Текст книги "Красные облака. Шапка, закинутая в небо"

Автор книги: Эдишер Кипиани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)

Продавец отдал соответствующее распоряжение.

Бенедикт засунул квитанцию на тридцатитомного Диккенса в карман и, сияя от радости, подошел к молодым людям.

– Идем, Дудана.

– Я думаю, – начал Гурам, когда они вышли На улицу, – ваш отец ничего не будет иметь против…

– Я не отец, а дядя, молодой человек.

– Ах, вот как… – Гурам, растерявшись, адресовался прямо к Бенедикту: – Так вот, я думаю, ваш дядя ничего не будет иметь против…

– Чей дядя, дружок?!

– Ах, извините. – И, чтобы загладить невыгодное впечатление, которое могло произвести столь бессвязное начало, Гурам одним духом выложил все: кто он, где работает, какие имеет намерения вообще и, в частности, относительно Дуданы. – Таково решение киностудии, – добавил он для пущей важности.

– В актрисы решила податься, девочка? – поднял бровь Бенедикт.

– И не думала, дядя Бено.

Мысли Дуданы вот уже полчаса как заняты одним Джабой. Как в смутном сне, доносятся до нее голоса Бенедикта и Гурама, и отвечает она также как бы во сне.

– Актеры все нищие и голоштанники, – заявил Бенедикт.

Гурам весь внутренне взъерошился, но счел за лучшее сдержаться.

– Нищим не платят по десять и по двадцать за одну роль.

– Чего – двадцать?

– Тысяч.

– Рублей? – Сердце у Бенедикта сорвалось с места и куда-то укатилось; пальцы его, не спрашиваясь хозяина, обшарили карманы, но нигде не нашли папирос.

– Разрешите предложить, – Гурам протянул ему пачку «Примы» и щелкнул зажигалкой.

Этого времени оказалось достаточно для того, чтобы Бенедикт надел личину.

– Нет-нет, я решительно против… как дядя… Даже если сто тысяч… Деньги не имеют значения.

– Я уверяю вас, что…

Как нелепо все сцепилось и переплелось… Гурам, сам того не желая, причинил обиду Джабе… Или это Джаба обидел его… И эта девушка ведет себя как-то странно, не говорит ни «да» ни «нет», и дядя у нее – фрукт, нечего сказать! А самое главное то, что Гурам пока не снимает никакого фильма и даже не готовится снимать, у него еще нет сценария. Иначе он быстро добился бы согласия обоих – если бы не это обстоятельство, лишающее его доброй половины энергии и напористости, непременно бы добился. А между тем потерять эту девушку равносильно самоубийству. Не сегодня, так завтра или послезавтра наткнется на нее еще какой-нибудь режиссер и уведет бедняжку… Простодушная, неопытная девушка, почти ребенок… Она и не представляет себе, что существуют на свете ложь, честолюбие, эгоизм, не знает, что пламенные слова, расточаемые мужчинами, зачастую идут от ледяного сердца. Вот она – роль для Дуданы: она прекрасно могла бы сыграть самое себя. И Гурам вообразил героиню фильма, которая легко запутывается в паутине затейливо сплетенных «чувствительных» слов и проходит мимо настоящей, хотя и не изливающейся в словах любви… А рядом – молодой человек, избалованный, живущий в довольстве и даже роскоши, красивый, но пустой, легкомысленный. И вот жертвой этого ничтожного молодого человека оказывается героиня кинофильма….

Гурам искоса глянул на Дудану. Опустив голову, шагала она рядом с ним. Из-под узкой темно-синей юбки попеременно выскакивали стройные ноги, обтянутые блестящим шелком, и, словно застыдившись, поспешно прятались.

– Сам не знаю, зачем я иду с вами, – передернул плечами Гурам. – Разве что запомню, где вы живете… И через месяц побеспокою еще раз, – может, до тех пор передумаете.

– Я совсем для вас не гожусь… Я даже на семинарах заливаюсь краской, когда приходится отвечать лектору… Подруги надо мной смеются!

– А вы все же приходите. Сделаем пробу – если не получится, уйдете, как пришли.

Бенедикт грузно шагал по улице, как бы рассекая воздух перед следовавшими за ним молодыми людьми, и жадно прислушивался к их разговору.

Сегодня у Бенедикта удачный день. Утром явился Бату и отсчитал ему пятнадцать тысяч, присланные Тартишвили. Бату не терпелось получить свою долю, он долго обхаживал приятеля, плел всякую всячину, подъезжал к нему с разных сторон, но тот сделал вид, что торопится на службу, и все старания Бату оказались тщетными: так и не вспомнил Бенедикт о своем обещании, а попросить комиссионные открыто Бату постеснялся. «Погоди еще, как бы не пришлось вернуть деньги хозяину», – сказал под конец Бенедикт и совсем отнял у него надежду.

Но главной, самой большой удачей дня было то, что случилось после.

Был у Бенедикта в отделе молодой сотрудник, инспектор Рамаз Базишвили. Этот молодой человек из кожи вон лез, выслуживаясь перед начальством, – всячески старался попасться руководству на глаза, всюду совал свой нос, выискивая недочеты; вечно ему надо было что-нибудь исправить, переделать, отменить, дополнить, сократить… Словом, разыгрывал из себя бдительное око райисполкома. А Бенедикту между тем излишняя бдительность сотрудников была вовсе не с руки. Не раз Базишвили, встревая не к месту, заставлял его краснеть на совещаниях. «По-моему, это дело надо решить так-то и так-то, а вовсе не так, как говорит уважаемый Бенедикт», – заявлял он, и председатель райисполкома, а то и секретари райкома порой соглашались с ним. До сих пор Бенедикт терпел бойкого инспектора, но на днях бдительность Базишвили едва не лишила его этих самых сегодняшних пятнадцати тысяч, и чаша терпения переполнилась, Бенедикт изловчился и проделал хитроумнейший фокус с очередью на квартиру: переместил № 20, Нино Алавидзе, на сто двадцатый номер, а № 236, Я. Тартишвили, – на двадцатый! И никто: ни председатель, ни секретарь – не мог уразуметь, как получился у него этот фокус. Только этот молокосос Базишвили поднял переполох, зашумел: «Понял, понял, как это сделано. Этот фокус нетрудно разгадать!» – ворвался в кабинет к Бенедикту и заявил, что список перепечатан с ошибками. Хорошо еще, что он ничего иного не заподозрил! С тех пор Бенедикт все ломал себе голову, как отплатить за этот подвох и вообще как избавиться от ненужного соглядатая. И наконец придумал! Он послал Базишвили в командировку, в Кутаиси. Какой-то пройдоха умудрился получить по квартире в Тбилиси и в Кутаиси, и Базишвили было поручено расследовать кутаисскую половину этого преступления. Разумеется, не это было главной целью Бенедикта. У Базишвили имелись родичи в Гегути, близ Кутаиси, и Бенедикт разрешил ему заехать к ним, провести день-другой в гостях в деревне, а уж потом заняться порученным ему делом. Базишвили угодил в ловушку, не подозревая об опасности, так как сам же раньше просил отпустить его «на один-два дня» в Гегути.

На следующий день Бенедикт отправил в Кутаиси еще одного инспектора: проверить, на месте ли Базишвили, исполняет данное ему поручение или бездельничает, – такой был дан ему наказ.

Так вот, нынче утром второй инспектор положил Бенедикту на стол аккуратную докладную записку. Она пестрела такими выражениями, как «уклонение от исполнения служебных обязанностей», «подозрительное поведение», «кутежи и веселое времяпрепровождение»… А еще через два часа сам Базишвили с горячим от волнения лицом ворвался к Бенедикту. «Ну, что я могу поделать, милейший, – сказал ему Бенедикт. – Сам ведь знаешь, какая получится история, если я сейчас покрою тебя, не освобожу от работы…» И – освободил.

Так и не уразумел Базишвили, каким образом проделал Бенедикт этот последний чудо-фокус.

Вот почему Бенедикт считает, что сегодня у него счастливый день. Во всем ему нынче сопутствует удача: вот только что спрятал в карман квитанцию на тридцатитомное издание. И тут же познакомился с товарищем Дуданы. Называет себя кинорежиссером, что-то там плетет про киностудию, про двадцать тысяч… Врет небось молодой человек! Просто понравилась ему Дудана, запала в сердце, и он на все готов, лишь бы заинтересовать Бенедикта.

А может, не врет молокосос? А? Не пригласить ли его туда, к Дудане? Заодно покажется с гостем новым соседям – пусть видят, что он прочно здесь обосновался.

– Подождите меня здесь минутку, молодой человек. И ты подожди, – сказал Бенедикт и направился к дверям «Гастронома».

Гурам слегка склонился перед Дуданой:

– До свидания. Я пойду – боюсь, что успел вам надоесть.

– До свидания, – Дудана подала ему руку и вдруг не удержалась, сорвалось с языка: – Какой он, однако, вспыльчивый, ваш друг!

– Джаба? Не придавайте значения… Он сейчас, наверно, сам уже жалеет.

– В самом деле? Он всегда такой? У меня есть одна подруга, она тоже обычно…

– Да, с ним бывает такое… когда он увидит красивую девушку.

Дудана опустила глаза.

– Он, наверно, подумал, что совершил неловкость по отношению к вам, и рассердился на самого себя.

– И правильно подумал. Я на него обиделся. Ведь я прямо-таки дрожал перед вами, так боялся спугнуть, оттолкнуть вас, а он вам ляпнул такое!..

– Но меня это вовсе не испугало!

– Значит, это я на вас страху нагнал?

– Нет, – Дудана смущенно улыбнулась. – Я только сказала, что не испугалась слов вашего друга.

Они всё держались за руки – пальцы их словно не могли разжаться.

«А ей приятно», – подумал Гурам и мельком посмотрел на длинную, узкую руку девушки. По-видимому, он чем-то – выражением лица или невольным движением – выдал свои мысли, так как Дудана тотчас отдернула руку.

– Вы вместе работаете?

Дудана боялась, что Гурам уйдет и она потеряет след Джабы.

– Нет. Джаба журналист.

«Знаю», – подумала Дудана.

– А я думала, он тоже кинорежиссер.

– Джаба работает в редакции.

«Знаю», – снова подумала Дудана.

Вдруг Гурам увидел Джабу – легок на помине, тот словно возник из-под земли. Пересчитывая мелочь на ладони, он медленно приближался к табачному киоску по соседству. Гурам окликнул товарища. Джаба поднял голову, посмотрел на него и одновременно протянул деньги продавцу. Гурам подошел к Джабе.

– Что ты дуешься, точно маленький ребенок? Постыдился бы перед девушкой!

– Вовсе я не дуюсь, – пожал плечами Джаба. – Откуда ты взял? Просто у меня было дело в редакции, а потом я случайно увидел вас с балкона, пошел следом и вот – нагнал.

Это было правдой только наполовину. В редакции у Джабы не было неотложных дел: зайти к редактору, чтобы сообщить, что очерк о старых друзьях-железнодорожниках не поспеет к ближайшему номеру, можно было и в другое время. Из редакторского кабинета Джаба вернулся в отдел и не вытерпел, снова посмотрел с балкона на улицу. Перед книжным магазином по-прежнему никого не было, зато под самым балконом он увидел всех троих – Гурама, Дудану и ее толстяка дядю.

И он вдруг подумал, что жизнь идет своим путем, все стремятся к своим целям, добиваются исполнения своих желаний, каждый устраивает свои дела, все наперед точно рассчитав и запланировав, и только он один, Джаба, висит между небом и землей, вознесенный над житейскими радостями и горестями, и равнодушно взирает с высоты на величественное вращение земного шара, а в ответ каждый континент, каждый город, каждая улица злорадно посматривают на него снизу.

Он поспешно сбежал по лестнице и пустился вдогонку за теми, кого только что так изумил своим нелепым поведением.

Дудана смотрела на здание оперного театра. Губы ее были чуть приоткрыты, между ними виднелись блестящие белые зубы. Она старалась скрыть волнение, и от этого еще явственнее выдавала его. Сейчас она была совсем иной, чем прежде, она словно приехала издалека, из чужой страны, и ей казалось, что любому здесь ничего не стоит отгадать самые сокровенные ее мысли. Она боялась взглянуть в глаза Джабе, боялась выдать какую-то свою тайну. И Джаба явственно ощутил, как приятен был бы каждый шаг на пути к раскрытию этой тайны.

– Может, вы снова познакомитесь? – пошутил Гурам.

– Где-то там на фасаде, говорят, обозначено, когда построен театр. – Дудана, сделав вид, что не слышала Гурама, показала на оперу. – Я все ищу надпись и не могу найти.

«Точно меня вовсе здесь нет!» – подумал Джаба.

Тут Бенедикт, словно выдавив открывавшуюся в обе стороны дверь «Гастронома», выкатился на улицу, нагруженный купленной снедью: колбасой, ветчиной, сардинами и сверх того – двумя бутылками коньяка.

Как только появился Бенедикт, Гурам стал прощаться:

– Всего хорошего! Дайте мне ваш адрес, и через месяц я наведаюсь к вам…

– Ни в коем случае, молодой человек! Ни в коем случае! Зря, что ли, я потратился? Я люблю всех товарищей Дуданы, как родных детей. Хотя сама Дудана и не дочь мне, а племянница, но все же…

– Дело в том, что и мы, собственно, не товарищи Дуданы, – смущенно улыбнулся Гурам. – Мы познакомились всего полчаса тому назад.

– Это не имеет значения. Во время приема, в служебном кабинете, мне бывает достаточно пяти минут, чтобы узнать совершенно незнакомого человека. Не просит ничего? Понятно, что за человек. Просит? Тем более понятно. Ну, пойдемте. Прошу!

– Прошу! – поддержала его Дудана.

Джабе казалось, что каждое слово этой девушки, каждая ее улыбка, каждое еле заметное движение головы неповторимо и обладает каким-то особым, глубоким значением. В каждом произнесенном ею слове был заключен как бы не один только прямой его смысл, но и другой, возвышенный, гораздо более глубокий. Как будто Дудана говорила сначала на ином, высшем языке и лишь потом изучила человеческий… Она и сейчас прекрасно помнит тот таинственный язык, но знает, что здесь, на земле, он никому не доступен.

– Дудана живет тут же, над поликлиникой, – сказал Бенедикт. – Правда, нам придется подняться на четвертый этаж…

На лестнице было темно. Гурам чиркнул спичкой. Следом вспыхнула спичка в руках Джабы, спалила свою порцию мрака. Бенедикт шел впереди – его широкая тень стлалась ковровой дорожкой, изламывалась и складывалась между ступеньками. Вот она раскинулась перед чьей-то входной дверью. Джабе почудилось, что тень сейчас постучится в квартиру, но тут спичка погасла. Снова чиркнули спички, и оказалось, что Бенедикт поднимается по следующему маршу. Теперь непосредственно перед ними шла Дудана.

– Вы не боитесь ходить тут вечером? – спросил Гурам.

– Вы меня спрашиваете? – посмотрела сверху Дудана. – Я сюда вечером ни разу не приходила.

– Не приходили одна?

– Вообще не приходила. Я живу у дяди Бено.

Площадка между вторым и третьим этажами была освещена тусклой электролампочкой. Первой под слабыми ее лучами выплыла из тьмы фигура Бенедикта.

«Напою их слегка… Расспрошу поподробней… Пусть соседи знают, что я не оставляю Самсона без присмотра…»

Бенедикт миновал лампочку и вместе со своими мыслями потонул во мраке.

Теперь Дудана, всплыв из глубины, очутилась в сумеречно-светлом кругу. В волосы ее вплелись золотистые нити.

«Как дяде Бено хочется, чтобы я жила здесь… Догадываюсь, почему он меня тут поселил. Но я не могу здесь оставаться, боюсь этого несчастного старика… И жалко его. Ни за что не поднялась бы сюда сейчас, придумала бы какую-нибудь причину, но тогда и эти… тогда и Джаба ушел бы…»

Гурам не сводил глаз с прямых, стройных ног Дуданы, которые постепенно закрывала, опускаясь сверху, завеса мрака – словно темно-синяя юбка Дуданы понемногу удлинялась до полу.

«Доверчивая, наивная Красная Шапочка… Встречает на проспекте прогуливающегося Волка… Волк облизывается при виде ее: «Здравствуй, Красная Шапочка!» – «Здравствуй, Нугзар… или Отар… или Шота. Или, если угодно, Гурам!» – «Куда ты так поздно, Красная Шапочка?» – «Домой». – «Я провожу тебя». Они идут вместе. «Я люблю тебя, Дудана!» – говорит Волк в сером костюме. Дудана верит ему. И Волк проглатывает ее. Ее веру в добро… Роль наивной, словно с неба свалившейся, девушки… Она играла бы самое себя! То и дело краснела бы, как в жизни… Так же доверчиво, простодушно показывала бы свои круглые коленки».

Гурам замедлил шаг – ступенек больше не было видно.

«Зачем я сюда иду и с какой стати этот чудак пригласил нас? Дудана ведет меня вверх… Ведет и Гурама. Кино – это просто предлог, он еще и не знает, что будет снимать. Но я-то хорош! Сначала по-ребячески надулся, бросился прочь, как ошпаренный. А потом прибежал назад, точно ничего не случилось. Как будто действую не по своей воле, а под чужую диктовку, и стоит Дудане подумать: «Он сейчас сделает то-то и то-то», как я покорно исполняю ее замысел. Какие у нее печальные глаза. Хочется спросить ее, что с ней, вот сейчас, тут же, при всех спросить, не нужна ли ей помощь. Это и есть любовь?»

Сверху послышался писклявый голос Бенедикта:

– Здравствуйте, доктор, мое почтение. Как наш больной?

– Плохо. К сожалению, ничем не могу вас порадовать, – отвечал женский голос.

– Ему сегодня хуже?

– Нет, не хуже – не имею основания так сказать, – но и не лучше.

– Ну, так я полагаюсь на вас. Сделайте все возможное, а я в долгу не останусь.

– Вот это уж совсем ни к чему!

Джаба догнал Гурама, и они вместе дошли до верхней площадки, пропустив спускавшуюся навстречу женщину-врача.

– Привет, Гуту! – воскликнул Бенедикт.

– Здравствуйте, уважаемый Бенедикт!

– Были у больного?

– Лида и сейчас там. Мы помогали врачу… Простите, можно вас на минутку… – Уполномоченный по дому Бегашвили отвел в сторону Бенедикта. – Я оказался в фальшивом положении. Почему ваша племянница не ночует здесь? Вы же видели эту сумасшедшую, Лолу, и, наверно, поняли, на что она способна. Возьмет и напишет жалобу, донос. Она уже ляпнула мне в сердцах, что я придумал всю историю со сдачей комнаты только для отвода глаз, а на деле будто бы сам собираюсь завладеть этой квартирой.

– Конечно, конечно, непременно… Это я виноват, я один, не пускал девочку, она там моей жене помогала… – забормотал Бенедикт. – Как там бедняга Самсон? – Он ткнул пальцем в сторону дверей.

– Доктор говорит, что раз он сохранил способность проглатывать пищу, то и восприятие внешнего мира должно к нему вернуться.

– Что?!

– Так она сказала.

– Зайдем вместе с нами на минутку… Я тут купил бутылочку коньяку…

– Ах что вы, спасибо… – Гуту вдруг смутился, как маленький ребенок, которому предстоит признаться в каком-нибудь проступке. Смущение заставило его пальцы застегнуть и снова расстегнуть пуговицу на пиджаке Бенедикта. – Уважаемый Бенедикт, можно такому маленькому человеку, как я, надеяться устроиться на работу в райисполкоме?.. Или еще где-нибудь… А то ведь так и умру уполномоченным – срам, да и только! – Выложив все это, он облегченно вздохнул.

– Посмотрим, посмотрим, приходи ко мне, разберемся! А сейчас ступай и, если Геннадий дома, приведи его.

Бенедикт вошел в комнату. Дудана и оба гостя были на наружном балконе, Лида сидела у изголовья больного и вытирала полотенцем следы супа на простыне. Она посмотрела на Бенедикта и показала на тарелку:

– Больше сегодня не хочет есть. Здравствуйте, батоно Бенедикт.

– Похоже, что помирает бедняга?

– Да, по-видимому.

– Может, уже умер?

– Не думаю. Ложек пять бульону он все же проглотил.

– Ну, больше и я не съедаю, – проговорил про себя Бенедикт и подошел к двери балкона. – Дудана, что ты там делаешь? Нашла время смотреть на улицу. «Накрывай на стол, Нанетта», как говорит Бальзак.

Услышав имя французского романиста, Джаба насторожился.

Все четверо прошли в меныпую комнату. Бенедикт затворил за собой дверь.

– Где это написано у Бальзака, уважаемый Бенедикт? – не вытерпел Гурам.

Бенедикту было приятно такое внимание.

– Страница тридцать первая. Только заглавие повести я запамятовал.

Гурам и Джаба переглянулись.

– Какая у вас, однако, хорошая память!

– Это еще что! – осмелел Бенедикт. – Дудана, нарежь вот это… Вымой стаканы… Попроси у Лиды скатерть… Да, так это еще пустяки, я помню места и почище! Вот, например: «Что с вами? Что случилось?» Помните это место?

– Нет, не помню, – сказал Гурам. – А ты, Джаба?

– И я не помню.

– Или вот еще: «Ваша светлость!» Помните? Или: «У него, наверно, есть еще долги!», или: «Черт побери!», или: «Никогда!». Могу напомнить еще такое место: Бальзак пишет: «Садитесь, Шенель!» – страница четыреста первая. Ну, так и вы тоже – садитесь! – Взрыв смеха Бенедикта сдул с поверхности стола рассыпавшиеся крошки хлеба.

– Какая страница, какая? – Гурам достал записную книжку. – Не обижайтесь, пожалуйста, но я проверю. Такая память – просто невероятная вещь.

– Пожалуйста, проверяйте, дорогой, проверяйте. Страница четыреста один. «– Садитесь, Шенель!» Проверяйте на здоровье!

– А какой том?

– Номера тома не помню.

– Ничего, я посмотрю во всех.

– Удивительно! – включился в игру Джаба. – Я помню только одно интересное место.

– Какое? Скажи! – заинтересовался Бенедикт.

– «Ах!»

– Что – ах?

– «Ах!» – говорит у Бальзака героиня, когда ее убивают, – сказал Джаба; через открытую дверь кухни он увидел Дудану: она смотрела на Джабу, укоризненно улыбаясь, и грозила ему мизинцем.

Игривый жест не ускользнул от внимания Бенедикта. Он покраснел и смерил взглядом обоих молодых людей– словно впервые их увидел.

«Шею свернул бы обоим… Ладно, отложим на будущее», – подумал он.

– Понятно, молодой человек, понятно… Ничего, насмешка еще никого не убивала.

– Ну, что вы, какие тут насмешки, уважаемый Бенедикт!

Дудана, испугавшись, как бы не дошло до перепалки. поспешила на помощь.

– Угощайтесь! – сказала она с улыбающимся лицом, расставив на столе тарелки, рюмки, колбасу, ветчину, сардины. Вдруг что-то тихо звякнуло: брошь, которой было заколото у ворота платье Дуданы, отстегнулась и упала на тарелку.

– Откуда это? Чье? – вскричал Бенедикт, хватая Джабу за руку; он завладел брошью и внимательно осмотрел ее.

– Это мне тетя Марго подарила, – тихо сказала Дудана.

– A-а, то-то! А я удивился. – Бенедикт скосил глаза на Дудану, потом поднял бровь высоко в воздух. – Жемчуг! – объявил он торжественно: вот с какой драгоценностью запросто решилась расстаться его жена!

Искусственный, дядя Бено, – быстро внесла поправку Дудана, чтобы умерить сожаление, испытываемое ее дядей.

– Ну и что ж, какая разница?

– Почти что никакой, – сказал Джаба. – Японцы делают теперь искусственный жемчуг такого качества, что он нисколько не уступает настоящему.

– Делают? А я слыхал, что из моря добывают! – напомнил Бенедикт.

– Верно, вылавливают и морской. Но из ста добытых раковин разве что одна содержит в себе жемчуг. Видно, далеко не каждой приходится за свою жизнь подвергнуться нападению врага.

– Какого врага? – Бенедикт недоверчиво посмотрел на Джабу.

– Чтобы родилась жемчужина, в раковину непременно должно вторгнуться чуждое тело, батоно Бенедикт, – объяснил Джаба с серьезным лицом, чтобы Бенедикт не подумал, что его снова дурачат. – Только раздражение, вызванное присутствием этого постороннего тела, заставляет ее выделять вещество, которое мы называем жемчугом, А японцы вылавливают с морского дна каждую пустую раковину, поднимают ее на поверхность, «привязывают» у берега и раздражают искусственным путем.

– Как раздражают – дразнят, злят? – Бенедикт забыл о еде.

– Не знаю. Должно быть, вводят внутрь песчинку. А раковина обволакивает это зернышко жемчугом.

– Так рождается жемчужина?

– Примерно так.

– На месте японцев я затолкал бы в каждую раковину по мячу для пинг-понга, – сказал Гурам, избегая взгляда Дуданы.

– Что ж, не глупо… Только, может, еще лучше – по хорошему арбузу, а? – Засмеялся Бенедикт и сунул руку с зажатой в ней брошью в карман.

«Теперь он сам над нами смеется», – подумал Джаба.

– Ух, чуть было не отобрал у тебя свой же подарок! – спохватился Бенедикт и вернул брошь девушке.

Дудана стояла, придерживая рукой ворот платья. Она отвернулась и пристегнула брошь.

– Угощайтесь, прошу!

Тупой нож не брал ветчину. Джаба тщетно пытался отрезать половину от куска, показавшегося ему слишком большим, и с досадой чувствовал, что привлекает к себе общее внимание.

– Будем здоровы! – сказал Бенедикт, поднимая рюмку с коньяком; вдруг его разобрал смех – он прыснул, коньяк пролился ему на пальцы.

Никто не задавал никаких вопросов – он сам поспешил объяснить: сказал, что вспомнил одну смешную вещь.

А вспомнил он Бату, который принес ему утром деньги от Тартишвили. Как бедняге не терпелось положить в карман свою долю! Не осмелившись прямо заявить свои притязания, он подъехал к Бенедикту таким вот забавным образом: «Мой дорогой Бенедикт, я видел вчера во сне, будто ты дал мне три лимона и сказал: выжми их, и вытечет ровно три тысячи, твоя доля». – «Удивительно, мой милый Бату, просто удивительно, – отвечал Бенедикт, – я видел вчера точь-в-точь такой же сон, только мне помнится, что я дал тебе не три лимона, а один, да и тот ты еле у меня выпросил».

Тут Бенедикту явственно представилось оторопелое лицо Бату, и он не мог удержаться от смеха.

– Что мне делать с этой красавицей, молодые люди, а? – Бенедикт обнял за плечи Дудану. – Не нравится ей эта чудесная квартира, какого труда мне стоило найти что-нибудь подходящее, а она отказывается здесь жить, говорит, что боится оставаться одна.

– Одна? – повернулся к Бенедикту Гурам.

– Я со своей семьей живу в другом месте. Наконец-то я могу вытащить ее из общежития, и вот, артачится, пренебрегает моей заботой.

– Но ведь дедушка здесь живет! – Джаба указал пальцем на дверь.

– Это не мой дедушка, – улыбнулась Дудана. – Это хозяин квартиры.

– Живи у нас, Дудана, тебя же никто не гонит… Только надо иногда, время от времени, ночевать и здесь. А потом, вот как говорит этот молодой человек, заплатят тебе в кино двадцать тысяч, и сможешь нанять квартиру получше. – Бенедикт улыбнулся Гураму. – Хочешь, буду присылать иногда Ромула, чтобы он ночевал у тебя, а? Да что ты боишься этого полумертвого старика, – его же не видно и не слышно… Вообрази, что в соседней комнате вовсе никого нет!

– Ромула не присылайте, – сказала Дудана.

Воздействовать на Дудану надо лаской – это Бенедикт прекрасно понимал. Сердиться, ссылаться на права «заботливого дядюшки» было бы, конечно, бесполезно. С целью такого «ласкового воздействия» на строптивую племянницу Бенедикт велел жене купить для девушки два-три дорогих платья – Марго все сообразила, даже вон подарила Дудане жемчужную брошку, Бенедикт вовсе об этом не жалеет. Если операция с этой квартирой успешно завершится, он сможет купить хоть всю Японию со всеми потрохами. Но только без Дуданы не выгорит дело, рассеется все, как дым! Эта Лола, или как ее там, подымет такую историю, что только держись! По правде сказать, понятно, что девочка боится оставаться ночью одна в квартире с этим живым мертвецом. Может, первое время Марго здесь с нею поживет – пока девочка привыкнет?.. Этот болтун, что называет себя кинорежиссером… непутевый, видно, парень… Двадцать тысяч! Да он небось и сосчитать до двадцати тысяч не сумеет! Просто понравилась ему Дудана, и врет… Зря потратился Бенедикт на угощение… А девчонка и в самом деле здорово похорошела, вот бы такую жену Ромулу!

О таких вот жизненно важных и волнующих предметах думал Бенедикт, пока не насытился и пока обе коньячные бутылки не опустели.

– Вот сейчас хорошо бы отдохнуть в свое удовольствие, – сказал он и откинулся на спинку стула; стул жалобно заскрипел под ним. – Ну, что стоило господу богу сказать: отдыхайте два дня! – и было бы у нас два выходных. Думаете, кто-нибудь бросил бы реплику: дескать, зачем два дня, уж очень много?

– Тогда он не успел бы сотворить мир, – сказал Джаба. – В пять дней он не мог бы уложиться.

– А что он, собственно, создал на шестой день?

– Человека, насколько мне известно.

– Ну так не создал бы, вот и был бы у нас вечный выходной! – воскликнул Бенедикт, – Нет, в самом деле, одного выходного слишком мало. Что мы, нищие, что ли? Или уж пусть бы человек работал всю жизнь без отдыха, а перед самой смертью, когда он уже соберется вручить богу душу, господь бог и добавил бы ему эти самые неиспользованные воскресные дни. Интересно, сколько получится? Выйдет хоть один год?

– Больше! – сказал Джаба.

– Ну-ка, сделай подсчет, будь другом! Сколько у меня получится выходных дней, если я буду жить до семидесяти лет?

– Отчего же только до семидесяти, живите до ста! – сказал Гурам и вынул записную книжку.

– Нет, сто много, напиши восемьдесят или девяносто.

Гурам рылся в карманах, ища свою вечную ручку.

– Дай сюда, я подсчитаю, – сказал Джаба и взял у него записную книжку. – Так, значит, девяносто, батоно Бенедикт?

– Черт с ним, пусть будет девяносто.

Джаба погрузился в вычисления. Бенедикт, приподнявшись на стуле, заглядывал ему через плечо. В такой позе он оставался довольно долго.

– Если будете жить до девяноста лет, а дай вам бог прожить и больше, – поднял голову наконец Джаба, – получится у вас тринадцать лет отдыха.

– Тринадцать лет? Вот это да! – Бенедикт грузно плюхнулся на сиденье. – Тринадцать лет только есть, пить и спать – каково, а? Успеешь выспаться всласть! Правда, тринадцать несчастливое число, но тринадцать лет в Гагре – это вещь, я вам доложу, а?

– Прошу прощения за то, что вывел несчастливое число, – сказал с наивным видом Джаба.

– Не беда! Потом я умру, уйду на вечный отдых, и уже будет не тринадцать, нарушится чертова дюжина. Хе-хе!

– Разумеется, – подтвердил Гурам. – Потом вы будете отдыхать тринадцать триллионов лет.

– Й все-таки тринадцать, а? – Бенедикт упер в Гурама испытующий взор – Даже после смерти не хочешь дать мне успокоиться, а?

– Успокойтесь, батоно Бенедикт, я не хотел сказать вам ничего неприятного, просто к слову пришлось.

– Шучу, шучу, вовсе я не рассердился, – Бенедикт хлопнул Гурама по плечу, потом повернулся к Джабе: – Ну-ка, будь другом, подсчитай, сколько лет отдыха получится у Марго?

– Марго? – Джаба взглянул на Дудану.

– Марго, Маргарита, так жену мою зовут.

– Ах, это ваша супруга… Пожалуйста. Но когда же она умрет?.. То есть сколько лет мне взять для расчета – восемьдесят? Если для вас мы положили девяносто…

– Восемьдесят? Пощади меня, молодой человек! – захохотал Бенедикт. – Или знаешь что? Научи меня, как это делается, и я сам ей подсчитаю. Вот сделает большие глаза! Говорю ей, что жизнь проспит, валяясь в постели, а она не верит! Очень удачно вышло, что я о Марго вспомнил!

– В году пятьдесят два воскресенья. Это число умножаете на количество лет жизни, а го, что получится, делите на триста шестьдесят пять.

– Зачем столько возни? – сказал Гурам, повернувшись к Бенедикту. – Просто разделите количество лег на семь.

– Напиши мне это все, напиши, будь другом, а то забуду. Как ты здорово считаешь! Где работаешь?

– В редакции.

– В редакции?!

Вдруг Джаба заметил, что Гурам настойчиво, не отрывая взгляда, смотрит на Дудану. Девушка сидела в застывшей позе, боясь пошевелиться, и, казалось, напряженно думала – словно для того, чтобы орудовать ножом и вилкой, требовалось усилие мысли.

– Дудана, сколько лет может быть этому… этому-старику? – внезапно заговорил Гурам, как будто он только потому и глядел на девушку, что собирался задать ей этот вопрос.

– Не знаю, – Дудана задвигалась, подняла голову, словно ее вдруг расколдовали. – Наверно, восемьдесят… или девяносто.