Текст книги "Красные облака. Шапка, закинутая в небо"

Автор книги: Эдишер Кипиани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

– Что с тобой, что ты раскричался? – забормотал Джаба; ему стало не по себе, он подумал, что, пожалуй, они с Нодаром хватили через край.

– Скажи, что с тобой, а я себя чувствую превосходно!

– Ну хорошо, считай, что все это было шуткой!

– Хо-хо-хо, как ты блестяще вывернулся! Ну, просто гениальный психолог. – Тут он обернулся к Нодару: – А ты тоже хороший фрукт!

– Ко мне не цепляйся, – бросил ему Нодар.

– Может, я еще должен прощения попросить? – Джабу разозлило это «блестяще вывернулся».

– А ты сомневаешься? Разумеется, должен, если хочешь, чтобы я счел тебя в своем уме!

– Ну, тогда, значит, мы с тобой встретимся в той самой лечебнице, над Курой.

Гурам круто повернулся и ушел, хлопнув дверью.

Нодар и Джаба долго молчали.

– Нодар! – сказал наконец Джаба, не сводивший глаз с двери. – Не почудилось ли мне все это?

– Не думаю.

– Боюсь, Что на этот раз, впервые в жизни, я был неправ перед Гурамом.

– Почему?

– Может, я чересчур подозрителен, может, у Гурама не было ничего плохого в мыслях, может, Дудана ему совершенно безразлична…

– Но тогда…

– Мне пришло это в голову потому, что я никогда не видел Гурама таким рассерженным. Он был действительно всерьез рассержен. Я ведь его знаю…

– Всякий человек сердится действительно и всерьез, когда ему говорят в лицо неприятную правду.

– Нехорошо получилось, – сказал Джаба.

ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЕ ФОТОСНИМКИ

На стенах тесной, как вагонное купе, фотолаборатории развешаны фотографии: уходящая куда-то ввысь, в небеса, лестница и на ступеньках – распростертый ничком Эдип – Закариадзе, Вивьен Ли в фильме «Мост Ватерлоо», Радж Капур, депутат Французского Национального собрания Эдгар Фор с супругой возле храма Светицховели, футболист Пайчадзе лицом к лицу с вратарем противника и вокруг – сбегающиеся со всех сторон защитники. Этот последний снимок Джаба особенно любил, так как при взгляде на него живо вспоминал пережитую некогда минуту восторга.

На стадионе «Динамо» в Тбилиси шла спартакиада. Состязания продолжались допоздна. Смеркалось, стало холодно, опустился туман. Стадион тонул во мгле. У Джабы было место на южной трибуне, хорошо освещенной лучами прожекторов. Атлеты, рассеявшиеся по всему полю, были похожи в тумане на призраков, они бегали, прыгали, метали ядро и диск, разминались в ожидании вызова.

Вдруг удивительно красивое движение человеческого тела привлекло к себе внимание Джабы. Под трибунами, по полю, бежал юноша, необычно высоко вскидывая голые колени. Корпус его был отклонен назад, правую руку он держал около уха, словно прислушиваясь к свисту встречного ветра, левая, протянутая вперед, с обращенной кверху ладонью, как бы молила небо о победе. Это было похоже на восторженный дикарский танец, взрыв безудержного ликования в ту ошеломляющую минуту, когда человек впервые неожиданно прошел по земле на двух ногах… Джаба с минуту глядел в недоумении на поле, не понимая, что происходит. Тут в пронизанной электрическим светом мгле над стадионом блеснуло летящее копье – и затерялось вдали. Лишь тогда догадался Джаба, что «пляшущий дикарь» был мета гелем колья. Само копье, спортивный его снаряд, Джаба проглядел в тумане – и исчезновение этой «лишней» детали превратило обычное движение атлета в акт искусства. Наверное, так в давние времена из битвы родился танец. Заметь Джаба сразу копье, вряд ли он обратил бы внимание на этого спортсмена. Должно быть, вообще в искусстве «копья» не должны бросаться в глаза – достаточно, чтобы они подразумевались. На фото с футболистами, висевшем в лаборатории, не было видно мяча – и поза Пайчадзе также казалась выхваченной из какой-то воинской, героической пляски.

Джаба положил на доску увеличителя лист белой бумаги и сфокусировал четырехугольное изображение негатива. Потом зажег красный фонарь и вскрыл черный пакет с фотобумагой.

«Как много лишнего сказали мы друг другу позавчера!.. Все излишнее, чрезмерное уродует жизнь – лишние слова, даже лишние деньги! А чрезмерная любовь? Излишняя скромность вовсе не достоинство – так говорил Георгий… А излишнее молчание? Молчание есть молчание – ничего не слышно. Возможно ли, чтобы неслышное было не слышно еще больше?.. Это уже не молчание. Это умалчивание».

Листы фотобумаги постепенно темнели в проявителе – так сгущается темнота в зале театра: оставалась освещенной лишь сцена – общий вид одной из городских новостроек, огромный подъемный кран и солнце, как бы подвешенное к его стреле, а на первом плане, перед только что законченным жилым корпусом, – заведующий жилищным отделом райисполкома Бенедикт Зибзибадзе.

Джаба представил себе, как он входит с Дуданой в новую квартиру. «У меня просто сердце оборвалось, Джаба, когда я первый раз пришла туда, на твой чердак. Помнишь этот день? Мне стало так неприятно…» – «Что за глупости, – говорит ей Джаба, – разве я мог обречь тебя на жизнь в этой трущобе? Мы сами, может, и выдержали бы, но ребенок… Одного жаркого лета, одного лета на нашем душном чердаке было бы достаточно, чтобы ребенок расхворался», «Довольно вам разговаривать, – сказала мама. – Помогите мне внести вещи».

«Я сам ужаснулся тогда, Дудана, и очень рассердился на Гурама – зачем он тебя привел?.. Если б не это, если б ты не побывала у меня, я еще долго мог бы скрывать от тебя свою бедность».

«Да, Джаба, мы с тобой не могли бы пожениться… Не потому, что я разлюбила бы тебя, а просто мы бы измучились… Вместо счастья получилось бы у нас одно страдание».

«Вот почему я опубликовал это фото. Ты понимаешь – у меня не было другого выхода. Я боялся потерять тебя! Ведь ты могла за это время встретить кого-нибудь еще… У тебя такое доверчивое сердце, такой кроткий характер!»

«Все понимаю – иначе, конечно, ты ни за что бы этого не сделал! А впрочем, почему ты так огорчаешься? Погляди вокруг, чего только не творят, на что только не идут иные!»

«Но я только ради тебя решился на такой шаг – в первый и последний раз…»

«А если снова появится необходимость? Ради меня, только ради меня?..»

«Нет уж, больше никогда… Хватит одного раза».

Джаба бросил мокрые отпечатки в раковину и открыл кран. Внушительная фигура Бенедикта прогнулась под струей воды. Бенедикт скользнул в сторону. Теперь струя била ему в лицо.

«Куда отдать снимки? Георгию не посмею показать – ему, наверно, известно, что это за птица. Придется отнести в какую-нибудь газету. А может, и в газете все знают о Бенедикте? Вздор!.. Если бы все всё о нем знали, как он мог бы сохранить свою должность? Наверно, пока о нем никому ничего не известно… Ну и… я тоже ничего не знаю».

«Дядя хочет прибрать к рукам эту квартиру, потому и меня поселил здесь!» – всплыли в памяти слова Дуданы.

Вспомнил Джаба и того полуживого старика, похожего на привидение, вылезшее из-под одеяла. Казалось, он возник под одеялом, вырос там, высунул голову, а теперь умирает, сморщивается, усыхает и не сегодня-завтра снова скроется под одеялом, исчезнет в складках постели.

«Я ничего не знаю. Я совсем ничего не знаю. Я сделал фотоочерк о работе райисполкома, о жилищном строительстве в нашем городе Ведь радость моей матери чего-нибудь да стоит!»

– Никуда я эти снимки не отнесу! – сказал он вслух, словно споря с кем-то.

«Никуда! Сам-то я ведь знаю, что я все знаю. Вот сейчас разорву их».

В дверь постучали.

– Это я, Лиана. Тебя к телефону, Джаба.

– Скажи, чтобы позвонили через десять минут, сейчас я не могу подойти, – сказал ей Джаба через дверь.

Он закрыл воду, разостлал на столе газету и разложил на ней отпечатки для сушки. Потом включил электрокамин, чтобы воздух в комнате нагрелся, и, выходя, погасил свет.

В коридоре он увидел Печнева. Виталий шел ему навстречу, читая на ходу какой-то листок, который держал перед собой обеими руками. Он двигался так медленно, словно нес стакан, полный воды до краев. Джаба нарочно остановился на пути у него посередине коридора. Виталий подходил все ближе и наконец остановился перед самым носом у Джабы, но и тогда не поднял головы. Лишь на мгновение вскинул он взгляд, переворачивая листок, но тут же снова уткнулся в него. Наконец он очнулся, испустил радостное восклицание, обнял Джабу и стал его трясти.

– Джаба, дорогой! Где ты? Я сегодня улетаю, пришел, чтобы проститься. Приходил третьего дня – мне сказали, что ты болен. Я уже собирался домой к тебе заглянуть…

– А сам ты где пропадал?

– Я чуть не всю Грузию объездил – был в Кутаиси, в Местии, в Боржомском ущелье. Вот, перед самым отъездом получил письмо от жены.

– Зайдем ко мне, – Джаба направился вместе с гостем к своему отделу.

– В Москве, оказывается, уже снег! – сказал Виталий, глянув на письмо.

– Жена пишет?

– Нет… Смотри!

Виталий развернул письмо и поднес его к глазам Джабы. Это был двойной лист из школьной тетради; на последней странице был нарисован кривой, кособокий многоэтажный дом с высоким шпилем, увенчанный огромной пятиконечной звездой. Окна были высотой в три-четыре этажа, звезда не уступала по величине всему зданию. Внизу, у подножия дома, тянулись гуськом такие же кривые, причудливо изогнутые коробки – должно быть, троллейбусы и автобусы. Длинноногие, как аисты, человечки без труда могли бы перешагнуть через любой из этих автобусов. Но главное было то, что весь рисунок, от звезды на шпиле до мостовой, был испещрен частыми точками.

– Это мой малыш, Вася, рисовал, – широко улыбался Виталий. – Жена ничего о погоде не пишет – я по рисунку догадался, что в Москве настала зима.

– А может быть, молодой товарищ изобразил прошлогодний снег? – улыбнулся Джаба.

– Нет, в прошлом году он был еще мал… И кроме того, товарищ рисует только с натуры.

Они вошли в отдел.

– Тебе звонили, Джаба, – поднял голову Шота.

– Кто?

– Не знаю. Голос мужской. Через десять минут позвонят снова.

– Мужской?

– Может, рядом стояла женщина, а мужчина звонил для маскировки, – сказал Вахтанг обнадеживающе.

– Садись, Виталий. В котором часу вылетает твой самолет? Познакомься, это мои друзья, сотрудники нашей редакции.

– В пять часов… Мы уже успели подружиться, – Виталий улыбнулся Шота и Вахтангу.

– Я поеду с тобой в аэропорт!

– Не стоит беспокоиться.

– Ты и цветные снимки делал?

– Да.

– Нам что-нибудь пришлешь?

– Пришлю. Я уже договорился с товарищем Георгием. Джаба, мне нужна твоя помощь. Знаешь, я ведь не успел отснята Тбилиси! Что я скажу нашему редактору? В ноябрьском номере специально оставлено место…

– Как не успел? Да мы же в тот раз ходили по городу до позднего вечера!

– И снимали старый город. А нельзя же давать в журнале одну старину, надо рядом напечатать и снимки нового Тбилиси. Что мне скажут в редакции? Как теперь быть, не знаю… Во всяком случае, мне крепко попадет, это ясно.

У Джабы екнуло сердце; словно электрическим током ударила его мелькнувшая мысль – и в эту самую минуту в комнате возник Ангия. Он смотрел на Джабу исподлобья, как бы ожидая, какой ответ даст тот московскому гостю.

– Из-за этого я и зашел сюда сегодня, Джаба. Выручи меня! – Виталий оперся о стол локтями. – Дай мне, что у тебя найдется.

– У меня?.. – Джаба невольно бросил взгляд на Ангию. – Да у меня ничего стоящего нет, я… Мои снимки для вашего журнала не годятся…

– Дай мне то, что у тебя есть. Проявлю пленку, сделаю отпечатки так, что пальчики оближешь!

– Я?

Ангия смотрел в сторону, как бы не слыша их разговора. Но Джаба явственно чувствовал, как тот наставил уши.

– Ладно, посмотри, и если что-нибудь тебе понравится…

– Выкладывай! – обрадовался Виталий. – Я скажу своим, что нашел у вас превосходные фото, – зачем мне было снимать те же сюжеты сызнова? – Виталий посмотрел на часы. – Ну, давай, высыпай на стол!

– Здесь у меня ничего нет.

– Где же – дома?

– Нет…

Зазвонил телефон. Вахтанг поднял трубку.

– Сейчас, – сказал он. – Джаба, кажется, это тот самый.

Когда Джаба подошел к телефону, трубка была в руках у Ангии – лежала на его вытянутом указательном пальце наподобие коромысла весов и чуть заметно покачивалась.

– Слушаю! – сказал в телефон Джаба.

– Здравствуйте, молодой человек! – послышался веселый тенорок. – Что это вы пропали, разве можно так?

– Кто говорит?

– Ваш слуга покорный.

– Простите, не узнаю.

– И не удивительно – исчезли, позабыли нас совсем Так-то вы, молодые, умеете слово держать?

Джаба понял, кто с ним говорит.

Ангия весь расплылся в улыбке. На лице его было написано блаженство. Казалось, он с замиранием сердца прислушивается к какой-то опьяняюще-прекрасной мелодии.

– Здравствуйте… Вот теперь я вас узнал.

– Наконец-то! Здравствуй еще раз… Тут твой вопрос решается, а ты разгуливаешь себе без забот! Дудана тебе ничего не говорила?

– Дудана? Нет.

– Вы сами напортили себе дело. Если твой отец был офицер, да еще погиб на фронте, что ж вы не проследили, чтобы вас внесли в список военнослужащих?

– Там у вас знали… Там все знали, мама ведь постоянно ходила…

– «Знали, знали»… Я должен был об этом знать, лично я, дружок. Знаешь, как сказано у Диккенса: «Напрасно миссис Сприггс стояла в дверях».

«Уже получил Диккенса», – мелькнуло в мыслях у Джабы.

– Ну, так вот, мой мальчик, – продолжал Бенедикт. – Я все устроил, вас перевели в список военнослужащих. Теперь дело пойдет быстрей, Только мне нужны кое-какие сведения, от тебя лично! Хе-хе… Так что заходи.

– Непременно, уважаемый Бенедикт… – Как у него сорвалось с языка это имя! Глаза у Ангии так и сияли. – Непременно! Большое вам спасибо.

– А когда же я тебе спасибо скажу? – Бенедикт умолк.

Долго звенела, шипела онемевшая телефонная трубка; вся телефонная линия между редакцией и кабинетом Бенедикта терпеливо ждала, готовая передать ответ Джабы.

– Вы… Вам-то за что меня благодарить…

– Вот именно – не за что, это меня и заботит, – расхохоталась телефонная трубка.

– Скоро… Через месяц. – Джабе показалось, что он весь сжался, стал совсем маленьким – как тот человечек, что глядел на него в детстве из серебристой патефонной мембраны, – и кружит между ботинками Ангии, поднимаясь на цыпочки, чтобы дотянуться до телефонной трубки.

Джаба вернулся к своему столу.

– Джаба, дорогой, я опаздываю! – Виталий еще раз посмотрел на часы. – Если можешь дать мне снимки, доставай их.

– Идем!

Когда он направился к дверям, Ангии уже не было на месте.

В фотолаборатории было почти жарко. Виталий брал с газетного листа один за другим уже высохшие, выгнувшиеся отпечатки, расправлял их на краю стола и рассматривал, приговаривая: «Замечательно!.. Именно то, что нужно!.. Превосходно!.. Как по заказу…» отобрав пять снимков, он протянул Джабе авторучку:

– Надписывай: кто такие, где находятся, что делают. Как можно подробнее.

Джаба молча повиновался.

– Только по-русски!

– Разумеется.

Рука у Джабы дрожала.

Виталий раскрыл портфель и положил туда фотографии.

– Вот так! – Потом достал из кармана пиджака письмо жены и присоединил его к снимкам. Джаба заметил это его движение.

– А я думал, письмо от твоего дяди.

– Дядино письмо ждет меня, наверно, дома в Москве.

– Он уже уехал?

– Жена пишет, что уехал. Водит сейчас по Суэцкому каналу суда всех стран мира.

– Поддержали мы Насера на славу.

– Поддержка и помощь нужны ему будут теперь, – сказал Виталий. – Войска интервентов высадились на Кипре.

– Войска?

– Ну да. Повод: как бы израильская армия не причинила ущерб иностранцам, живущим в Египте… Да. кстати, Джаба, ты должен дать мне и негативы этих снимков.

– Негативы дать не могу! – сказал Джаба упрямым тоном.

– А если понадобится изменить формат? Должен же я сделать другие отпечатки…

– Негативы не могу дать, – повторил Джаба твердо.

– Ладно, ничего не поделаешь… Знаю я психологию своих коллег: состаришься, будешь обладателем богатого архива, правда? И все журнальные и газетные редакции будут обращаться к тебе – так? Знаю. Понимаю.

«Кто их примет в Москве, эти снимки! – думал Джаба. – Напечатаны отвратительно… Какой редактор их одобрит? Да еще для журнала, издающегося на всех главных языках мира!»

Эта крохотная надежда оживила его – словно застоявшаяся в сердце кровь прорвала запруды и с веселым рокотом устремилась по жилам.

Они остановились на верхней площадке лестницы, крепко пожали друг другу руки.

– Так я тебя жду! Смотри, непременно позвони мне, когда приедешь.

– Счастливого пути! И передай привет супруге.

– Благодарю, непременно передам.

Не успел, однако, Виталий добежать до конца первого марша лестницы, как остановился, хлопнул себя по лбу и повернул назад. Джаба пошел ему навстречу.

– В чем дело? Забыл что-нибудь?

Виталий раскрыл портфель и достал оттуда фотографию Дуданы.

– Эта девушка живет против оперы… Я обещал ей… Наверно, думает сейчас: ну и врали эти московские корреспонденты! Имени не помню. Очень прошу, если сумеешь найти ее, передай. Она живет в том самом доме, из которого я снимал оперный театр. Правда, настоящая красавица?

– Я знаю эту девушку, – сказал Джаба.

– Вот и хорошо! Так, пожалуйста, передай ей снимок. До свидания!

Он еще раз пожал Джабе руку.

Джаба не вернулся в редакцию. Ему захотелось побродить по улицам. В первый раз держал он в руках портрет Дуданы. Теперь он мог смотреть на нее целый день… Ему чудился в глазах Дуданы немой вопрос – казалось, она давно уже ждет ответа, и во взгляде ее все нарастает удивление, вызванное молчанием Джабы. Вопрос был такой простой, а Джаба не мог на него ответить! Потом он прочел в глазах Дуданы упрёк – ему показалось даже, что она погрозила пальцем: как тебе не стыдно!

«Откуда ты знаешь?» – спросил Джаба.

«Знаю!»

«Это пустяки, Дудана, это ничего не значит!»

«Для меня значит».

«Я даже лица этой женщины не помню… Клянусь тебе, это не было изменой!»

«Все вы, мужчины, противные!»

Позавчера, впервые выйдя из дому после болезни, Джаба отправился в театр Марджанишвили, чтобы наконец возвратить дяде Никале костюм. Около памятника Руставели он встретил Нодара и Гурама. Они расцеловались с Джабой, как после долгой разлуки. Оба были под хмельком – сказали, что завтра уезжают в Имерети, выбирать место для съемок. Потом подхватили Джабу под руки с обеих сторон и поволокли его в сторону ближнего ресторана-погребка. Но Джаба заупрямился, сказал, что непременно должен отнести сегодня костюм в театр. «Ну ладно, – сказали они, – тогда мы пойдем с тобой и подождем, пока ты кончишь свои дела, а уж после ты будешь нашим пленником».

Джаба вошел во двор театра, а Нодар и Гурам остались ждать его на улице. Дверь подвала, где находилась костюмерная, была открыта. Джаба заглянул в нее, никого не увидел и, пригнувшись, стал спускаться по ступенькам. Посередине лестницы он остановился. В дальнем конце между двумя пестрыми рядами театральных костюмов дядя Никала отряхивал веничком алый плащ венецианского гранда. Джаба собирался было окликнуть его или кашлянуть, но тут Никала пошатнулся, еле удержался на ногах. Потом он взмахнул веничком, как шпагой, и до Джабы донесся хриплый, гневный голос:

Я на ноги его гляжу, но, право,

Не вижу дьявольских примет… А впрочем,

Сейчас увидим, дьявол ты иль нет:

Нечистому не повредит оружье.

И дядя Никала ткнул своей шпагой-веничком в черные рейтузы. Потом обернулся назад и, видимо от имени этих рейтуз, воскликнул:

Я ранен… Но убить меня не смог он!

– Хе-хе-хе, – хихикнул старик с довольным видом.

Потом продолжал голосом первого персонажа:

Меня не огорчает это. —

Он закашлялся.

Я хочу,

Чтоб ты остался жив.

Кашель одолевал его, он долго не мог остановиться.

Я убедился,

Что мертвые – счастливцы!..

– Хе-хе, – снова хихикнул он, махнув рукой, и, вспомнив про алый плащ, снова стал водить по нему веничком.

Джаба осторожно, на цыпочках вернулся наверх, так, чтобы оказаться вне поля зрения Никалы, и во второй раз, громко насвистывая, сбежал по ступенькам в подвал. Старик, прищурясь, посмотрел в сторону двери:

– Кто там?

– Это я, дядя Никала, я принес костюм. Простите меня за опоздание, на этот раз разболелся я…

Дядя Никала ни за что не хотел отпускать Джабу. Он был сильно навеселе. Откуда-то появилась непочатая бутылка водки. В кармане серого плаща, валявшегося на стуле, обнаружился сверток с нарезанной колбасой. «Вот только хлеба нет», – извинился дядя Никала. А когда Джаба извинился со своей стороны и сказал, что не может остаться, что его ждут на дворе товарищи, дядя Никала разворчался: «Хочешь, чтобы я, старик, побежал приглашать их? Пусть сами спустятся сюда, ко мне в гости». – «Но мы торопимся», – сказал Джаба. «Не я же должен идти к ним, – стоял на своем старик, – пусть пожалуют сами. Неужели они этого не понимают, неужели они такие невежи?»

Гурама и Нодара не пришлось долго уговаривать – как только Джаба упомянул о водке и об «интересном старике», оба в обнимку спустились в подвал.

Расшатанный стул послужил столом для импровизированного пира; Нодар сбегал на угол – добавил к угощению две бутылки водки, хлеба и сыру. Пошли тосты – за Грузию и грузинское искусство, за великих режиссеров и артистов. Гураму чрезвычайно нравился «оригинальный антураж» этого застолья, он объявил, что непременно снимет документальную ленту о костюмерной и о дяде Никале. Нодар пил то за один костюм, то за другой и осушал чарку за чаркой. Джаба был очень доволен в душе гем, что, по-видимому, доставил друзьям удовольствие. Дядя Никала робко бормотал: «Сейчас я представлю вам сцену…», «Я прочитаю монолог», но никто его не слушал. Наконец Гурам объявил себя тамадой, предложил выпить за здоровье дяди Никалы, а потом провозгласил тост за любовь. У Джабы запечатлелось в памяти каждое его слово:

– Да здравствует любовь, да здравствуют женщины! – сказал Гурам. – Дядя Никала, я и Джаба дружим с одной девушкой… Джаба, за здоровье Дуданы, дядя Никала, за здоровье Дуданы Капулетти! Она уж больше не дитя, чтоб падать – Ничком: она теперь уже девица – И если упадет, так только навзничь… Припоминаете, дядя Никала?

– Убью!.. – Джаба захлебнулся от собственного крика, вскочил на ноги.

Нодар с трудом поднялся с табурета и встал между товарищами.

Лицо Джабы приняло землистый оттенок. Даже сейчас, при воспоминании об этой минуте, краска сбежала с его лица.

– Если ты еще раз посмеешь сказать такую мерзость… – кулаки у Джабы сжались сами собой.

Гурам долго глядел Джабе в лицо, потом махнул рукой с безнадежным видом:

– Ты… Ты так до сих пор ничему и не научился… Шуток не понимаешь… – Он еще раз махнул рукой: – Да что с тобой разговаривать!

– Отцепишься ты когда-нибудь от этой девушки или нет?! – продолжал кипятиться Джаба.

– По… поцелуйтесь! – потребовал дядя Никала. – Здесь, у меня, и такие веши… Поцелуйтесь!

– Мы помиримся, дядя Никала, – сказал Гурам. – Мы каждый день так ссоримся.

– А ну-ка вставай! Это я тебе говорю, слышишь?

– Я, дядя Никала? – удивился Гурам.

– Да, ты… И стань рядом с Джабой!

Все трое изумленно смотрели на него – уж не собирается ли старик выставить их?

– Выйди вперед! – приказал старик Гураму, а сам, присев на корточки, как ребенок, спрятался за стулом. – Повторяй за мной! – И тут раздался его громкий шепот: – Клянусь достоинством своим и честью… – Звук был ясный, каждое слово слышалось четко, молодым людям казалось, что Никала шепчет им прямо на ухо.

Они смущенно улыбались, не зная, как отнестись к причуде старика.

– Повторяй, говорю! – сказал громко Никала и снова зашептал: – Клянусь достоинством своим и честью…

– Клянусь достоинством своим и честью, – повторил Гурам, взглянув с улыбкой на товарищей.

– Что никакая женщина, хотя бы…

– Что никакая женщина, хотя бы…

– Она была прекрасна, как богиня…

– Она была прекрасна, как богиня…

– Пленяла дух и волновала сердце… – Дядя Никала был явно в ударе.

– Пленяла дух и волновала сердце…

– Нас никогда не сделает врагами!

– Нас никогда не сделает врагами!

Никала перевел взгляд на Джабу и сделал ему знак бровью и подбородком:

– Клянусь!

– Клянусь! – повторил Джаба.

– А теперь садитесь. Ну что – хороший у нас получился спектакль?

Все смеялись.

– Дядя Никала, – спросил Гурам. – А что это за пьеса?

– Старая-престарая, – движением руки старик как бы подкрепил свои слова, – Незапамятных времен. Акт первый.

– Дядя Никала, но ведь, если герои не нарушат клятвы, никакой драмы не получится!

– В том-то и дело, что нарушат, – старик посмотрел на Гурама, потом на Джабу и наконец остановил взгляд на Гураме. – Я имел в виду не только женщин. – Дядя Никала совсем протрезвел, так что Джаба даже подумал – не притворным ли было его опьянение? – Ничто никогда не должно встать между вами, вы должны любить друг друга так, чтобы самой жизни друг для друга не пожалеть… Потому что вы – не только вы, Джаба и Гурам и еще Нодар… Из таких, как вы и… как эту девушку зовут?

– Дудана, – подсказал Нодар.

– Из таких, как вы и Дудана, состоит народ. Вы не просто «вы», кроме имени и фамилии есть у вас еще один священнейший адрес – ваша земля. Поняли?

– Понял, дядя Нико.

– Ну, а теперь ступайте! – сказал неожиданно старик и с трудом поднялся с места.

На Плехановском проспекте Нодар объявил, что пойдет домой. Джаба хотел присоединиться к нему, им было по пути. Но тут Гурам многозначительно подмигнул товарищу. Нодар заметил это, но не подал виду и ушел один.

А дальше было все то, что было. Гурам позвонил из автомата каким-то девицам. Джаба вспоминает весь этот вечер, как туманный сон, – многое вообще не удержалось в памяти. В ушах у него еще отдается разнузданный, беззастенчивый женский смех. И, кажется, одежда его до сих пор сохранила щекочущий запах каких-то чужих духов. Джаба помнит, как ему было стыдно – стыдно перед всей улицей, когда он, втянув голову в плечи, шагал рядом с теми девицами. Помнит он, как, словно убегая от преследования, бежал вверх по лестнице. Ступеньки гнались за ним, каждая дверь пыталась схватить его за руку, но он ускользнул ото всех – от ступенек, от дверей, от широко раскрытых любопытных глаз электрических лампочек – и скрылся в темноте, в комнате Гурама. А потом пришла ее величество страсть…

Джаба сунул руку в карман и нащупал портрет Дуданы.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ВОССТАНИЕ

ПРОСТОЕ СТЕКЛО

– Слушаю, – донесся из телефонной трубки женский голос.

Джаба весь внутренне напрягся.

– Попросите, пожалуйста, Тамилу.

Сейчас его спросят, кто он такой, кто вызывает Тамилу. Джабе было очень неловко. Правда, ответ у него был наготове – он назовется товарищем Тамилы; но именно это и смущало его: Тамила была лет на пять, на шесть моложе Джабы.

– Подождите немного, я посмотрю, дома ли она.

Трубка оказалась удивительно чувствительной. Джаба услышал тот же голос, зовущий в отдалении: «Тамила! Тамила-а!.. Нет ее? Где же она? Пусть спустится, ей звонят».

Прошло две минуты или два года; Джаба плотно притворил дверцу автомата, но уличный шум все же проникал внутрь. «Хоть бы трамвай не прогрохотал, пока я буду разговаривать!» Потом он услышал в телефон звук шагов. Потом – голоса: «Кто это, тетя Тео?» – «Один красавчик». Смех. «А вдруг он совсем не красивый?»

– Слушаю.

– Здравствуйте, Тамила.

– Здравствуйте. Кто говорит?

– Догадайтесь.

– Не узнаю.

– Должны узнать! Вы ведь все знаете обо мне.

– Ты, Тенго?

– Нет… Вы о Тенго все знаете?

– Тенго… Почему ты изменяешь голос?

– Я не Тенго. Я тот, кого вы встречаете на улице каждый день.

– Каждый день?

– Да. А он вас никогда не может встретить.

– Как это понимать?

– Когда-то и я не понял… Потом мне объяснили: потому что вы меня знаете, а я вас нет.

Наступило молчание.

– Скажите, кто вы, или я повешу трубку.

– Я позвоню еще раз.

– А я не подойду к телефону.

– В конце концов подойдете.

– Вы думаете?

– Через год или два… Может быть, я позвоню вам снова, – сказал Джаба, четко выговаривая слова.

– Через два года? – засмеялась Тамила.

«Никак не вспомнит! – удивился Джаба. – Может быть, это не она?»

– У вас такой голос, словно вы в маске, – сказал Джаба и замер, прислушиваясь.

– Вы ошибаетесь, я…

– Я в самом деле ошибся. Я хотел сказать – такой голос, словно с вас кто-то сорвал маску.

Молчание пугающе затянулось.

– Не вешайте трубку! – закричал Джаба, так как телефон издал подозрительный звук. – Не вешайте, я еще не успел попросить прощения!

Тамила вновь поднесла трубку к уху.

– Что вы сказали?

– Тамила, я хочу извиниться, я хочу сам, своими руками надеть вам на лицо маску, которую так грубо сорвал в тот вечер… Тамила, я…

– Джаба? – сказала Тамила.

– Да. Джаба.

– Джаба!.. Так ты меня знаешь, Джаба? – У Тамилы задрожал голос.

– Выходит, что знаю, Тамила, оказывается, знаю. Я хочу попросить у тебя прощения…

– Джаба, ты меня не знаешь!

– Ну, как же не знаю – ты Тамила, Тамила Тика-надзе.

– Джаба, ты просто узнал, как меня зовут, узнал имя и фамилию девушки, которая так глупо заговорила с тобой на карнавале…

– Нет, Тамила, я тебя знаю, я все вспомнил, это вышло благодаря чистой случайности.

– Какой случайности?

– Тамила, я сейчас не могу об этом, я звоню тебе с улицы… Тамила, я ведь был вожатым твоего пионеротряда, правда? Был или нет?

– Был, Джаба… Ты помнишь меня? В самом деле помнишь?

– Тамила, мне нужно тебя видеть! Только где и когда, не знаю.

– Значит, помнишь меня, Джаба? Тогда почему не узнал меня в тот вечер?

– Тамила, когда я могу тебя видеть?

– Я сейчас иду в университет… – Голос у нее был такой, что казалось, она сейчас заплачет.

Джаба ждал, но она больше ничего не сказала.

– Я знаю, ты на меня обижена, но я должен встретиться с тобой.

– В шесть часов у меня кончаются лекции, – сказала Тамила и всхлипнула («Кто это довел тебя до слез, убью негодника!» – послышался в трубке женский голос). – Это я так, тетя Тео, я не плачу. – Тамила засмеялась.

– Знаю, ты учишься на первом курсе, на факультете иностранных языков… Я все знаю – вот только не знаю, где с тобой встретиться.

Тамила помолчала – должно быть, соображала, как лучше сказать. Потом, ничего не придумав, просто повторила:

– В шесть часов у меня кончаются лекции…

«Стесняется соседей».

– Хорошо, Тамила, я приду. До свидания. И прошу прощения у вашей соседки… Значит, пока, Тамила, до шести часов, верно? – Джаба все не мог расстаться с телефонной трубкой.

Он вышел из будки автомата. Куда теперь идти? Он был в нерешительности. В начале улицы Меликишвили, рядом с школой, сносили старый дом. Густая туча пыли стояла над всем этим, участком – казалось, ветхое здание целиком обратилось в пыль и поднялось в воздух. Джаба поглядел вдоль улицы, представил себе, как вечером пройдет по ней до конца и остановится у ворот Университетского сада.

«А Гурам сразу почувствовал, догадался. Поразительный у него нюх! А я-то словно ослеп в тот вечер! С чего это Тамила показалась мне дурнушкой? Наверно, оттого, что плакала и лицо у нее сморщилось. А впрочем, я ведь толком и не успел ее разглядеть!»

Джаба покрутил в руках старый классный журнал. Эх, не оправдал этот журнал его надежд – и какую печальную вещь узнал он от этой женщины – единственной из списка, кого удалось разыскать: ни одного из бывших учеников 10-6 класса 206-й школы не осталось в живых, все погибли на фронте – все до одного…