Текст книги "Красные облака. Шапка, закинутая в небо"

Автор книги: Эдишер Кипиани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

– Как знать? Надо же было бы сначала выслушать и других!

– Ну-ка, Нодар!

– Если бы конкурс не сорвался, я сказал бы…

– Ты, брат, сам и сорвал конкурс!

– Дудана его сорвала… Я сказал бы: да здравствуют те минуты, когда мы думаем о счастье других, заботимся о других, и чем больше будет таких минут, тем счастливее будет мир. Ну, каково, тетя Нино?

– Прекрасно, мой мальчик! Джаба, теперь твоя очередь, не посрами!

Джаба немедленно начал:

– Если бы конкурс не сорвался, я сказал бы, что все это глупости, товарищи, и на что нам эти выдуманные конкурсы, когда вся наша жизнь и без того есть конкурс, грандиозный конкурс, жюри которого время и сама же жизнь, и добавил бы: да здравствует это мудрое и беспристрастное жюри, да здравствуют те праведные люди и высокие цели, которые одержат победу на этом конкурсе. И еще я мог бы сказать: да здравствует солнце, оно так удивительно точно чувствует расстояние и никогда не удаляется от земли настолько, чтобы земля оледенела. Давайте же будем, точно, как солнце, чувствовать расстояние между собой.

– Тост Джабы самый лучший! – не может удержаться Дудана.

– Не жалеешь ли, что помешала конкурсу состояться? – вызывающе спрашивает ее Гурам.

– Нет… Не жалею, – Дудана быстро встает, идет к Джабе, наклоняется над ним и целует его в щеку.

– О, это уже своеволие, сорвала, восстановила, присудила…

Дудана смущается, краснеет, не знает, как поступить. В растерянности она наклоняется к Нодару и целует его тоже. Потом обходит вокруг стола и целует Гурама и Лиану.

– Справедливость как будто восстановлена, – говорит Нодар. – Но последние три премии имели целью лишь замаскировать первую и настоящую.

Улыбка скользит по губам Дуданы, но Джабе кажется, что Дудана с трудом сдерживает слезы.

«Поразительно! Что-то происходит, и я ничего не знаю, догадываюсь и стараюсь не догадаться… Как давно я не видел Дуданы! Если бы мы встретились наедине, быть может, она и дала бы мне понять… Или сказала бы напрямик, если ей есть что сказать. Мы так внезапно расстались в тот вечер… Как она мгновенно изменилась у меня на глазах… То был, наверно, первый ее поцелуй».

– А теперь за здоровье Лианы! Лиана…

– Но ведь уже пили за мое здоровье?!

«…Словно от этого поцелуя проснулся и заработал дремавший до того мотор в Дудане. Взмахнули невидимые крылья, но не было воздуха, чтобы оттолкнуться и взлететь. И Дудана убежала…»

– Почему больше никто не пришел из редакции, Джаба?

– Должно быть, не знали…

«Так это все было или я выдумываю? Что, если я сам всему причиной? У меня ведь тоже кружилась тогда голова».

– На портрете вам лет восемнадцать, тетя Нино?

– Семнадцать или восемнадцать.

– Значит, вы на этом фото моложе меня.

«Нет, так нельзя. Люблю я Дудану? Люблю, я знаю, что люблю. Что из этого следует? Я должен встать и сказать об этом прямо. Всем сказать. Что мне скрывать? Так и сделаю: встану и скажу. Но есть что-то непонятное, неуловимое… Порой оно, кажется, вот-вот сложится в мысль, мелькнет, но тут же исчезнет. Чем-то пугает меня Дудана, словно…»

– Джаба, что ты замолчал?

– Пей, друг!

– Джаба все еще думает о результатах конкурса.

«…Словно я невесть какой мудрец, прозревающий будущее, и словно я знаю, что женщина с таким голосом, такими глазами, таким телом… Обладательница этого голоса… Почему-то особенно голоса… через десять – пятнадцать лет превратится в другую, такую-то и такую-то женщину. И я больше не буду, не смогу ее любить. Почему так должно случиться? Нет, так не случится. Это просто страх, и больше ничего. Страх перед ответственностью».

Молния заглядывает в комнату, как сияющий, расшалившийся ребенок, и, словно испугавшись чужих людей, мгновенно исчезает.

Слепящий свет прерывает течение мыслей Джабы и заставляет его зажмуриться.

– Вот это да! Хоть бы мы не были под самой крышей! – восклицает Гурам и, нагнув голову, обхватывает в ожидании грома затылок руками.

Раздается оглушительный грохот, могучие громовые раскаты, как бы предназначенные планете большего размера, чем Земля. Боязливая улыбка удивительно красит Дудану. Это – новое, еще ни разу не замеченное Джабой выражение ее лица.

– Эта трагедия разыгралась на высоте примерно тысячи метров! – говорит Нодар, глядя на часы на своем запястье.

– Но закончилась где-то на земле!

– Иначе она и не могла бы называться трагедией.

Джабе кажется, что оба они пьяны – и Нодар и Гурам. Джаба и сам захмелел. В голове у него шумит. Очень уж быстро пьют. И какие большие стаканы! Да нет, не кажется – они в самом деле пьяны: шампанское уже все выпито! Джаба встает и приносит коньяк.

– О-о, вот это я понимаю! – радуется Гурам. – А то мне становится грустно, когда я не вижу на небе звезд! – Он поднимает бутылку с коньяком над головой и смотрит на нее снизу, затенив глаза ладонью.

– Ну что, пасмурное небо? Какая нас ждет завтра погода?

– Самое большее, через полчаса прояснится, – Гурам постукивает пальцем по бутылке.

Нодар пододвигает стул к окну, становится на него.

– Хочу посмотреть на крыши при свете молнии.

– Если бы ты был хорошенькой девушкой…

Нодар прижимается лбом к оконному стеклу, отгораживается ладонями, как рамкой, от комнатного света. Между небом и землей протянулся бесчисленными серебряными струнами дождь – и все эти струны звенят на один голос; над мокрой блестящей жестью крыш зыблется прозрачное марево.

– Гроза поздней осенью, зима без снега… Все переменилось, – бормочет Нодар.

Сверкает молния. Нодар быстро подносит к глазам часы, смотрит на секундную стрелку, считает про себя:

– …Шесть, семь, восемь, девять…

Раскаты грома сотрясают крышу.

– Это случилось немного подальше, товарищи, на высоте больше трех тысяч метров.

– А на этот раз с каким жанром мы имели дело? – спрашивает с насмешкой Гурам. – Трагедия это была или комедия?

– Буффонада.

– А по-моему, – Гурам показывает на стул, – это ваше новое слово в воздушной акробатике, господин клоун!

– Что вы говорите, господин опилки!

Дудана звонко смеется.

– Объявляю новый конкурс!

– Мама, дай маленькие рюмки!

– Объявляю новый конкурс, и на этот раз не позволю его сорвать.

– Ты тамада или шахматный журнал?

– Победителем будет тот, – Гурам не слушает Нодара, – кто предложит самый лучший и притом самый короткий тост за Дудану, – кто уложится в минимальное количество слов. Запомните: кому понадобится для этого меньше всего слов. Никакой награды, никакого приза, жюри – сама Дудана.

– Тост из одного слова допускается?

– Даже совсем без слов, если сумеешь.

– Тогда, позвольте, я скажу! – поднимает палец, как ученик в классе, Нодар; он все еще стоит на стуле.

– Первым буду говорить я, а ты слезай и садись на место. – Гурам протянул руку через весь стол, стукнул стаканом о стакан Дуданы, как бы требуя ее внимания. Все слушают, затаив дыхание. Гурам выжидает несколько мгновений, как опытный актер, потом начинает – чуть ли не после каждого слова он делает паузу, как если бы уже кончил говорить: – Твоя… божественная красота… Дудана… отняла у меня… дар речи… я не могу… сказать… ни одного слова. – Гурам садится, чрезвычайно довольный собой, всем своим видом показывая, что ожидает взрыва восторженных аплодисментов.

– Прекрасно! – оправдывая его ожидания, аплодирует Лиана.

– «Ни одного слова»! Но чтобы сказать это, тебе понадобилось шестнадцать слов, – заявляет протест Нодар.

– Попробуй уложиться в пятнадцать!

– Очередь за Лианой – что она все сидит и молчит?

– Кто, я? Но мне это очень трудно. Женщина не может сказать о женщине так, как…

– Будет принято во внимание!

– Не знаю, что и сказать, – Лиана подносит к губам фужер с лимонадом.

– Не пейте, сначала скажите тост.

– Я в тостах ничего не понимаю… Ладно, скажу: Дудана, завидую вашей красоте, потому что и я женщина, и радуюсь, что вы так красивы, потому что и я женщина. Ух, сколько слов получилось!

– Победила Гурама! Явно победила! – кричит Но-Дар.

Сверкает молния. Нодар подносит часы к глазам, считает секунды.

– Гурама она, может, и победила, но меня вогнала в краску, – говорит зардевшаяся Дудана.

– Джаба, слушаем тебя. Или ничего не придумал?

Раскаты грома.

– Три тысячи пятьсот метров, – после недолгого молчания объявляет Нодар, как спортивный комментатор на стадионе. – Джаба, извини меня…

– Сколько метров проходит звук за одну секунду? – спрашивает Нодара Гурам.

– Триста пятьдесят, насколько мне помнится.

– А я-то удивлялся!

– Чему?

– Тому, что так быстро распространяются сплетни… – Гурам намеренно обрывает фразу, чтобы вызвать следующий вопрос.

– Какие сплетни?

– А сплетникам работа – одно удовольствие: сболтнешь что-нибудь и сиди себе, ни о чем не заботься: сама разойдется по всему городу, – в глазах у Гурама на мгновение загорается злость.

– Между прочим, вычислено, – Нодар наконец слезает со стула, – что правда распространяется с точно такой же скоростью. – Он садится за стол.

– Возможно. Но чтобы сказать правду, надо сначала знать ее.

– Наверно, знают, – шепчет Нодар так, чтобы было слышно Джабе; потом, спохватившись, что его мог слышать и Гурам, добавляет громко: – Быть может, знает правду тот, кто ее говорит?

– «Быть может»! – сардонически хихикает Гурам. – Точный синоним слова «правда». Ты часто употребляешь его в своих рассказах?

Джаба встает и включает радио, чтобы прекратить спор.

«…Как сообщает корреспондент агентства Юнайтед Пресс из Каира, произведено девять налетов на Каир, три на Александрию и по одному на Порт-Саид, Исмаилию и Суэц… – слышится голос женщины-диктора. – Налеты произведены также на казармы египетской армии и на склад в дельте Нила… Разрушен Ферданский мост на Суэцком канале. В Александрии взрывом авиабомбы разрушена церковь…»

Все сразу умолкают. Комната словно вымерла.

Нодар машинально смотрит на свои часы; отяжелевшие от хмеля веки у него слипаются – он с трудом держит глаза раскрытыми.

– А эта трагедия, – шепчет он, качая головой, – разыгралась на расстоянии примерно трех миллионов метров…

Его шепот подчеркивает напряженное молчание. Гурам быстро встает и выключает радио.

– Не устраивай мне тут панихиды!

– Пусть Джаба предложит тост за Дудану, – еле слышно, точно напоминая самой себе, говорит Лиана.

– Пусть. Слушаем, Джаба.

– Я не могу…

– Как это так? – напускаются на него, требуют объяснений.

Джаба сопротивляется, не хочет говорить. Наконец уступает и встает. Нино настороженно слушает.

– Не знаю, что сказать Дудане в двух словах…

– Без предисловий!

– Когда Дудана уехала из Тбилиси, мне показалось, что в городе остались одни мужчины и на каждом шагу…

– Стоп! Ни слова больше…

– Очень хорошо!

– А то все испортишь.

Джаба покорно садится и вдруг вспоминает Тамилу. Улыбающееся лицо девушки встает перед его глазами – почему-то в рамке, как портрет. Видение то вспыхивает, как светлячок, то меркнет, затуманивается и наконец исчезает. Рамка остается пустой.

В городе оставалась Тамила!

– А теперь моя очередь, – не соразмерив голоса, кричит Нодар. – Внимание, я произношу тост в честь Дуданы. Прошу всех слушать и сосчитать, сколько мне для этого понадобится слов.

Нодар садится за пианино и играет известную оперную арию. Всем известна эта мелодия, – наверно, и слова тоже. Джаба напевает в душе: «Я вас люблю любовью нежной, без вас не мыслю дня прожить…» Вдруг он задумывается, всматривается в затылок Нодара, словно хочет взглядом проникнуть внутрь его черепа и прочесть, узнать все, что там скрывается. Потом переводит глаза на длинные, худые пальцы Нодара, вспоминает строки его письма…

Нодар обрывает мелодию на середине и встает.

– Мне кажется, победитель – я. Обошелся без единого слова.

– Нодар, не вставай, поиграй еще, – просит Дудана.

– Это был не тост, а объяснение в любви, – оспаривает победу, а заодно и обесценивает оригинальность соперника Гурам.

– Поиграйте, пожалуйста, Нодар, – присоединяется к просьбе Лиана.

– Что сыграть? – возвращается к пианино Нодар.

– Что хочешь.

– Нового я ничего не знаю. Все, что играю, выучил в детстве. Да и то больше подбирал на слух, – благосклонно соглашается на просьбы Нодар. – Вам сейчас хочется потанцевать, чарльстон и тому подобное… А я умею играть только вот этот танец, – и он начинает «Танец Анитры».

Дремучий лес, полный странных, чуждых звуков, встает перед Джабой – чуждый мир, полный чуждых людей, живущих по чуждым законам… Все странное, чуждое… Точно музыка эта создана во времена какой-то древней, исчезнувшей цивилизации.

Нодар с трудом справляется с быстрой частью – неловкие пальцы не слушаются его, замедляют темп пьесы; но играет он точно. И вдруг Джаба передергивается от неприятного чувства – словно он услышал какое-то очень огорчительное известие. Он невольно приподнимается на стуле, собираясь окликнуть Нодара, и вдруг слышит тихий голос Лианы:

– Неверно! Это место неверно! – Лиана указывает пальцем на пианино.

– Маэстро! – говорит Гурам. – Тут говорят, что вы неправильно играете.

– Абсолютно правильно! – не оборачиваясь, отражает нападение Нодар и повторяет спорный отрывок. – Вот так. Ни одной ноты нельзя изменить.

– Не так! – Джаба подходит к пианино.

– Абсолютно правильно! – беззаботно повторяет Нодар.

Лиана пожимает плечами. Потом, в знак того, что это невозможно слушать, мотает головой и закрывает глаза.

– Подайте мне знак, когда он кончит, – сгущает ситуацию Гурам, закрывая ладонями уши.

– Я когда-то играла эту вещь, – с сожалением говорит Лиана.

– Вы играете? – спрашивает Дудана.

– Очень плохо. Все перезабыла.

Гурам отнимает ладони от ушей, хотя и без того прекрасно слышал их разговор.

– Ну-ка, Лиана, растолкуйте Нодару, что такое музыка!

Нодар внезапно перестает играть и поднимается с места. При первом же его слове становится заметно, что он обижен.

– Садитесь за пианино, Лиана, и если вы сыграете это место иначе, пусть мне тут же на месте отрубят голову.

– Нет, нет, я ничего не помню.

– Играйте, играйте, – Гурам хватает Лиану за локоть и силой поднимает со стула. – Играйте!

Лиана подходит к инструменту и, подумав, возвращается к столу, разводя руками: дескать, рада бы сделать всем удовольствие, но не могу, все забыла. Гурам настаивает, сажает ее за пианино. Лиана некоторое время молча рассматривает клавиатуру, как бы предварительно выбирая нужные ей клавиши; потом нерешительно начинает. Она играет все уверенней, все смелее. «То место» на этот раз звучит ясно, логично, прозрачно – правильность его не внушает сомнений. Нодар краснеет.

– Вот, кажется, так. – Лиана, закончив пьесу, встает из-за пианино.

От насильственного смеха Гурама все вокруг словно искажается.

– Ну что, посрамлен, Нодар? Рубить тебе голову? Дайте нож, тетя Нино, да поострей, чтобы он не мучился. Слушай, разве Григ тебе товарищ, дружи со своей ровней, пой вместе с нами «Бурдючок мой, бурдючок»!

Нодар пристыжен и озадачен. Кто-то безжалостно ввел его в заблуждение. И сейчас он узнал правду. Медленно поворачивает он лицо к Джабе – словно силится что-то вспомнить, словно просит друга: объясни, в чем дело, ты ведь должен знать!

Внезапное воспоминание кольнуло Джабу в сердце.

«Это я его обманул!»

Он идет к двери, выходит в коридор, делая вид, что ему там что-то нужно.

– Не скучайте, я сию минуту вернусь.

– Куда, Джаба? – окликает его Гурам.

– Сейчас приду!

Джаба сворачивает в узкий пожарный проход и останавливается перед незастекленным чердачным люком. Свежий воздух остужает ему пылающие щеки. Пьянящий запах озона вызывает какие-то далекие воспоминания. Дождь перестал, но временами еще сверкают молнии, тускло озаряя город. Вода бесшумно бежит по желобу вдоль края крыши и исчезает в водосточной трубе. Внизу под лучами ярких лампионов набережной блестит река.

Джабе вспоминается комната Нодара. Там стояла большая фисгармония с широкими, обтянутыми резиной педалями. Играя, надо было все время качать педали, чтобы подавать воздух в инструмент, иначе он умолкал. Оба, и Джаба и Нодар, учились музыке на этой фисгармонии. Нодар играл гораздо лучше, зато Джаба помнил больше мелодий. В тот день… Кажется, это было вечером… Нодар подбирал «Танец Анитры» – они несколько раз слышали эту пьесу по радио и на концерте… В комнате были и другие их товарищи. Джаба сейчас не может вспомнить, кто именно, – они учились тогда в седьмом или восьмом классе. Кажется, были и девочки. Играли в шахматы. Нодар подбирал «Танец Анитры». И как раз в «этом месте» спросил Джабу, что дальше, как продолжается мелодия. Джаба не помнил! Но в комнате были другие, среди них, кажется, и девочки, и всем было известно, что у Джабы необычайный слух, что ему достаточно один раз услышать мелодию, чтобы запомнить ее навсегда. И часто товарищи, учителя, родственники высказывали сожаление, почему он не учится музыке. Такая была слава у Джабы.

А «этого места» он не знал!

И Джаба соврал. Сочинил тут же какое-то примитивное продолжение и пропел его. Никому не пришло в голову усомниться в правильности мотива – настолько все верили в слух и музыкальную память Джабы.

Нодар, как и все, поверил и подобрал эти несколько музыкальных фраз. И с тех пор, оказывается, играет этот отрывок так, как подсказал ему Джаба. Десять лет Нодар считает правдой эту ложь. Сколько раз, должно быть, смеялись люди в душе над Нодаром, слушая «это место», но ничего не говорили ему – так уверенно и с таким подъемом перевирал он всем известную пьесу.

Глупости! Джаба сейчас пьян, и все представляется ему искаженным, преувеличенным. Что случилось – Нодар неправильно играет «Танец Анитры». Мир от этого не погибнет! Джаба хоть сейчас напомнит ему, как все это вышло, признается в своей лжи. Нодар поймет его, они посмеются. Это все неважно…

Но тогда что же встревожило Джабу и выгнало его в коридор?

Джаба не помнил о своей лжи! Вот в чем дело! Сам-то он потом выучил «Танец Анитры», а о том, что обманул Нодара, забыл. Может быть, это не единственная его ложь, может, он не раз обманывал – и не только Нодара? И ни об одной своей лжи не помнит…

Оказывается, Джаба вовсе не знает сам себя! Не знает, почему, с каким намерением он поступает в этот раз так, а в другой раз – иначе! Вот что ужасно – ужаснее ничего быть не может!

Эти мысли отравляют Джабе настроение настолько, что ему противно возвращаться в комнату. Он хотел бы тут же, сейчас вспомнить каждый минувший день, каждую встречу с близким или чужим, далеким человеком. Но ведь даже если непрерывно думать столько лет, сколько он себя помнит, Джаба все равно не вызовет в памяти всего, что было, не извлечет из этого хаоса двух последовательных дней, которые он мог бы восстановить во всех подробностях. В его памяти, оказывается, есть пустоты, воздушные ямы. Сегодня одна такая яма заполнилась воздухом, и Джаба чуть не задохнулся, потому что воздух этот принес с собой из прошлого отзвуки лжи… Что же будет, если заполнятся и остальные ямы?

За спиной у него кто-то стоит. Джаба быстро оборачивается.

– Что ты здесь делаешь? Молишься?

Это Гурам.

– Гурам! – Джаба еле различает в темноте лицо товарища. – Гурам, я люблю Дудану… Я женюсь на ней… Завтра же!

И Джабе сразу становится легче.

Он должен был тут же, немедленно объявить всем что-то огромное и важное и этой своей предельной правдивостью искупить любую свою прошлую вину – не только «ту» ложь, но и все другие, угнездившиеся в щелях множества забытых дней… Любую прошлую ложь, невосстановимую в памяти. Должен был, чтобы перечеркнуть все это, открыть огромную правду, таившуюся в его душе и поэтому до сих пор как бы не существовавшую.

– Почему ты мне об этом говоришь? – слышит он погасший, злой голос Гурама.

– Как почему? – теряется Джаба. – Ты мой друг, должен же ты…

– Совета спрашиваешь? – словно выговаривает ему Гурам.

– Нет…

– Я не советую!

– Не понимаю…

– Не стоит!

– Гурам…

– Она не стоит того! Недостойна…

– Гурам, ты…

– Она тебя недостойна.

– Ты понимаешь, что ты говоришь?

– Очень хорошо понимаю. Ты сейчас пьян. Я тоже… Поговорим в другой раз.

– Ты слышал, что я сказал? Я люблю Дудану, Дудана станет моей женой. Ты слышал?

– Слышал, но этого не будет. Этого не должно быть.

В коридоре появляется Нодар. Он уже в плаще. У него нетвердая походка.

– Джаба, ведь я правильно играл? Вы чего-то схитрили, надули меня, правда?

– Нет.

– Договорились потихоньку и смошенничали, сыграли что-то другое, решили, что я пьян и не разберусь, – верно?

– Да нет же, слышишь, нет! Гурам, ты говоришь, что Дудана…

– А я и вправду не сообразил. До сих пор не могу понять, что там вставила Лиана…

– Нодар, замолчи! – кричит Джаба. – Ты неверно играл, это я тебя обманул… Когда-то давным-давно.

– Ничего не понимаю! – Нодар трет себе глаза, точно таким способом можно прочистить память. – Здорово ты напился, несешь околесицу! Когда и в чем ты меня мог обмануть? Ты меня не обманешь!

Коридор оживляют девичьи голоса.

«Уходят?»

Джаба останавливается у лестницы.

– Лиана, Дудана, это еще что такое? Кто вам позволил уйти?

– Хозяин сам подал знак.

– Дудана!

– Шучу! – Дудана наклоняется и двумя руками, снизу вверх, оглаживает чулок. Длинная, стройная нога как бы возникает между ладонями.

Лиана спускается по лестнице. За спиной у Джабы стоят Нодар и Гурам, перед ним – Дудана. Надо их остановить, задержать. Если все они сейчас покинут Джабу, с ним стрясется какая-то беда – он это чувствует. Его словно обвинили в чем-то и не хотят слушать его оправданий; словно все уверены, что он, Джаба, все равно не сумеет оправдаться.

Перед ним, на верхней ступеньке лестницы, стоит Дудана, за его спиной, в темноте, – Гурам и Нодар. Три огромные загадки, запутанные, головоломные.

ПОТОК ПРИВЕТСТВИЙ

Джаба потянул к себе медную ручку двери гостиницы «Интурист». Он ошибся: дверь открывалась внутрь. Швейцар, низенький человек с припухшими глазами, сняв форменную фуражку, щелчками сбивал с нее соринку. Услышав скрип отворяемой двери, он быстро надел фуражку, молча поклонился Джабе и показал на гардероб, приглашая его раздеться. Но Джаба не собирался в ресторан, он посмотрел в правый угол вестибюля, на полукруглый прилавок журнального киоска, и спросил швейцара, прежде чем тот успел опустить протянутую руку:

– Где продавщица, совсем ушла?

– На перерыве, сейчас придет, – ответил швейцар скучным голосом, внезапно утратив всю свою приветливость; но вот дверь снова скрипнула, он сразу оживился и быстрым, энергичным кивком приветствовал вошедших в вестибюль трех мужчин. При этом фуражка свалилась у него с головы; он потянулся одной рукой за ней, другой указывая вошедшим на гардероб: пожалуйте, раздевайтесь. Потом отряхнул фуражку, поднес ее чуть ли не к самому носу и сложил пальцы для щелчка…

С этой минуты Джаба уже не помнит швейцара. С этой минуты он уже ничего не видел и не слышал, потому что в глаза ему бросился – на полках, за прилавком с газетами – тот самый журнал.

«Родная страна» – было выведено белыми буквами на красной с синим обложке. Джаба невольно отвел взгляд; он почувствовал, что не в силах смотреть. И в то же время его сжигало желание схватить журнал, перелистать, проверить – в самом деле напечатано там его фото или все это вздор, выдумка?

Вчера он не был в редакции – позвонил Ангии по телефону от соседей, сказал, что пишет по распоряжению редактора «интервью с профессором Руруа», и попросил разрешения не являться на работу. «Трудись, милый Джаба, трудись, – ласково сказал ему Ангия, – Ты человек талантливый, из тебя выйдет хороший журналист. И вообще ты прекрасно делаешь свое дело». Джаба улыбнулся этой похвале.

Зато сегодня утром он пришел в редакцию первым. Накопились негативы, надо было печатать – и он заперся в фотолаборатории. (Сейчас он вспомнил, что двери его квартиры и фотолаборатории открываются наружу.) Когда он, закончив работу, вышел с довольным видом, насвистывая, из лаборатории в отдел, Вахтанг, сидевший уже за своим столом, поднял голову и вместо обычного «Здравствуй» сказал:

– Поздравляю, Джаба!

Он сплел руки и потряс ими, имитируя рукопожатие.

Спасибо, Вахтанг.

Вошел Шота с гранками будущего номера. При виде Джабы он широко улыбнулся и воскликнул:

– Ну, брат, поздравляю! Угощение за тобой!

– Спасибо, Шота, непременно… Но я ничего такого не намеревался, все вышло совершенно случайно…

– Случайно ничего не бывает.

«Обижаются, что не пригласил их на день рождения… Наверно, Лиана рассказала… – подумал тогда Джаба. – Надо было позвать!»

Он вспомнил, что не успел утром позавтракать, и пошел в буфет, на третий этаж. На лестнице он встретил корреспондента Грузтага, Тархана Санакоева, застенчивого, смуглого молодого человека. Тархан Санакоев почему-то питал к Джабе глубокое почтение и всякий раз, когда подвертывался случай, заводил с ним разговор. Так было и в этот раз: Тархан пошел навстречу Джабе с распростертыми объятиями:

– Браво, браво! Молодец, брат, поздравляю от души!

«А этот с чем меня поздравляет? Ему тоже известен день моего рождения?» – изумился Джаба.

– Спасибо, Тархан, как ты узнал, что…

– А чего тут, брат, узнавать, своими глазами, брат, видел… Ну вот, брат, ты и вышел на большую арену!

– На какую арену? Ты что-то путаешь…

– А как же, брат, – большая арена, так это, брат, называется.

– Джаба! Джаба! Джаба! – донеслось сверху.

На площадке четвертого этажа, над лестницей, стояла Лиана.

– Скорей, тебя просят к телефону. Скорей!

Джаба повернул назад и взбежал по ступенькам. Почему-то ему показалось, что звонит Дудана. На ходу он вспомнил о Тархане и, не останавливаясь, обернулся к нему:

– Не пойму, с чем ты меня поздравляешь… Какая там арена?

Тархан крикнул ему вдогонку:

– Журнал! – и пальцем начертил в воздухе четырехугольник.

– Ничего не понимаю! – Эти слова Джаба проговорил, уже стоя перед Лианой. – Кто меня просит? – И он быстро направился к редакции.

– Голос женский.

«Дудана!»

– И утром тебе тоже звонили, – Лиана шла за ним следом.

– Кто?

– Сказали – из райисполкома… Ты в это время был в фотолаборатории.

– Из райисполкома? – Джаба остановился, словно наткнувшись на невидимую стену, и застыл на месте. Словно только сейчас услышал он последнее восклицание Тархана и увидел его палец, чертящий линии в воздухе. Неприятная догадка мелькнула у него в мозгу, казавшееся невозможным представилось вдруг действительностью, и он попытался усилием воли стряхнуть это наваждение. Волнами накатывалась на его сознание одна и та же упорная мысль, и Джаба изо всех сил боролся с нею.

– Скорей, а то повесят трубку… Куда ты? Звонят по редакторскому телефону.

Джаба повернул к приемной.

«В первый раз звонит. Кто это?»

Он взял трубку.

– Слушаю!

– Здравствуйте, Джаба. Поздравляю! – Голос был нежный, негромкий; Джаба представил себе полудетские, влажные губы. – От души поздравляю, Джаба.

– Кто говорит? – И встревоженно, так как ответ последовал не сразу – С чем поздравляете?

– Я о вас все знаю, мы еще сегодня встретились на улице! – послышался ясный, звонкий, как пение дрозда, девичий смех.

«Тамила?»

– Так раньше было, Джаба, а теперь и вы все знаете обо мне. Узнали? Это я, Тамила.

– Здравствуй, Тамила.

– Я так обрадовалась, что в московском журнале напечатали ваше фото…

– Спасибо… – прошептал Джаба – где-то в глубине сознания мелькнула мысль, что ответ неуместный, нелепый.

– До свидания, Джаба.

– Будь здорова.

– Джаба, знаешь что? У меня есть к тебе просьба. Нет ли у тебя стихов Галактиона Табидзе или Важа-Пшавелы? Я перезабыла после школы все стихи, какие знала. Так хочется восстановить в памяти…

– Есть. Могу одолжить.

– До свидания, Джаба.

Он повесил трубку. Первым его желанием было броситься на улицу, чтобы убедиться в незыблемости земли под ногами и неба над головой.

– Ах да, Джаба, совсем забыла! – встала у него на дороге Лиана. – Поздравляю тебя, ребята мне сказали, что…

– Оставьте меня в покое! – закричал Джаба, отмахиваясь.

Лиана так и осталась с раскрытым ртом.

Джаба обыскал весь проспект Руставели, но ни в одном киоске не оказалось одиннадцатого номера «Родной страны». Он рад был бы обойти весь город, все самые дальние районы, лишь бы убедиться, что журнала нет нигде. Безотчетная, бессмысленная надежда росла в нем после каждого отказа, и, лелея эту надежду, он вспоминал все новые и новые киоски.

– Что вы хотели? – услышал он вдруг и вздрогнул.

Продавщица журнального киоска «Интуриста» подняла загородку, прошла за прилавок и повернулась к Джабе лицом.

– Дайте мне вон тот журнал… Когда вы его получили?

Он боялся перелистать номер – только посмотрел цену.

– Сегодня утром.

– Нигде, кроме вашего киоска, его нет! – Джаба рассматривал разложенные на прилавке иностранные журналы, как бы выбирая, что еще купить, потом молча отошел от киоска.

– Деньги забыли! – крикнула вслед ему продавщица.

Джаба резко обернулся – почему-то ему показалось, что он забыл заплатить.

– Извините, я…

– Ну, что вы, это вы меня извините! – Продавщица положила Джабе сдачу в протянутую ладонь. – Копейка остается за мной.

– Стоит ли об этом… Простите! – Джаба дошел до входной двери и остановился.

Ему хотелось остаться одному, запереться где-нибудь, лишь тогда он осмелится перелистать журнал. Он боялся выйти на улицу: встретится какой-нибудь знакомый, охотник поболтать, возьмет у него из простого любопытства журнал, раскроет и…

«Завернуть в газету? – подумал Джаба, но не двинулся с места. – Продавщица, наверно, думает, что я не могу забыть ту копейку».

«Зайду в сад за картинной галереей!» – подумал он, и тотчас явственно послышался ему свист шомпола, рассекающего воздух, перед ним промелькнули одно за другим лица воров, которые хотели избить его в отместку за то, что он напечатал в журнале портрет одного из них. На этот раз он имел дело с великодушным вором: «Этот руки мне будет целовать за свое фото в журнале…»

Ему хотелось насмехаться над самим собой, унижать себя.

Он уже собирался выйти на улицу, но тут из ресторана в вестибюль ввалился какой-то сильно подвыпивший толстяк. Дверь распахнулась, выпуская его, и качнулась назад, внутрь ресторана, – она открывалась в обе стороны. Джаба увидел в глубине зала затылок Бенедикта, сидевшего за столиком. Сердце у него замерло.

Дверь продолжала раскачиваться, но колебания ее становились все короче, и она с каждым разом отсекала по куску от того столика: вот уже виден один Бенедикт… пол-Бенедикта… одна его рука…

Джаба не то что развернул журнал, а яростно рванул обложку, чуть было не оторвал ее.

Это было тут же, на второй странице. Развернутый на целую полосу, красовался один из тех фотоснимков, которые Джаба дал Виталию. К стреле огромного подъемного крана привешен на двойном тросе стальной крюк. На острие крюка насажено солнце, крюк как бы стаскивает его с неба. Группа глядящих вверх рабочих с поднятыми руками усиливала эту фотометафору – переселение солнца на землю. На переднем плане – Бенедикт; он тоже смотрит вверх и улыбается. Под снимком подпись: «Еще 70 000 квадратных метров жилой площади получат к новому году трудящиеся столицы солнечной Грузии. На снимке: сотрудник райисполкома Б. Зибзибадзе (справа) на новостройках Тбилиси. Фото Д. Алавидзе».