Текст книги "Красные облака. Шапка, закинутая в небо"

Автор книги: Эдишер Кипиани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

– Любовь!

– Здесь.

Георгий взглянул на Джабу; смотрел долго, словно не веря его ответу. Потом вернулся к журналу.

– Надежда!

– Здесь.

– Страх!

– Здесь.

Георгий опять посмотрел на Джабу, потом укоризненно покачал головой.

– Выгоню из класса!

– За что, учитель?

– Выгоню… – Георгий снова склонился над журналом.

– Воля!

– Нет.

Георгий задумался.

– Мужество?

– Нет.

Учитель бросил журнал на стол.

– Сегодня урока не будет. Джаба Алавидзе, выйди из класса!

– Я сделаю укол… Скоро станет легче, Джаба, – сказал женский голос.

– Перевернись, сынок… Еще немножко… Вот так.

Ты ведь не спишь?

– Не сплю… Дай мне пить.

– Спокойно, вы ведь не маленький! Будет немножко больно… Чуть-чуть…

– Можно дать ему воды?

– Можно.

Через окно в покатом потолке смутно виднелось белое здание станции фуникулера на горе Мтацминда. Первый луч восходящего солнца, высланный вперед, как вестник, робко золотил угол многоколонного здания. Крыши домов, рассыпавшихся по склонам Мтацминды, еще тонули в сумраке. Быстро светало. Небо словно изо всех сил терло глаза, стараясь получше рассмотреть город.

Джаба давно уже не спал. Наверно, его разбудило громкое дыхание матери. Через никелированную спинку кровати он видел маленькие ноги Нино. Мама была в чулках – видимо, провела ночь без сна и лишь под утро прилегла отдохнуть.

Джаба боялся пошевелиться – как бы не скрипнула кровать и не разбудила маму. А между тем он чувствовал сильную боль ниже поясницы, словно там после укола осталась иголка от шприца.

Жар прошел; голова у него была легкая и как бы пустая. Чтобы почувствовать ее тяжесть, он упирался в подушку затылком. Он думал о виденном сне – и ему казалось, что это был не сон, что все это случилось наяву, только он почему-то этого тогда не заметил. Он перебирал в памяти детские и отроческие годы, пытаясь найти в них опровержение того, что слышал во сне. Он копался в воспоминаниях детства, как в куче заброшенных, сваленных в углу сарая игрушек, словно хотел найти игрушку, которую любил когда-то больше всех других. Была в этой куче большая круглая луна, которую он обнаружил на небе в один тёплый вечер и от изумления раскрыл рот, но не осмелился попросить маму снять ее с неба, так как почувствовал, что маме пришлось бы надолго и очень далеко уйти за этим красивым мячом. Был здесь запах сухих кукурузных стеблей, доносившийся до него из глубокого колодца времени, были журчание речки, боль от вонзившейся в пятку колючки, из-за которой он плакал навзрыд, сверкающие глаза паровоза и неожиданный, устрашающий его рев… И вот наконец он увидел эту самую любимую свою игрушку. Сердце у него забилось: как давно он потерял ее, и даже не помнит, как потерял, – кажется, ее украли… Вот оно, самое лучшее воспоминание! Это отец. Вишневые блестящие кубики в петлицах, широкий кожаный пояс с массивной медной пряжкой… Папа, бывало, снимал его, складывал пополам и щелкал им в воздухе… Джаба приблизился к самой любимой своей игрушке и услышал:

– А Джаба мальчик что надо, Нино. Думаю, что я не ошибаюсь – из него вырастет хороший человек.

Джаба лежал тогда в этой самой никелированной кровати и делал вид, что спит. Его так обрадовали слова отца, что он долго еще не мог заснуть – то закрывал, то открывал глаза и играл с неясными, ожидавшими своего осуществления в далеком будущем мечтами.

Откуда-то, то ли из соседней комнаты, то ли с улицы, доносились позывные московской радиостанции. Джаба прислушался.

И еще одна картина возникла у него перед глазами:

…Папа крутит ручку патефона. Джаба смотрит в серебристую мембрану и хохочет: оттуда глядит на него смешной человечек с широким и плоским носом. Он весь как-то причудливо изогнулся – и стена за ним тоже выгибается, как картонная. Потом этот смешной кривуля-мальчик исчез за пеленой тумана. Джаба провел пальцем по затуманенной мембране – и человечек протянул навстречу ему крохотный пальчик…

Отец перебирал пластинки. Долго смотрел на одну из них, потом поставил ее на патефон. Диск завертелся, и вдруг смешной плосконосый человечек в мембране застыл с расширенными глазами, прислушиваясь к удивительным звукам, – словно карлика, бродившего по лесу, околдовал щебет сказочных певчих птиц. Покачивалась изогнутая, серебристая трубка мембраны и уводила смешного человечка в неведомые чащи. Где-то играли на свирели, и лес подхватывал ее мелодию, разнимал ее на части, потом вновь соединял их и ранил сердце плосконосому человечку. Потом опять запела свирель – она пела все тише, все глуше и, наконец, обессилев, совсем замолкла. И внезапно гром аплодисментов, сменивший музыку, заставил Джабу очнуться от грез.

Отец встал, снова завел патефон, переставил мембрану на пластинке – и опять раздалась овация. Папа прислушивался, словно хотел узнать среди аплодирующих кого-то знакомого. О Джабе он совсем позабыл… Потом он еще раз сыграл аплодисменты, и еще, и еще раз… А Джабе хотелось слушать свирель.

В комнату заглянула мама. Руки у нее были по локоть в белой мыльной пене.

– Поставь что-нибудь интересное, Виктор, что это за грохот!

– Иди сюда, посмотри! – Папа не улыбался. – Иди сюда, – повторил он настойчиво и снял пластинку с диска.

Мама подошла, стараясь не коснуться его руками, покрытыми мыльной пеной.

– Что там?

– Читай! – сказал отец и поднес к ее глазам пластинку.

Мама прочла:

– «Палиашвили. Даиси. Увертюра. Записано в Москве, во время Декады грузинской литературы и искусства».

– Датико был тогда там, на этом концерте, – сказал отец. – Это он аплодирует вместе с другими.

– Слава богу, температуры, кажется, больше нет! – Мама убрала руку со лба Джабы и ласково потрепала его по груди под одеялом.

– Мама!

– Небось, проголодался?

– Мама, почему ты продала наш патефон?

– С чего это ты вспомнил? Деньги были нужны, вот и продала.

– А пластинки?

– Часть тоже продала, а остальные валяются там, – Нино показала на чердак.

– А если они испортятся?

– Так побереги их, если, жалко.

– Мама, почему после дяди Датико не осталось детей?

– Да вот – не осталось… Он недолго прожил с женой. А что, он тебе приснился? – Мама присела на край постели.

– Да.

– И каким же ты его видел во сне? – В голосе Нино прозвучала тревога.

Джаба улыбнулся:

– Ты думаешь, раз мне приснился умерший человек, я и сам должен скоро умереть, да?

– Ночь я провела вчера – врагу не пожелаю! У тебя воспаление легких.

– Никакое не воспаление.

– Спрячь, спрячь руку под одеяло! Осмелел! Ну, так как же тебе приснился твой дядя?

– Он мне не снился, я неправду сказал.

– С чего же ты его вспомнил?

– Не знаю… Вспомнил – и все. Это ведь непроизвольно.

Нино собралась за покупками. Она высыпала из карманов Джабы мелкие деньги себе на ладонь, потом попросила у сына разрешения зайти в редакцию – может, дают зарплату? Джаба замотал головой: неудобно, сами принесут, незачем напоминать.

Когда Нино ушла, Джаба встал, шатаясь, подошел к платяному шкафу из светлого дерева, долго копался в каких-то бумагах, наконец, развернул пожелтелый, ветхий листок, пробежал его глазами… Это была выданная в годы войны справка о том, что его отец пропал без вести.

Потом Джаба включил радио.

«…Лейбористы потребовали от Идена заявления о неприменении силы…» – услышал Джаба. Он посмотрел в зеркало и поспешил обратно, к постели. Здорово он осунулся за одни сутки!

Лидер оппозиции Гэйтскелл задал Идену вопрос: «Готов ли премьер-министр сделать от имени правительства заявление о том, что Великобритания не оккупирует силой зону Суэцкого канала?»

Иден уклонился от прямого ответа.

«Что касается обязательства не применять силу для разрешения вопроса о Суэцком канале, – заявил Иден, – если речь идет об абсолютной гарантии, то ни я, ни какой-либо другой британский министр, выступающий с этой трибуны, не можем дать такую гарантию».

Джаба смотрел на репродуктор. Лицо Идена, знакомое по газетным фотографиям, встало перед ним. Джаба попытался вообразить Идена произносящим эти слова в палате общин. Премьер-министр Великобритании, разумеется, не задавался мыслью о том, как через несколько дней неизвестный ему молодой человек в далеком Тбилиси вздрогнет, слушая его ответ.

«…После выступления Идена, – продолжал диктор, – было проведено голосование. Поправка лейбористской оппозиции, осуждающая политику правительства, была отвергнута 321 голосом против 251».

Джаба быстро произвел в уме вычитание.

Депутаты парламента разместились наподобие цифр примера по арифметике в школьной тетради: в верхней части зала – первые 321, под ними – 251 и ниже всех, в самом конце, – 70, остаток, полученный после вычитания.

Этот затянутый во фраки остаток был весьма и весьма доволен законами арифметики.

«…По центральным улицам Лондона прошли колонны демонстрантов. Они несли плакаты с лозунгами: «Не допустим войны из-за Суэцкого канала!» На митинге перед университетом выступили секретарь Британского комитета защиты мира Рой Горр и пастор доктор Томас».

«Хемие – Химия», – мелькнуло в голове у Джабы. Эго было слово, в связи с которым Джаба впервые узнал о Египте. И с тех пор навсегда запомнил древнюю страну пирамид и фараонов.

А потом была «Аида», «ослепительно блистательная» опера Джузеппе Верди. Очень любил Джаба это невесть где вычитанное выражение и то и дело повторял его, так что даже надоел товарищам. И еще впечатляло его «молчание Радамеса». Оправдай себя, говорят жрецы Радамёсу. Следует пауза, потом глухой гул раскатывается в оркестре и постепенно замирает. В этом месте Джаба, если с ним не было никого из своих, оборачивался к незнакомым соседям и шептал: «Радамес молчит. Оркестр изображает молчание Радамеса». Он не мог утерпеть, чтобы не сказать этого кому-нибудь, – так восхищало его, что даже молчание в музыке передается звуками.

«…Египет готов отразить любую агрессию, откуда бы она ни исходила… Суэцкий канал принадлежит Египту, и мы не уступим никому ни одной пяди египетской территории…»

«…На лицах у египетских зрителей был написан восторг. Они без конца заставляли итальянских певцов повторять арии, дуэты, ансамбли оперы Верди. Премьера «Аиды» в Каирском оперном театре затянулась до утра…»

Потом была новая встреча со страной пирамид – на этот раз в книге. Джаба до сих пор явственно помнит последнюю ее страницу: два сплетенных мертвых тела на поле битвы, два грузина – один в богатой арабской одежде мамелюка, другой в мундире венецианского гвардейца.

…Потом Джабе вспомнилась отметка «отлично» в его зачетной книжке. Университетская аудитория. Идет экзамен, товарищи его уже взяли билеты и корпят над ответами, то и дело заглядывая в учебники диамата, спрятанные в партах.

Преподаватель. Приведите пример перехода количества в качество, только, пожалуйста, чтобы про воду и лед я больше не слышал!

Джаба. Я приведу другой пример.

Преподаватель. Слушаю вас.

Джаба. Во время египетских походов Наполеона мамелюки были озадачены одним обстоятельством…

Молодой преподаватель удивленно поглядел на Джабу, потом подавил эту непроизвольную реакцию, откинулся на спинку стула и незаметно зевнул.

Преподаватель. А именно?

Джаба. Любой мамелюк в схватке один на один легко одолевал французского солдата… Два мамелюка также справлялись с двумя французами, трое – с тремя… Но двадцать мамелюков ничего не могли поделать с двадцатью французами и, как правило, оказывались побежденными…

Преподаватель. Каким же новым свойством обладали двадцать французов? Что это за качество, которого не было у одного или двух?

Джаба. Дисциплина, военная дисциплина: четкий строй при атаке и порядок при отступлении, взаимная страховка и помощь. Это у мамелюков было отработано далеко не так точно и детально, как у солдат Наполеона.

Джаба перевернулся на другой бок. Он лежал, скинув до пояса одеяло, ему было прохладно и хорошо.

«А как обстоит дело теперь?» – казалось, экзамен продолжался и тот же преподаватель задал ему следующий вопрос.

«Теперь… все как раз наоборот».

«А именно?» – зевнул преподаватель.

«Теперь так выросло число миролюбивых стран… стран – сторонниц мира… что количество их переросло в новое качество…»

«И что это за новое качество?»

«Сила!»

«Довольно, дайте вашу зачетную книжку!»

Джаба приложил ладонь к своему лбу. Температура у него снова поднялась! Он закутался потеплее в одеяло.

Придется ли ему когда-нибудь увидеть пирамиды? Пустыню, политую кровью грузин-мамелюков, остров Фарос и знаменитый маяк? На Дудане будет накинуто длинное белое покрывало. Араба-проводника поразит ее красота. На каждое слово Дуданы, на каждый ее вопрос он будет отвечать поклоном до земли. Потом он предложит совершить по пустыне прогулку на верблюдах. Серебристый смех Дуданы отразится от источенных камней пирамид, и у мумий забьются давным-давно остановившиеся сердца. Джаба подведет Дудану к стене древнего храма и покажет ей высеченные На камне грузинские буквы:

«Дудана».

От удивления Дудана станет еще прекрасней, еще пленительней, и Джаба совсем потеряет голову.

«Кто это написал, Джаба?» – спросит наконец Дудана.

«Я».

«Когда?»

«Тысячу лет тому назад, во время моего первого путешествия».

«Ты уже тогда любил меня?»

«Я всегда любил тебя… Я единственный человек на земле, который знает, каково будет его последнее слово перед смертью».

«Что это за слово?»

«Дудана!»

Днем болезнь, затаившись, дремала, как бы собираясь с силами для новой атаки. Вечером Джаба снова метался в жару. Ему пригрезилась Дудана – она стояла на подножке вагона мчащегося поезда. На толстой косе у Дуданы – большой белый бант. Коса и бант развеваются в воздухе, у Дуданы перехватывает дыхание от встречного ветра. Вот коса зацепилась за ветку дерева, бант остался на ветке. Вокруг дерева толпится множество людей – все смотрят вверх, на бант, белеющий среди листвы. Никто не понимает, как очутился бант на дереве. Со всех концов света стекаются люди, чтобы посмотреть на это чудо… Дудана лежит обнажен ная на постели, в руках у нее маленькое зеркало, в ко тором она видна вся от макушки до кончиков ног. Потом она накрывается одеялом, и в комнату входит Ромул. Он уносит зеркало. И вот Ромул – в другой комнате, увешанной и заставленной картинами; он смотрит в зеркало и рисует Дудану. Дудана мечется в зеркале, но не может убежать, рамка ее не выпускает, Ромул рисует…

Джаба размахнулся и ударил его по лицу – и тут же улыбнулся, так как Ромул ничего не заметил.

«Да, – сказал Ромул, – я знаю, что ты все видел, но мы ведь уже не дети!»

«Да, мы взрослые», – согласился Джаба.

Через день Джабе стало лучше. Пришла Лиана, принесла зарплату. Она таинственно улыбалась, словно что-то скрывала от него. «Какая оригинальная комната, – говорила она, рассматривая покатый потолок. – Как раз подходящая для тебя, то есть для такого чудного парня, как ты». – «А чем я такой чудной?» – спросил Джаба. «Всем – ответила она и захихикала. Потом забила отбой – Я шучу, сказать-то мне нечего, вот и выдумываю, болтаю, что на ум взбредет. Впрочем, как нечего? Гёоргий велел передать, что завтра непременно зайдет тебя проведать. И другие тоже придут, а сегодня в издательстве совещание».

Нино, убрав с письменного стола книги, гладила на нем белье. Она то и дело украдкой поглядывала на Лиану, но вскоре сообразила, что это – не «та самая» девушка, и потеряла к ней интерес. Теперь она нетерпеливо дожидалась ухода гостьи, чтобы отправиться на базар.

«Не хочет показывать, что мы сидели без денег», – догадался Джаба.

Перед тем как попрощаться, Лиана вытащила из сумочки плитку шоколада; на обертке был изображен заяц на задних лапах.

– Ешь, набирайся сил, – законфузилась она и положила шоколад на стул.

– О-о… Принеси ты это позавчера – я и вовсе не заболел бы! Спасибо, Лиана.

Лиана ушла. Тотчас же вслед за нею заторопилась мама. Но Джаба оставался один не более десяти минут.

Дверь заскрипела – сначала на пороге показался Гурам; он молча вздернул брови и поднял руку в знак приветствия, потом отступил назад, в коридор, пропуская кого-то.

– Входи!

Джаба сразу догадался по голосу и по выражению лица Гурама, кого тот привел с собой; сердце у него учащенно забилось, мысли разбежались.

– Можно? – услышал он знакомый голос, и вместе с этим голосом как бы донеслось до него благоухание Дуданы, прежде чем показалась она сама.

Дудана, по-видимому, ожидала, что застанет у Джабы множество людей – родных и друзей больного. То ли она удивилась, что в комнате было пусто, то ли сама комната показалась ей очень уж необычной. Направившись к Джабе, она нагнулась, словно ей нужно было пройти через низкую дверь, потом невольно посмотрела на потолок, улыбнулась своей ошибке и протянула Джабе руку издалека, так что у того оказались в горсти лишь кончики ее пальцев.

Вслед за Дуданой вошел Нодар – загорелый, веселый. От смущения, вызванного радостью свидания с другом, он позабыл все подобающие случаю формулы приветствия и попросту расцеловал Джабу, а потом дружески потрепал его за вихор. У Джабы на мгновение улеглось волнение, причиненное появлением Дуданы.

– Где ты пропадал, что тебя не было видно, Нодар?

– В отличие от ласточек, он на лето улетает в теплые страны, а осенью возвращается, – Гурам подал стул Дудане и сам сел рядом с нею.

– На море был? – спросил Джаба Нодара. – Садись на постель, ничего, садись!

– Да, и на море, – сказал Нодар, избегая взгляда Джабы; он так соскучился по любимому товарищу, что стеснялся посторонних, как ребенок незнакомого гостя.

– А еще где?

– Джаба, ты наверняка простудился в тот вечер, – сказала Дудана.

– Где он мог еще быть – разве не догадываешься? – улыбнулся Гурам. – С тех пор, как он начал работать, жажда сжигает его внутренности – жажда нефти.

– Да, в тот вечер, Дудана… Я думал, что и ты заболела, и очень тревожился.

– Но я же сразу все переменила… – простодушно воскликнула Дудана и поднесла к губам маленький, почти прозрачный платочек.

– Ну, а жажду нефти грузинские геологи утоляю! вином, правда, Нодар?.. Что ты переменила, Дудана? Что-нибудь на себе или сама переменилась?

– Гурам, – засмеялся Джаба, – мне кажется, это ты переменился.

– Верно, – подтвердил Нодар. – Выпил немножко коньяку и…

– Так точно – это мы спрыснули сценарий.

– Твой? – Джаба направил на Нодара указательный палец. – Значит, заставили-таки написать?

Нодар утвердительно кивнул и одновременно пожал плечами: дескать, написать-то я написал, а что вышло, не знаю.

– Это то самое пианино? – услышал Джаба мелодичный голос Дуданы.

– То самое… – Джаба быстро обернулся к Гураму: – О чем сценарий?

– О Дудане! – сказал Гурам. – О чем еще он может быть?

– Перестань, Гурам! – сказала с укором Дудана.

Но Джабе показалось, что она сопротивляется не очень энергично.

– Ну, а все-таки, что за сценарий?

– Почти как у Боккаччо, – Гурам бросил взгляд на Дудану. – Мессера Гвидо посылают в деревню на строительство дороги. Там он встречает монну Лалдо-мину и, плененный ее красотой, воспламеняется желанием разделить с нею ложе. Однако, увидев, что невинная девушка доверилась ему, как брату, и даже не подозревает об опасности, Гвидо отпускает ее из леса домой нетронутой и преисполняется чувством глубокой любви к ней.

– Нодар? – Джаба бросил взгляд на приятеля.

– Примерно так, – сказал Нодар.

– Не примерно, а в точности.

– Но там же нет никакого леса! – воскликнула Дудана.

– Тебе уже дали прочесть? – удивился Джаба.

– Да, она прочла, но не одобрила роли, – скорбно покачал головой Гурам, вид у него был такой, точно с ним случилось большое несчастье.

– При чем тут это – одобрила, не одобрила… Гурам, я же сказала, что не могу пропустить занятия в институте. И, самое главное, какая из меня актриса?

– Если ты откажешься, – внезапно распалился Гурам – впрочем, Джаба видел, что горячность его была притворной, – если ты откажешься, я вообще не буду снимать этот сценарий… От лекций ты оторвешься ненадолго, всего на какой-нибудь месяц… Зато станешь известной, потом тебе поручат и другие роли… Это будет рассказ о большой любви, которая облагораживает человека, заставляет его забыть все грязное и низменное, освобождает от животных инстинктов, духовно возвышает. А кроме того, неужели тебе не нужны деньги? Разве ты так богата? Нодар, скажи что-нибудь, а то я возьму да и сниму сказку Джабы о любви девочки и фонтана… Не читал ее?

Джаба весь зарделся; взгляд его наткнулся на вопрошающие глаза Дуданы.

– Сними! – воскликнула Дудана. – Это такая славная сказка!

– А будешь в ней играть? – тотчас же отозвался Гурам и уперся в нее настойчивым взглядом, точно прицелился из пистолета.

– Откуда вы узнали, что я заболел? – подчеркнуто громко спросил Джаба.

– Гурам позвонил тебе в редакцию, – сказала Дудана.

Джабе вдруг почудилось, что участие Дуданы в фильме вовсе не так уж необходимо Гураму, что все эти переговоры – просто повод для продолжения знакомства.

«А они уже на короткой ноге, – мелькнуло у него в голове. – «Воспламеняется желанием разделить с нею ложе». Как он мог выговорить эти слова при Дудане?»

Дудана смотрела на дверь чердака. Наверно, думала, что за этой дверью – вторая комната, а за нею, возможно, и третья. Гурам проследил за ее взглядом.

– Пойдем, покажу. Ты и не представляешь себе, где сейчас находишься! – Гурам поднялся и поддел Дудану под локоть, чтобы и она встала.

– Где же мы находимся?

– Пойдем, пойдем, ты и не воображаешь.

У Джабы выступил на лбу холодный пот; перед глазами у него встала проржавленная железная крыша, разбросанные по чердаку, набитые пыльными книгами ящики, керосинки, перекрещенные чердачные балки, земляной пол – словом, все, что через минуту должна была увидеть Дудана.

– Нашел, что показывать, – буркнул про себя Но-Дар.

Дудана быстро и легко встала, подошла к застекленной двери, посмотрела через нее, откинув занавеску, и тотчас же вернулась назад.

– Джаба! – Она стояла у изголовья его постели, не собираясь садиться. – Джаба, ты что-то, оказывается, обещал моему дяде…

– Что я обещал? – удивился было сначала Джаба.

– Не знаю, он не сказал, что именно.

…Тут Джаба все вспомнил – и у него сразу испортилось настроение. Он понял: Дудана, конечно, знает, что он обещал Бенедикту…

– Ах, да! Твоему дяде… Бенедикту… Но видишь ли, я заболел и… – Джаба стал вдруг ненавистен сам себе.

Лишь теперь ощутил он со всей ясностью, что Дудана находится здесь, у него на чердаке; и звук падающих капель воды только сейчас дошел до его слуха. В коридоре из стенного умывальника с убийственной регулярностью капала в эмалированный таз вода. В глаза ему бросились лопнувшая клеенчатая обивка на тахте и желтые стружки под этой черной клеенкой.

Вдруг ему пришло в голову, что Гурам, пожалуй, нарочно привел Дудану.

«Пойдем, посмотри, где мы находимся… Ты и не воображаешь!»

«…Разделить с нею ложе».

Через сколько лет близкого знакомства Джаба мог бы осмелиться произнести при Дудане подобные слова?

– Куда ты дел жакет, уважаемый товарищ? – вопрос был неожиданный; встретив оторопелый взгляд Джабы, Гурам прибавил ядовито – Что это ты завел манеру разгуливать по улицам в женском жакете?

«Рассказала ему! Зачем?»

Нодар смотрел на Гурама так, словно видел его впервые. Взгляд его светло-карих глаз стал неподвижным от какой-то новой и неожиданной мысли.

– Я пойду, – сказала вдруг Дудана, подошла к туалетному столику и, нагнувшись, посмотрела в зеркало.

– Что так спешишь, Дудана?

– Мне пора. У меня собрание в институте. Джаба, извини, что я пришла к тебе без гостинца.

Дудана подняла руки, чтобы поправить волосы, и все тело ее словно устремилось вверх вслед за руками, ноги напряглись, как натянутые струны.

– Никуда ты не уйдешь, прежде чем не дашь мне ответа! – заявил Гурам.

– Я пока что хожу туда, куда хочу, и тогда, когда мне заблагорассудится, – улыбнулась Дудана.

Гурам раскинул руки театральным жестом:

– Вот, вот… Это самое! Именно такой характер я хочу создать в моем фильме. А она…

– Но это вовсе не были слова наивной девочки, – заметила Дудана. – Мне даже стало стыдно своей грубости.

– И это тоже я? – Гурам выбросил вперед руку, указывая на Дудану, застыл в напряженно-одеревенелой позе; потом, словно расколдованный по истечении назначенного времени, вдруг обмяк и как будто даже стал ниже ростом. – Ну что, небось, самой стало стыдно?

– Не понимаю, Гурам, что ты, собственно, хочешь доказать? – Это у Джабы получилось, пожалуй, немного запальчиво.

– Прежде всего, что ты совершенно лишний в этом разговоре! – бросил Гурам.

– Кто же с тобой спорит? – Джаба попытался вернуться к спокойному тону.

– Боюсь, что ты сам здесь лишний, Гурам! – вырвалось у Нодара; он не смог удержаться и бросил при этих словах быстрый взгляд на Дудану.

Мысли молодых людей сразу направились по новому руслу.

– Возможно. Но я сделаю все возможное, чтобы сказаться необходимым, – Гурам зажег потухшую сигарету.

– А может быть, все уже решено и небесах, только мы ничего не знаем?

Один лишь Джаба не смотрел на Дудану.

– Придет время, и я спрошу небеса, – сказал Гурам.

– А ты, Джаба, ты уже спрашивал небо? – улыбнулся Нодар.

– Хотел спросить, – Джаба подтянулся к изголовью постели, – но оно закрылось тучами, полил дождь…

Дудана насторожилась.

– Это из жалости к тебе, Джаба, поверь мне, потому что ответ разбил бы твое сердце, – сказал Гурам.

– Ты в этом уверен?

– Мы, кинорежиссеры, хорошо знаем небо и его повадки. Такова ведь судьба кинорежиссера: вечно сидеть и смотреть на небо в ожидании солнца.

– Ну и как – есть надежда?

Дудана прошла быстрым шагом через всю комнату и остановилась перед дверью.

Молодые люди спохватились. Лишь теперь сообразили они, что намеки, которыми они обменивались, были совершенно прозрачными для Дуданы. И Гурам, чтобы сразу проверить, так ли это, спросил ее невинным тоном, как бы продолжая обычный, ничего не значащий разговор:

– А ты что скажешь, Дудана?

– О чем?

– О солнце, – Гурам посмотрел на товарищей, – о небе…

– Я скажу, что солнце восходит не для кинорежиссеров, а прежде всего для тех, кому холодно… кому холоднее всех.

– А если солнце не знает, кому холодней?

– Солнце знает все, – большие глаза девушки остановились поочередно на каждом. – Обо всем догадывается! До свидания! – Она вдруг вернулась, наклонилась к Джабе и шепнула ему на ухо: – Поправляйся скорей.

Дудана ушла.

– А теперь говорите, кто из вас влюблен в эту девушку? – Нодар прошелся по комнате, сел за пианино…

Все молчали. Нодар поднял крышку инструмента и стал наигрывать одной рукой.

– Ни один? – Нодар посмотрел на приятелей. – Или оба? – Не дождавшись ответа, он вернулся к клавиатуре; играл он тихо, неуверенно, как бы нащупывая забытую мелодию.

Гурам снова вынул из кармана пачку сигарет. Джаба протянул руку за сигаретой. Гурам, чиркнув спичкой, дал ему прикурить. И тут у Гурама невольно вырвалось:

– Джаба влюблен! – После этого молчать уже не имело смысла. – Но он, видите ли, застенчив. И долг друзей – не оскорблять его стыдливости.

– Это никого не касается! – Джаба сел на постели; он слегка побледнел. – Меня интересует сейчас одно: часто тебе приходилось рассыпать перед Дуданой жемчужины вроде сегодняшних?

– Если не ошибаюсь, ты, кажется, меня бранишь?

– Ты сказал при Дудане – «воспламеняется желанием разделить с нею ложе». Меня интересует, как это ты набрался смелости?..

– При чем тут смелость? – передернул плечами Гурам. – Так в сценарии.

– Но ты прекрасно знаешь, что то же самое можно выразить другими словами!

Нодару наконец удалось подобрать мотив – это была меланхоличная мексиканская песня. Он тихо наигрывал мелодию.

– Ты, кажется, в самом деле болен! – нахохлился Гурам. – Почему я должен был искать другие слова, когда Дудана трижды читала сценарий!

– И там в точности так написано? Нодар?!

– Не-ет, не та-ак! – пропел Нодар на мотив мексиканской песни; ему хотелось разрядить напряженную атмосферу.

– В конце концов Дудана ведь не маленький ребенок! Не в первый же раз она слышит… – У Гурама было лицо несправедливо наказанного человека.

– Вот об этом я тебя и спрашиваю: в первый раз она слышала от тебя такое или ты и раньше услаждал ей слух?..

– Удивительный человек, право! Ты, кажется, принимаешь Дудану за десятилетнюю девочку? Думаешь, она сейчас побежит к матери и спросит: мама, мама, что значит разделить ложе?

– Но ведь ты сам утверждаешь, что Дудана – невинная и простодушная девушка, ведь, по твоим словам, именно это и очаровало тебя, поэтому ты и предложил ей играть в твоем фильме – играть самое себя!

Нодар встал, поставил перед собой стул и оперся о его спинку обеими руками.

– Разрешите мне высказать свое мнение, – начал он, пародируя официальный тон оратора, вещающего с кафедры; на этот раз он заботился не о разрядке напряженности, а о том, чтобы смягчить смысл своих слов. – От меня, как от писателя, отличающегося острой наблюдательностью и вооруженного богатым жизненным опытом, не ускользнула ни одна психологическая деталь разыгравшегося инцидента, – да, надеюсь, что не ускользнула. Как показывает статистика, вы, Джаба и Гурам, всего три или четыре раза встречались до сих пор с Дуданой. Это обстоятельство…

– Устраиваете надо мной товарищеский суд? – холодно усмехнулся Гурам.

– Это обстоятельство, говорю, наводит меня на мысль, что Гурам едва ли уже заводил с этой прелестной девушкой вольные разговоры. Хотя, возможно, такое желание у него и было. Почему? Это мы выясним ниже. Удивительная вещь эти вольные разговоры, эти сальности…

– Или это настоящий суд? – вновь холодно улыбнулся Гурам. – Делать вам нечего! – Он махнул рукой.

– Удивительная вещь, говорю, эти сальности, – продолжал Нодар. – Сначала вот так, в дружеском кругу, перед милой девушкой, они как бы случайно срываются с языка – в деловом разговоре, будто бы между прочим, без особого значения… А потом, посмотришь, можно их повторить и оказавшись с этой девушкой наедине, так как уже обретено на это право, и – верный психологический расчет! – девушка не сможет возмутиться, не решится ответить резкостью, потому что прецедент имел место… А терпимость к вольным речам – плодородная почва, на которой могут взойти весьма вольные дела и поступки. Вот какая, товарищи, удивительная вещь сальности. По-видимому, мы имеем дело с подобным случаем: Гурам попробовал почву…

– Может быть, отложим судебное заседание, – прервал его Гурам, – поскольку другая сторона, которая могла бы внести ясность в дело и заставить почтеннейшего обвинителя укоротить свой язык, покинула зал?

– …Попробовал почву, на которой впоследствии попытается взрастить плоды, – заключил Нодар.

– И вообще, могу я вас покинуть? – Гурам встал и посмотрел на часы, – Я совсем было забыл, что в половине шестого должен быть у директора киностудии! – Однако он не смог сохранить до конца личину спокойствия и в самую последнюю минуту, перед тем как уйти, внезапно взорвался: – Сплетники вы, бабы, вот что! А ты, Джаба, действительно болен, только твое место не дома, в постели, а там, – он ткнул большим пальцем назад, через плечо, – в больнице за Курой, в психиатрической!