Текст книги "Красные облака. Шапка, закинутая в небо"

Автор книги: Эдишер Кипиани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

– Вы угадали. Я актер, но бывший. Сейчас на пенсии, – он смутился, отвел глаза в сторону, но быстро справился с минутным замешательством, и на лице его снова появилась легкая, едва заметная улыбка.

– В ТЮЗе играли, верно?

– Совершенно верно. В театре юного зрителя.

– Я вас помню. По-моему, в роли шерифа.

– Да, в «Робин Гуде».

– И еще, кажется, в «Проделках Скапена»?

– Нет-нет, в «Проделках» никогда не играл.

– Простите, перепутал. Плохо помню. Немало лет уж прошло. У вас, наверно, самые приятные воспоминания о театре?

– О детях. Больше всего я скучаю без детей. Так и вижу зал – как огромный удивленный глаз. Это для меня одно и то же…

– Что, простите?

– Зрительный зал и детские глаза, – Ландия, улыбаясь, рассеянно смотрит в окно. – На сцене герой в опасности, в безвыходном положении, – в зале тишина, все как один затаили дыхание. Но вот герой с честью вышел из трудного испытания – сразу радостно в зале, легко дышится.

– Да, дети особенно переживают все приключения героев, – поддержал я.

– А смерти они просто не признают. Помню, когда артисты выходили кланяться после «Сурамской крепости», в зрительном зале поднималась буря: «Где Зураб? Покажите Зураба!» Артистка, исполнявшая роль Зураба, освобождалась раньше и к концу спектакля успевала переодеться. Поэтому кланяться она не выходила. Но ребята не успокаивались: «Покажите Зураба! Где Зураб?» Вы, может, помните актрису Твалиашвили, она великолепна была в этой роли! И что же начиналось в зале, когда заживо замурованный в Сурамской крепости Зураб выходил на сцену! Я боялся, что наши зрители свалятся с ярусов…

– Вас, должно быть, любил Паата.

– Паата? – Он не сразу сообразил. Потом махнул рукой. – Эх, бедный Паата! Не знаю… Я ничего особенного для него не сделал.

– Дети любят актеров.

– Возможно… Паата вырос на моих глазах. В старом доме мы тоже жили по соседству… – Ландия замолчал, видимо, вспоминая о чем-то. – Был такой занятный случай, – он улыбнулся. – Лет пять назад, я как раз в «Арсене» играл, – замечаю, что Паата перестал со мной здороваться. Понимаете, даже не смотрит в мою сторону. Чем же, думаю, я мальчонку обидел? Ведь до этого мы прямо неразлучными друзьями были. Как-то раз столкнулся я с ним на лестнице, здороваюсь, а он молчит, исподлобья смотрит. Надо, думаю, выяснить отношения. Может, его дома против меня настроили? Но зачем? Подхватил я Паату под мышки и хотел поднять, как делал это в пору нашей дружбы. Но куда там! Он стал вырываться, ногами в воздухе заболтал, потом презрительно отвел мои руки в сторону и гордо прошествовал мимо.

– Значит, до этого случая вы с Паатой общались?

– Я же говорю вам – неразлучными друзьями были Потому я и удивлялся. Однажды захожу к ним домой, встречает меня Мака и лукаво этак улыбается. Заходите, говорит, уважаемый сосед, но только знайте, что в этой семье есть у вас кровный враг… Кто же это такой? – спрашиваю. – Да Паата! Повела я его в театр на «Арсену», а вы как раз Георгия Кучатнели играли, Паата до сих пор вам убийства Арсены простить не может.

Георгий Ландия улыбнулся и замолчал. Потом добавил:

– Может, на Паату особенно повлияло то, что мы с Кучатнели тезки?..

Я достал бумагу для протокола. Ландия сразу стал серьезным, даже руки сложил на столе, как прилежный ученик.

– Расскажите все, что знаете… Простите, вы прочли это? – я указал на выписку, лежащую под стеклом.

– Спасибо. Прочел. Даже несколько раз. Не очень складно составлено.

– Так, я вас слушаю.

– Должен вам сказать, что в последнее время я страдаю бессонницей. Иродион Менабде иногда доставал мне дефицитные лекарства – у него среди фармацевтов есть знакомые. Но ничего не помогает – нормальная доза на меня не действует, а увеличивать боюсь из-за сердца. Сплю плохо. Сижу ночами – пишу, творю, если можно так выразиться… А зачем? Кому это нужно? – сам не знаю. За воспоминания взялся… – Ландия привычным жестом нащупал колпачок авторучки и только теперь заметил на костюме чернильное пятно (я заметил это пятно, когда он входил в мой кабинет).

– В ту ночь я как раз не спал, – продолжал Ландия, отвинчивая колпачок. – Выглянул в окно – я живу на пятом этаже, – заметил свет в окне Пааты. Видел его самого часов в двенадцать…

– Он был одет?

– В майке я трусах. Потом свет горел еще долго, но мальчика я больше не видел. Должно быть, он спал или читал… Так я, во всяком случае, думал… Простите, можно листочек бумаги, благодарю вас… – Ландия стал вытирать залитое чернилами перо. – Лет я в четыре часа, но заснуть не смог, слегка вздремнул. В пять услышал во дворе шум и выглянул в окно. Вижу, Иродион Менабде, пьяный, ходит вокруг своей машины и ругается. Может, спуститься, помочь, спрашиваю А он в ответ: спи, старый хрыч, ведь не зря же я тебе лекарства достаю!.. Будьте добры, еще бумаги… – Я передал ему чистый лист, и он завернул в него ручку, но в карман ее класть не стал. – И тут как раз я снова увидел Паату.

– Паату? – я насторожился. – Одетого?

– Да. Он выглянул в окно и сразу спрятался. Я проследил, как Иродион нетвердым шагом зашел в подъезд, и закрыл окно: наступало утро, и я боялся, что шум помешает мне уснуть… Ну, а дальше – услышал крик нашего истопника, выбежал, но, к сожалению, поздно… Помочь уже ничем не мог… – Георгий Ландия нервно вертел в руках завернутую в бумагу авторучку. – Помочь ничем не мог, – повторил он, словно надеясь, что его реплика поможет мне подхватить диалог. Но я молчал, и ему пришлось продолжать: – Хотел сейчас сказать: слава богу, что Паата не разбился насмерть, но вовремя спохватился: стоит ли себя обманывать? Мне известно, что положение его безнадежно.

– Сколько времени прошло с того момента, когда Менабде скрылся в подъезде, и до того, как вы услышали крик?

– Я же сказал, что заснул, и поэтому не могу сказать точно. Не говорил? Простите… Может, час, а может, десять минут… Трудно сказать, сейчас так быстро светает, как на сцене.

– Когда спустилась во двор мать Пааты?

– Мы позвонили в милицию от Ксении Сургуладзе, которая на первом этаже живет. Она, конечно, как узнала, подняла крик, разбудила Маку… Та, несчастная, кинулась вниз… А я тем временем пытался разбудить Йродиона, но тщетно! Он только храпел в ответ. Слишком я с ним церемонился: надо бы встряхнуть его как следует, чтобы проснулся да протрезвел, и сказать все, что следовало… Но у меня духу не хватило.

– Вы не знаете, почему Менабде запирал мальчика дома и не пускал в школу?

– Лично я ничего об этом не знаю. Только слыхал краем уха, что Паату выставили с уроков.

– Почему?

– Будто бы он какой-то девочке покоя не давал.

– Девочке?

– Да-да, будто бы влюблен был в нее и все такое. Но что такое любовь в этом возрасте? Какие-нибудь наивные знаки внимания, особой симпатии – и только!

– Откуда вам известна эта история?

– Да весь наш двор ее обсуждал.

– Вы не можете вспомнить, кто именно говорил об этом?

– Боюсь, что нет.

– А если постараетесь?

– Не совсем понимаю, какое это имеет значение?

Мне показалось, что моя настойчивость обидела Георгия Ландия, и я ответил как можно мягче:

– В нашем деле каждая мелочь имеет огромное значение.

– Пожалуйста, если это так важно. Говорила Этер Муджири, других не помню.

– Этер Муджири?

– Да. А вы ее знаете?

– На основании ее показаний мы возбудили дело, но об этом пока не надо никому говорить.

– Ясно.

– Может, вы слышали когда-нибудь, что Менабде плохо относится к пасынку, бьет его, обижает? Особенно в последнее время?

– Нет, ничего такого не слыхал. Тем паче в последние дни.

– А прежде?

– И прежде ничего не замечал. Может, он и бранил, и наказывал мальчонку, но ведь это естественно.

– Квартира Менабде прямо напротив вашей…

– Совершенно верно. Но я никогда не видел, чтобы Иродион бил ребенка.

– И раньше, когда вы жили на старой квартире?

– И раньше… Только раз…

– Я вас слушаю…

– Да нет, просто так вспомнилось… – Ландия задумчиво улыбнулся.

– Продолжайте, пожалуйста…

– Это к делу не относится… Однажды Иродион пригласил меня на встречу Нового года… Паате тогда было лет пять..

– И вы еще жили в старом доме?

– Конечно.

– Очень интересно.

– Да нет же. Это даже в протокол заносить неловко.

– Я и не заношу. А для меня любая подробность жизни Пааты очень существенна.

– Это все мелочи, другой бы на моем месте вовсе внимания не обратил, но на меня почему-то подействовало… Сидели мы с Иродионом, в нарды играли, а Мака на кухне возилась. Возле нас примостился Паата с новенькой машиной.

– Ух, какой у тебя грузовик прекрасный! – говорю я ему. А он в ответ с гордостью: – Это мне дед-мороз принес. – Паата показал на порог: – Принес и сюда поставил. Машину и конфеты шоколадные. Полный кузов.

– Брось глупости болтать! – оборвал ребенка Иродион. – При чем здесь дед-мороз? Мама вчера купила машину и, когда ты заснул, положила под дверь. Понял?

– Иродион! – я пытался его остановить.

– Внушают детям всякую глупость… – настаивал на своем Иродион. – Ребенок должен знать правду… Неплохо бы нам жилось, если бы деды-морозы подарки бесплатно раздавали!

Паата смотрел на нас расширенными, остановившимися глазами. И я понимал, что рушится целый мир, любовно выстроенный детской наивностью и фантазией.

– Мама! Ведь правда, дед-мороз принес мне машину! – плакал Паата, и я долго потом слышал его отчаянный крик. – Скажи мне, правда? Мамочка…

Я встал из-за стола и подошел к окну. Георгий Ландия замолчал. Я стоял и курил, бессознательно отмечая про себя все, что видел за окном. Вот перед прокуратурой остановилась черная «Волга», из нее вышел наш прокурор. С ним еще двое. Вошли в здание. Красный свет перекрыл движение. Как похожи автомобили на коней, нетерпеливо грызущих поводья. Наконец дали зеленый свет, машины табуном ринулись вперед, но теперь растерянно заметались посреди мостовой девочки-школьницы, не успевшие перейти улицу. Но вот они успокоились, стоят, заключенные в белый овал на перекрестке, который автоинспектора называют «островком безопасности». Тут хоть умри, а ни одно колесо не переедет заветной черты. Я вернулся к столу. Георгий Ландия курил, не затягиваясь.

– Вы, Иродион Менабде и Этер Муджири, на старой квартире были соседями. Верно?

– Да.

– Расскажите, какие отношения связывали Этер с Иродионом?

– Обыкновенные, соседские… Не понимаю, какое это может иметь значение для следствия.

– Я же вам сказал, что на основе показаний гражданки Муджири я возбудил дело. Только об этом пока никого оповещать не следует.

– Да, я помню.

– Этер Муджири показала, что Менабде бил и оскорблял пасынка, всячески унижал его и третировал. Не могла ли она сгустить краски, чтобы не сказать – выдумать чего-нибудь, движимая желанием свести личные счеты?

– Не знаю, – замялся Ландия, – вы следователь, вам виднее Я одно скажу… Только этого не надо записывать.

Я положил ручку на стол.

– Так вот: Иродион собирался жениться на Этер Муджири… С первой женой он разошелся. Детей у них не было. Усыновлять чужого ребенка он не захотел, вот и расстались. Потом Иродион стал ухаживать за Этер Муджири. Все думали, вот-вот женится, как вдруг он привел Маку с Паатой…

– Этер Муджири была раньше замужем?

– Да, она три года прожила с мужем и разошлась.

– Детей не имела?

– Нет.

– Все понятно. Спасибо.

Красота Маки, матери Пааты, успела поразить меня уже в тот миг, когда я зашел к соседке и увидел ее, без чувств лежавшую на диване. Тогда же пришла мне в голову мысль, которую я совсем некстати выразил сейчас вслух:

– Странная пара – Иродион и Мака… Не подходят они друг другу… – Я прикусил язык и отругал себя за несдержанность.

– О-о, Иродион безумно любит свою жену. Видимо, любовь эта компенсирует все его недостатки… Мака относится к нему с уважением. Иногда кажется, что она жалеет его, старается убедить мужа в том, что он такой же человек, как и все, что он имеет полное право на любовь, счастье…

– Не совсем вас понял.

– Понять это трудно, – Ландия улыбнулся, – постараюсь вам объяснить свою мысль. Иродион Менабде боится жизни, ему кажется, что существованием своим он кому-то мешает, что за это его ненавидят, преследуют, травят. Я твердо верю, что жизнь каждого человека имеет какой-то высокий смысл, оправдывающий появление его на свет, но мне кажется, что Иродион не ведает о назначении каждого из нас и терзается сомнениями: имею ли я право на любовь и счастье? Может, все, кроме меня, видят, что я этого права лишен и потешаются надо мной? Он живет в постоянном страхе, тщательно обдумывает каждый свой шаг, боясь ошибкой, промахом, невзначай брошенным словом подтвердить правильность мнения, которое якобы сложилось на его счет у окружающих. Иродион давно перестал различать выдуманные им самим страхи от реальных. Он борется неустанно с первыми и вторыми и терпит всякий раз поражение.

– Все это известно Маке?

– Думаю, что да. Оттого она и жалеет его. Иродион даже того боится, что у него такая красивая жена. Сколько раз, подвыпив, он проговаривался: имел ли я право жениться на Маке? Кто знает, что думают об этом мои сослуживцы? Или мой начальник?.. При этом он так испуганно поглядывал на дверь, словно ждал чьего-то появления. Даже не просто чьего-то, а появления официального лица, которое именем закона призовет его, Иродиона Менабде, к ответу: «Товарищ Менабде, – скажет строго официальное лицо, – кто дал вам право жениться на красавице? Почему вы ввели в заблуждение общественность? Вы знаете, какое суровое наказание ждет вас за обман и очковтирательство?» Я хорошо представляю себе, как терялся бедный Иродион перед этим воображаемым стражем закона. Мака однажды рассказала соседке Ксении Сургуладзе, как Иродион вдруг вбежал к ней на кухню и без всякой связи с чем бы то ни было выпалил: «Но зато я жизнью готов для тебя пожертвовать!» Мака, конечно, не поняла, в чем дело, отчего так взволнован Иродион. Он смутился и объяснил свое поведение дурным сном: «Не пугайся, мне приснилась чепуха какая-то, – оправдывался он, – просто никто не знает, как я люблю тебя, вот и завидуют мне, ненавидят…»

Георгий Ландия замолчал. Чтобы прервать затянувшуюся паузу, я протянул ему протокол.

– Прочтите, пожалуйста, и подпишите.

Георгий Ландия извлек из бумаги свою злополучную ручку прежде, чем я сообразил предложить ему другую, и подписал протокол. Когда он ушел, я еще долго вспоминал его добрую рассеянную улыбку. Она неожиданно напомнила мне наш деревенский родник. В период опрыскивания виноградников воду из него выбирали до последней капли, и казалось, что он иссяк. Но если не спешить, а постоять над ним немного, нетрудно заметить, как увлажнится сухое дно и выбьется из недр земных на поверхность живительная струя, Такой же неиссякаемой была улыбка старого актера. Она была результатом многолетнего общения с детьми. Он просто заразился от них этим умением улыбаться. Ну, скажите мне, пожалуйста, разве так уж часто люди плачут без причины? А улыбаются без причины часто, даже очень часто! Выражаясь языком спорта, радость и улыбка – исходная позиция для человека. Правда, жизнь наносит ему довольно болезненные удары, случается, даже с ног сбивает, но невидимый и могучий вестибулярный аппарат радости неистребимой улыбкой восстанавливает равновесие и увлекает вас вперед, к будущему счастью.

Я собирался к прокурору и приготовил все нужные бумаги, когда в кабинет без стука вошел крупный представительный мужчина и направился прямо к моему столу:

– Разрешите войти?

– Но вы уже вошли…

– Прошу вас без церемоний, я сейчас в таком настроении, что мне не до вежливости.

– А в чем, собственно, дело?

– Вы Заал Анджапаридзе?

– Допустим.

– Это вы мне прислали? – он протянул мне повестку.

– Мы.

– А при чем здесь я?

– Пока мы все «ни при чем». Для того вас и вызывают, чтобы выяснить, кто прав, а кто виноват.

– И все-таки, какое я имею ж этому отношение?

– В ту ночь именно вы кутили с Иродконом Менабде.

– Ну и что? Разве я не имею права выпить со своим начальником, если он мой приятель?

– Почему вы не садитесь?

– Потому что вы мешаете людям работать, вызываете ни в чем не повинного человека да еще угрожаете: в случае неявки вам грозит то-то и то-то.

– В повестке не совсем такая формулировка, – мягко поправил я.

– Не вижу разницы, смысл один и тот же. Знаю я эти судейские фокусы.

– Садитесь. Если вы будете так горячиться, у нас с вами ничего не получится.

Он презрительно поглядел на меня с высоты своего внушительного роста и махнул рукой:

– Эх, разве вам докажешь! Все равно вы думаете, что я… что мы… В общем, скорее допрашивайте, я спешу.

Он сел.

– На работу вы представите справку о том, что были к нам вызваны.

– Работа… меня мало волнует, – он хотел выразиться покрепче, но сдержался.

– В котором часу вы расстались после попойки?

– Может, в три, а может, в четыре. Не помню. Я был пьян.

– Иродион поехал домой?

– Да. Еще меня завез по дороге. Уж не Иродиона ли вы подозреваете? Как будто ему своего горя мало. Вот чудаки!

– Пока что мы никого не подозреваем, а хотим выяснить, как все произошло. Скажите, не вспоминал ли Менабде за столом своего пасынка?

– Как будто вспоминал, а впрочем… – Вдруг он просительно и угрожающе вскинул обе руки вверх. – Ради бога, не делайте из меня доносчика!

– Вы прочли это? – я указал на бумагу под стеклом.

– Да, видел, – он небрежно окинул взглядом выписку.

– Я знаю, что видели. Меня интересует, прочли или нет?

– Вот наказание!.. Ну вот, читаю, прочел… – Мне показалось, что он немного успокоился, но я ошибся: он снова вскинулся: – Послушайте, нельзя же все время угрожать! За неявку – одно, за ложные показания – другое. Что я вам – преступник?

– Никто вам не угрожает, возьмите себя в руки и отвечайте: что говорил Менабде о своем пасынке?

– Да ничего нового, только то говорил, что все и раньше знали.

– А что вы знали раньше?

– Я же просил вас – без фокусов. Не притворяйтесь, что вы ничегошеньки не знаете! У меня своих неприятностей хватает, а тут еще… – Он вскочил и нервно зашагал но комнате.

– Сядьте и успокойтесь. Почему Менабде жаловался на Паату?

– Потому что Паата его осрамил!

– В чем это заключалось?

– Вы хотите, чтобы я поверил, будто вы не знаете, что Паата влюбился в свою одноклассницу?!

– Я не знал, что это позор.

– Девчонке проходу не давал… Что вы, не знаете современную молодежь? Ох, я бы им всем!.. Я сказал Иродиону: зачем ты его дома запер, ведь экзамены на носу. Лучше бы в другую школу перевел. А он говорит мне: все равно Паата побежит туда, лучше я его дома подержу… – Он помолчал и после паузы добавил: – Что поделаешь, Иродион боится.

– Кого?

– Кого-кого! Министра боится.

– Какого министра?

Тут мой свидетель окончательно вышел из себя:

– Перестаньте меня разыгрывать! Если вы ничего не знаете, сначала ознакомьтесь с делом, а потом треплите людям нервы.

– Я прошу вас отвечать на вопросы.

– Нет уж, простите, я пошел. Мне сейчас не до вас и ни до кого на свете, у меня у самого зарез! – ов провел ребром ладони по тучной шее.

– Гражданин, остановитесь, я ведь с вами не в игрушки играю. И здесь не детский сад.

– А по-моему, именно детский сад с игрушками. Я ухожу.

– Вы пожалеете об этом!

– Ну вот, опять угрозы! – Он был уже возле дверей, как вдруг остановился и с горечью бросил: – Вы бы лучше настоящими бандитами занимались, но это дело опасное, трудное, верно?

– Верно, – согласился я. – Тем более, что я не знаю, о чем и о ком вы говорите.

– В том-то и беда, что знаете, но не принимаете никаких мер!

– Откуда у вас такая осведомленность о работе наших органов?

– Работа! – насмешливо протянул мужчина. – Тоже мне, деятели! Даже на след напасть не могут! Попадись только они мне в руки, я им покажу…

– Не выражайтесь! – я встал из-за стола, не на шутку рассерженный.

– А я сына своего ругаю… Мой сын! Хочу – ругаю, хочу – совсем убью! Убью, если попадется мне в руки! – Он прямо зубами скрипел от злости. Я заинтересовался и спросил:

– Что он такого сделал, ваш сын?

– Разорил! По миру пустил! – возопил, обращаясь к потолку, нервный свидетель. – Недавно я потерял отца, горячо любимого папочку, – он порылся в карманах и извлек полоску черного шелка, которую нашивают на рукав в знак траура, – вот, видите? Решил я к годовщине его смерти поставить памятник. Пусть все видят, как я отца уважаю. Весь год деньги собирал, по копеечке копил, а он, паршивец, взял и фр-р-р! – все по ветру пустил.

– Ваш сын?

– Мой собственный.

– И много было денег?

– Если очень интересуетесь, скажу, мне чихать! – Снова было распетушился мой собеседник, но окончил фразу каким-то потухшим и плачущим голосом: – Ни много, ни мало, шестьдесят тысяч.

– И куда же ваш сын скрылся с этими деньгами?

Вы еще меня спрашиваете! Откуда я знаю?! К черту, к дьяволу!.. Он жениться собирался, наверно, вместе и сбежали. Его красавицы тоже нигде не видать.

– Значит, они поженились.

– Вам смешно! – он подскочил ко мне так близко, что я почувствовал на лице его разгоряченное дыхание.

Я лишь высказываю предположение, – я постарался сказать это как можно серьезнее, хотя мне было ужасно смешно.

– Вам легко шутить, деньги-то не ваши… Бедный отец! Теперь все будут говорить, что у него негодный сын…

– Сколько лет было вашему отцу?

– Немного не дотянул до девяноста восьми… А почему вы спрашиваете?

– Просто так. Неужели ваш сын совсем не оставил денег?

– Как же! Расщедрился, семь тысяч оставил…

– По-моему, для памятника этой суммы вполне достаточно.

– Нет! Вы только послушайте, что он говорит! Вокруг не могилы, а дворцы, а бедный папочка будет лежать под семитысячным гранитом!

– И все-таки мне кажется, сумма приличная. – Я на всякий случай отстранился от вспыльчивого посетителя и коварно продолжал: – Я бы на вашем месте позаботился о сыне с невесткой, подкинул бы им еще деньжонок – ведь молодым и квартира нужна, и мебель, на все не хватит…

Но я напрасно боялся: мой собеседник только таращил воспаленные глаза и безуспешно пытался справиться с трясущейся челюстью. Махнув в отчаянии рукой, он кинулся к выходу.

ГЛАВА III

Десять часов вечера. Лежу, не раздеваясь, и смотрю в потолок. На его белой чистой поверхности мои мысли делаются зримыми. Впечатления, воспоминания, неуловимые ощущения обретают силуэт; иногда даже окраску и устремляются к центру, освещенному лампочкой кругу, где начинают так невыносимо сверкать, что я отвожу глаза и стараюсь смотреть в сторону, в угол, где потолок сходится со стеной и откуда, как мне кажется, выплывают образы, созданные моим воображением.

Гоню от себя сон, боюсь – засну и прервется течение мысли. Кто знает, куда она приведет меня; с чем столкнет. А если я засну, наутро могу встать, и мысли потекут совсем по другому руслу, и то, что мне надлежало познать, навек останется непознанным. Понятно, что я волнуюсь. Это мое первое самостоятельное дело. И такое сложное! Почему его доверили именно мне? Ведь столько опытных следователей! Признаться, я опасался, что прокурор мне вежливо откажет и передаст дело другому. Но он. видимо, решил, что настал срок меня испытать. Если так, то еще ничего. Но меня другое подозрение мучит, может, и не такое уж безосновательное, как на первый взгляд кажется. Аргументы укладываются в логическое построение, как листья на ветки, листья эти распускаются и зеленеют, потом так же естественно– вянут и осыпаются. Ветка оголяется и сохнет. Это и страшно, потому что остальные ветки моих рассуждений покрыты густой вечнозеленой листвой!:

«Бог тебя наказал, внучек!» – часто говаривала моя бабушка. Помню, однажды старшин браг пошел на мельницу, а меня, не ваял. Он шел с товарищами и не хотел связываться. с малышом. Я долго плакал и за стол, накрытый на балконе, сел надутый, опухший от слез. Собиравшийся все утро дождь наконец хлынул, и ветер заносил, на балкон крупные частые капли.

«Пусть льет, – злорадно подумал я, – пусть совсем смоет эту противную мельницу вместе с Вахтангом!»

Не успел я подумать, как тарелка с горячей кашей опрокинулась на мои коленки, и я взвыл от боли.

– Это тебя бог наказал, – говорила бабушка, посыпая содой мои ожоги, – нельзя другому зла желать.

В другой раз, когда я вырвался из слабых бабушкиных рук и побежал смотреть на деревенскую драку, из которой запомнился мне только страшный блеск топоров, то зацепился пальцем босой ноги за могучие корни столетнего ореха и чуть сознание не потерял от пронзившей всего меня боли. И все же тогда я успел подумать, что меня бог наказал за то, что «я бабушку не послушался.

Это было в далеком детстве, но на всю жизнь запала мне в душу бабушкина уверенность в том, что не только поступки, но и мысли людей имеют последствия и результаты. Что мысль гак же видима и осязаема, как дождь или топор, что желание – доброе или злое, – порожденное сердцем или мозгом, стремится выполнить свое назначение.

Когда я повзрослел, – уж не знаю, то ли под влиянием бабушки, то ли в силу стечения обстоятельств, – не раз замечал тесную связь между устремлениями, наклонностями людей и событиями, вокруг них разыгрывающимися. Наверное, это естественно, я я понимаю, был наивен, пытаясь объяснить сложные явления действительности полумистической бабушкиной формулой.

Дата Кавтиашвили, старый истопник, никого не спасал от смерти, никого не укрывал под гостеприимным кровом, никому не помогал ни словом, ни делом, не нажил за долгую жизнь ни друзей, ни врагов – и теперь страдает – от мысли, что, покидая этот мир, не оставляет за собой следа. Ему кажется, что, не появись он на свет вовсе, ничего на земле не переменилось бы. Но как он не прав! Тот скромный хлебный колосок, который он выращивал, чтобы прокормить себя, взошел густой нивой, может, где-то неподалеку, а может, в заморской стране, и кормит теперь других людей. Тропинка, которую протоптал он, старик Дата, как ни одинока и затеряна, <а асе «равно пересекается с путями других людей. Нет, человек не исчезает бесследно, если даже живет и умирает в той самой каморке, в которой родился.

– Что за мысли лезут тебе в голову, Заал? – спросил я у человека, сидящего напротив меня за следовательским столом, бледного и взволнованного.

– Боюсь, как бы мои выдуманные страхи не оказались правдой.

– А что это за страхи? – Я был куда увереннее своего измученного сомнениями собеседника.

– Думается мне, что на земле все переплетается так тесно…

– Дальше?

– Так тесно, что люди, живущие на разных краях света, которые никогда не видели друг друга и, возможно, никогда не увидят, оказываются связанными невидимыми, но прочнейшими узами. Поступок одного человека влияет на судьбу многих и наоборот, но так, что никто из них и не подозревает об этом.

Он говорил убедительно, но мне не хотелось соглашаться.

– Сложно закручено: не подозревая, влияют!..

– Да-да! Самый ничтожный мой проступок, который невозможно взвесить на самых точных весах, пусть на йоту, но все же меняет обстановку, в которой я живу, и если каждый человек, соседствующий со мной, тоже совершит самый незаметный проступок и его мирок так же изменится, как мой, ты не станешь отрицать, что в таком случае из наших крошечных провинностей сложится одна большая вина…

– Не понимаю, говори яснее, Заал!

– Все это не может не отразиться на судьбе ни в чем не повинного, не известного нам человека.

– Скажи-ка прямо, что хочешь сказать.

Заал долго не отвечал, словно хотел переложить на меня всю тяжесть предстоящего признания.

– Почему Паата решился на такой отчаянный шаг? – прошептал он.

– Я еще не знаю, так ли это, ведь расследование только началось.

– Но ты не можешь отрицать, что в любом случае имело место событие, из ряда вон выходящее: либо его выбросили, либо он сам выбросился…

– И что же? Ты готов в этом винить себя?

– И себя, и тебя.

– Меня? Интересно.

– Мы оба живем не так, как надо.

– Ну, конечно! – язвительно подхватил я: – И наше недостойное поведение повлияло на судьбу Пааты Хергиани.

– Да, наше поведение в совокупности с проступками других людей.

– И все-таки в чем ты меня обвиняешь?

– Во многом.

– Давай тогда поменяемся местами. Ты будешь следователем, а я обвиняемым.

Так и сделали.

– Заал Анджапаридзе, – начал он торжественно и официально, – вы обвиняетесь в том, что бросили, предали забвению прекрасную девушку после того, как долго и настойчиво добивались ее дружбы и любви.

– Какую девушку? – я притворился удивленным.

– Ах, вы не помните? Еще лучше! Мы вам напомним.

– Вы имеете в виду Наи Ратиани? – спохватился я.

– Да. Именно ее.

– Я протестую против выражения: «добивался любви и дружбы».

– Вы хотите сказать, что она сама, с первого взгляда влюбилась, очарованная вашими модными усиками? Нет, мой друг, я-то знаю, к каким ухищрениям вы только не прибегали для того, чтобы привлечь ее внимание!

– Но я любил ее. И сейчас люблю, – от нападения я перешел к защите.

– Вам только кажется, что вы любите, как раньше казалось, что без нее вы дня не проживете… Вы ведь даже ни разу не сказали ей о своей любви!

– А разве это обязательно?

– Не сказали, потому что боялись ответственности! А вы хотели…

– Глупости! – рассердился я. – Я ничего не хотел, кроме…

– Кроме, простите?

– Я хотел быть рядом с ней, никогда не расставаться.

– А теперь? Вам теперь и этого не хочется?

Я почувствовал, что угодил в ловушку, и сделал слабую попытку вырваться:

– Собственно говоря, с чего вы взяли, что она меня любит?

– A-а, попался!

– Мы встретились… а потом разошлись…

– Здорово! Встретились, разошлись! Прекрасная была встреча… Вспомним, как это случилось. Наи шла по проспекту Руставели к площади Ленина, спешила, а ты околачивался возле кинотеатра. У тебя так коленки и подкосились, когда она мимо прошла. Стоял, солнечный осенний день. Ты даже жмурился от удовольствия, вдыхая запах опавшей листвы… Наи была в скромном розовом платье, широкий подол не скрывал стройных ног. Хрупкая тень Наи скакала по стенам домов, мимо которых она проходила. Вряд ли ты был способен в ту минуту принять какое-нибудь решение. Ты просто пошел за ней, как завороженный, быстро обогнал ее, затерявшись в толпе, потом повернул назад и пошел навстречу, чтобы разглядеть лицо девушки, так внезапно тебя поразившей. Но она опять прошла мимо, не заметив тебя…

– Потом Наи говорила, что тогда почувствовала на себе чей-то взгляд, – вставил я.

– Ничего она не говорила, – возразил мой обвинитель – это ты сам придумал.

– Нет, говорила, припомни как следует, – настаивал я.

– Допустим. Это не имеет решающего значения. Короче говоря, ты последовал за девушкой на почтительном расстоянии и едва не потерял ее из виду, как вдруг заметил с радостью, что она поворачивает к публичной библиотеке. Почему с радостью? Да потому, что это давало тебе надежду познакомиться с нею поближе. В регистратуре тебе выписали разовый пропуск, потому что ничего, кроме именного абонемента в плавательный бассейн, у тебя с собой не оказалось.