешь…

Кажется, она перестала плакать, вздохнула прерывисто и повторила:

– Я им скажу, что это шапка человека, которого я любила.

– Да, да. Сегодня. Приходите непременно. Мы вас ждем. Что ты сказала? Внезапно? Да… Так получилось.

Я просыпаюсь. Наи говорит по телефону.

После свадьбы мы еще дня два никак не могли встать из-за стола. Наконец, в воскресенье Наи и Мелита взбунтовались: ведите нас в театр, в кино, куда-нибудь! Но ни в театр, ни в кино мы не попали.

– Тогда пошли в ресторан, – сказала Мелита, – а то вы все без нас ходите.

Мы с Тазо долго «отнекивались», но в конце концов оказались в ресторане.

И вот золотым тбилисским вечером мы идем по Университетской улице, взявшись за руки.

– Как дела, Заал? – подмигивает мне Тазо. – Как тебе нравится семейная жизнь?

– Заал, может, съездим на море? – улыбается Мелита.

– Тебе не холодно, Наи? – спрашиваю заботливо.

Мимоходом заглядываем в магазин, где продают телевизоры. Мы с Тазо вспоминаем, что сегодня интересная игра, и, к неудовольствию наших спутниц, торчим возле экрана до конца тайма. (Правда, они тоже потом увлеклись и болели не меньше нашего.)

Выходим из магазина и шествуем дальше по улице, освещенной поздними закатными лучами. Лето.

– Позвольте узнать, уважаемый юрист, – кривляется подвыпивший Тазо, – исправили ли вы допущенные следствием ошибки?

Я отвечаю ему вполне серьезно:

– Знаешь, Тазо, почему люди усомнились в существовании бога? Потому что он никогда не делал ошибок.

– Ты мне лучше скажи, как Иродион Менабде поживает?..

– Я говорил тебе, что он своего заместителя выгораживал? Мы выяснили, почему он это делал. Однажды этот самый заместитель записал на магнитофон вечеринку, на которой Менабде какой-то анекдот рассказал. Когда раскрылась махинация с машинами, он пригрозил Иродиону: если не возьмешь всю вину на себя, я эту пленку куда следует доставлю. Иродиону со страху стало плохо. Вызвали «скорую». Он, по обыкновению, на глазах у врачей стал распухать, даже пуговица на воротничке отскочила… Сигареты есть?

Тазо пошарил по карманам и двинулся к гастроному.

– Что вам купить, девушки? – галантно осведомился я.

– Шоколад, – заявила Мелита.

– И тебе тоже, Наи?

Она кивнула.

Мы подошли к прилавку. Продавца не оказалось на месте.

Я, недолго думая, зашел за прилавок и встал на место продавца.

– Выходи сейчас же, а не то тебе достанется, – зашептала Мелита, но я уже вошел в роль.

– Не угодно ли торт, абсолютно свеженький, только что привезли! Советую вам взять.

Вдруг я заметил двух мальчуганов лет девяти-десяти, которые, таинственно перешептываясь, считали на ладошках мелочь. Наконец, один из них подошел к прилавку и попросил сто граммов конфет. Я почему-то сразу вспомнил Паату с его машиной, нагруженной новогодними конфетами. Как скоро я забыл о нем, поглощенный своим счастьем!.

Я насыпал в кулек конфет, которые мне показались самыми лучшими, и протянул мальчонке.

– Что я вижу? – изумился я, когда он высыпал на прилавок мелочь. – Разве ты не знаешь, что сегодня, по распоряжению директора, мы все выдаем бесплатно? Нет, дружок, забирай свои деньги и верни их маме.

Краем глаза я заметил, что в дверях, ведущих, очевидно, на склад показался изумленный продавец.

Не менее изумленный мальчик, забыв даже поблагодарить меня, отошел к своему приятелю, и они оба наблюдали, что же будет дальше.

К прилавку подошел пожилой раздражительный мужчина в шляпе.

– Яблочного торта, конечно, нету? – сварливо справился он.

– Яблочный торт есть? – крикнул я продавцу.

Он только кивнул, вытаращив глаза.

– Несвежий? – не успокаивался покупатель.

– Абсолютно свежий. – Я лихо прикрыл торт крышкой.

– Сколько я должен?

– Сколько? – крикнул я продавцу.

– Двадцать рублей, десять копеек.

– Вы что, новенький? – спросил покупатель.

– Нет. Я был в отпуске.

Он протянул мне деньги, и я чуть было не взял их, но вовремя вспомнил о мальчуганах, которые еще не успели уйти.

– Возьмите свои деньги, гражданин, – сказал я вполне официально, – сегодня мы все раздаем бесплатно, по распоряжению директора.

Продавец молчал. Я поглядел на ребятишек и понял, что убедил их окончательно.

– Слушай, ты из отпуска вернулся или… – нервный покупатель не договорил, но я понял, что он хотел сказать: «или из сумасшедшего дома».

Я улыбнулся и повторил:

– Сегодня все бесплатно. Не верите, – спросите у этих товарищей, – я указал на ребят, и они радостно закивали в подтверждение моих слов.

– Вы напрасно думаете, что я не возьму этот торт, – рассердился мужчина в шляпе, направляясь к выходу. – Расплачивайтесь сами за свои шуточки.

Мальчики последовали за ним. и я вышел из-за прилавка.

– Один торт, два шоколада, полкило конфет, – доложил я продавцу и, расплатившись, присоединился к Тазо, Наи и Мелите.

– Заходите почаще! – крикнул мне вслед продавец.

– Ты что, свихнулся! – накинулась на меня Мелита.

– По-моему, сошел с ума, вот и полез за прилавок, – бесстрастно констатировал Тазо. – Раз и навсегда.

– Было бы достаточно одного раза, зачем же навсегда! – пошутила Мелита.

– Недостаточно! – я почему-то разволновался. – Недостаточно! Не кажется ли вам, что мы слишком рассудочно живем и слишком разумно поступаем?

Мы шли еще долго, бесцельно и медленно, пока со стадиона не хлынула толпа, и нам пришлось повернуть, потому что идти против общего движения было невозможно. Улица наполнилась голосами, смехом, гулом, и среди этого многолюдья я снова вспомнил Паату. Неужели он не выживет? Не выскользнет из цепких рук смерти? Если верить моей бабушке, то это зависит от меня и Наи, Тазо и Мелиты, от всех этих горячо спорящих и жестикулирующих людей.

Не знаю. Но если верить тому, что даже самая безобидная мысль не исчезает бесследно, что добрые и злые желания влекут за собой самые неожиданные последствия, значит, права моя старенькая бабушка, и все в этой жизни зависит от нас.

В 1974 году издается 15 книг

библиотеки «ДРУЖБЫ НАРОДОВ»

Г. Аббасэаде – Стук в дверь. Повести. Перевод с азербайджанского.

А. Битов, И. Зиедонис, В. Коротич – Не считай шаги, путник.

Н. Бичуя – Чистотел. Повести. Рассказы. Перевод с украинского.

Л. Гурунц – Наш милый Шушикенд. Повесть. Рассказы.

И. Есенберлин – Отчаяние. Роман. Перевод с казахского.

П. Загребельный – С точки зрения вечности. Роман. Перевод с украинского.

К. Зарян – Корабль на горе. Роман Перевод с армянского.

Эд. Кипиани – Красные облака. Шапка, закинутая в небо. Романы. Перевод с грузинского.

Ф. Кнорре – Одна жизнь. Повести. Рассказы.

Я. Кросс – Окна в плитняковой стене. Повести. Перевод с эстонского,

Р. Мустафин – По следам оборванной песни. Книга-поиск.

Ш. Рашидов – Победители. Сильнее бури. Романы. Перевод с узбекского.

Т. Семушкин – Алитет уходит в горы. Роман.

М. Слуцкие – Чужие страсти. Жажда. Адамово яблоко. Романьк Перевод с литовского.

А. Твардовский – Проза. Письма

INFO

с (Груз.) 2

К 42

7-3-3/34-74

Эдишер Лаврентьевич КИПИАНИ

КРАСНЫЕ ОБЛАКА ШАПКА, ЗАКИНУТАЯ В НЕБО

Приложение к журналу «Дружба народов»

М. «Известия», 1974, 528 стр. с илл.

Редактор приложений Е. Усыскина

Оформление «Библиотеки» А. Гаранина

Редактор В. Полонская

Художественный редактор И. Смирнов

Технический редактор В. Новикова

Корректор Т. Авдеева

А 05648. Сдано в набор 14/XI-73 г. Подписано в печать 28/II-74 г.

Формат 84х108 1/32. Бумага печ. № 1. Печ. л. 16,5. Усл. печ. л. 27,72. Уч. изд. л. 27,80. Зак. 3771. Тираж 180.000 экз.

Цена 1 руб. 12 коп.

Издательство «Известия Советов депутатов трудящихся СССР»

Типография издательства «Известия Советов депутатов

трудящихся СССР» имени И. И. Скворцова-Степанова.

Москва, Пушкинская пл., 5.

…………………..

FB2 – mefysto, 2023

notes

Примечания

1

Гозинаки – грузинская сласть из меда и орехов; приготовляется обычно под Новый год.

2

Ария из оперы З. Палиашвили «Даиси».

3

ЗАГЭС – Земо-Авчальская ГЭС, одна из первых в Советской Грузии.