Текст книги "Красные облака. Шапка, закинутая в небо"

Автор книги: Эдишер Кипиани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

– Что нового, батоно Леван, надеюсь, все спокойно в городе? – улыбнулся Георгий и, словно спохватившись и спеша исправить нечаянную ошибку, добавил быстро и четко: —То есть в республике?

– К сожалению, не все и не совсем спокойно – именно потому я и пришел к вам, – Кебурия расстегнул среднюю пуговицу своего кителя и сунул руку за пазуху. – Немало еще зла творится, – он достал из кармана сложенный вдвое бумажный лист, расправил его. – Именно потому я и пришел. Вот это надо напечатать. Прочитайте, и, если вы ничего не будете иметь против, я дошлю вам и фотодокументы. Без фотоматериалов публикация не имеет смысла. Оттого я и решил обратиться к вам, в «Гантиади».

– Зачем же вы лично побеспокоились, батоно Леван, позвонили бы, я прислал бы за материалом…

– Кому ж беспокоиться о моих делах, если не мне самому! Я оставлю вам номер телефона. – Заместитель министра достал авторучку и стал писать ею на обороте последней страницы своей статьи, но в авторучке не оказалось чернил, перо только царапало бумагу.

Джаба положил на стол свою авторучку. Заместитель министра поднял голову, на мгновение остановил взгляд на Джабе – словно сфотографировал его лицо.

– Спасибо! – Кебурия написал номер телефона и вернул Джабе авторучку. – Спасибо! Если понадоблюсь, позвоните, – сказал он Георгию. – Буду весьма благо дарен.

Джаба стоял за спиной у Кебурия. Телефонный номер, выведенный непривычно крупными цифрами, невольно привлек к себе его внимание.

СМЕРТЬ ТРУСЛИВОГО ДВОЙНИКА

Взвизгнули шины, проехав юзом по асфальту, скрип тормозов ввинтился в уши Джабе. Водитель еле сумел остановить машину, высунулся из приоткрытой дверцы и, кажется, бранится. Пусть ругается сколько хочет, сначала перейдет через улицу Джаба, а потом может проехать он… Вот так. Что случилось? Проезжай, проезжай, братец, и помни, что у человека два глаза, а у машины – четыре… Гм, с чего это женщины шарахаются от Джабы – неужели он так уж пьян? Шарахаются, обходят стороной и тем больше привлекают к себе его внимание. Удивительная вещь женское платье – не завершается, а обрывается где-то посередине. Какая-то неоконченная поэма… А ноги у Джабы вовсе не заплетаются. Если угодно, он пройдет точно по прямой линии, как канатоходец по своей веревке. «Вот, смотрите! Пройдет кто-нибудь так же прямо? А вы пугаетесь, вы хотите, чтобы я непременно был пьян… Что ж, буду, пожалуйста… Пеняйте на самих себя… Вот, я уже пьян».

Джаба не мог оторвать взгляда от высокой женщины, ожидавшей автобуса на остановке. Озаренное тусклым светом уличных фонарей, мерцало, фосфоресцировало ее белое лицо.

Только не ошибись, Джаба, – это богиня. Сейчас главная задача – не ошибиться. И не попадаться на глаза никому из знакомых.

Джаба крадучись, на цыпочках, убрался прочь от освещенного места и спрятался в тени, под висячим балконом соседнего дома: чтобы его не заметили знакомые.

Тень, отбрасываемая балконом, ходила ходуном. Через площадь была переброшена проволока, на проволоке висел большой электрический фонарь; ветер раскачивал его, и улица колебалась у Джабы под ногами. Джаба прислонился к стене и закрыл глаза… И все сразу исчезло, он забыл обо всем. Не было ни улицы, ни пронизывающего ветра, ни хмеля в голове – только упорная мысль сверлила мозг. Джаба тщетно пытался вызвать в памяти лицо и имя одного очень близкого друга и не мог. Был у него когда-то друг – да, был наверняка, потому что Джаба явственно различал его место – на улице, в комнате, на небе, – видел его силуэт, пространство, которое тот обычно занимал. Сейчас силуэт был прозрачен, на этом месте зияла пустота, и Джаба мучился, стараясь заполнить ее воображением. Ах, какой хороший это был друг – Джабе хотелось быть с ним всегда, ни на минуту не расставаться. Кто это был? Куда он делся? Когда пропал?

На перекрестке завизжали в блестящих желобках рельсов трамвайные колеса, и улица вновь обступила Джабу, хмель вновь затуманил его.

Он подзывал такси, но водители не останавливались. Время от времени, когда Джаба преграждал путь очередной машине, со всех сторон раздавались испуганные возгласы:

– Молодой человек, садитесь в машину, а то милиция вас заберет!

Словно с неба, донесся до Джабы женский голос. Он обернулся. За спиной у него стоял таксомотор. Где-то вдалеке глухо рокотал двигатель. За рулем сидела женщина средних лет в коротком синем пальто из искусственной кожи. Она перегнулась назад, ловко дотянулась до дверной ручки и открыла заднюю дверцу.

Джаба сел в машину. Такси тронулось.

– Видите – милиция! – показала женщина-водитель в окошко. – Я избавила вас от холодного душа.

Такси почему-то направилось в сторону университета.

«Пусть едет, куда хочет!» – подумал Джаба.

– У вас дверь не закрыта, – женщина остановила машину, еще раз перегнулась назад и захлопнула с силой заднюю дверь. – Скажите свой адрес, пока не заснули.

Джаба испугался – как бы в самом деле не заснуть. Но еще больше пугала его перспектива быть доставленным домой. Ему не хотелось сейчас возвращаться к себе. Он сам не знал, чего ему хотелось. И тут он вспомнил о Гураме.

– Площадь Марджанишвили! – пробасил он, испытывая удовольствие оттого, что так легко обманул водителя.

– Ки, батоно! Есть!

В машине его слегка укачало, и он ненадолго задремал. Ему пригрезилось, что за рулем сидит мама. Она всю ночь искала Джабу, нашла наконец его на улице и сейчас отворачивала лицо, чтобы сын не узнал ее. И при этом улыбалась в душе оттого, что Джаба назвал не тот адрес.

Джаба открыл глаза, перегнулся через спинку переднего сиденья. Ему захотелось посмотреть на лицо этой немолодой, с проседью, женщины, сидевшей за рулем. Непременно надо было узнать, какова та, кого он принял за собственную мать.

Машина влетела на мост. Здесь студеный ветер буйствовал, точно спущенный с цепи. Полный ярости, он врывался в машину через все окошки и щели, налетал на Джабу со всех сторон.

– Ну вот – приехали.

Автомобиль подтащил, подмял под себя площадь и опрокинул себе на голову высокий дом, вздымавшийся напротив.

Джаба вышел из машины, порылся в карманах.

– Спасибо, сынок! Только не вздумай куда-нибудь завернуть!

…Словно кто-то встал бок о бок с Джабой, подставил ему плечо. Это был лестничный поручень. Джаба повис на нем всей своей тяжестью. Поручень не отступал от Джабы и, сковав его, понемногу уводил все выше и выше.

Отец и мать Гурама в Москве. Гурам один. Наверное, спит. Джаба разбудит его… Велика важность – пусть проснется!

«А может, его и вовсе нет дома. Тем лучше, я уйду и… пусть сам меня ищет, если хочет… Уши ему надеру! Отругаю хорошенько негодника! Все забыл, все – детство, школу…»

Снова вспомнился Джабе тот, потерянный его друг. Нет, не Гурам и не Нодар, а кто-то другой, еще более близкий. К нему спешил обычно Джаба, чтобы поделиться любой своей радостью или печалью. Он знал: друг порадуется его счастью, друга огорчит его горе – и от этого радость самого Джабы удвоится, а печаль его утихнет. Какой замечательный друг! Кто же это был? Быть может, он умер – почему же Джаба не помнит об этом?

Джаба очнулся от своих мыслей, посмотрел назад, на убегающие вниз ступени. Лестничный поручень миновал квартиру Гурама и увел Джабу на следующий этаж. С грохотом низвергающегося обвала сбежал оттуда Джаба – кажется, упал по пути и ушиб колено.

Квартира оказалась незапертой – Джаба ввалился в переднюю.

– Гурам!

Пошатываясь, направился он к отворенной настежь двери, ведущей в комнаты. Там, за нею, было темно – казалось, дверь выкрашена в черный цвет. В этом черном четырехугольнике внезапно возникла фигура Гурама. Встревоженный, в одной майке и в трусах, выскочил он в переднюю.

– Откуда ты взялся? Разве было незаперто? – Он щелкнул замком входной двери. – Не мог постучать? – Топая босыми ногами, он побежал назад, к комнатной двери, закрыл ее. Потом схватил Джабу за локоть и потащил на кухню.

– П…приехали? – Джаба показал на комнату; он подразумевал родителей Гурама.

– Приехали.

Вот они на кухне. Гурам зажег свет, закрыл дверь. Джаба зацепился за стул и с размаху сел. Лампочка под потолком слепила его – он невольно жмурился.

– Прости, что я разбудил те…тебя… Похоже, что и ты тоже в… выпил.

– Если ты это заметил, значит, не так уж сильно пьян.

– Я не п…пьян… А ты сердишься, потому что тебя разбудили. Но не… го…говоришь мне ничего… Я сейчас уйду.

Джаба почувствовал, что Гурам ничего не имеет против этого, и обиделся. Ему стало жалко себя до слез: так мало дорожит им старый друг!..

– Как х…хочешь, – он посмотрел Гураму в глаза. – Только сначала еще одно слово… Ты не ответил на мой вопрос… Не ответил дав…веча, у нас… Ты сказал, что Дудана нед…достойна меня, помнишь? И отказался об…объяснить… Скажи, что ты… что ты имел в виду… и я уйду..

– Куда ты пойдешь!

– Если не ответишь… Если не дашь удов…удовлетворительного ответа, я не п…прощу тебе оскорб…бительного отзыва о Дудане… Да, ос…оскорбительного! Между нами все б…будет кончено. – как напился, так и вспомнил? – Гурам растирал обеими руками озябшие плечи.

– Да, вспомнил… Что ж такого?.. Думаешь, я пьян и не способен рассуждать? Нап…против, мыслю еще острей…

– Посиди тут, – сказал Гурам. – Я сейчас вернусь. Он вышел.

Грубым, повелительным показался его тон Джабе. И на душе у него стало еще горше.

«Все!.. Разошлись, потеряли друг друга… Навсегда!»

На столе выстроились вряд три бутылки коньяка. В первой оставалось лишь несколько капель на дне, вторая была опорожнена наполовину, третью не успели еще раскупорить. Рядом, на тарелке, завивалась фестонами потемневшая яблочная кожура. На полу валялись обломок плитки шоколада и пара остроносых женских туфель.

Вошел Гурам – одетый, в шлепанцах.

– Выпьем, раз мы и так уж пьяны!

Джабе он показался протрезвевшим.

– Я пришел сюда потому, – сказал Джаба и взял рюмку, – что завтра уже не мог бы прийти.

– Почему?!

– Ваш дом ведь сносят…

– Ах, да… – настороженное выражение исчезло с лица Гурама.

– Ты же с…сам сказал, что сносят… Я хотел посмотреть еще раз… Где мы готовили уроки… Выпускные экзамены помнишь? Тут, на кухне, мы химию зубрили…

– Сидели на этих самых табуретах, – подхватил Гурам без особого энтузиазма, постучав пальцем по ножке табурета.

– Дай мне этот табурет. На память!

– Бери! – усмехнулся Гурам.

– Я не шучу, взаправду.

– Взаправду и забирай.

– Спасибо. Когда уйду, зах…хвачу с собой. За эти табуреты! – Джаба осушил рюмку.

– Присоединяюсь! – Гурам отпил немножко из своей.

– А теперь говори – почему недостойна меня Дудана? – Джаба стукнул по столу кулаком, потом оглянулся и тихо, про себя, проговорил: – Простите, тетя Эльза.

– Завтра скажу.

– Говори сейчас!

– Джаба, клянусь тебе чем хочешь, завтра непременно скажу.

– А сейчас я, по-твоему, пьян, да? Но я во…вовсе не пьян. Ты же знаешь, я люблю Дудану… Люблю так сильно, что… Разве я не должен тебе рассказать? Кому же еще, как не тебе? Так сильно, что… завтра же уведу ее к себе, на мой чердак… И ты будешь шафером…

– Джаба!

– Ты будешь, ты! – закричал Джаба; потом опять, спохватившись, обернулся с виноватым видом и поднес палец к губам: – Извините меня, тетя Эльза! – Помолчав, он продолжал: – Ты знаешь, что я сделал? Я надул весь мир…

– Как это ты ухитрился? – отозвался с сухим смешком Гурам.

– Смейся, смейся… А я надул! Сейчас весь мир думает, что познакомился с двумя благородными людьми, жителями Тбилиси… Но напрасно думает, ошибается… Я женюсь на Дудане… Обманешь ты весь мир? Ты и меня не обманешь! Надо быть журналистом, надо, чтобы тебе доверяли, – тогда все в порядке… Впрочем, у тебя тоже блестящая будущность. Ты режиссер… Сначала сними что-нибудь, а там посмотрим… Дудана с завтрашнего дня будет жить у меня, мы с тобой вместе пойдем за нею.

Мысли Джабы сплетались, сцеплялись, разбегались самым затейливым образом, не подчиняясь никаким законам. Он помнил, о чем идет речь, только пока говорил, а через минуту мог начисто забыть предмет разговора.

– Давай поговорим завтра. А сейчас я ничего не понимаю из того, что ты говоришь, да и ты меня вряд ли поймешь. Бери рюмку, выпьем! Будь счастлив! – Гурам выпил свою рюмку до дна.

– Как я могу быть счастливым, когда ты так исподличался?! – вскричал вдруг Джаба; глаза у него покраснели.

Гурам вскочил.

– Эй, товарищ, следи за собой! Что ты болтаешь?

– Я давно уже слежу, – снова перешел на шепот Джаба. – Нодар тут ни при чем. Письму Нодара я вовсе не поверил. Я и так все знаю… Знаю, да, знаю сам… И ты прекрасно знал, что я люблю Дудану, но нисколько не посчитался…

– Ах, так это все работа Нодара?

– Не посчитался, ни во что не поставил… Не Дудана меня… А ты недостоин Дуданы, Дудана и плюнуть на тебя не захочет, а ты этого не хочешь понять!

– Плюнуть не захочет? – Лицо у Гурама стало мертвенно-бледным.

Джаба искал какое-нибудь убийственное, разящее слово, такое, чтобы оно поразило Гурама в самое сердце, свалило его замертво.

– Гурам, ты развратник… Да, развратник и ме…меришь всех, весь свет на свой аршин.

– Плюнуть не захочет?

– Нет! Дудана не такая, Дудана совсем иная.

– Идем! – Гурам легонько подтолкнул товарища пониже затылка; пальцы у него были как ледяные сосульки. – Идем!

– Оставь меня! – вскричал Джаба, но встал.

Гурам прошел через переднюю, толкнул комнатную дверь и наполовину скрылся во мраке.

– Иди сюда! – Он потряс кулаком в воздухе и повторил: – Иди сюда, ты, слепец!

Ужасное предчувствие лишило Джабу всех сил. С расширенными глазами он кое-как доплелся до двери и позволил грубой, бесцеремонной руке Гурама втащить себя в непроглядную черноту за нею. Словно курок пистолета, щелкнул выключатель, и белый, яркий свет лампы на столике залил все вокруг.

Джаба схватился за стену, чтобы не упасть. Он почувствовал, как замерло сердце у него в груди, помедлило, словно колеблясь – остановиться навеки или продолжать биться, – потом вдруг отчаянно затрепыхалось и послало горячую волну крови в мозг. Это и есть кровоизлияние? Джаба явственно видел, как сочилась кровь из лопнувшего сосуда, и в каждой капельке крови отражалась обнаженная Дудана.

Дудана спала на тахте. Она лежала навзничь, сбросив одеяло. Одна нога у нее была согнута в колене, словно она поднималась по лестнице, голова запрокинулась, вся она как бы стремилась куда-то ввысь, впивая неописуемое блаженство. Горячая тень ее груди мерно поднималась и опускалась на стене.

Казалось, захлопнули тысячу окон, заперли тысячу дверей, выключили все мысли – осталась только одна светлая точка, как бы виднеющийся вдали выход из туннеля. Лишь простейшая, элементарная мысль, выраженная в простейших словах, могла протиснуться сквозь это тускло светящееся отверстие.

– Она простудится! – Собственный голос послышался ему, как мяуканье. – Как бы она не простудилась…

Он был словно осужден на смерть. И сейчас имел единственное право – спросить, какая его ожидает казнь: повешение? расстрел? И Джаба спросил:

– Почему она не просыпается? – Он почувствовал, как по щеке у него скатилась слеза.

– Захмелела немного, – услышал он голос Гурама.

Эти такие земные слова несколько отрезвили Джабу. Он еще шире раскрыл глаза.

– Когда это случилось? – Джаба показал пальцем в сторону тахты. – Когда она вышла за тебя за…замуж? – Он говорил как бы из потустороннего мира.

– Замуж она не выходила.

Лишь сейчас Джаба явственно увидел Гурама. Гурам стоял тут же, перед Джабой. Он наклонился к лампе и погасил ее.

– Вы еще не расписались?

– Я пока не собираюсь… – Гурам вышел в коридор. – И Дудана не собирается плевать на меня, помни это!

Джаба застрял в дверях. Гурам обернулся к нему – глаза у него блестели, губы кривились в улыбке, от которой Джабу воротило с души.

Вдруг светлая точка, далекий выход из туннеля, взорвалась, стала расширяться, трещина побежала по туннелю, повалились стены, рухнул свод – и над головой у Джабы внезапно открылось небо, затянутое багровыми облаками.

Откуда-то появилась у него тысяча рук, руки сами собой сжались в кулаки, и Джаба замолотил ими по этому отвратительному, мерзкому, источающему яд лицу… Немедленно уничтожить, погасить эту липкую улыбку, стереть с этого ядовитого лица его низменное выражение, иначе Джаба сойдет с ума! Глаза Джабы, полные бешенства, испугали Гурама. Он бросился на кухню и захлопнул за собой остекленную дверь. Джаба вышиб ногой стекло. Отлетевший осколок, видимо, попал в Гурама – он выпустил дверную ручку.

Джаба ворвался на кухню и грохнул кулаком, как кувалдой, Гурама по голове. Гурам вцепился обеими руками ему в горло, сжал пальцы изо всех сил.

Джабе показалось, что у него сейчас лопнут щеки, дыханье перехватило, глаза полезли вон из орбит, но он не почувствовал боли. Лицо Гурама сводило его с ума – этот гнусно кривящийся рот мог еще изрыгнуть грязные слова!

Яростным движением он оторвал от своего горла пальцы Гурама, и вновь появилась у него тысяча кулаков.

Лицо!

Лицо!

– Она простудится – говорил я тебе!.. Она простудится!.. Говорил я тебе… Говорил я тебе… Говорил…

Пронзительный женский крик сковал его; Джаба уронил руки. Нетрудно было догадаться, кто кричит. Он стоял спиной к выломанной кухонной двери, но не обернулся – только прислушался. Казалось, откуда-то издалека донеслись до него приглушенные рыдания.

Внезапно кулак Гурама стукнулся о его грудь. Это не произвело на Джабу особенного впечатления. Он ответил ударом обеих ладоней снизу, в подбородок, – как бьют по волейбольному мячу. Гурам отлетел к радиатору, рухнул на пол, словно рассыпался на части.

Джаба тяжело дышал. Он не мог заставить себя обернуться – ему казалось, что там, распростершись на полу, плачет Дудана. Он не знал, что делать. Потом понял, что это ему только чудится, и нерешительно повернулся. Захрустело под ногами битое стекло. Джаба вышел из кухни. При виде зияющего темного четырехугольника комнатной двери в нем снова вспыхнула злость. Он опять ворвался на кухню. Гурам вытирал ладонью кровь с разбитой скулы и смотрел на свои запачканные пальцы. Ярость Джабы утихла. Он зацепился за табурет, в сердцах схватил его.

– Это мое! – буркнул он сердито.

Медленно спускался он по лестнице. Табурет громыхал, цепляясь за ступеньки, но Джаба ничего не слышал. Лишь выйдя на улицу, он заметил, что держит что-то в руке, поспешно вернулся в парадное и сунул табурет за дверь.

Площадь была погружена в дремоту. Утомленный суматохой долгого дня, автоматический светофор точно бредил во сне: желтый… красный… желтый… зеленый… желтый…

Джаба пересек площадь, обернулся, посмотрел на дом, из которого вышел, долго не мог оторвать взгляд от окон квартиры Гурама.

Горло у него сжалось, он не мог сдержать рыданий Отвернувшись к витрине магазина, точно на этой пустынной, темной площади его кто-нибудь мог увидеть, он вытирал слезы кулаками, как ребенок. Ему казалось, что все пропало, погибло все человечество, жизнь на земле прекратилась, он больше не услышит смеха, этот спящий город никогда не откроет глаз. Скоро настанет утро, взойдет солнце – и увидит мертвую землю А Джаба желал всей душой – о, как страстно желал Джаба! – чтобы в мире продолжалась жизнь.

Тут он неожиданно вспомнил того самого близкого друга, что был у него когда-то, того, к кому он неизменно стремился, с кем делился всеми своими радостями и печалями… Пустота заполнилась, силуэт ожил, и Джаба увидел этого сердечного, преданного друга: это был он сам – жизнелюбивый, стойкий Джаба.

РОЖДЕНИЕ

Девять часов утра. Джаба пересекает улицу у дома шахтеров. Он быстро шагает, ничего не видя вокруг себя, ничего не чувствуя. Знакомый проспект заботится о нем: переводит его через улицу у надписи «Переход», останавливает посередине проезжей части, чтобы пропустить вереницу автомобилей, держит на остановке в ожидании автобуса и сажает именно в тот номер, который ему нужен.

Десять часов. Джаба поднимается по лестнице райисполкома, держа в руках фотоаппарат – авось его, как корреспондента, пропустят к начальнику жилотдела без очереди.

Перед кабинетом Бенедикта нет никого. «Прием от 2 до 5 часов», – читает Джаба. Толкает дверь – она заперта.

– Зибзибадзе принимает в кабинете председателя, – говорит кто-то за его спиной.

Это сотрудница райисполкома, она стоит в дверях противоположной комнаты.

– Председателя?

– Да. На пятом этаже, – женщина указывает вверх пальцем и движением бровей.

– Он назначен председателем?

– Пока еще нет, но… – улыбается сотрудница – Председателя перевели на другую работу, и Зибзибадзе сидит в его кабинете. – Она опять поднимает одновременно палец и брови.

Не дожидаясь лифта, Джаба взбегает по лестнице на пятый этаж.

В приемной председателя райисполкома за небольшим столом без тумб и ящиков сидит худощавый молодой человек. Он вскакивает и преграждает Джабе путь перед самой дверью кабинета.

– Вы к кому?

– К товарищу Зибзибадзе.

– По какому делу?

– Это я скажу ему самому.

– И все-таки, что вам нужно? – У молодого человека полна горсть семечек; он безостановочно лузгает их.

– Доложите, что пришли из журнала «Гантиади».

– Хорошо, – говорит молодой человек и спокойно садится за свой стол. – Сейчас у него совещание. Подождите.

– Я очень спешу.

– Прошу подождать, – молодой человек указывает на стул.

Джаба нервничает, курит сигарету за сигаретой. Комната наполняется молочно-голубоватым дымом. Молодой человек, технический секретарь, вооружившись большим синим карандашом, по-видимому, что-то рисует. На подбородке у него – прилипшая шелуха от семечек. Джабу это раздражает, но он ничего не говорит секретарю: не хочется.

Наконец молодой человек встает и прикрепляет кнопками к стене надпись: «Курить строго воспрещается».

Аккуратно нарисованные буквы сразу поворачиваются лицом к Джабе – едва родившись, приступают к исполнению своих обязанностей.

Джаба вытягивает из пачки новую сигарету, но не закуривает: не стоит связываться.

Технический секретарь по-прежнему сидит у своего стола и орудует карандашом. Должно быть, готовит еще одну надпись: «Не задерживайтесь без дела» или «Просьба закрывать дверь».

«А дома у тебя, Джаба, дверь сама закрывается?» – сказала Джабе учительница, когда он в первый раз пришел в школу. Весь класс заливался смехом.

Вдруг молодой технический секретарь вскакивает – видимо, безошибочное чутье извещает его, что к двери кабинета подошли изнутри, хотя оттуда не доносится ни звука.

Джаба встает вслед за секретарем. Волнение расслабляет его, он чувствует себя обессиленным, как после долгой болезни. А может быть, он в самом деле давно уже болен?

Из кабинета выходят трое. Один, длинный, как жердь, смотрит на Джабу так, словно перед ним невесть какая невидаль; кажется, один глаз у него стеклянный. Другой, низенький, шагает, откинувшись назад всем корпусом, – очевидно, чтобы не волочить по полу огромное брюхо. Третий, которого они ведут, встав с двух сторон, поражен странным недугом: он безостановочно роется в карманах.

Технический секретарь приглашает Джабу в кабинет.

При виде Бенедикта Джаба успокаивается; теперь важно одно: не тянуть.

– A-а, товарищ Алавидзе, мое почтение! Привет будущему зятю, привет! – Бенедикт отделяется от стола и спешит с распростертыми объятиями навстречу Джабе. – Слушай, где ты пропадаешь, я давно уже тебя жду, звоню тебе беспрестанно. В Москву ездил? Давно ли вернулся? Я тебе тоже приготовил хорошенький подарок, да, да, мой Джаба, я тоже… Он там, в моем кабинете, – он показывает пальцем вниз, на пол.

– В прежнем кабинете?

– Хе-хе… Не знаю, посмотрим… Придется его сменить, иначе нельзя, придется… С помощью друзей и доброжелателей! Сейчас пошлю за ордером, посмотришь своими глазами. Поставим на бланке вашу фамилию – и дело в шляпе.

Бенедикт тянется к кнопке звонка. Джаба отводит его руку и садится за стол, в кресло председателя райисполкома. Бенедикт делает вид, что не замечает его нахальства.

– У меня к вам маленькая просьба, батоно Бенедикт.

– Пожалуйста, мой милый, ты мне такую услугу оказал, что я любую твою просьбу обязан исполнить.

Джаба закуривает сигарету и пускает струю дыма в потолок.

– Одолжите мне сто тысяч рублей.

Бенедикт хватается обеими руками за сердце, медленно опускается на стул.

– Откуда я возьму, дружок, сто тысяч? Да я столько денег сосчитать не сумею!

– Вы должны мне их одолжить.

– Да ты что, с ума сошел?

– Ну, тогда пусть будет двести.

– Двести рублей? – к Бенедикту возвращается румянец.

– Двести тысяч… У тебя все равно еще много останется!

– Да ты что, смеешься надо мной, что ли? – кричит Бенедикт.

– А если меня назначат сюда – как тогда? – Джаба стучит пальцем по ручке председательского кресла.

У Бенедикта перекашивается лицо. Нижняя губа и подбородок у него дрожат, как в лихорадке, он пытается что-то сказать, но не может.

«Довольно. Теперь перейдем к делу», – думает Джаба. Он берет телефонную трубку и набирает номер со словами:

– Раз ты отказываешься одолжить, я вынужден… Первое, что бросилось Джабе в глаза, когда он вошел в кабинет, был блестящий телефонный аппарат на столе: Джаба сразу почему-то подумал о заместителе министра внутренних дел. В памяти всплыл номер телефона – крупные цифры, выведенные его, Джабы, вечной ручкой.

– Это министерство? Попросите товарища Кебурия… Из журнала «Гантиади»… Алавидзе… По какому делу? У нас печатается его статья, он сам просил позвонить… – Джаба поднимает глаза; Бенедикт медленно, незаметно отступает к двери – так медленно и незаметно, что Джабе кажется: Бенедикт стоит на месте, а дверь движется к нему… Джаба улыбается в телефонную трубку – Здравствуйте, батоно Леван. Это Алавидзе, из редакции «Гантиади». Спасибо, прекрасно… Мы получили от вас фотодокументы, все в порядке… Да, в декабрьском номере… Спасибо, передам… Батоно Леван, – Джаба дышит с трудом, ему не хватает воздуха, хотя он ни с кем не разговаривает: в последнюю минуту он набрал не тот номер, и никто ему не ответил. Сейчас Джабу интересует, как будет вести себя Бенедикт, он должен проверить, правда ли все то, в чем он Бенедикта подозревает. – Батоно Леван, у меня к вам спешное дело… Прошу вас, записывайте за мной… Вы слушаете? На Чалаурской улице, в доме номер пятьдесят семь, – говорит Джаба с расстановкой; Бенедикт стоит, прижавшись к двери, похожий на чучело какого-то животного, – записали? Сейчас объясню, в чем дело. В этом доме живет некто Бенедикт Зибзибадзе, взяточник… – Джаба чувствует, как оживает чучело и, рассвирепев, бежит к нему. – Прошу вас немедленно обыскать его квартиру… – Джаба видит перед собой Бенедикта с револьвером в руке; блестящая сталь отливает синевой; у него сразу пересыхает во рту, словно он глотнул пламени. – Батоно Леван, он вооружен. Посмотрите в книжном шкафу, в томах сочинений Бальзака… – Какое-то неодолимое упрямство или инерция возбуждения растягивает губы Джабы в улыбке; инстинкт самосохранения подсказывает, что сейчас его может спасти разве что шутка. – Будьте осторожны, батоно Леван, он вооружен! Вот, слушайте, если не верите! – Замороженная страхом улыбка превращает лицо Джабы в безжизненную маску, он поднимает вверх телефонную трубку и закрывает ею маячащую перед ним точку – дуло револьвера. – Слушайте, батоно Леван!

Это было ошибкой, последним, решающим толчком. Черная пластмассовая трубка разлетается вдребезги, раздробленная пулей. Джаба хватается обеими руками за голову и отлетает назад, ударяется о спинку кресла. Последнее его зрительное впечатление – бегущий к двери Бенедикт… Он тянется к фотоаппарату, лежащему перед ним, хочет снять эту картину… Смутная мысль, что все это уже когда-то было, отрывается каплей от его сознания и испаряется, превращается в ничто.

Соленый мрак – необъятный, бездонный океан – ходит ходуном, бурлит, грызет берега. Прошел миллиард лет, а он все не может уместиться в своем ложе и, наверно, никогда не привыкнет к нему. В глубине океана плывет Джаба. Он так мал, что не различает сам себя.

«Это монера, одноклеточное существо, – говорит учитель Цабо. – Она размножается делением».

Наконец Джабе удалось выбраться на поверхность океана. Он осматривается, глядит по сторонам.

– Мама! – обрадованно кричит он.

Мать стоит на берегу. Зеленые косы достают ей до щиколоток, лицо ее сияет, как солнце, подол ее – горные склоны, покрытые дремучими лесами, с ее груди низвергается белопенный водопад.

– Что дальше? – спрашивает Джаба.

Мать наклоняется, опускает руки в воду, ласкает сына. Джаба понемногу растет. С удивлением рассматривает он свое вытянутое, трубчатое тело. Трубка всасывает воду, потом мышцы ее сокращаются, и она ныряет в глубину.

«Это гидра, дети, многоклеточное существо низшего уровня», – слышится в классе голос учителя.

– Дальше, мама, дальше!

Волны качают Джабу, он то приближается к матери, то удаляется от нее. Мама наклоняется снова, зачерпывает горстью воду, а вместе с нею и Джабу, ласкает его. У Джабы отрастают плавники, появляются жабры; взмахнув сильным хвостом, он исчезает в волнах. Вольно скользит он по океанским просторам, подплывает к островам, погружается в пучину, но скоро все это надоедает ему, и он поднимается на поверхность.

– Дальше, мама, что же дальше?

Мать задумывается. Она думает долго. Зеленые косы ее недвижны, леса на подоле платья замерли. Мама колеблется, она словно боится – как бы не совершить ошибку. Наконец она наклоняется, вытаскивает Джабу из океана и сажает его на землю…

«Встань и отвечай урок!» – учитель стоит у окна, зайчик, отбрасываемый его очками, дрожит на стене.

«Амфибия, – начинает Джаба, – это переходная ступень между водяными и земными существами…»

– Дальше, мама, дальше!

Джаба прыгает с ветки на ветку; шелестят мягкие листья. Паря, опускаются на землю оборванные им красные и белые цветы. Так, по деревьям, пробежал Джаба через весь лес. Кажется, за ним никто больше не гонится…

– Дальше!

…Джаба греет руки у костра, огромная его тень колеблется на стене пещеры.

– Дальше! Что дальше, мама? Будет еще что-нибудь?

Мать подходит к нему, садится рядом, гладит Джабу по голове.

– Ты теперь уже большой, сынок, научился ходить, говоришь, есть у тебя разум. Теперь все зависит от тебя одного. Я не скупилась на труды – ничего для тебя не пожалела. Каким будешь ты, такими будут и твои дети…

…Воздух впервые попал Джабе в дыхательное горло, и он заплакал. Ревет громко, протяжно, на всю комнату.

Комната очень большая. Потолок высокий, как само небо. Джаба вскочил, убежал от матери в соседнюю комнату. Там хлопочут военные.

– Вы записываетесь в добровольцы? – спрашивает офицер.

– Да.

– Тогда познакомьтесь! – приказывает офицер сурово, точно давая боевое задание, и подводит Джабу к красивой женщине.

Джаба подает ей руку; сердце у него сжимается: половина лица у женщины обожжена и исполосована шрамами.